Редкостная нынче книга[2] — не разжевываний аннотации, ни сожалений тиража (5000 для стихов), ни добрых слов-завлекалок на задах обложки. А потому как — Дмитрий Львович не нуждается, он сам с агнцами и птенцами пиитическими плащом и плющом поделится.
Вот написал Быков «Если нет» — и эта маленькая книжка томов премногих многопудней. Конечно, вес ли, нет — решать отдельно взятому читателю, а я лишь поделюсь увиденным предвзято. Поскольку книга мне понравилась уже обликом — черной тушью на льющемся белом — тут буквы вмазаны с размаху, родимые краюхи, страна, текущая молоком и дегтем. И бумага страниц этакая газетная, мало что не обойная, из осиных гнезд надерганная — береста текста, эстетика неслыханной простоты, славных (для стихов) времен потрясения основ. Никакого внешнего усложнения-выеживанья, умышленное отпихивание муры гламура, глядь, глянца, текст как таковой — гол, бос, отмобилизован и призван пленять: «Выбора нет у тополя, вянет его листок. / Древо растет, как вкопано, и облетает в срок. / Сколько ему отмерено, столько ему и цвесть. / Выбора нет у дерева, а у меня он есть.»
Книга Быкова — о выборе, о буридановой свободе воли и ловле смысла в смене вех на век, сена на солому, бури на натиск: «А у меня свобода воли, и хоть лохмотья, хоть парчу / Я изберу без лишней боли и жить намерен, где хочу… / И если я живу в болоте — я сам прилип, не оторвете, / А если выбрал райский сад — никто опять не виноват.»
«Если» замком Иф торчит мрачно — и нет усталому рабу другого выхода, как ждать и надеяться, бегать в мешке: «Мне все давно, чтоб быть счастливым. / Я лично волен предпочесть / Вольготным радостям и дивам — / тоску, презрение и месть.» Да и дивы-то, надо заметить, как из заветных сказок — о, закрой!: «Я к ней прибегу паладином, / Я все ей отдам, / Я жизнь положу к ее длинным / И бледным ногам. / Она меня походя сунет / В чудовищный рот, / Потом прожует меня, плюнет / И дальше пойдет». Красавица и чудовище в одном лице — губами щелк! — цитатный образ книги. Манихейство стихотворное, дуализм духа и тулова, худа и добра, белого и серого (в разрезе черного), чарующего и бездарного — короче, жизнь и смерть, подробней — рай и ад. Ну, вот навскидку: «Всегда соседствовали с раем / Вокзал, изгнание, развал… / Что ж, мы не знаем? Все мы знаем. / Еще не жил, а это знал»; «Виновны все — или никто, / И если в ад пойдут — то все уж. / Через какое решето / Просеешь?»
Существование человечье на вращающемся шарике — как Чистилище, банка с пауками. Щели злые, круги ледяные… Налево ползешь — дует, направо летишь — знобит. Жара, граждане поэты, адова — Шеолова арфа! Вдобавок из стен лезут идолища поганые, а в окошко виют-вьютса чешуйчатокрылые, тоже малоприятные… Поэт, естественно, очерчивает свой философский круг и топчется с Книгой, заклиная нечисть. Человек-остров, остров Быков — столько-то «дмиль» разумного побережья. Солярисно, ласково. Вот только: «Приезжают чужие большой толпой, / Веселятся громко, едят наваристо, / Но глядят с беспричинной злобой, слепой, тупой, / И ничто на острове им не нравится.» Бороться с быдлом, когда очерчен мелом, бесплодно и мерзотно — ты словом, а они помелом. Но поэт старается. Никаких митинговых сгинь-пропади, избави Боже: «О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог — это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот.»
Поэту нужна малость милости — чтобы лично его, душу пишущую, не вгоняли в геенну пышущую, оставили на свету и в покое. А уж дальше — как природа ляжет, экая погода будет, настроение настанет. Ибо царство Божие и государство безбожее внутри нас.
Книга Быкова — клик души, «еслинет» — самострочное ответвление интернета. Ритмическое заявление в жилконтору небесную о нежелании вливаться в стаю — компьютерно ли мышиную, народно-безумолчную; синично-журавлиную, цинично-журналистскую: «Успевай насладиться началом распада, / Потому что потом / В озверевшей лавине голодного стада / Обернешься скотом».
Эхо ада — в этих стихах, чувство лютого локтя и лихого клыка, хотя для Быкова вовсе не беда «другие» (о чем стрекочут Сартр с РТР). По поэту все хороши, выбирай на вкус — у всех лики в пушку, все одним мирром мазаны, одним жирром и крровью… Рай и ад в его книге заземленные, но не изолированные — у них сообщающиеся ходы, Суды и сосуды — содвинем их разом и ухнем! «Поменять бы их местами, сливши в это решето, — что, они б иными стали? Просто пели бы не то…» Да, рай и ад с их голосами — понятия здешние, домашние, казарменные. Тут и ангелам желательно успевать — упал, отжался. Все здесь — и создастся, и воздастся. А постпотом, совсем уж далее — молчок…
Дмитрий Быков мягко вдалбливает нам: «Не надо думать, что в аду / Случится что-то вроде мести: / Мы будем там в одном ряду, / Все вместе». Ну понял, понял я, доник. Евреи, кстати, — шаг вперед? В эволюционном-то смысле…
Итак: рай и ад по Быкову реальны, коммунальны, сплоченны — у каждого, конечно, своя сковородина, но сортир золочен и един. Москва-сортировочная! «Люблю названья этих станций, / их креозотный теплый чад — / В них нету ветра дальних странствий, / они наречьями звучат, / Подобьем облака ночного / объяв бессонную Москву: / Как вы живете? Одинцово, Бескудниково я живу». Зато Быково, Дмитрий Львович! Там райиад (шесть слитных букв) видений полны, и это, скорее всего, одно и то же место. И поэт даже знает, как оно называется — те же, читатель, шесть букв по горизонтали, бывшая шестая часть суши. Там течет конкретная речушка Убля (приток Раскола) и миражная Ладора (светлого «Ада» привет!) — а какие кисельные, други, берега! Не надо рая!.. Ну его к Богу!
А Бога в книге много — она вся пронизана молитвенными упоминаниями-синонимами: «Море синеглазое шлюпкой попирать, / Сочинять, рассказывать, жить и умирать, / Задавать работы ленивому уму — / Помогай, Боже!»; «Господь не действует ни криком, ни порохом — его практически неслышимый глас сопровождается таинственным шорохом, с которым лопается пена подчас…»; «Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог…»
Очень красив библейский цикл: «От Матфея», «Рождественское», «Пасхальное» — сияюще переходящая (вот те и Юрьева тень!) тетрадь, но пуще всех мне нравится «Апокриф»: «Природа прятала Христа, изгибчива, чешуекрыла, в глухие, темные места, под сенью скал, в тени куста — и вовсе, кажется, укрыла, однако выдал воробей, запрыгав, громко зачирикав… Так от прыжков его криков пошло начало всех скорбей.»
Знакомые дела! Давным-давно, в моем растелешеном детстве, в телемском нижневолжском братстве, что ж, звали воробьев — «жиды». А че! Прыг-прыг, прыг-скок — синкопами, как у Булгакова. Ну, думал я начитанно, танцуют с Торой, перед ковчегом, пожинают крошки. И лишь сейчас «Апокриф» мне разул глаза, резанул по извилинам: «Читать морали я не тщусь. Тут правит жажда сильных чувств, а не желанье скучных выгод: одним приятней укрывать, другим приятней выдавать и, что страшней, при этом прыгать… И нам, тупеющим от слез, — все так и есть, и все неправда, — один останется вопрос: зачем ты прыгал, сука, падла?! Вы все невинны — и Пилат, и воин под бронею лат, и терн венца, и сотня игол. Никто ни в чем не виноват, но почему ты прыгал, гад? Я все прощу. Зачем ты прыгал?!»
Ох, и стараешься короче цитировать — а рука сама раззудит-разбегается, талант не прервешь! В программном стихотворении «Если нет», завершающем книгу, поэт опять же призывает милость к падшим: «То эта незаслуженная милость / Как раз и есть основа всех основ, / Которая сквозила или снилась / И плакать заставляла после снов / Над каждою мучительной химерой, / За всем моим бессильем и тоской — / Цвет милосердья, розовый и серый, / Рассвет морской». И пусть до этого со всем серотонином подспудно проступает акростих, нам дела нет: «Последнее свидетельство — отступник, / Уловка мирового скорняка. / Так птицы возвращаются на сутки, / Чтоб улететь уже наверняка, / И эти все сегодняшние лажи — / Не сделавшийся явным ход планет, / Не глас народа, не секунда даже. / Но если нет…» Н-н-нда…
Но не одной гражданско-отечественной поэзией красна книга, есть и «Из Дикенсон»: «Так осенью за дачный стол / Присядешь под рябинный ствол, / Припомнишь день, число — / И думаешь: такая мать! / Что толку было приезжать? / Скорей бы занесло.»
Ну, хозяин и работник — барин!.. Сидючи в чахлом тель-авивском чулане, читаю, урча, такое — таинство, кириллицианство! — и родная речь чудесно оборачивается родной картинкой: ели, снег. Да-с, вольнодумно жили, писали, любили — ели снег. Вон Радищев и тот издавал свое кровное «в собственной типографии», ведь куда душу денешь: из Илимского острога в Иерусалимский?
Книга Быкова строго о том же неизбывном — перед нами своеобразная Песнь песней о Родине — божественность, гражданственность, женственность: «Будем жить с тобой, моя старуха, / У воды неверной и зыбкой / Так же безнадежно и глухо, / Как до этих глупостей с рыбкой». Ура, несменяемая доисторичность! Воистину, душиста ушица из целлаканта — жидко варен, хотя и слеп… А убогих сроду привечали и юродивых приветствовали — юдоль! Глухая свечаща. «Но тем и смущает Россия, отче-мать, / большие холодные места, — / Что всех без разбору пускает ночевать, / буквально девяносто из ста…» И дальше: «Изба черна, и ночь темна, / и дочь пьяна, и мать честна, / И буря сильна, и печь накалена — / Такая большая, холодная страна, / холодная добрая страна». Поля ея, ложбины и снега. Разум отдыхает, на каникулах. Ели снег. Было да сплыло — канул потерянный рай… Хоть Бога клок, сказал бы Быков.
Примечания
[1] Сокращенный вариант этой работы был опубликован в приложении к «Независимой газете» «НГ-Ex-Libris».
[2] Дмитрий Быков, «Если нет», Москва, издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017, ISBN 978-5-17-101665-4
Приложение. Интервью с Дмитрием Быковым
ПАХОТА БЫКОВА
Дмитрий Быков – писатель, внушительная фигура в сегодняшней российской литературе, хранитель культуры текстов, когда «век-очко» зовет перекинуться в комиксы. И, конечно, Быков – поэт прежде всего, а на Руси с этими сурово – о, Черная Вторая речка! А нынче – смирительная крапивная рубашка СМИ… Но, к радости, созидание издревле побеждало разрушение, причем «трудом, только трудом», как советовал Аксенов. Поговорим с Дмитрием Быковым о трудах и днях.
1 Сначала, если можно, сжато о жизни: ты вольный каменщик или должен ежедневно высекать тексты, читать лекции, перемещаться по миру – по часам расписано?
— Это мой принципиальный выбор: я живу по строгому расписанию, работаю в газете креативным редактором плюс еще в нескольких местах колумнистом. Я должен знать, что мне в понедельник сдавать то-то, во вторник — то-то, в четверг и пятницу вести такие-то эфиры. Иначе у меня возникнет дикое чувство собственной невостребованности, я еще не научился с ним справляться. И езжу я тоже много — и в командировки, и с лекциями. Это разгоняет кровь.
2 Сроду поэтам приходилось туго – ждали их в итоге елабуги да миссалонги. Но зато уж слово было в Начале, а теперь плетется в обозе – не нужны больше сладкозвучья, проехали?
— Я так не думаю. По-моему, слово сегодня востребованней некуда — все только и делают, что говорят и пишут. Фейсбук, вконтакт, ЖЖ, политические комментарии, видеоблоги ни о чем — и посмотри, сколько народу записывается на школы писательского мастерства, чтобы лучше вести эти свои публичные дневники и посильно их монетизировать. Иное дело, что для сочинения серьезной прозы или поэзии о современном мире — не только о России, конечно, — придется много всего неприятного о себе думать и говорить. Тут желающих действительно мало. Но не сказать, чтобы литература прекратилась, — она ушла в другие сферы и там преспокойно вызывает на голову говорящего все полагающиеся громы и молнии.
3 Ты стихи пишешь, делаешь или, настроясь, записываешь диктуемое откуда-то сверху (или даже снизу по Даниилу Андрееву)?
— Мой опыт показывает, что сначала надо некоторое время расписываться — расчищать каналы связи, если угодно, — и тогда, на четвертой-пятой строфе, есть шанс услышать что-то сверху. Снизу никогда ничего не слышал, но допускаю, что у других людей есть и такие каналы.
4 Чем ты занят, когда не пишется?
— Пишу то, для чего не требуется вдохновение. Жизнеописания (рутинную их часть), колонки, книгу «Абсолютный бестселлер» — научную работу о метасюжетах на основе курса, читаемого в UCLA. Ну и потом, существует всякая работа по дому, ремонт машины (все той же), поездки на дачу, морские купания (теперь уже, увы, не в Крыму), лекции. Соловил, сегвей, благо рядом Ленинские горы. Не могу удержаться от рекламы нового соловила Inmotion — удобного, быстрого, снабженного мощным прожектором.
5 Вообще лета к суровой позе клонят – согбен с подъятым пальцем (это про проповеди в прозе). Но нынче читателю подавай что попроще, желательно без притч… А чему бы ты учил, что писал и отдавал в пространство, будь абсолютно свободен?
— Я именно потому и свободен более-менее (внутренний редактор, увы, никуда не девается), что у меня есть внеписательский заработок. Преподавание — в том числе школьное, — и журналистика. Так что я могу выбирать и жанры, и темы, и героев — в крайнем случае мне же не обязательно печатать все, что я пишу? Есть множество других возможностей для публикации, да и частные издательства, слава Богу, не запрещены. Стихи вообще никого не спрашивают, приходят, когда угодно.
6 Ты говоришь, что надо «отстраняться» (недеяние будденовское), но сам, похоже, постоянно срываешься «в кипенье буден»?
— Отстраняться — значит не участвовать во вранье и в госуправлении, не делать политическую карьеру, не зависеть от грантов и т. д. Но не писать о том, что тебя окружает, — по-моему, эскапизм совершенно неуместный. В конце концов, политика иногда не вмешивается в частную жизнь, тогда говорить о ней необязательно и часто неинтересно, — но авторитаризм на то и авторитаризм, чтобы проникать в любые сферы. И я не чувствую себя вправе любоваться исключительно пейзажами или своей сложной душевной организацией, когда на моих глазах бьют детей. Ну нехорошо.
7 Фитцджеральд (выпимши?) утверждал, что «богатые – другие», у них совсем иные психика и барахло. Как ты думаешь, нынешние «русские богатые» – читают? Хотя бы что-нибудь простейшее?
— Очень много. Но самое обидное, что они пишут — и имеют неограниченные возможности для печатанья. Да только ли русские?! Недавно жена одного американского миллионера с час изводила меня своими стихами, хотя, казалось бы, что ей мое мнение и кто я такой? Почему-то литература остается самым престижным в мире занятием. Более престижным, чем самый дорогой и рискованный спорт. Видимо, только она имеет прямое отношение к бессмертию или по крайней мере к будущему.
8 Трясет помаленьку Россию, а ведь евреи сроду регистрировали колебания ейной коры, кровей и почвы – пейсмографы… А как сегодня там с «еврейским вопросом»?
— Антисемитизм распространен весьма широко, но, думаю, не шире, чем в 1913 году. Это всегда было, и всегда будет, и никогда не считалось достойным. Ну так ведь и триппер распространен, несмотря на все разговоры о победе над ним. Мне кажется, что сегодня еврейский вопрос в России не так актуален, как русский. Вот с ним наблюдается полная неопределенность, и драки, и «самоненависть».
9 Вручая российскую литературную премию «Национальный бестселлер» Анне Козловой, сериальной сценаристке, председатель жюри телевизорщик Константин Эрнст объявил «Офигенная книга!» Это что, просто типа такая гламурная тусовка?
— Да нет, это нормальное желание выглядеть чуть более своим. Книга-то неплохая, просто нет в ней каких-то сверхъестественных открытий. Но она хоть о современности.
10 Что бы ты вообще сказал о сегодняшней российской творческой бригаде, о лиризме «наших» поэтов – любят царя-батюшку, харизму-матушку?
— Да нет, скорее наоборот — они решают какие-то свои задачи, чрезвычайно далекие и от реальности, и от поэзии. Какая-то песочница, в которой я давно не играю. Все, что есть сегодня в России интересного, существует вне творческих бригад, тусовок, песочниц и т. д. Зачем объединяться в общество трезвости? — спрашивал Толстой. — Если объединятся, то сейчас выпьют!
11 Если Алексей Навальный – это будущее России, то какое-то оно мне издалека видится серое, штурм унд навальное. А как по-твоему?
— Я не принадлежу к сообществу критиков Навального. К сообществу фанатов Навального тоже не принадлежу, но отношусь к нему с доброжелательным интересом. Мне кажется, он человек остроумный, быстроумный, выносливый и храбрый. А уж что у него получится, если за него проголосует большинство, — это и от нас зависит. Путин, во всяком случае, сильно его боится — отсюда нападения на волонтеров, аресты, изъятия агитматериалов… Если за него такое ничтожное меньшинство, если он заведомо не может избираться — откуда бы, вопреки третьему закону Ньютона, столь избыточное противодействие? Кроме того — вот странность! — люди, которые критикуют Навального, давно и по разным причинам не вызывают у меня особого доверия. Большей частью это друзья, с которыми я раздружился, главным образом после 2014 года. А уж у всякой явной и недвусмысленной сволочи Навальный вызывает прямо-таки животную злобу. Не стану их перечислять, дабы не осквернять твой слух и собственный язык.
12 Почему Россия в своей истории каждый раз получает новенькое, с иголочки, иго? Уж так Бог взял?
— У всех так было, но все из этого выбрались. Выберемся и мы. Цикличность не вечна.
13 «На закате воет ветер, море плещет океанно, очень жить на этом свете хорошо и окаянно». И губерманно, добавлю, его эти строчки враскачку. А что для тебя сегодня – радость жизни?
— Хорошие стихи, и я солидарен с Губерманом — мне тоже нравится жить у моря, рано или поздно я перееду куда-нибудь ближе к большой воде. Из мест, в которых я бывал, — кроме Крыма, цитируя известную песню, — мне больше всего нравится Портленд, штат Орегон. Почему? Уж по крайней мере не только по названию. Климат, странное сочетание постоянных дождей, тепла, беспрерывного цветения, лесов, океана, многочисленных хороших людей, в том числе Урсулы Ле Гуин, преподающей в местном университете. Но радость жизни к пейзажу не сводится. Я хорошо себя чувствую, когда пишу стихи, когда мне вдруг удается проза (это по-прежнему трудней), когда живу на даче, когда езжу на уже упомянутом соловиле — это просто, а умеют почему-то немногие. Ну и любовь, last but not least, приносит мне довольно славные минуты.
14 У пишущего и читающего, как заявлял Саша Соколов – «бездна общего, в частности, вечность и речь». И где он нынче, этот читающий и все как есть понимающий? Редеют ряды, скудеют сосуды – где, кстати, сам Саша Соколов, последний, пожалуй, из?.. Хотя ведь есть еще Лимонов – увы, игрок уже не в бисер, а в нацбол?
— Саша Соколов никогда не нравился мне, я не понимал, что в нем находят, и боюсь, что это не порок моего слуха, а вторичность и бессодержательность его прозы. Его влияние было скорее губительно — для таких, например, умных и талантливых авторов, как Александр Гольдштейн. Саша Соколов может нравиться славистам. После Джойса «Школа для дураков» не представляет никакого интереса, и никаких языковых чудес, сравнимых с платоновскими, то есть замешенных на сложном мировоззрении, — я не видел в остальных его сочинениях. Где он сейчас — хорошо известно, на Первом канале, где про него вышел апологетический фильм. Он крымнаш, но это для меня не главное — среди крымнашей есть вполне нормальные люди, просто недостаточно резистентные к пропаганде. Но это проходит. Лимонов никогда не был игроком в бисер, всегда ставил себе масштабные задачи, вытравливал из себя человеческое, в надежде, что его место займет сверхчеловеческое. Как это обычно и бывает, случилось иное — его место заняла соединительная ткань, и потому стихи Лимонова несколько испортились, а прозы он больше не пишет. Разучился, по собственному признанию. Увы, сверхчеловеческое получается только из человеческого, а вот добро из зла, вопреки утверждению Уоррена, очень редко. И «Пикник», по-моему, как раз про это (то есть про это тоже).
15 Любая революция – обязательно несет ужас, мешок кошмара (пусть и бархатный)?
— Любая жизнь несет мешок кошмара, но это не повод от нее отказываться. Реакция в любом случае хуже, а хуже всего — реакция без повода, ни на что. Так и жизнь пройдет — тоже мне альтернатива.
16 О чем будет твой новый роман?
— О чем будет — не знаю. Всегда оказывается, что он немного не о том, о чем я писал. Сейчас он написан и сдан, и я ощущаю обычное в таких случаях облегчение — не надо больше каждую свободную минуту тратить на осуществление сложной, мучительной и, возможно, ошибочной идеи. А вообще-то он о том, отчего бывает война: кто в ней нуждается, кто ее заслуживает и кто за это расплачивается. О фашизме. О моем деде. О моей матери. Вот та четырехлетняя девочка, которую в эпилоге 21 июня везут в Кратово, — это мать. Ей и посвящено.
17 Эллендея Проффер, мать-настоятельница «Ардиса», недавно популярно объяснила, что «американоязычные» стихи Бродского – это детский лепет с их нелепыми рифмами и пиджинсовым стилем. А ты не пишешь прозу-поэзию на английском?
— Мой следующий роман «Ocean» будет написан на английском, потому что он выдержан в американском жанре. Объяснить пока не могу. Апарт: мнения Эллендеи Проффер о чем бы то ни было, при всем пиетете к ней, никогда не совпадают с моими. Разве что в оценке «Ожога». Но это тот случай, когда художественный результат, по-моему, бесспорен, и надо вовсе уж ничего не понимать в прозе, чтобы этого не видеть; Бродский — видел, отсюда и явное осознание конкуренции. Квоты на перевод, конечно, не существовало или она была довольно гибкой, а вот квота на русского Нобеля… Тут могли быть интересные варианты. Иное дело, что сам я в такой ситуации мог дать и не такую слабину. Но с другой стороны, я много раз был свидетелем тому, что этичное поведение вознаграждается.
18 Международного «Букера» недавно получил израильский писатель Давид Гроссман. На русском он на диво занудный (не Василий, далеко не), потрясающе примитивная проза, прямо соцреализм на букву «п». Получается, литпремию получают не за текст, а за общественную позицию – в данном случае «возлюби ближнего восточного»?
— Мнение твое о Давиде Гроссмане разделяю, хотя намеренья у него безусловно благие. Общественная его позиция — говорят, левый, — мне досконально не известна и не очень любопытна, хотя левых я люблю больше, чем правых. За что вручают Букера — понятия не имею. Из всех литературных премий наиболее престижной считаю семигранную гайку АБС.
19 Ты – человек напряженно и неустанно работающий, литературный пахарь, гребец на галерах страниц. Но некоторые хомосапые, порой представляют тебя как привольно порхающего и самобранно пишущего?
— Миша, но это же лучше, чем наоборот. Если бы я ни хрена не делал, а представлялся всем в виде упорного и занудного труженика, мученика пера… Я не очень трудно пишу, надо признаться. Что-то мне дается очень трудно, — например, некоторые куски «Июня», — а что-то было написано играючи и с наслаждением, как «Квартал» или «ЖД», и я не знаю, что получилось лучше. Иногда как раз усилия гарантируют какой-то новый результат, а иногда чем легче порхаешь, тем веселей читателю. Мы ведь стараемся не только ради бессмертия, но и ради читательского счастья. Я не чувствую себя на свой возраст, о полтиннике, который через полгода, думаю как о недоразумении, чувствую себя в хорошем настроении на 15 лет (когда, кажется, сформировался), а в плохом на 24. Это не значит, что я не меняюсь. Я говорю о состоянии. Мне больше нравится состояние увлечения, нежели уныния, усилия, насилия и пр. Конечно, когда меня называют бонвиваном, — это чушь: у этого слова явственная негативная модальность. Но вообще-то я действительно сторонник хорошей жизни и активный избегатель плохой — разумея под плохой прежде всего дурное поведение.
20 В Израиль приехало сейчас немало людей из Москвопитера. Живут на два стула, туда-сюда, «реверсивная волна». А тебе не хочется, наконец, в Туле-Авив, к последнему морю обетованной оседлости? Сядем под библейским небом, где-нибудь на Мертвом море, выпьем живой огненной водицы… Хорошо же, согласись?..
— Миша, я не поеду в Израиль даже лечиться. Мне очень хочется с тобой выпить. Но почему бы не в Волгограде? Почему бы не в Москве? Почему бы не в Портленде? Как только куплю там дом, приглашу тебя первого. Я ведь очень люблю тебя, Миша, и то, что ты пишешь, и то, как бухаешь. Правда, с огненной водицей я завязал давно, по врачебному совету все того же В.П.Аксенова, который и с писательской, и с медицинской точки зрения хорошо разбирался во всем человеческом. Но кто мешает нам, писателям, вообразить, что это водка?
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer7-judson/
