Музыкальная лёгкость, оттенённая трагическими нотами, всегда придаёт прозе глубину подтекста, и остаётся угадывать, что же там осталось недоговорено — за скобками, за прямыми линиями тире и изогнутыми нотами запятых. Но общий мотив звучит явственно и пронзительно, чётким чёрным абрисом воссоздавая линию повествования на белом листе.
Метаморфозы таковы, что меняются не только люди и времена — меняется и пространство, окружающее их. Некогда бывшее родным, тихим и знакомым превращается в отталкивающе чужое. Дом, когда-то гостеприимно распахивавший двери, становится враждебно равнодушным, а двор, непривычно заставленный дорогими автомобилями, уже закован в решётку ограды.
Естественно, люди тоже меняются — вокруг другие национальности, другие интересы, другие представления о жизни. Люди теряют крупицы душевной чуткости, и это, никого не беспокоя и не оставляя следа, мелькает перед глазами, как вагоны уходящего поезда. Остаётся только всколыхнутый воздух и горький дым. Теперь так принято — отгораживаться, отворачиваться, не вникать в суть и не замечать.
Время и процесс изменений неостановимы. Больно видеть, как прекрасные львы превращаются в поблёкших и сломленных, смирившихся со своей «не-судьбой» плюшевых зайцев с дурашливыми именами и бессмысленными глазами. Невыносимо смотреть, как близкий тебе по духу человек, подтачиваемый незримой мукой, живёт с людьми, которые, поддерживая физическое здоровье «в норме», не учитывают ни его духовных потребностей, ни потребности в уважении. Горечь утраты, некогда объединявшая, возвращается новой волной и оборачивается новыми пустотами в душе. Всё утекает. Войти в ту же реку дважды — сами знаем, невозможно.
Да и мы, как осенние клёны, всё теряем и теряем уносимые ветром медово-жёлтые листья — последнюю сладость и горечь жизни, летящие по ветру воспоминания.
Ничего не вернуть, всё уже произошло и всё безвозвратно потеряно.
Только это иллюзия. Есть нечто, остающееся неизменным. Оно так же живо в сердце, как и много лет назад. Пусть меняются пространство, время и люди, пусть меняются внешние оболочки событий, да и сами события… Любовная мука, длящаяся вечность, не прекратится ни в этом мире, ни в том.
Ирина КАЛУС
— Ю-ра-ша-а! — звучит и звучит во мне женский голос, мешая забыть эту встречу.
Я её не планировала, я хотела передать свою книгу — как отчёт о прожитых годах. Как знак того, что мы друзья, хоть и развела нас судьба.
Оно и не могло быть иначе. Я была пристёгнута к ним, пока внутри свербила общая утрата, пока в воспоминаниях мы все искали спасение от боли. Но любая рана зарастает. Зарубцевалась и эта. Стала фактом биографии. Отразилась в делах.
Вот я и несла им теперь свою книгу. По-настоящему оценить её могли только они.
Я сидела на лавочке возле их подъезда и ждала оказии. Увидь я внизу консьержку, передала бы ей свой пакет и была такова. Но теперь вход караулил домофон, а обнаруживать себя я не хотела. Да и номер квартиры давно выпал из памяти. Господи, сколько воды утекло!..
Об этом говорило всё вокруг — и плотные ряды импортных машин на тихой и свободной прежде улочке, и охрана на воротах, закрывавших теперь въезд во двор. Моя попытка призвать на помощь орудовавших метёлками мигрантов не увенчалась успехом. То ли они боялись взять в руки подозрительный предмет, то ли просто не понимали, о чём речь. Мой смятенный облик возле кованой решётки ограды наверняка вызывал недоумение.
Тогда я отворила тяжёлую калитку и встретилась с охранником. Он тоже был выходцем из Средней Азии, а потому не особо вникал в слова. Мой уверенный жест в сторону нужного подъезда убедил его, и я прошла через сквер.
Дом был старым, элитным, об этом говорили массивные двери с коваными узорными ручками, высокие окна в квартирах, дорогие автомобили, неспешно заезжавшие во двор.
Минут через двадцать, пикнув ключом от машины, мимо меня прошла молодая пара. Я поспешила следом, сбивчиво пытаясь объяснить про свёрток. Но не тут-то было! Кто? Зачем? Почему? Домофон!.. И надежда исчезла, хлопнув дверью.
Молодые ещё не раз выходили за вещами и опять пропадали, глядя сквозь меня. От этого тяжелели ноги и ныл копчик. Хотелось разреветься и поскорее уйти с этой чуждой территории. Не верилось, что когда-то я чувствовала здесь свою значимость и нужность. Было страшно, что вот-вот вызовут наряд полиции.
Но вокруг было тихо. С высоких крыш во двор, сломившись, струились лучи осеннего солнца. Красивые южные парни сметали на газонах в кучи цветные кленовые листья и переговаривались на своём языке. Для них я не представляла опасности. Они включили какую-то технику и с гудением стали сдувать ею листья с асфальта.
Я поднялась со скамейки и с понимающей улыбкой отошла в сторону, чтоб не быть погребённой под лихим листопадом. Но моих усилий никто не заметил.
И вот тут отворилась дверь и вышла она, дочка.
— Ты-ы? — удивлённо протянула она, скрывая реакцию на мой изменившийся облик. Впрочем, я тоже не сразу её узнала, скорее, вычислила. — А чего не заходишь? Соседи говорят, какая-то странная женщина к вам ломится… А это ты! Пойдём же!
Всё случилось как нельзя просто. И Лариса была дома, и тоже меня признала. А я не удивилась, что она стала сухонькой маленькой старушкой, потому что видела её по интернету. Подумалось: вот такой была бы сейчас моя мама, если бы дожила до старости…
Мы сели с Ларисой друг против друга, и время точно сомкнулось вдруг — то, в котором мы разошлись, с теперешним, — и потекло опять неразрывно. Не было уже смысла кивать на прошлое, нечего было теперь делить, а минутки оставшегося века хотелось тратить на дело. И мы затоковали о высоком, как когда-то давно, позабыв обо всём на свете.
Хотя неправда. В кухне рядом крутилась дочка, его внебрачная дочка, принятая в дом. Я поглядывала на неё, одиноко стареющую, и думала: где он? Жив ли? Почему не выходит? Спросить об этом у Ларисы — будить замершую ревность. А сама она молчала.
— Времени-то сколько, Юль! — воскликнула она вскоре, глянув на часы. — Вы поедете сегодня?
— Конечно! — спохватилась дочка, вытирая руки о фартук, и на ходу прокричала вглубь квартиры. — Ю-ра-ша-а! Ты где-е?
Он возник на пороге, как и прежде, прекрасный, только с поседевшей набело шевелюрой. Время снова сжалось в ужасе, что мы столько упустили, и сделалось непрерывным с момента расставания. Я испугалась, что он опять при всех сознается, что я ему снилась.
Но тут же поняла: зря. Взором он застыл в одной точке, словно вспоминая что-то, и обернулся лишь на голос дочери.
— Юраша, мы опаздываем за анализами! Быстренько пей микстуру, и поедем!
Он покорно прошаркал к ложке с лекарством, проглотил его и мучительно поглядел на нас.
— Смотри! — протянула Лариса мою книгу — Какая красивая!
Он погладил ладонью обложку и опять страдальчески напрягся. На мгновенье в глазах его мелькнула важная мысль и озарила лицо…
— Потом, потом, некогда! — скомандовала дочка и потянула его в прихожую. — А вы ешьте!
Слышно было, как захлопнулась дверь.
Я пила чай, рассеянно слушая Ларису, и всё вспоминала и вспоминала его пальцы, ласкавшие мою книгу. Они были те же, они даже на расстоянии обжигали меня своим прикосновением и мутили разум, и я безрассудно хотела прижаться к ним губами, а после — хоть бы и не жить…
Обнимая на прощание хозяйку, я подумала, что больше сюда ни ногой.
Порыв ветра во дворе осыпал меня золотом листвы, словно жалея. И тут же раздался ближний колокольный звон, зовущий на встречу.
Господи, неужели и там, за близкой чертой, меня не оставит эта любовная мука?!
