Холодная вода элегий…
ב ס"ד
Т-Ш.Г. посвящается
Низкий забор полностью увешан фиолетовыми гирьками пассифлоры. Ржавые, беличьи хвосты на круглых верхушках сосновых крон, глубокие воронки во влажной садовой земле, оставленные заезжим гусаром-кротом и, как памятка – не забыть бы, - прилипший к окну зеленый листик. А дальше - озвученные скрипом гравия парковые дорожки, по которым снуёт несчётное количество муравьев, и погрузневший от впитанной за ночь влаги куст любви, и красные от читки под луной, глаза шиповника.
Ветер, наконец, успокоился. Где он сейчас, ведь был здесь с минуту назад, мешал сердцебиению хорошо вести себя, просился в дом, подрагивал, едва уместившись между пластиковым жалюзи и окном. Быть может, он вернулся на страницу "Коэлета" ("Экклезиаста"), "на круги свои"?
В небе зажегся козий рожок молодого месяца. Молнии, узкие, как пингвиньи клювы, разрезательными ножами вспарывали холодное небо. Сумрачные подмастерья облаков обложили небосвод темной материей туч, еще немного и пойдёт дождь.
Люблю дождь.
Переезжай в Петербург, на севере тянет элегии писать – климат располагает.
- Это верно. Когда читаю "Дуинские элегии"[1] меня пробивает ознобом, но люблю я дождливое солнце, а в Петербурге дождь одной рукой держится за тучу, а другой смахивает слезинки со щеки. Ренессанс Брейгеля не по мне. Люблю дождь в Иерусалиме, люблю Иерусалимский ветер полукругом, как благословение священников у западной стены Храма.
Смышленый солнечный колобок расплетается длинноворсной пряжей и бежит вниз с высоких гор Иудеи до серебряных плантаций древних олив Самарии. Солнечные ворсинки, не застревая в йодистой кроне ореха, капельками горячего сплава, на честное слово опаивают утреннюю яблоню, а затем, как по шашечной доске, быстро перемещаются по траве, по веранде, по застывшей горлице и, стремительно побеждая, уходят в дом.
Лето нынче бесконечное, жаркое настолько, что кажется люди, прошедшие сквозь его горячее (жидкое) стекло, изменились, и никогда уже не будут такими, как до нынешнего лета.
Этим летом слово "невыносимо" приобрело еще один добавочный, несколько зловещий смысл. К примеру, - прошедшее лето, даже будущей зимой невозможно будет из себя вынести – отпечаток его на всём, на всех, он попросту – внутри нас.
Прислушиваясь к шипящему жару и наблюдая за тем, как чёрная тушь обводит молодой месяц маар хешван (ноябрь), я встречаю горячую волну ночи, горькую, как горошина перца на языке и, привыкая к белесым звездам, ловлю себя на безумной мысли о том, что уже смутно представляю себе восьмигранную ханукальную зиму.
Декабрь солнечный в корзине.
Его дожди не посещают.
В горах ни маковой росинки,
В домах Россини угощают.
И взморье голубое, соло
В песок бросается и стонет,
И присыпает раны солью,
Крича, как раненный спросонок[2].
О Господи, какая бездомная отрешенность ждет меня в конце этого долгого лета, какой ветхий монолог, эхом пропадающий на склоне гор!.. И только притянутая шприцом в звенящую пустоту ночи, мечется, как приговорённая, тень от последней свечи.
В твоей коллекции появилась редкая бабочка.
- Спорю, у Набокова такой бабочки не было! – Говоришь ты. - Голова у нее находится в заднем крыле, глаза красные, выбирает всегда черный цветок "лантана"; ночью спит на этом цветке, а днем действует. Появляется в Израиле в самые жаркие дни. Правда, красавица?
- Еще какая!
Бабочка, в самом деле, удивительная. Но еще более удивило странное оцепенение, сразу и бесповоротно охватившее меня при виде её. Казалось, что я когда-то была уже в похожей ситуации. Всего лишь диковинный, красный отсвет на ладони, блестящий, словно смазанный бриллиантином, жалкий, неживой комок - бабочка, приколотая к картонке.
Моё подсознание, не зная грамматики, выбрасывает обморочные сполохи воспоминаний. Баниас. Сосновый бор. Колокольчиками названивает и искрится вода. Пастораль июльского дня. Из заповедника вылетают три бабочки песочного цвета, а вслед за ними еще штук сорок. Пролетая над серединой ручья, они застывают над водой и, совершено неожиданно, одна за другой замертво падают вниз.
Оглушенная внезапной тишиной, я вижу прозрачное дно Баниаса, странным образом вынырнувшее на поверхность ледяной воды и приблизившееся к моим глазам настолько близко, что ясно видны были овальный провал, мелкая галька, оранжевое солнце, плоско укрывшее дно ручья апельсиновой кожурой, и мертвые, ставшие огромными, бабочки.
Уже уходя, я слышу, как кто-то громко произносит: "Это похоже на ледяное притяжение".
Из Израиля ты на несколько дней полетела в Петербург.
- Я вернусь, и тогда мы вместе поездим по Самарии и Иудее. - Сказала ты и добавила - не знаю, когда ещё придется…
В зеленоватой, укутанной рябью воде, плавают розовые перья и лимонные лотосы. Сбитый крем облаков приникает к птичьим занавесям на окнах, а затем сладкими каплями остывает на лбу оконной рамы. Стремглав выбежав из цыганского табора, мчится по улицам города ветер. Прыгая через скакалку дождя, он пытается удержать равновесие, но всякий раз с грохотом падает на каменные плиты вечернего Петербурга.
С самой высокой точки поселения Алон Морэ видна долина Януах, - в этой широкой долине стояли евреи перед заходом в Шхем,- и высоты поселения Итамар, откуда видны три моря: Мертвое море, Средиземное море и Кинерет, а напротив Итамара высится гора Арума, с плывущими по хребту сизыми тенями облаков.
Тель Арума. Поселение "Итамар" Апрель, 2011 г.
Бусинки дождя на ресницах; запах сонливой пыли; смычок Иудейского ветра на горе Мория, и лимонные шарики солнечного коктейля, загнанные в скалистые лузы Самарии, - все это уже давно знакомо и близко тебе до боли. Вся эта первозданная красота останется в тебе навсегда.
Такая тишина, такой простор.
И воздух йодистый не въедлив,
И нежный световой узор
Растаять и расстаться медлит.
И ясные, издалека видны
Верхушки горные под снегом,
И долго льются, протекая, дни
Холодною водой элегий.
Дождь пошел накануне твоего возвращения. Он набирал силу, крупные капли падали на святую землю и как хасидский нигун, проникали в самое сердце. Разбуженная трепыханьем свитка и прошитая золотой нитью Иерусалима, я стою под дождем моей жизни, вздрагивая, как лист под упавшей каплей, от непрестанного чуда начала начал – «Берешит бара...»[3]
Иерусалим, октябрь 2011
Август – 2010 март – 2012 Ариэль
Примечания
[1] Райнер М. Рильке.
[2] Стихи автора.
[3] "В начале сотворения…- Первая недельная глава святой Торы "Сотворение мира".
