Стеклянные люди0

Елке на память…

 

«В сущности, есть лишь один вид психической ненормальности — неспособность любить»

А. Нин

 

«Возможно, я  не изгнал из себя  рай окончательно. Если человек способен чувствовать боль, значит, он живой. Не все потеряно. Боль не всегда оставляет после себя кладбище. Иногда душа начинает плодоносить и  дает шанс на исцеление. А исцеление – это путь к раю»

Дневник Тихохода

 

1

 

 

             Ночь.

             От крепкого сухого мороза звенят высоковольтные провода, «перешептываются» между собой звезды. Я слышу все эти звуки, несмотря на то, что нахожусь в приемном покое больницы в кресле. Пытаюсь вздремнуть. Сквозь узкую зарешеченную щелку окна в кабинет робко заглядывает красавица-луна. Не доверяйте ей - за ее молчаливой невозмутимостью скрываются тайны. Когда-то ее возлюбленным был сам Зевс. Бедные «лунатики». Говорят, серебристый диск Селены действует на них магнетически – примерно так, как часы на цепочке в руках гипнотизера.

        Небольшое помещение приемного покоя расположено в цокольном этаже старого деревянного здания, потолок низкий, темный и какой-то «сутулый». Когда я откидываюсь на спинку старого зубоврачебного кресла, принесенного сюда, бог знает кем, и откуда, перед моими глазами всплывает серое «брюшко» отсыревшего и местами провисшего потолочного перекрытия. Иногда я с ужасом представляю себе, что может случиться, если потолок рухнет. Встревоженная фантазия рисует, как «брюшко» скидывает на меня десант ошарашенных пациентов из наблюдательной палаты, которая, по моему мнению, находится ровно над моей головой. И в памяти проносится песенка про адское дно: «Прислушался, а снизу кто-то стучится». Что ж, в психоневрологической клинике атмосфера должна быть особой. Ночной санитар – это солдат на боевом посту.

      Свет в помещении обычно я выключаю вечером, оставляю уличный фонарь, который болтается на ветру и скрипит, как плохо смазанные качели. Все звуки ночью наполняются мрачными ассоциациями. Вспоминается детство и первые страхи под одеялом после чтения сказок Гофмана. Однако ко всему привыкаешь – даже к страху. И когда привыкаешь, то небольшой дозы этого «возбуждающего коктейля» в привычной обыденности уже не достает.

       Мне двадцать пять. После службы в армии я поступил в медицинский институт, но по причинам семейным не закончил его. На третьем курсе женился …

      После полуночи завыла собака. Этот проклятый пес скулит каждую ночь. Рядом с больницей находятся частные домики и старые деревянные бараки, хозяева которых держат живность. Иногда я просыпаюсь от пения петуха на заре, но чаще от лая собак.

      В эту ночь пес выл так, будто у него помер хозяин. С жалобными протяжными песнями, адресованными, очевидно, гипнотической Селене.

     Я мысленно обругал хозяина пса и решил заварить себе крепкий чай. То есть такой, чтобы ложка в стакане с разбухшей заваркой стояла как в сметане. Несколько глотков полученного напитка – и сон пропадает до утра. Такой «чифирь» меня научили заваривать в армии. В больнице я узнал еще один способ употребления чая – всухомятку. Пациенты лишены возможности самостоятельно разогревать воду, а потому просто «закидывают на кишку» горсть чаинок и запивают сырой водой. Чайными церемониями они не балуются. Из сухих чаинок вытягивают бодрящий кофеин единственно доступным способом – через ферментацию в собственных желудках. Возможно, поэтому у многих больных бурые под цвет чая лица.

     

…………..

  

     Иногда приходится с одного дежурства сразу заступать на другое. Когда есть возможность приработать, я не упускаю ее. Молодая семья... После такого рабочего марафона даже крепкий чай не бодрит. Нужен сон, пусть короткий, но сон.

      Впрочем, выспаться в полном понимании этого слова на дежурствах никогда не удается. Дежурства суточные. Ночью больных доставляет психиатрическая бригада скорой помощи.

     Бывают дни, когда «психический нерв города» на время словно утихает. За сутки ни одного пациента. Тогда я занимаю себя чтением учебников психиатрии или открываю архив и вытягиваю какую-нибудь пухленькую папку истории болезни наугад. Должен признаться, что самые увлекательные детективы могут показаться пресными по сравнению с  выписками из жизни патологий. Особенно, если на лицевой стороне истории болезни стоит красный значок «социально опасного и бредового пациента».

      Одна из таких историй меня особенно увлекла. Раньше не встречал такого удивительно насыщенного полифонического бреда. Пациент страдал редким заболеванием – раздвоением личности. До сих пор мне доводилось только слышать об этом, читать в учебниках по психическим патологиям, смотреть американские триллеры, в которых носитель этого диагноза обычно превращается в кровожадного монстра и убивает, душит, режет, а потом …благополучно забывает о своих «подвигах». На деле все оказалось не так просто.

      Если любопытно, взгляните сами – передаю с фотографической точностью. Это его дневник. Похоже, что он вел его с предельной откровенностью. Исповедальный тон иногда зашкаливает. Однако бред есть бред. Даже когда он  литературно изысканный. Философски глубокий. Бред, в котором иногда не совсем ясно, где начинается граница здравого смысла. И, напротив, заканчивается бред. Скажу откровенно, я так и не нашел, где именно проходит граница между психическим здоровьем и развитием патологии. Прочтите. Может быть, вам удастся проникнуть в смысл закодированного послания Господу Богу. Во всяком случае, очевидно, что больной общался со своим Дневником, как с исповедником.

      Единственное, что я изменил, это имена, фамилии и места событий.

      Слышал, что пациент находится в специальной больнице на пожизненном лечении.

      Надеюсь, что он никогда не узнает, что я опубликовал его тайну.

      Надеюсь…

      И вы никому не расскажете.

      Господь не выдаст, свинья не съест.

 

2.   

  

     Дневник Тихохода

 

……………………………………….

 

   Привет, дневник! Смеюсь, потому что не думал, что бывают сны в руку.

   Смешно. Сон в руку. И пистолет тоже в руку. Смеюсь, а самому плакать хочется. Хорошо, что у меня есть ты, дневник…..  

 

     Сегодня ночью мне приснился карась, ей-богу, - серебристый, увесистый, с выпуклыми, как у рыбы-телескопа, глазами. Эти уродливые наросты на скошенном лобике карася вонзились в меня двумя немыми укорами – такое случается только в кошмарах. Карась смотрел с «человеческим» выражением и пытался что-то сказать. Жуткое и мерзкое ощущение. Я пытался удержать его в руках, а он выскользнул и плюхнулся в озеро. Но пробудился я от того, что вместо рыбы в моей руке вдруг оказался  пистолет и я выстрелил. Во всяком случае, мне отчетливо показалось, что я стрелял в человека, кажется, в женщину. У меня есть наградной «Макаров». Храню его в сейфе, от греха подальше. Но сначала мне отчетливо приснился карась. Смешно – карась в руку.

          Никогда раньше мне не снилась живая рыба – к чему бы это? Карась был так велик, что едва помещался в ладонях, гелеобразная слизь покрывала его чешуйчатое тело, пахло тиной и ранним августовским утром. Именно августовским. И я тут же вспомнил, что третьего августа у Натальи День рождения. Хотя сегодня март. Карась был каким-то таинственным образом связан с моей бывшей супругой. Не иначе как был ее посланцем в мой сон. Дело в том, что моя милая Наталья считала себя ведьмой. Никогда не скрывала этого, говорила всегда с ироничной усмешкой на тонких, красиво очерченных кошачьих губах. И напевала про себя тоже с усмешкой, и называла меня в шутку «тираном», который запрещает своим любимым петь. Я и был этим непроизвольным тираном, и остаюсь таковым, потому что из всех видов музыкального жанра предпочитаю один - тишину.

       Уже не первый раз я просыпаюсь со странными, смешанными и непонятными мыслями в марте. Но сегодня что-то решительно сдвинулось в мире, ибо ко мне в сон явился странный посланец – карась – и хотел что-то прошептать своим беззубым «окающим» ртом, но не успел. Я проснулся в половину четвертого утра.
О чем я думал вчера вечером? Конечно, не о карасе. Надеюсь, что никогда в жизни не буду думать перед сном о рыбе, разве что - когда превращусь в кота. Я размышлял об ином. О том, что жизнь моя в пятьдесят пять лет распалась как бы на две половинки: в прошлом осталось здоровье и кураж, в неясном будущем – хромота, прогрессирующий артроз коленного сустава и, возможно, инвалидность. Сказать, что при этом я не думал о Наталье, было бы глупо. Она незримо присутствовала рядом со мной повсюду, хотя географически была очень далеко. Не только географически, но и физически. Я разделяю эти понятия, потому что первые месяцы после разрыва я чувствовал ее запах, теплоту смятой постели, на которой мы спали, сходил с ума от ее незримого присутствия.
Вчера я не удержался и на пике своих ностальгических воспоминаний принял немного горячительного, чтобы снять душевную и физическую боль. Боль-то по сути одна, но «счастливому обладателю артроза и ностальгии» кажется, что физическая боль никак не связана с хандрой душевной. Так могут рассуждать лишь «неофиты» в болевых ощущениях. А я себя неофитом не считаю. Ранение в ногу и контузия не прошли мимо меня. И артроз у меня вполне «благоприобретенный»!  Просто иногда бывает не до самодисциплины и философии. Хочется тупо унять боль проверенным традиционным средством. Выпил стакан коньяка.  Не помогло. Принял еще. Принимал до тех пор, пока не отключился. И вдруг в похмельном предутреннем мозговом тумане – совершенно ясный уродливый карась с выпученными глазами. Честно говоря, я и на рыбалку никогда раньше не ходил. Я имею в виду обычную рыбалку с удочкой, накопанными с вечера червями, с целлофановым пакетом для добычи. Только в раннем детстве. Летними туманными утрами плелся с друзьями на озеро и таскал на удочку каких-то мелких рыбешек для рыжей кошки, которая жила у нас в семье. Приятели говорили, что мы «ходили на карася». Но то, детское, уже давно не беспокоило меня воспоминаниями. Оно казалось таким далеким и неясным, что не являлось ко мне во сны, как утерянный навсегда рай. А карась во сне и Наталья были явными, сегодняшними переживаниями. И боль в коленном суставе, и общая хандра. То детское карасевое и сегодняшнее настоящее объединяло лишь то, что они были напоминанием о потерянном рае. Мне бы хотелось когда-нибудь стать достаточно старым, чтобы снова почувствовать себя ребенком и начать читать сказки. «Будьте как дети». Это призыв не потерять рай, не изгнать его из души омерзительными мыслями. А я изгнал. И теперь сам себе напоминаю изгоя. И гонителя в одном лице. А еще, как верно замечала Наталья, я был тираном, запрещающим родным людям петь.
       Не сползая с постели, я перетянул коленный сустав шерстяным шарфом. Потом доковылял до холодильника, в котором оставалось пиво. Открыл ноутбук и заглянул в сонники. «Женщинам караси снятся к беременности, если карась…» Не то! «Мужчинам – к прибыли, если карась был пойман». Своего карася я не поймал, но и не упустил, кажется.
Уж лучше бы мне приснилась моя прелестная Наталья с золотистыми локонами до плеч и светящимися кошачьими глазами. Все-таки март. Весна. Воздух напоен хмельными ароматами. Красавица могла приходить во сны даже против моего желания. Обладала каким-то сверхъестественным даром. Мы умели общаться на расстоянии. Иногда я этому вовсе не противился потому, что после Натальи у меня не было постоянных женщин. Были случайные. О них я забывал быстрее, чем марку автомобиля, на котором мы подъезжали к моему дому, чтобы ночью за деньги или без них на время забыть об одиночестве и душевной боли. Впрочем, все это в прошлом. Даже это. В том самом прошлом, в котором осталось здоровье и кураж. Теперь – надвигающая инвалидность и карась во сне весеннем. Вот так-то, господин полковник. Тебе тоже никто давно не пишет. Посылает в твои сны весточки.

       Что-то очевидно изменилось в мире за эту ночь. «Надо бы посмотреть на себя в зеркало, — с горечью усмехнулся я. — Не превратился ли я в какое-нибудь чудовище из кошмарных видений Франца Кафки? Быть может, я увижу в зеркальном отражении не пятидесятипятилетнего сухощавого седого полковника К., а покрытого щетинистой шерстью упитанного кабанчика, которого можно пускать под нож добросовестному мяснику? Фу, какой бред несется утром с похмелья».
И все же что-то очевидно изменилось за эту ночь.
В комнате холостяка все как обычно – «художественный» беспорядок. Пахнет мазями с пчелиным и змеиным ядами. Вчера втирал все эти снадобья в больное колено. Змеиный яд «горячее».
«…Уж лучше бы мне приснилась Наталья, а не карась».
     Что-то поменялось в окружающем мире за эту ночь. Я это чувствую. Прошла физическая боль? Надолго ли? Скоро вернется. И притащит за собой душевную хандру – будьте уверены! Я изучил боль за последний месяц так, как изучают женщину, с которой не расстаются ни на секунду. Наталья…не выходит из головы. Если боль вернется, то на древнегреческом это будет звучать благозвучно и даже немного радостно - «ност» «алгия». В переводе - «возвращение боли». Черт бы побрал такую ностальгию. Если бы во сне весеннем появилась моя бывшая супруга, это была бы приятная ностальгия.
      Что же поменялось? Трость. Точно! Тросточка.
      В углу в прихожей серебристым светом отливал новый для меня предмет – приобретенная три недели назад в аптеке алюминиевая трость с рукояткой из орехового дерева. Трость. Да. Отнюдь не романтическое копье Дон Кихота. И не орудие воина Георгия – Победоносца. И не «денди трость» из стихотворения Гейне. Скорее, символ нового мировоззрения. Знак новой философии тихохода. Я усмехнулся. Удилище, с помощью которого я поймаю первого в своей жизни карася. Нечто незыблемое, как потерянный рай, и эфемерное, как ад, в который вступаю. Ад и рай понятия реальные, но совершенно неопределимые. Где заканчивается рай и начинается область ада? Если при жизни, то рай – это утраченное навсегда детство. Ад – невозможность любить. Кажется, любить я еще был способен, несмотря на внешнюю атмосферу ада. Значит, рай не окончательно покинул меня. Иногда во мне скапливалось столько нежности, что я не знал, на кого излить ее. Знакомился с девицами по Интернету и признавался им в любви, а они шарахались от меня, как от маньяка, и были правы: нежность нужно изливать на любящих - тех, которые находятся рядом. Со мной рядом находился черный кот Тихон, которого я иногда в шутку величал «архиерей» за его монашество и горделивую осанку. Монашество его было вынужденным. Я тиранил кота и не выпускал его на улицу, боялся, что пропадет там среди своих сородичей, влюбится в какую-нибудь рыжую красавицу и сбежит с ней в жизнь вольную. Окончательно меня забудет, и мне не с кем будет разговаривать долгими зимними вечерами. «Архиерей Тихон» - не тот, для кого копилась моя нежность. Ему доставались моя боль и раздражение. Впрочем, и капли любви, когда я понимал, что он единственное существо, которое разделяет со мной одиночество холостяка.
      Кажется, я выяснил, что изменилось в эту ночь по существу, то есть не только внешне или событийно. Нет. По существу моего мировоззрения. Я должен попытаться принять новую философию жизни. Стать другим. Именно об этом я вчера и размышлял перед сном. Я должен стать спокойным, тихим, смиренным. Научиться жить с болью и тростью тихохода. Перестать быть тираном, уничтожить в себе эгоизм собственника, по утрам пить крепкий чай, а не пиво, читать перед иконками утреннее правило, иногда бывать в церкви. Учиться молиться. Не думать о мартовских снах, в которых я жду Наталью. Никогда никого не осуждать. Даже мысленно. И ходить…, ходить…, ходить…, ползать малыми шагами…, малыми кругами…, без ропота накручивать круги, как молитвенные четки. Как когда-то я проделывал это в госпитале после ранения. Но тогда я был молодой, а теперь…о, господи! Как это много для такого изгнавшего из себя рай типа, как я! Как это много для человека бегущего. Все равно, что взлететь. А мне предстояло научиться ползать без ропота. Не слишком ли крутой поворот для пятидесятипятилетнего холостяка-эгоиста?

 

 

   3.
 

           Вероятно, карась во сне - все же посланец моей Натальи. Не зря я так усиленно думал о ней в последние дни. Март? Или что-то иное? Все в одном клубке – и март, и артроз, и «возвращение боли домой», и, конечно – загадочная сущность женщины, которая играет в ведунью. Игра постепенно становится свойством души. Маска актера врастает в плоть и превращается в лик. Образ жизни меняет сердце. Если проститутки способны стать святыми, то святые вполне могут стать женщинами легкого поведения. Наталья не тянулась к святости. И это нравилось мне в ней особенно. Она не лицемерила, когда соглашалась с «Бунтом стриптиза» Вознесенского: «Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Мир хочет голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Он победит». А я лицемерил, когда не соглашался. Точнее, соглашался, что «он победит», но не желал в первых рядах победителей видеть мою рыжую красавицу.

      Когда во мне бунтовала желчь собственника, я мог обидеть ее обвинениями в проституции – нелепость, разумеется. Однако желчь собственника искала выхода. И находила в язвительных посланиях на телефон. Бывало, что моя фарисейская тирания настигала ее прямо на концерте, и она получала от меня вместо поздравительных виртуальных цветов двусмысленную «эсэмэску», вроде кусочка из гоголевского текста: «Панночка подняла свою ножку, и  как  увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так  и  ошеломила  его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и  куда  они  ездили,  он  ничего  не  мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его  лежала  только  куча  золы  да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою…»

 

  Странно – она не обижалась.

  Ответила короткой «эсэмэской» – кусочком стихотворения Вознесенского: «Лежит, стервоза, и издевается: «Мол, кошки тоже не раздеваются...»…»

 

 

  Странно – она жалела меня за мою желчь.

  Естественно – все это было до поры, до времени. Потом ее терпение лопнуло, как от избытка жирной нездоровой пищи лопается желчный пузырь

   И появился Пьер или Жан с желтыми желчными волосами. Тьфу!

 

   И все-таки она обо мне помнит. Какого черта? Три года порознь. А я? Что я?

   Я не могу забыть эту ведьму, похожую на британскую королеву с треугольной марки из моего филателистского детства. Зачем сегодня нужно наше странное астральное общение? Кому это нужно? Мне?
    Мне. В первую очередь — мне! Иначе я с ума сойду и начну разговаривать сам с собою вслух. Впрочем, так оно иногда бывало. Если не сам с собой, то зачастую мои философские бредни выслушивал «архиерей Тихон». И отвечал. Либо понимающим мурлыканием, либо молчаливым презрением, либо укоризненным помахиванием хвоста. Мой кот – идеальный собеседник. У него нет ни одного шанса оставить разговор и скрыться. Я найду его повсюду. Он это знает и уже не прячется. Лишь обреченно выслушивает мои бредни. Предполагаю, что если бы, как в сказке, я превратился в мышь, то с каким бы садистским наслаждением он сначала поиграл бы со мною в «прятки», а потом скушал? Я этого достоин. Затиранил беднягу Тихона, не оскопил его в ветеринарной клинике и не пускаю на улицу. Против воли сделал его монахом. Разве так можно? Я кошачий изверг. И не только кошачий. Наталья называла меня тираном, убивающим в людях музыку. Она права. Я не люблю никакую музыку, кроме тишины. После контузии это стало особенно очевидным. Моя благоверная и ушла от меня потому, что я затиранил ее своими предпочтениями. «Ненавязчиво» навязывал ей только то, что мне казалось ценным в этом мире. Остальное высмеивал. Господи, какой же я был сатрап! Наталья умница, что оставила меня. Такого типа, как я, не вынес бы я сам. Приходится терпеть себя постольку, поскольку я ношу «кожаные ризы». А так бы выпрыгнул из самого себя и ускакал, показывая на бегу «рожицу». Прощайте, господин полковник! Вы слишком высокого мнения о собственной персоне.
       Да. Карась не просто всплыл в моем сне. Наталья была рядом. После сонника я заглянул в электронную почту. Предчувствие не обмануло меня. Она оказалась прозорливее, чем я думал. И внимательнее. Чертовка! Не ведаю, как она узнала об артрозе, но на моей электронной почте висело ночное письмо, в котором она обрушивала на меня ласковые проклятия. Гневалась за то, что я не рассказал ей о больном колене, грозила приехать-прилететь из Парижа и привезти какое-то дорогое снадобье, способное воскресить даже покойника. Я улыбался, когда читал. В этом была вся Натали. Унизить так возвышенно, что и подкопаться не к чему. «Воскресить покойника». Очевидно, покойником она считала меня. Мы не жили с ней уже сто сорок четыре недели, а она обращалась со мной как с новобрачным. Прелестная женщина. И гнев у нее всегда великолепен. И юмор. Воскресить покойника. Да. Для нее я стал «покойником», которого можно иногда «воскресить». Иногда. Для того только, видимо, чтобы поиграть в любовь, а затем скушать. Наталья тоже была кошкой. Она сама признавалась мне в этом. В прошлой жизни она была рыжей Мартой, для которой я ловил своих первых карасей.  Думаю, что именно поэтому у нее всегда было подспудное желание меня съесть. Кошки не терпят тирании. Наталья терпела, но не долго. Впрочем, пять лет – это большой срок для ведьмы. Быть хорошей женой при дурном муже, оставаясь в душе ведьмой – это великий подвиг. Я понимаю ее. Все пять лет я не давал ей петь. Своей язвительностью. Как только она начинала мурлыкать что-то себе под нос, я тут же иронично осведомлялся: «Этот стон у нас песней зовется?» А она пела и не могла не петь. Теперь поет в парижских клубах и ресторанах, и получает гонорары, которые мне и не снились. Вот так-то. Се ля ви. А я сижу с болью в колене и замотанной в шарф ногой, и не желаю петь. Только стонать хочу. И потом иронизировать: «Эта песня у нас стоном зовется?»

      Нет, я доволен своим существованием. Это уж я так. От избытка чувств. Уж больно я тоскую иногда без ее тела, запаха, улыбки.
      Иногда мы поддерживаем общение в социальных сетях. Но там ведь один глянец – улыбающиеся фотографии с насквозь лживыми комментариями, лайки, похвала. Страна тщеславия. Мир приятных иллюзий.

      Моя любимая не знала, что за одну ночь я превратился в тихохода. Поймет ли она меня? Едва ли. Она выходила замуж за полковника, а сегодня от полковника остались мундир да погоны. И головная боль после контузии, и злость – да – немотивированная злость на себя и окружающих. Чаще на себя.
     Ко мне на колени запрыгнул черный лохматый кот и принялся ласкаться. Я усмехнулся. Такого эгоиста, как мой Тихон, нужно еще поискать. Ради куриных лап он будет распинаться в своей любви ко мне, бить поклоны не по чину архиерейскому, притворяться, что сочувствует моей боли. Разместится, хитрец, на больном колене для того, чтобы я подумал, что он кот лекарственный и за это должен получить от меня двойную порцию наркотических куриных лап. Тишка ничего не ест с таким сладострастием, как отварные куриные лапы. Съедает две-три и сонно плетется куда-нибудь в уголок, чтобы его не трогали. При этом засыпает на ходу, как наркоман, принявший дозу героина. А когда спит, то иногда от удовольствия пускает слюну.
Я завел кота после того, как ушла Наталья. Она забрала с собой пять сказочных лет. Теперь образовавшийся вакуум сидит во мне. И очевидно долго еще будет ломить ностальгической болью. Пять лет. Из них пусть только одна десятая наполнена истинным счастьем. Но каким?! Счастье иногда бывало настолько пронзительным, что мне казалось, что моя душа покидает тело. Взрывы. Выхлопы. Фейерверки. Мне кажется, что за несколько таких минут можно отдать годы жизни. И это правда. Только с ведьмами можно быть так яростно счастливым. Но Наталья - одна. Наташа - штучный товар. Она не из категории сериальной пошлости в искусстве любви. Она сама - воплощение любви и нежности. При полном отсутствии терпения. Фейерверк чувств без склада добродетелей. Она - копия «я». Зеркальное отображение. Может быть, поэтому мы и не сумели быть вместе?
Я вытащил из кастрюли отварные куриные лапы и бросил одну из них в миску Тихона. Кот мигом соскочил с моего колена и бросился на еду.
«Что ж, кот как кот, - улыбнулся я, глядя, с каким хрустящим аппетитом он поглощает любимую еду. - И даже монашество не испортило его ласковый характер».

 

4.

 

       Привет, дневник! Хорошо, что ты у меня есть. Я никому не доверяю больше, чем тебе. Даже священнику на исповеди. Священнику? Да что там священник? Даже от Бога постараюсь скрыть кое-какие мыслишки. Что, нельзя? Бог  всех нас сотворил свободными.  А если я свободен, то почему не могу по собственной воле скрыть от Бога свои мысли? Бог не создал нас свободными? Изначально сотворил нас рабами? Возвращаю назад билет раба. А мне верните билет господина. Иначе…что я могу сделать? У меня есть не только карась во сне. Есть более реальная штука в сейфе. Наградной пистолет. Боже, ты же не хочешь меня искушать? Не так ли? Бог никого не искушает. И не искушается сам. И никого не кушает. Ладно, Бог с тобой, Боженька. У меня есть куда более покладистый собеседник. Мой дневник. Он никогда не станет мне диктовать, что хорошо, а что плохо. Он настоящий, зримый, вещественный собеседник. Весомый, глубокий мудрый, любвеобильный. А ты разве такой? Сколько раз я стонал от боли и призывал Тебя явиться на помощь, особенно в госпитале после ранения и контузии. Но вместо Тебя всплывала в стонущем тумане ласковая девушка в белом халате и делала мне укол. И мне становилось хорошо – как Тихону после принятия куриных лап. А потом я внушал себе мысль, что ангела в белом халате прислал мне Ты. Будто бы услышал мои стенания и помог. Но разве медсестра не явилась бы ко мне и без молчаливого крика к Тебе? Ты есть и являешься источником всего существующего, включая меня, медсестру и пулю, которую выпустила в меня женщина-снайпер с внешностью славянки – рыжеволосая сучка, выигрывавшая чемпионаты по биатлону. Ты помогаешь не умереть от скуки всем – и бандиту, и праведнику. Чаще почему-то разбойнику. Впрочем, прости меня. Гнус какой-то накатил. Боль. Даже воспоминание о ней делает меня диктатором. Терпения нет ни капли. Ты за меня страдал на Кресте. Я не могу ответить даже тысячной долей страданий. Я слаб. Болезненно слаб. Привык жить без боли. Как наркоман, ей-богу. А мне нужно учиться страдать, потому что жизнь не бывает без страданий. Чем больше я живу, тем чаще убеждаюсь в этой истине. Новую философию Тихохода нужно привязать к боли. Научусь жить с болью, научусь смирению. Начну исцеляться, из ада выползу в рай. Ключевая идея моей новой философии – изгнать из себя ад, чтобы расчистить место для рая. Пока же – учиться молиться, то есть общаться с Тобой. Учиться. С азов. А пока учусь, буду общаться со своим божеством – Дневником. Он принимает меня таким, каков я есть. А я не хочу быть рабом. Желаю чувствовать себя господином. Как минимум собственных мыслей. Если человек не научиться быть господином своих мыслей, то он станет рабом чужих. А страх побуждает стать диктатором. Все диктаторы родились от трусливых мыслей и от неумения управлять своими желаниями. Я был таким. Знаю, о чем говорю.  Раньше я поступал так со своими подчиненными, друзьями, женщинами и с ней – Натальей! От неспособности контролировать свои желания я диктовал правила своей любви. Я был диктатором любви, а в любви не может быть никакого диктата. Может быть, я просто лишен настоящего понимания и ощущения любви? Я называю этим словом не совсем то, что таковым является? Со мной такое возможно. Потому что большего упрямца, чем я, не знаю. В жизни не встречал такого упрямца. Я смеюсь над собой. Это хорошо. Плохо, что Наташа не видит, как я это делаю. Она думает, что я серьезен как чучело медведя. Она не понимает, что даже я способен меняться. Даже я! И чучело может ожить и воскреснуть в новой сущности. Даже валаамова ослица заговорила человеческим голосом, когда это было необходимо. Почему же я не могу измениться?

   

 

5.

 

Дневник…март…черт бы его побрал!

      Наталья снова была повсюду. В смятой постели, в утреннем пиве, в ванной, в зеркале, в молчащей темноте ночи, в провале холостяцкого быта, в глазах моего монаха поневоле «архиерея Тихона», в музыке пианино за стенкой, в писклявых голосах разносортных певичек по радио. Повсюду присутствовала она – рыжеволосая ведьма с глазами, похожими на два эфиопских опала, в которых застыли моря. И я разговаривал с ней, когда Тихон спал. Разговаривал с ее фотографиями, с ее зрительным образом, который сопровождал меня во снах. Кажется, что она была даже в моей новой философии тихохода – в серебристой трости, в малых шагах, в ироническом отношении к собственной персоне. Она пропитала своим присутствием пространство квартиры. От нее нельзя было укрыться ни в молитвах, ни в морозных утрах, ни в горячем кофе. Да и не хотелось укрываться – с ней было лучше, чем без нее. Доходило до смешного. Я знакомился с Ириной, Викой, Александриной, но уже через месяц начинал по ночам называть их Наташами. Она смогла проникнуть даже в женщин, с которыми я спал – спал, чтобы выгнать из себя бывшую супругу. Вероятно, нужно было смириться с тем, что наша связь какая-то особенная. Начало ее положено на земле, но существует она в вечности. Ни с одной женщиной у меня не было ничего подобного. Весеннее обострение? Мартовский синдром? Атмосфера талого снега и обновленных запахов? Если я заболел ей снова, то болезнь эта была приятнее, чем оздоровление. И все же это болезнь, а я не из тех сентиментальных нытиков, которые поэтизируют патологии и бродят по жизни с плачущим ликом Пьеро. Приказ самому себе - сильнейшее лекарство. Хватит распускать свои мысли. Если ты не станешь хозяином самому себе, ты превратишься в раба. Нет. Рабская психология не по мне. Пусть французские мальчики умывают ей ножки. Я умываю руки. У меня есть боль, на фундаменте которой я воздвигну здание новой философии жизни. Самый сильный стимул к жизни – не влюбленность. А боль. Влюбленность – это наркотическая эйфория. А боль – это ледяной душ. Слава Богу за то, что вместе с ностальгией ко мне пришел артроз. Двадцать лет назад пуля из снайперской винтовки раздробила мне колено, теперь ко мне возвращается боль, которую когда-то я уничтожил с помощью жажды жизни. В то время я не был философом, тем более – тихоходом. Мне хотелось летать. Вероятно, наступил период настоящего взросления. Хватит обманывать себя, полагая, что влюбленность – это лекарство. Наркотик – да. На время он укроет меня от боли. Но вскоре она вернется и притащит с собой сотню заболеваний. Об этом расскажет любой врач-нарколог. Мне нужно это в пятьдесят пять? Смеюсь, а самому плакать хочется. От счастья – я протрезвел!

        Если она не покинет меня, придется вытравить из себя ее образ, сжечь его на кострище, а пепел развеять по ветру. Никогда не нужно так подло шутить с полковником, пусть и отставным. На своем веку я сжег много ведьм. Для меня не будет откровением расправиться еще с одной. Чем больше «возвращение боли», тем сильнее мое оружие. Какая же она глупышка! Нашла, с кем состязаться.
      Боль поможет мне и в этом. Я хозяин своим мыслям? Если да, то мне ничего не стоит соединить образ Натальи с болью, которую я пытаюсь сжечь в костре новой философии. Разве недостаточно будет вызвать с помощью настройки на негу ее облик и воздать ему должное? Привязать к кострищу аутодафе и публично казнить. Средневековая инквизиция знала, зачем сжигает еретиков. Очищение пространства от патологии. Когда заболевал растлением церковный организм, нужно было каленым железом прижигать гноящуюся и смердящую рану – чтобы весь организм не погиб. Человеку с запущенной гангреной отрезают ногу не ради отмщения, а по великой любви – чтобы жил. Теперь и я должен совершить операцию самому себе для того, чтобы не превратится в разлагающийся труп при жизни. Глупышка! Нашла, с кем тягаться. С полковником, у которого в сейфе лежит пистолет.
      Итак, что же изменилось за эту ночь, кроме того, что я увидел символ новой философии жизни – трость Тихохода, - и в очередной раз поставил себе диагноз – влюбленность в собственную жену, с которой расстался тридцать шесть месяцев назад?
Понимание того, что теперь я другой? Возможно. Но так ли это? Может ли одна ночь перевернуть представление человека о жизни? Едва ли. Если только этот процесс не бродил в моей душе давно и только сегодня, как под воздействием катализатора, выдал кристалл из маточного раствора. Любая болезнь – это и есть кристалл маточного раствора. Диагноз не рождается из случайных стечений обстоятельств, он вытекает из патологии. Я слишком долго неправильно жил. Результат не заставил себя ждать. Точнее, заставил подождать – пока я не буду в состоянии внутренне принять его.
       Прогрессирующий артроз коленного сустава и в самом деле переломил мою жизнь на две половинки: в прошлом остался человек бегущий. Во вторую половину жизни ступил человек хромающий. Причем, хромать мне приходилось с оглядкой на сильную боль, которая пронизывала мое существо всякий раз, когда я забывал о том, что отныне принадлежу к категории тихоходов. Теперь быстрая ходьба или бег мне были заказаны. Необходимо было подружиться с самим собой, с новым «я». А это было не так-то просто, учитывая безбожный образ жизни человека бегущего, подчас – летящего в пропасть или вытаскивающего себя за волосы из болота. По существу, мне предстояло смириться раз и навсегда с моей палочкой и невозможностью отныне вести иной образ жизни, кроме как перестать бежать. Палочка волшебным образом примиряла меня с действительностью, обрубала любое неловкое движение мысли в сторону недавнего прошлого, в котором я и в страшном сне не мог бы предположить, что когда-нибудь вольюсь в стайку гуляющих по вечерам по бульвару местных инвалидов и пенсионеров. Стану одним из тех жалких тихоходов, совершающих променад с одной целью: не забыть, как ходить, дышать и мыслить. Я и раньше, бывало, прислушивался к тому, о чем они говорят – люди вяло ходящие. Мне всегда становилось грустно – они поругивали власть, жаловались на пенсию, обсуждали последние политические события из телевизора.
      Неужели и я когда-нибудь стану одним из них?
      Этот вопрос подвергался уничтожению в самом зачатке.
      Раньше – когда бежал.
      Не теперь – когда не мог ходить без помощи трости. Мой бунтарский нрав подвергся жестокому анализу и проверке. Стану ли я послушным? Смирюсь ли с малыми шагами или сорвусь и полечу в пропасть? Неужели у этих людей нет своих дорогих сердцу скелетов в шкафах - ностальгических переживаний, на фундаменте которых можно воздвигнуть новую философию? Неужели ведьмы посещают лишь избранных? А может быть, тихоходы просто научились скрывать это? За воскресными посещениями церквей, за стояниями в душных храмах, за перечислениями проделанных грехов на исповедях? Разве можно каяться в том, что насыщает твою душу, пусть и греховно, но не дает скукожиться ей, как «шагреневой коже»? Каяться на словах. Одними устами. Если сердцу доставляет радость какое-то заблуждение, то покаяние не может быть искренним. Ложь самому себе – это путь к патологиям. А дальше - смерть. Разложение при жизни. Неужели можно жить тихим ходом, чувствуя, что твоя нога уже подверглась гангрене? Если не расправиться с болью радикальным способом, а унимать ее препаратами от боли, можно умереть от общей интоксикации. Разве можно просить у Бога убить в себе самого себя? Нет. Наверное, тихоходы – хорошие притворщики. И у каждого из них есть то, что их держит в жизни – дает силы на борьбу. Боль! У каждого из них должна быть своя боль. Если ее нет, значит, человек умер при жизни. Если нет понимания этого, тогда – мрак и провал в серость тихоходной жизни. Без радужных просветов, без греха, в котором можно на время утолить жажду полета. И обрести настоящее покаяние. Святость не зарабатывается серостью. Низкопоклонством. Святость даруется тем, кто научился вставать после падений. Но и сама святость – это не свойство человека, склонного к падениям. Это свойство Бога, которое иногда даруется человеку на время. Как мне когда-то была дарована сильная и взаимная любовь к одной красивой женщине, и пуля в ногу от другой.
      Я бросил ироничный взгляд на серебристую трость в прихожей.
      Символ новой философии.
       Знак новой жизни. Так ли это?
       В запасе у таких своенравных типов, как я, всегда должно быть что-то, кроме палочки тихохода. Сверкающая трость, символизирующая начало новой философии, не может стать твердой опорой в жизни. Я должен одухотворить инвалидную палку, придать ей сказочное свойство. Да. Тело мое ходит по земле, но душа витает в пространствах эфирных. Мечта может окрылить меня, сделать атмосферный столб не таким тяжелым.
        Я не сомневался в том, что мысль материальна. Читал, что йоги способны взглядом убить слона. Впрочем, не верил, что индус станет уничтожать концентрированной энергией мысли священное животное. Скорее всего, это лишь красивая легенда. Миф. Однако миф не есть фальсификация какой-то идеи. Иная интерпретация – да. Но не извращение истины. Итак, мысль – это сгусток энергии.

 

    6.

 
        Мыслью можно заразить дух, и он сотворит чудо. Это опробовано. Внушение мыслью – один из лучших способов борьбы с недугом. Не зря сами медики считают, что верующие в помощь невидимых сил переживают болезни легче. Быстрее поправляются. А иногда случаются и чудеса. Главное – глубина переживания, сила веры. В одном из патериков описан случай чудесного исцеления слепой монахини. В женский монастырь пришел разбойник, переодетый в облачение святого старца. Вид у разбойника был внушительным – горящие очи, седая борода, худоба аскета. Потому и пошла молва в округе о том, что это есть великий пустынник, способный исцелять одним прикосновением. Монахини с благоговением встретили «старца», омыли ему ноги по древнему восточному обычаю. Подвели слепую. Опрыскали ее лицо водой после ног «святого старца», и слепая прозрела. Вот что значит сила веры. Сила внушения. Потенциал человека неисчерпаемо велик.
         Потому-то я не торопился стать человеком хромающим. Вяло переставлять ноги и болтать о какой-нибудь чепухе, вроде политики, которую я, признаться, терпеть не мог, не входило в мои планы на будущее. Уж лучше что-нибудь придумаю, окружу себя духами-служителями, внушу мысль о полном исцелении с помощью веры, займусь плавной йогой, настрою себя на «мелодию боли», чтобы проникнуть в ее существо, сольюсь с ней в смирении, приму ее, как самого себя, полюблю ее, как производное меня самого. И в этой любви потеряю ее, забуду о существовании боли и хромоты,  или…убью ее – удалю одним точным движением скальпеля. Сделаю операцию самому себе. Иными словами, смирюсь, не опустив руки. Не впаду в уныние, подниму свою голову высоко, как бы ни было плохо. Сам Бог советовал так поступать последним людям. А мы разве не последние? Каждый человек, чтобы жить в полную силу, должен ощущать себя последним человеком на земле. Чтобы любить на полную катушку, необходимо поверить, что ты – последний мужчина на земле, а с тобой рядом находится последняя женщина. Даже если она будет твоей первой любовью.

       Не зря же наш ум называют рулем всего корабля по имени «существо человека». Куда поведет ум мой, туда и пойдет сам корабль - то есть я - человек хромающий, - и, возможно, плывущий по океану фантазий. В мире моих грез боли быть не должно. Как прозрела слепая монахиня от слепой веры, так должен «прозреть» ногами и я. Тем более, я не одинок в этой борьбе. Сколько людей одержало победу духа над плотью! Меня это радует. И не может не вдохновлять на подвиг мягкой войны с самим собой. Боль не вышибают клином – не тот случай. Боль вымывают из себя грезами и любовью. Фантом боли не может вернуться в обитель, очищенную от разрушений войны. Не может вернуться хищный зверь в публичное пространство, залитое солнцем любви и фантазий. Таков был мой продуманный подход к своему артрозу: сильнее, чем боль, ничто не мотивирует человека на перемены в жизни.
       Итак, главная моя перемена произошла не в окружающем пространстве, а во мне самом.
       Бутылка пива и реанимированная влюбленность к Наталье освежили мои мысли и настроили на позитивный лад.

 

      Я допил пиво, переместился в комнату и приоткрыл там окно. Запах от вчерашних втираний в колено въелся, кажется, не только в мою плоть, но и в «кожу» квартиры — в стены с обоями, компьютерный столик, два мягких кресла, диван. Свежая струя утреннего воздуха скользнула вдоль занавески и остановилась перед кроватью, как вкопанная. Показалось, будто она в нерешительности колеблется – стоит ли ей преодолевать упругий змеиный дух. Ночью я несколько раз просыпался от боли и втирал в колено то пчелиную мазь, то змеиную. Мазь с ядом гадюки была крепче, злее и горячей. Впрочем, я точно не знаю, гадюки или кобры? В любом случае, помощь змеи была ощутимее.

       Пиво всосалось в кровь, легло на вчерашние дрожжи. Яд змеи. Почему-то в мыслях возник образ Натальи без одежды. « У мира дьявольский аппетит. Стриптиз бастует. Стриптиз победит». Лежит, стервоза, и издевается – мол, змеи тоже не раздеваются. Я улыбнулся. У нее было потрясающее тело, фигура языческой богини, «святой проститутки» - жрицы древнеегипетского храма Осириса. Она признавалась мне и в этом – будто бы видела себя «святой проституткой» во сне, отдающейся всякому посетителю мистерий во славу бога Солнца Ра или Осириса. Тело упругое, воспитанное многолетней гимнастикой йогов, со шрамом после операции, пикантной змейкой пробегающей от верхней части пресса до пупка. Этот шрам я называл  «утренней дорожкой для променада». Наталья смеялась. В постели мы не знали запретов.

      Я закрыл глаза и втянул в себя струю свежего воздуха. Мне было хорошо. Если бы я был каким-нибудь поэтом, то непременно назвал бы утреннюю струйку мартовской прохлады каким-нибудь нежным женским именем, например – Вероникой. Почему Вероникой, не знаю. Это первое, что пришло в голову. Называют же ученые всевозможные торнадо и тайфуны ласковыми женскими именами. Почему бы и мне не назвать эту бодрящую свежесть на фоне приятных воспоминаний женским именем?
      «Вероника» преодолела себя и, нырнув вниз к полу, поползла по комнате и проплыла в кухню. Форточка там была приоткрыта. Заиграл сквознячок. Очевидно, моя «Вероника» встретилась там со своим сородичем – бесспорно мужского пола.
       А мне стало зябко, и я вспомнил рекомендации врача — не допускать тело до озноба и всегда сохранять в колене тепло, желательно сухое. У меня был наколенник из собачьей шерсти, и я натянул его на ногу. Теперь Тихон-альтруист не посмеет прыгнуть ко мне на больное место. Собачий дух. Кошачья любовь к хозяину разобьется об это маленькое препятствие – в этом я почти не сомневался. Впрочем, кот уже спал в углу прихожей на обуви, обняв передними лапами мои старые зимние сапоги, и посапывал как человек - Тишка в одну минуту принял свою утреннюю дозу куриных лап. Как немного ему нужно для счастья. Можно позавидовать. Счастье наркомана. Счастье сытой плоти. Не надо философствовать, размышлять, бороться с собой. А впрочем, кто знает, какие мысли бродят в этой маленькой черепной коробочке, покрытой черной ласковой шерсткой? Ведь какие-то бродят? Или же одни инстинкты? Я одухотворяю беднягу, очеловечиваю его. Скорее, это нужно мне, а не ему. Наверное, Тихон был бы не менее счастлив, живя на улице вольной жизнью и питаясь на помойке. А вот мне без кота было бы тошно. Он мой единственный собеседник. Тихон – единственный, кто способен выдерживать часами мои философские бредни вслух. Это я нуждаюсь в нем, а не он во мне. Мне необходимо делиться с живым существом накапливающейся нежностью. Мой природный альтруизм нуждается в эгоисте, на которого я буду изливать свою любовь. Если нет рядом человека, цепочка «альтруист-эгоист» замыкается на коте.
         Проходя в комнату, я не поборол искушения заглянуть в зеркало. Разумеется, свиной головы  в отражении не увидел, но нечто расплывчатое и небритое тенью прошло вместе со мной. Необходимо было побриться – в этом я находил не просто косметический ритуал, но и своего рода элемент утренней стимуляции. Как чашечка кофе, как змеиный яд, как воспоминание о «святой проститутке».  Когда я начисто брился, мне почему-то было уютнее во всем теле. Парадокс? Внушение? Или же факт научный? Бриться я привык еще по милицейской службе. Потом привычку перенес на работу журналиста. Привычки бывают разные, но эта держала меня в постоянном тонусе.
      На компьютерном столике стояла фотография в рамке: смеющаяся Натали распластала вверх руки. Запечатлена была хорошей фотокамерой в прыжке где-то в горах в Швейцарии. С этой фотографией я иногда «разговаривал». Я знал, что Наталья слышит почти все мои монологи. Мы не раз проверяли это впоследствии в переписке. Странная особенность сверхъестественного общения на расстоянии. Я скептик, однако, вынужден подтвердить, что это факт. Иногда она передавала мне мой монолог с точностью до слова. Что ж! Это лишний раз подтверждает наличие тайных невидимых нам сил, энергий.
А иногда, глядя на эту фотографию, я безбожно ругался, особенно, когда был пьян, и Наталья тут же реагировала на это и замыкалась на месяцы. Потом в коротком сообщении писала, что совершенно перестает меня чувствовать.
      За что я ее ругал? По существу, ни за что. Вероятно, изливал желчь. Вместе с нежностью во мне скапливалась и желчь. Иногда я творил глупости. Превращался в тирана, в «синюю бороду». Называл ее увлечения скалолазанием, полетами на дельтапланах «химерой и щенячьей радостью». Однажды так и написал в комментариях к фотографии, которую она выложила в социальную сеть: «Щенячья радость!» Она в очередной раз посетила какой-то старинный замок во Франции и снабдила фотографию сотней восклицательных знаков, многоточиями и обрывками фраз, типа: «Пережила опять это!!!! Провалилась в колодец времени!!!! Средневековье!!! Я видела, как меня ведут на костер инквизиции. Потрясающе!!!!! Словно в воронку времен скользнула. Вынырнула в настоящем. Такой кайф!!!!!»
      А потом сам себя же и укорял. Ну, она такая. Что мне нужно от нее? Инфантилизм взрослой дамы? Да. Синдром Бенджамина Баттлера? Да. Какое право я имею ее осуждать? Я-то разве сам лучше ее? Чище? Да во стократ грязнее. Не принимаешь что-то в любимом человеке, так хотя не ругай. Понеси немощи, покрой недостатки. Ты же ведь называешь себя православным. Какой же я православный?
      Мы расстались с Натальей по обоюдному согласию, но я до сих пор не могу понять, кто из нас двоих по-настоящему православный? Она ли, которая жила только своими ощущениями и называла это единственной собственной религией, связью с Богом? Или я, прочитавший сотню мудрых христианских трактатов, написавший тысячи православных статей, но так и не научившийся говорить от чистого сердца? Наташа жила ощущениями, оголенной душой она соприкасалась с миром самых разнообразных духов. Но интуитивно панически избегала духов зла. Грубость в любом проявлении, бестактность, иногда – просто дурной вкус или вульгарность в самовыражении, — все это заставляло ее ранимую и открытую душу тут же сворачиваться подобно ежу при намеке на угрозу. Однако, если у ежа были иглы самообороны, то у Натальи не было даже колючек. Единственным способом реакции на внешнюю грубость было молчание. Она замыкалась в себе и молчала. И молчание это могло быть очень долгим. Когда я процитировал ей совет христианского святого, призывавшего не отвечать бранью на брань, а молчанием заграждать уста хулящего, Наталья вдруг захлопала в ладоши и рассмеялась: «Ну, это точно как я!» И в это мгновение она была сущим ребенком.
Так, кто же из нас был православным?
       Наталья, несмотря на все свои эзотерические причуды, все же была внутри много чище и наивнее меня. А причуды эзотерические есть у всех.
    Я с улыбкой взял со стола ее фотографию и сказал, глядя ей в глаза:
  - Святая проститутка. Змея. Ведьма. Если бы я был великим инквизитором, то сжег бы тебя на костре.
 

 

7.

   

      Отведя душу таким нехитрым образом, я побрился, принял теплую ванну, однако это не взбодрило меня. Очевидно, ночная боль высосала слишком много энергии. Боль – это всегда маленькая черная дыра. Воронка в эфирном теле. Не так-то просто залатать ее. К тому же – пиво. К тому же – вчерашний коньяк. И ностальгия. Короче говоря, я не помню, как снова заснул.

      Проснулся от телефонного звонка. И обрадовался – примерещилась в полусне какая-то чепуха: лес, сосны, поляна залита ярким солнечным светом, на трухлявом пне лежит, свернувшись калачиком, змея, похожая на рыжую кошку и слизывает с себя старую кожу. Обнажается. Кошка-змея, змея-кошка. Женщина-оборотень. Я пытаюсь протянуть ей руку, она с шипением бросается на меня и пытается укусить.

      Первой мыслью было то, что звонит Наталья.

  - Алло, - пробормотал я, беря в руку сотовый. – Кто это?

  - Привет, - ласково ответил телефон. - Узнал? Это Ольга Терентьева, редактор информационного агентства. Я на машине. Стою у твоего дома. Мимо проезжала. Пустишь? Есть разговор.

   Не знаю, почему, но я обрадовался неожиданному визиту бывшей начальницы. Раньше не обрадовался бы. Теперь все по-другому. Я не общался с женщинами вживую уже около года. Виртуальное общение – совсем не то, что разговор с глазу на глаз. Вероятно, я так же плохо переносил затворничество, как и мой монах поневоле «архиерей Тихон». Много накопилось нежности, которую необходимо было излить. Последний раз беседовал тет-а-тет с женщиной в белом халате, от которой пахло лекарствами. И говорили мы об артрозе. Ничего лишнего. Полная медицинская аскеза. Почти как в том незабываемом …году, когда я попал в госпиталь с ранением в ногу.

   - Привет, Ольга, поднимайся. Только у меня небольшой бардак.

   - Если бы ты знал, какой бардак происходит сегодня  в мире, - усмехнулась она. – Неприбранную постель можешь оставить.

    Я подошел к окну. Откуда у моей бывшей начальницы такая прозорливость насчет постели?

   - Ты один? – вежливо поинтересовалась женщина.

   - Со скотом, - ответил я. – С архиереем Тишкой.

   - А, это тот, которого ты завел после Натальи?

   - У тебя хорошая память. Поднимайся. Приготовлю кофе.

    Я стащил с ноги наколенник из собачьей шерсти и открыл окна настежь. Набросил спортивную куртку и вышел на балкон. Внизу золотистой «лысиной» сверкал новенький «Седан». Ольга закрыла машину и помахала мне рукой. Сверху она выглядела подростком. На деле ей было пятьдесят. Она всегда очень ярко красилась, словно наносила на лицо боевой окрас; была словоохотлива, держалась свободно, но за этой свободой угадывалась внутренняя угловатость и закомплексованность. За плечами – три брака, и все неудачные. Есть, о чем задуматься. Классический тип деловой женщины. Внешний успех давался внутренними ранами, которые никто не лечил. Мужчины рядом с ней не было, дети выросли и разъехались. Оставалась работа. И подчиненные, измученные неутомимым творческим потенциалом начальницы.

       Пока она поднималась на четвертый этаж, я подумал о том, что мне очень хочется излить на неожиданную гостью накопившуюся благосклонность к женщинам. Однако едва ли я сумею сделать это без фальши – моя нежность, как выяснилось, весьма избирательный продукт, более похожий на переодетый эгоизм, нежели на вселенскую любовь к людям. Зачем лгать самому себе? Мне приятно общаться лишь с теми людьми, кто лично мне симпатичен. А это - путь в никуда. Винтовая лесенка в «вавилонскую башню» гордыни, тропинка в затвор социопата. Что поделаешь! Мне было проще находить немые объекты в Интернете и доставлять удовольствие себе, изливая теплые дожди нежности на какое-нибудь «красивое личико», полагая при этом, что я люблю все человечество. Однако, стоило этому «личику» заговорить, как во мне включался жестокий оценщик. Если не было полифонии и созвучия в мыслях-мечтах, общение тут же прекращалось. Избалованный тип. Эгоцентрик. С Натальей совпадение в тональностях было почти сто процентным. За исключением, музыки, быть может. Поэзии, религии, культуры. Да. Мы с Натальей были разные, но что-то нас соединяло. Не только постель, не только слова любви, что-то еще – какая-то небесная пуповина, которая один раз сплела нас воедино и уже не отпускала. Кольцо вечности? Восьмерка? Саламандра? Не могу точно сказать. Впрочем, все это родилось из контузии. Я был контужен дважды – один раз на войне, второй – на брачном ложе.

    И все же мне было приятно, что в мою берлогу холостяка поднимается женщина. Деловая напористая - из той же категории, что и Наталья. Женщина бегущая. Не Тихоход. У меня заныло под ложечкой.

      Я прилизал волосы холодной водой и облил шею одеколоном. Зачем? Сам не знаю. Очевидно, по привычке.

    Ольга вошла решительным шагом, она уже бывала у меня в гостях. Я помог ей снять плащ, повесил его в прихожей. Заметив трость в углу, она сказала:

   - Тебе не надоело играть в инвалида? На днях проезжала по вашему микрорайону и видела тебя с этой тростью. Ты не вписываешься в коллектив, - усмехнулась женщина, обдавая меня упругим запахом приятных духов. – Алексей, у тебя выправка не старика. Тем более, не инвалида. Инвалидность начинается в голове. Потом проявляется в теле. Рядом с тобой шли старики и старухи. Ты не был похож на них. Полковник, тебе пора браться за жизнь. Помнишь? Что не горит, то закаляется. Не узнаю тебя. В нашем коллективе все мужчины на тебя равнялись.

    - А ты хороший психолог, Ольга, - ответил я с улыбкой. – Только не очень понимаешь, что такое артроз.

    - Леша, - погладила она меня по руке. – Твой артроз у тебя в голове. Возвращайся на работу. У меня к тебе деловое предложение. Поставлю тебя редактором новостей. Если захочешь, можешь открыть свой проект культурной жизни нашего города.

    - У нас есть культурная жизнь? – съязвил я.

    - Не только есть, милый, она города и страны берет.

    - Не понимаю, - смутился я.

    - Погоди, объясню. Ты кофе обещал.

    - Да. Прости. Я быстро.

      Ольга зачем-то взяла мою трость и прошла в комнату. Вела она себя по-хозяйски, и мне это нравилось. Она присела в кресло и положила себе трость на колени. Затем погладила ее так, как это умеют делать только женщины. Едва прикасаясь ладошкой. У меня снова приятно заныло под ложечкой. Ольга накинула одну ногу на другую. Из-под светлой короткой юбки высветились темные колготки. Черт побери! Март!  Она ведет себя естественно, а я накручиваю и накручиваюсь. Нежность?

        В ней ощущался психологический голод. Зачем она приехала? Действительно ли ей нужен деловой разговор? Или это просто грубый флирт? Проверка меня на прочность? Явно не избыток нежности с ее стороны. Такие крепкие дамочки не знают, что такое нежность. Им требуется нечто более конкретное и материальное. Вспомнил ее на Дне журналиста. Это было лет пять назад. Впервые увидел ее пьяной. Вела себя откровенно. Во время танцев висла на мужчинах. Потом флиртовала с водителем. А ближе к ночи поехала с ним купаться на озеро.

    - Чем это у тебя пахнет? – поморщилась женщина.

    - Гадюкой и коброй, - ответил я, выходя на кухню и ставя варить кофе. – Очевидно, болезни мужчин можно вылечить только с помощью женского яда.

    - Браво. Ты не утратил чувства юмора. А я-то решила, что ты тут пьянствуешь в одиночестве.

    Через несколько минут я вернулся с подносом и двумя чашечками кофе.

    Она разглядывала фотографию моей бывшей супруги.

    - Болеешь без нее? – спросила Ольга.

    - Пусть лучше она болеет. Я ее из себя вытравил.

    - Ой, ли? – скривила скептически губки женщина.

    - Вытравил, - соврал я. – С помощью церковных таинств. С ведьмами иначе нельзя. Постом и молитвой изгоняется этот род.

    Ольга посмотрела на иконки в углу комнаты и усмехнулась - очевидно, заметила паутину вокруг лампадки, которая не зажигалась больше года. Потом перевела понимающий взгляд на меня.

    - Ну да, я забыла. Ты же православный. Верующий. Тебе ничего не стоит изгнать из себя воспоминание о бывшей жене. Завидую я верующим. У них все так просто. Покаялся, исповедался, причастился и вон любовь. Красота!

     Я сел напротив нее в кресло. В комнате разлился аромат свежего кофе, который перебил змеиный дух.

    - А я ведь приехала поговорить насчет твоей Наташи. Ты в курсе, что она взяла один из самых престижных призов на конкурсе живописных полотен в Париже? О ней теперь пишут все Интернет-издания. Понимаешь? Всемирная слава. Картина с изображением обнаженной русской женщины в бане с бокалом коктейля в руке, а в бокале плавает золотая рыбка-телескоп.

   - Что? – Я чуть не расплескал кофе от неожиданности. – Рыбка-телескоп?  – Я причмокнул. – Карась в бокале в руке голой бабы?

   - Женщины, - вежливо поправила Ольга. – Это, во-первых. А во-вторых, на полотне изображена моя секретарша Танька Довлатова. Она позировала Наталье. Давно это было. Никто и представить  не мог, как высоко взлетит твоя милая. Понимаешь? Нашему городу теперь необходимо публично поведать о землячке-художнице, покорившей Францию. Дошло теперь до тебя? Три дня назад, когда картину с изображением секретарши растиражировали по всему миру, наша модель ушла в запой. Заявила, что разводится со своим мужем-шофером. Что у нее в социальных сетях теперь от женихов отбоя нет. Французы, итальянцы, американцы. Все богатые. Шейх замуж позвал. В общем, спасибо твоей женушке, у Таньки крышу снесло окончательно. На работе не появляется. Взяла больничный. Пьет пиво бочками и воет, как вобла. В бане заперлась. В Париж хочет. Понимаешь, какая у нас кутерьма? А ты говоришь, что у тебя бардак. Не у тебя. В мире бардак. У нас в агентстве бардак. В семье у Довлатовых бардак. А у тебя все в норме. В общем, мое предложение – возьмешь интервью у Натальи. Разместим на первых полосах всех местных газет. Хорошо бы она тебе видео с выставки прислала. Покажем по телевидению. Говорят, ей там сам Бельмондо ручку целовал. А я тебя редактором назначу. Идет?

    Я продолжал улыбаться, переваривая эту неожиданную новость про карася в бокале. Победа на какой-то престижной выставке в Париже не вызвала у меня никаких эмоций. Я знал настоящую цену искусства Натали – «стриптиз победит»! Тем более что она воспользовалась всемирным брендом – голая красота пышного тела русской женщины в бане с веником в одной руке и бокалом с «телескопом» в другой. Я видел карандашные наброски к этой картине, но не мог предположить, что позировала ей секретарша Татьяна. Действительно, самая обычная сельская женщина. Одна из сотен тысяч подобных. Ничего особенного. Но именно ее тело покорило Париж. Интересно. Наталья - не самый талантливый художник, но блестящий менеджер от искусства. Вместе со своим Пьером или Жаном они выстрелили из беспроигрышного орудия – эротики на русской почве. Господи, помилуй! Недавно были в ходу матрешки, теперь матрешек необходимо раздеть.

    - Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Миру хочется голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Стриптиз победит, - пробормотал я. – Это Вознесенский.

   - Поэт?

   - Шестидесятник. Написал «Забастовку стриптиза». Давно. Теперь сбывается. Почти прозорлив. Не путать с «прожорлив».

    Ольга рассмеялась.

  - А ты не очень-то обрадовался всемирной славе Натальи.

 - Я больше переживаю за психическое здоровье твоей секретарши.

 - За психическое здоровье французской нации не переживаешь?

 - Нет. У них уже ничего не шевелится. Вымерло.

 - В смысле? – насторожилась Ольга.

 - В душе ничего не шевелится при виде карася в бокале и голой женщины. Статуя Венеры в Лувре перестала краснеть и отвечать пощечинами. Европейцам подавай соловьиные язычки. Писающих мальчиков, прости меня, господи. Ты не думай, что я осуждаю Наталью. Это ее свободный выбор. Только мне не интересно ее творчество. Вот, в чем дело. Я не смогу сделать того, что ты просишь. Взять интервью у своей бывшей жены. Единственное, что я могу пообещать – это спросить, как она сама отнесется к этому. Если это потребуется, то сделаю. Напишу. Она же теперь звезда. У нее пиар-команда.

  - Спасибо и на этом.

  - Значит, карась с выпученными глазами? – беззвучно рассмеялся я. – Телескоп. Порода выведена в Японии, а привнесена в Россию французом по имени Пьер в 19 веке.

  - Ты о картине? Неплохие познания об аквариумных рыбках.

  - Увлекался в детстве. Прости, это к делу не относится. Как Довлатову спасать будешь?

  - Есть предложения? Изгнать бесов с помощью поста и молитвы?

  - Остроумно. Дай бабе перебеситься. Все эти виртуальные шейхи – плод ее больного воображения. Такого добра, как у нее, на Руси миллион. Пусть не мнит о себе. Фотомодель из Мухо…горска.

   - Злой ты, однако, - с лукавым прищуром посмотрела на меня Ольга. – Это тебя таким твой затвор сделал.

   - Наверное, ты права. Злой я. Тиран. Опустошитель прекрасного. Выпить хочешь? У меня коньяк есть.

   - Милый, я за рулем. Кроме того, работа. Это ты у нас пенсионер. Так что насчет возвращения в журналистику?

   - Не могу. И не хочу. Артроз держит.

   - Ну, держись за свой артроз, - ехидно улыбнулась Ольга и протянула мне мою трость. – А я поеду в редакцию. Дел накопилось много. Если надумаешь, позвони. Тебе сбросить на почту картину Натальи?

   - Не надо. Я помню ее еще в карандаше. Смеялся над грудой женской плоти. А оно, видишь как? Без боя взяло Францию.

   - Сам Бельмондо…

   - Сам Бельмондо! Будет круче. Сам Пьер... Нет. Ален де Лон. Или президент Франции. Гарантирую ей еще больший успех, если она начнет рисовать себя с натуры. Или станет изображать писающих мальчиков. Или дальше пойдет – по кругу - русскую «камасутру» напишет. Она же йогиня. Видел я этих европейских художников. Озабоченные сучки и кобели.

   - Злой ты, Алексей.

   - Знаю. Именно поэтому Наталья от меня сбежала во Францию.

   - Я бы тоже от тебя сбежала.

   - Знаю. Целоваться на прощание будем?

        Ольга скривила губы.

   - Прощай, молодой инвалид. Звони, если что.

   - Прощай, деловая женщина. Станет совсем тоскливо, приезжай. И можно без звонка.

      

 

 

8.

  

    Все еще март – скверный пустой и больной месяц. Хочу напиться, как после госпиталя и пропьянствовать целую неделю. С утра вливать в себя бутылку коньяка и спать-спать-спать. Сном желаю лечиться. В госпитале давали наркотики. Было легче. Сон-сон-сон. Как иногда хочется залечь в спячку, как медведю в зимнюю берлогу.

 

           Опять сорвался, снова осудил. Желчь заговорила во мне. Наталья не позвонила. И не написала в социальных сетях. Ну, какое мне дело до «голой барышни с карасем в руке»? Какое мне дело до Жана или Пьера? Пусть даже это будет Пьеро. Какое мне до этого дело? Прошло два дня, а я все никак не могу успокоиться. Необходимо взять себя в руки, поговорить с собой трезво и по-мужски. Наталья на расстоянии почувствовала мое осуждение. Нашелся праведник, ей-богу. Своего бревна в глазу не вижу, а в чужих очах и песчинку замечаю. Фарисей. Комариков отцеживаю, верблюдов не наблюдаю. Господи, помилуй.

     Необходимо изгнать из жизни алкоголь. Перейти на зеленый чай, отвар из корня имбиря с лимоном и медом. Алкоголь разжигает страсть. Зачем мне нужно самому подкидывать в топку внутренних переживаний горючую смесь? Злой я – права Ольга.

     Итак, принимаю решение вести Дневник Тихохода трезво и честно. Не оправдываться перед самим собой. Постараться не осуждать. После утренних прогулок немного молиться.

     Я убрал с иконок годовалую паутину, зажег лампадку. Начал читать Исаака Сирина. А там все про меня.

   « Без попущения искушений невозможно познать нам истины…»

   «…когда мир совлечет с человека все, и в день смерти вынесет его из дому его, тогда узнает человек, что мир подлинно льстец и обманщик…»

   « Мир есть блудница…»

   « Не будь тороплив в походке своей без особенной потребности поспешить…»

Вот он – мой гимн Тихохода. Не будь тороплив и суетлив в жизни своей. Перестань бежать. Алкоголь – это льстец и обманщик.

    На третий день стало немного легче. Буду стараться контролировать свои записи в Дневнике. Во всяком случае, у меня появился еще один собеседник. Не так уж плохо для уставшего от беготни Тихохода – «архиерей Тихон», фотография Натальи, образы святых, преподобный Исаак Сирин, отражение в зеркале, Дневник.

    На этом пока останавливаюсь. Нужно «поговорить» с Натальей. Зачем я соврал Ольге о том, что вытравил ее образ из себя с помощью церковных таинств? К чему это? Тщеславие? Да. Это так. Нужно не вытравливать из себя Наталью, а изменить к ней отношение. Полюбить так, как рекомендует Христос – с пользой для души в этой жизни и в вечности.

    П. С. Постараться никого не осуждать.

 

 

 

        Привет, дневник! Я тебя не осуждаю за то, что в тебе нет души. Ты для меня тем и прекрасен, что я сам наполняю тебя любовью, а потом черпаю нежность. Мне нужна она, нежность, потому что без нее я становлюсь злым. Я не хочу пребывать в аду злости, но ничего не могу поделать с собой. Слишком много в душе накопилось гнева. На себя. На людей. На кошек и ведьм. На красавицу с зелеными глазами. Но когда уходит злость, и я наполняюсь нежностью, мне хочется всех жалеть. Всех-всех-всех, без разбора. Алкоголиков, хулиганов, полицейских, священников, кошек, ведьм. Больше всего жалко ведьм. Им так много досталось от суровой инквизиции. Я иногда плачу, когда читаю о сожжении какой-нибудь ведьмы.

 

        Обычно с утра я принимал обезболивающие пилюли и после небольшой гимнастики, согревающей суставы, выходил на улицу совершить несколько малых кругов по бульвару. Большие круги отнимали много сил и времени – к ним я не был готов ни морально, ни физически.
    Из-за сильной боли мне приходилось опираться на трость, однако было стеснительно прогуливаться с «лыжной палкой» весной. Поразительно! Во мне открылся комплекс неполноценности, который раньше я иронично высмеивал в других. Мол, живут люди с оглядкой на мнение окружающих. А то и вовсе высокомерно язвил: «Ах, что же скажет княгиня Марья Алексеевна?» Досмеялся. Попал в капкан духовного закона, - каким судом меряете, таким судом и осуждены будете. Не копайте другому яму, сами же в нее попадете. Не плюй в колодец… Точно. В самую сердцевину. По мере своего фарисейства и я получил «награду».
     Вспомнилось о том, как нехорошо я поступал с Натальей, когда она жаловалась на нервозность и тревогу, ища во мне не высокоумных праведных нравоучений, а самого обыкновенного человеческого участия. Она страдала от того, что ей мерещилось - плохо выглядела, дурно спела, негодные рабочие сцены поставили софиты не под нужным углом, и лицо моей красавицы было безбожно «испорчено» бракованной подсветкой. И еще тысячи психологических болезненных узелочков, связанных с тем, что о ней подумают или скажут. Вместо того чтобы просто обнять ее, успокоить, я начинал учить. Мерзким менторским тоном читал проповедь о духовной жизни, в которой не должно быть места тщеславию, так как ее излишняя требовательность к себе зиждется именно на этой страстишке. Какая чушь! Моя Наталья, которая дарила мне столько нежности, что можно было в ней захлебнуться, нуждалась в ответном тепле. В нежности, которая не поучает свысока, согревает любовью и не задает глупых вопросов. В ласке, которая покрывает недостатки любимого и не гордится своим умом.

     Да. Так я терял ее. Своим высоким умом, не подключенным к теплоте сердца. А когда потерял, было поздно - Наталья слишком часто и больно обжигалась на «молоке», чтобы не «задувать свечу». Она ее задула. Не мосты она сожгла, а свечу задула. Это я все порывался мосты сжечь, когда разыгрывал перед ней гнев любви и учил, учил, учил. Разве может научить чему-нибудь ум без чистого сердца? Только разжег в себе тщеславие. Впрочем, может показаться, что моя красавица была святой. Нет. Разумеется, нет. Единственное, что ее по существу отличало от меня - то, что я понимал, что творю, а она нет. А с тех, кто понимает, больше и спросится. Уже спрашивается.
 

       Мне казалось, что со стороны я выгляжу одним из тех старателей здоровья, которые решили, пока не поздно, освоить так называемую «финскую ходьбу». Только в моем случае – с одной палкой. Я опирался на нее вполсилы, хотя боль тут же выскальзывала из-под ухищрений тщеславия и жалила тем больнее, чем больше я притворялся. В один из мартовских дней я, наконец, усвоил духовный закон – чем больше ты притворяешься здоровым, тем коварнее и хитрее атакует боль. Ее не обмануть примитивным тщеславием. Тут должны быть механизмы куда изощреннее. Слепая вера…или не слепая вера. Человек с болью должен превратиться в единый психический клубок, способный взорваться от встречи с чудом исцеления. Но пока мне надлежало поучиться элементарному терпению и принять самого себя не только с болью, но и с тростью и с хромотой.
       Несколько малых кругов в режиме тихого хода составляли два километра. Проходил я их за час-полтора. Все зависело от уровня боли и погоды на улице. Солнечные дни радовали меня и проникали в душу. Плоть заражалась весельем улицы, кровь начинала гулять бодрее, выводя и меня самого на оптимистический лад. Помогал утренний чай с имбирем и медом.
     Вместе со мной по бульвару Мира гуляли местные инвалиды и пенсионеры. Они выглядели значительно старше меня (или мне это только казалось?) и гуляли группками по три-четыре человека. Женщины, старушки составляли отдельные сообщества. Мужчины и старики объединялись в свои коллективы. Мне казалось, это разделение по возрастам похожим на происходящее в социальных сетях Интернета - несколько обособленных компаний вели свою тихую деятельность, скрытую от глаз постороннего.
По натуре я всегда был одиночкой и старался не касаться никаких групп - ни мужских, ни женских.
      Мужчины обычно обгоняли меня на втором круге. Женщины, напротив, оставались позади, за что я им был в душе очень признателен – все же тщеславие человека бегущего не так просто было отбросить от себя. Впрочем, впереди у меня была вечность. Научусь всему. Притерплюсь к тихому ходу, привыкну к палочке, выработаю в себе трезвое отношение к боли. Если бы не острый артроз, разве когда-нибудь я стал бы так пристально вглядываться в свою душу? Отыскивать сущностные законы человеческого бытия? Едва ли. Возможно, когда-нибудь я восславлю свою болезнь, переломившую мое существование на две половинки. Возможно. Когда-нибудь. Но только не сейчас.



       Впрочем, мой опыт смирения с новой философией весьма условен. Он исчисляется неделями. До постановки диагноза я был опьянен собственным умом и никак не хотел признать очевидного. Каждый из нас находится в прельщении. Так считают святые отцы. Подвижники духа. Трезвенники ума и плоти. Каждый из нас льстит самому себе. Кажется, абсурд? Ничего подобного. Тут скрывается та правда, которую трудно принять. Есть в человеческом сознании такая правда о себе, которую принять почти невозможно. Это касается, как правило, тонких проявлений страстей, таких, например, как тщеславие. Разве я могу признать за собой желание нравиться? Нет. Боже упаси! Это она – Наталья. Не я. Нет, не я. Это она желает всем нравиться. Считает, что такова в отношении ее персоны миссия Бога. Потому она и счастлива, что находится в этом обольстительном самообмане. Но она же – ведьма! Зачем рыжеволосой потомственной ведьме признавать сущностные законы бытия? Она живет по своим законам. Мир вращается вокруг моей милой артистки, а не наоборот. А я страдаю. Потому что знаю, что мир не эгоцентричен. Кто знал «волю хозяина и не исполнил ее, наказан будет многажды». Наташа живет, как язычница, и очень этим довольна. Она не чувствует греха, потому что не считает, что это грех. Может выступить в ночном клубе в неглиже и получить радость от рукоплесканий посетителей. А я буду страдать от того, что переспал с проституткой, нарушив сущностный закон любви. Правда, страдать буду потом – на утро. Ненадолго, конечно, но почувствую душевную боль.
   Да, я  не хотел признавать очевидные факты - мысль об инвалидности была для меня той правдой, которую невозможно принять. Около месяца я добивал свое больное колено утренними пробежками и посещениями спортивного зала «Динамо» для ветеранов МВД. Вышибал клин клином. Вместо того чтобы сразу обратиться к врачу и признать свой диагноз.
    Что говорить?! Это как с язвительностью. Попал в капкан духовного закона. С артрозом выходило грубее. Я решил проигнорировать законы тела. И получил по заслугам.
На третий день утреннего променада появилось раздражение. Тщеславие и тут преследовало меня. Тщеславие интеллектуала, философа. Скользкая, еле заметная змейка у самого сердца. Эта змейка имела многовековой опыт. Она ласково нашептывала Адаму «сорвать яблоко познания добра и зла». Эта же обольстительница внушила Еве «как хорошо быть богиней». И когда Ева стала богиней, женщина сама принялась обольщать.
Моя змейка понуждала меня морщиться, когда я проходил мимо мужских или женских групп и слышал их разговоры.
  - Вчерась заходила в магазин, взяла с собой тыщщу. Думаете, что-нибудь купила? Пару котлет и куриные лапы для кота. Шоколадку для внучки. Кефир, колготки, три банки консервов и все! – жаловалась сухонькая болезненная старушка с палочкой своим соратницам по променаду. – В магазины хоть не ходи. Одно расстройство.
     Бабушки одобрительно кивали и переключались на политику.
   - Этот …наш… только языком трепать умеет. Сам-то, небось, каждый день икру кушает, а на пенсионеров ему плевать.
   - Путин вроде лучше.

   - Чубайс во всем виноват.
   - А я, мол, слыхала, что Достоевский.
   Мне пришлось притормозить, чтобы услышать аргумент закутанной в искусственную шубу краснощекой полноватой женщины купеческого типа по поводу вины Федора Михайловича.
   - Читала в одной умной газете, - кокетливо заявила она, - что Достоевский внушил русским мысль о виноватости за всех и за все. Поэтому мы такие беззубые.
     Бабушки затряслись от смеха, как чахлые деревца от порыва ветра. Несколько беззубых ртов излили звуки душевной радости. На улице потеплело и повеселело. Проходя мимо них, я едва сдержал улыбку. И среди моих соратников по инвалидному делу встречаются интеллектуалы. Не только о ценах на колбасу говорят, не только о политике. Шутят по-доброму, подумалось мне, а я-то свысока на них. Они вон и без зубов смеются, как с зубами. И не без иронии. А я нос кверху. Эх, тщеславие. Змея.
   - Путин - будущий император России. Царь-батюшка, - заявила тощая пенсионерка с узким умным лицом бывшего педагога. На ее глазах сверкали очки в позолоченной оправе. - Нельзя нам без царя-батюшки. Кровь Николая на нас и наших детях.
   - Тюууу, какая ты умная, Катька, - вмешалась краснощекая. - Телевизер смотришь. Правительство, мол, со свечками на Пасху. И ты решила, что наверху о тебе кто-то думает. Насрать им на тебя.

   - Пусть им насрать. Богу не насрать. Он все видит.

   - Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Они и здесь поживут, и на том свете. А мы и тут ничего не получим, и там.
   - Ой, баооньки, да нам-то что? Мы свое пожили. Как внуки жить будут? Кругом одни войны. Безработица. Болеют люди всякими болезнями. А мы все ругаем кого-то.          

 

    - Весна, - сказала вдруг одна из старушек и посмотрела на небо. - Пасха скоро.
    - Весна, - вздохнула краснощекая и расстегнула шубку. - Чай, взмокла вся. Если завтра солнце выглянет, выйду в курточке.
    - И я.
    - И я, чай.
    - Погляди-ка, какую обувку я купила на распродажах. Белорусская кожа. Натуральна.
    - Сколь отдала?
    - Полторы.
    - Ну, неплохие.
    - Так им сносу не будет.
    - До второго пришествия, - булькнула смешком краснощекая. - Ты, чай, и косу на полатях держишь?
    - Побойся бога. Какие полати? Все уж давно с нафталином в сундуке. В деревне. Я и зубы, чай, приготовила. И косу, и зубы – все пущай в гроб положат. И в новых ботах кожаных. Чтобы невестой предстать на страшном суде.
    - Глупенькие вы, бабы, нашли, о чем болтать, — вмешался в разговор интеллигентного вида старичок с клюшкой. – Лучше бы о чемпионате мира по футболу поговорили. А смерть за всеми придет. Нечего тут тоску нагонять.
      И он прошествовал мимо женщин олимпийским шагом.
      А я улыбнулся – второй раз за минуту. От души.

9. 

     

        

         Жизнь не так уж плоха, если научиться радоваться тому, что имеешь. Даже если в этот арсенал маленьких радостей входит боль. Парадокс моей новой философии – радость от боли. Нет. Не парадокс. Я никого не призываю воспевать патологию. Даже если она дает стимул к жизни. Мой призыв – поэтизировать здоровье и прямоту. То есть умение принять страдание без ропота. Нет ни одного человека без страданий. Если он не мертв при жизни, всегда есть повод для скорбей. Не поверю в то, что человек может быть всегда доволен жизнью. Разве только святой? Но речь идет о нас, самых обычных людях. Неужели можно быть всегда довольным? Нелепость. Разве человек не борется со своими недовольствами? Довольными могут быть только сытые боровы, которые не знают, что пойдут под нож мясника. Аскариды в желудке, не ведающие, что на них обрушится лекарство от паразитов. Плоть, в которой помертвела душа. Но что это за радость? Желудок не способен быть выше души. Сытое брюхо не преисполнится небесной радостью. Можно летать душой, ползая телом. И летать телом, ползая душой. Последнее так знакомо сегодня. Мир хочет…Время колокольчиков, не колоколов. Эпоха быстрых наркотиков, а не долгой борьбы с собой.

      Разве Гомер не высмеивал счастье скотинки, когда в «Илиаде» описал путешествие Одиссея на остров колдуньи? Да. Одиссей влюбился в нее – ведьмы все такие! Влюбился и забыл своих преданных друзей, жену Пенелопу с ребенком. Да. Ведьмы все такие – они способны одурачить до забвения. С ними можно позабыть друзей, бога, они сами становятся на место божества и пытаются властвовать. Оголила ножку, и пошел скакать казак. А другой воин, опьяненный красотой Клеопатры, отдал свою жизнь за одну ночь, проведенную с бестией. Бедный Одиссей! Когда он начал отрезвляться от чар колдуньи, тут же воскликнул: « Куда подевались друзья-воины?»

     И она повела его на солнечную лужайку и указала на маленькое стадо свиней. Боровы наслаждались солнцем и пищей, и выглядели счастливыми. Они резвились на травке, подставляли сытые тельца под ласковые лучи солнца, спали, ели, плодились. « Разве не этого хочет каждый мужчина?» - спросила красавица. И тут только Одиссей очнулся и заставил колдунью вернуть ему друзей. Нет, не такого счастья жаждет человек. Убить ведьму! Пистолет «Макарова» заряжен серебряными пулями. Вбить осиновый кол в «красоту». Мир хочет бунта – он получит его.

 

          Любопытно - еще совсем недавно я не пожелал бы и своему врагу стать человеком хромающим. Теперь очевидно - тихоход имеет массу преимуществ перед людьми бегущими. Тихий ход вовсе не означает судьбу улитки или так называемой «морской тихоходки» - существа беспозвоночного, вяло семенящего своими лапками-усиками в огромном водном пространстве. Странные членистоногие передвигаются со скоростью два миллиметра в минуту – поистине можно заснуть на таком «быстром ходу».  Ротовые органы - пара острых «стилетов», служащих для прокалывания оболочек водорослей, которыми тихоходки питаются. Студенистые червячки имеют пищеварительную, нервную и половую систему, однако у них отсутствует дыхание и кровь. Точнее, дыхание - кожное, а вместо крови - прозрачная жидкость. Бррр…Мало притягательное существо. Разве что в засушенном виде в качестве корма для аквариумного карася. И, тем не менее, у тихоходок есть существенное достоинство перед многими обитателями земли – они умеют умирать и воскресать при жизни. Впадают в состояние глубочайшего сна – анабиоза, - практически умирают на время. Потом, при благоприятных условиях, воскресают и - снова в путь.

     Нет, такой стиль жизни не по мне. Стать полуживой добычей для какого-нибудь карася? Увольте. Наталья не для того посылала мне в сон «телескопа», чтобы я задумался о корме для него. Скорее наоборот – я должен превратиться в рыбака, добытчика. Воскреснуть при жизни и отправиться в «крестовый поход» на карася. Обмануть боль и совершить акт волшебства, столь любимый всем красавицам-ведьмам. Она меня подзадоривает. Играет на самолюбии. Все эти хитрости я изучил. Все мне известно заранее. Но не все приходится по нутру. Неужели она этого не понимает? А, впрочем, надо бы и в самом деле вытравить ее из себя. Не слишком ли глубоко она проникла в мою душу? Она меня начинает мучить. Я этого не люблю. Готов принимать ведьму малыми дозами – но лишь до тех пор, пока не почувствую наркотической ломки. Рабская зависимость не для меня. Если я почувствую, что мною управляет колдунья, как это было с Одиссеем на острове, я предам ведьму святой инквизиции. Сожгу на костре аутодафе. Наташа знает об этом.

    Я взял ее фотографию, посмотрел ей в глаза и отчетливо произнес:

    - Мне надоели твои сказки, милая, буду смиряться с жизнью тихохода.

    И рассмеялся громко, так, что «архиерей Тихон» вскочил на лапы со сна и посмотрел на меня заплывшими монашескими глазами.

    - Успокойся, Тихон, это я не тебе.

     Вряд ли я смирюсь со своей тростью и полюблю новую жизнь.

      Почему-то вспомнил о том, что ей нравилась одна сказочная легенда родом из средневековой Европы, конечно. Юноша влюбился в звезду, выходил по ночам любоваться на нее с откоса. Однажды ему показалось, что звездочка подмигнула. Влюбленному хватило этого намека, чтобы совершить романтический и безумный прыжок в бездну. Странно – он не упал. И даже воспарил. Да! Он летел вверх навстречу возлюбленной до тех пор, пока не вспомнил вдруг о сущностных законах бытия – о всемирном тяготении. Мальчик испугался. Поглядел вниз и в тот же момент начал падать. Разбился насмерть.

     Мы спорили с Натальей, как можно и нужно трактовать эту легенду. Она со свойственным зодиакальным львицам жаром доказывала мне, что в полете юноша был счастлив. Если бы он не допустил в свое сознание капли сомнения и страха, то его мечта воплотилась бы сказочным образом. Я утверждал обратное – упрямое, рассудительное, трезвое, холодное, козерожье. Нельзя попирать законы бытия даже под благовидным романтическим предлогом. Влюбленность позволит воспарить и даст временную иллюзию счастья, а закон всемирного тяготения накажет.
   - Я подозревала, что именно ты был в облике кардинала-инквизитора, когда меня вели на костер, - шептала Наталья, и ее глаза вспыхивали красноватым огоньком. - Сон видела. Снам доверяю.
   - Ты же говорила, что я был рыцарем, который выпустил в тебя стрелу и попал в самое сердце, - пытался отшутиться я. - На худой конец, алхимиком, стоявшим в толпе. Ну, никак не инквизитором.
  - Ну, конечно! – восклицала она. - Ты стоял в толпе и прятал глаза. Скрывал свою трусость за улыбочкой фальшивого церковного благочестия.
  - Да. Это был я. Вспомнил, родная. И еще веточки в костер подбросил, чтобы лучше горело.
  - Подлец, — смеялась Наталья. – Но подлец честный.

    ……………………

 

     Мне нужно немножко нежности, чтобы не умереть в ненависти к миру. Я не люблю мир, а он не любит меня. Я люблю Наталью, а она любит Пьера с желтыми волосами. Зачем она приворожила его? Ей нужен Париж? Ничего ей не нужно, кроме любви. Она это знает. Ей нужен праздник, который всегда при ней. Обожание, вздохи, сладкие романеи, ночные танцы голышом под дождем и музыка! Музыка! Музыка!!!

    Я хорошо помню себя человеком бегущим. Это не особенная философия жизни – нет. Бегут почти все и не замечают этого. Потому что бегут. Когда бежишь, некогда смотреть по сторонам, тем более – созерцать красоту окружающего мира. Вся подлость человека бегущего заключается в эйфории от бега. Бег иногда переходит в полет над землей, и тогда – держись. Легко забыться и взлететь, нарушая сущностные законы мироздания. Падение бывает болезненным, а иногда и смертельным. 
      Человек бегущий замечает только тех, кто пристраивается рядом, доводя свой бег до нужной скорости. Любить на быстром ходу невозможно. Даже внимательно вглядеться в ближнего тяжело. Сосед замечателен лишь до той поры, пока не отстанет или не пойдет на обгон. У бегущих людей одна философия – эйфория. Бежать и падать, вставать и снова бежать. Если кто-то отстал или упал, то его не поднимают. Пробегают мимо. Добрые самаритяне – это люди тихо ходящие.
       Еще одна подлость человека бегущего – он не понимает, что бежит по кругу. Порой, круги эти – штрафные, не приносящие даже капли былой радости. Круги пустые. Люди живут по привычке жить, привычка выдергивает их каждое утро из теплых постелей, одевает, тащит в душ, заставляет схватить гантели или скрутиться в позу лотоса. Привычка начинает управлять человеком. И всегда – бег, бег, бег. На работу, с работы, перекусить в кафе. Сходить в субботу в кинотеатр или на концерт. В праздники напиться. Утром похмелиться. Бег, бег, бег. 
       Мы познакомились с Натальей дважды, то есть я знал ее еще до нашего первого любовного свидания, но мы не замечали тогда друг друга потому, что бежали. Кто-то из нас бежал быстрее. Кто-то ускорялся потом. Наматывали штрафные круги.
       Когда я прогуливал свою первую полковничью пенсию в местном кабачке и увидел певичку с рыжими локонами и сверкающими кошачьими глазами, я обмер – не потому, что меня приворожила музыка или ее внешность, а потому что я различил слова у песни. 
     «Мы движемся друг к другу, уходя…»
      И певичка смотрела на меня при этом удивительными глазами, в которых плескались моря. Взгляд гипнотический. Устоять невозможно. Позже Наталья объяснила мне, что в этом сказывалась ее боязнь сфальшивить или спеть плохо. Страшась смутиться, оробеть, она выбирала какое-нибудь более-менее симпатичное спокойное лицо среди публики и пела как бы для одного человека. Так, видимо, было проще психологически. 
     В тот осенний вечер Наталья пела для меня. И пела она о кругах, и о том, что люди движутся навстречу, уходя. Песня была с любовным подтекстом. Смысл ее был в том, что любящие могут и расставаться, но движение их все равно по кругу, и они  когда-нибудь будут вместе. Я принял  изрядное количество коньяка, и меня тронула песня. А еще больше тронула рыжая певичка, которая показалась мне смутно знакомой. Я пригласил ее за столик, и после пяти минут общения нам стало ясно, что мы не только знали друг друга раньше, но и учились на одном факультете университета. Наталья стала правоведом и ушла в бизнес. А я после окончания университета был направлен в МВД в уголовный розыск. Прошло двадцать лет после выпуска. Я вышел на пенсию, она оставила карьеру деловой женщины и стала петь. Странно тасуется колода карт у судьбы. 
      В тот вечер я влюбился.
      Сразу и безоговорочно.
      Наталья тоже.
      Не знаю, как все это вышло. Раньше я терпеть не мог пение. Я смеялся над теми обывателями, которые собираются по субботам или воскресеньям в концертных залах, прикрывают глаза и отдаются музыке как любовнице. Музыка насилует их наивные души, а они -  радуются, печалятся, впадают в экстаз от того, что когда-то какой-нибудь одинокий гений сочинил мажорную или минорную мелодию. И кажется им при этом, что они обогащают душу чужими переживаниями. Я мог допустить интимные встречи с музыкой тет-а-тет. Дома, в уютном кресле, в одиночестве. Мог допустить гипотетически, но сам никогда не услаждался такой любовью. Я не был грубее остальных и чувствовал музыку чрезвычайно остро. Может быть, именно поэтому я так трепетно относился к ее влиянию на душу. Моя ирония, подчас злая, была вызвана своеобразной защитой от нападения неведомого мне врага - пусть этот враг оказывался бальзамом или лекарством. Мне проще было не допустить. И потерять что-то не существенное, нежели быть обманутым и обкраденным до нитки. 
     Влюбленность, очевидно, сродни музыке. Когда она тебя обкрадывает и опустошает, она делает это с поразительной утонченностью. Она обволакивает сладкой истомой, заставляет звучать каждый нерв в унисон себе, взрывает дремлющие силы, превращает в бога – с маленькой буквы, конечно.
     Наталья не просто красавица, она еще и потомственная ведунья. По наитию она обладала магическим влиянием на мужчин. Когда мы «узнали» друг друга, женщина сказала мне, что уже видела нашу встречу. Чуть позже поведала о своих снах, в которых я был то средневековым рыцарем, освобождающим ее, колдунью, из железных когтей инквизиции. То – стариком-алхимиком, давшим рыжей зеленоглазой ведьме кров. То – самим кардиналом, приговорившим ее к аутодафе. 
     Она каждую ночь была разной. Пронзительность первых месяцев любви напоминала наркотическую эйфорию, только во сто раз приятнее и в тысячу сильнее. Любовь была похожа на невидимые струны небесной музыки. Она падала на нас, окутывала наше пространство, которое Наталья называла «персональным раем». Она пела обо всем нашем. А я растворялся в ней. И терял часть себя. Потому что стал любить музыку. Впрочем, это было временное наваждение. Когда мне надоело прогуливать пенсион в ресторанах, Наталья перебралась жить ко мне. Я устроился журналистом в информационное агентство. Освещал криминальную хронику. Получалось лучше, чем у других. Знание темы, старые связи.

     И деньги стали сыпаться с неба. И я снова начал летать. 
     Наталья к тому времени развелась с прежним мужем-банкиром.
     И однажды рассказала о том, что произошло с ней в реанимации несколько лет назад, когда она приняла решение оставить карьеру деловой женщины и развестись с мужем. 
    Обычно она проводила Рождественские каникулы в Швейцарии на горнолыжном курорте Виллар. Были друзья из породы успешных. В тот год с ней случилась беда - ее вынесло с накатанной горнолыжной трассы, она ударилась о какое-то дерево, повисла на кусте над пропастью, и, когда очнулась, посмотрела на звездное небо и увидела себя как бы со стороны. И поняла, что если останется в живых, то никогда больше не вернется в привычную рутину деловой женщины. Перед ее мысленным взором пробежала не только вся ее прежняя жизнь, но и кусочки из ее прошлых биографий и высветилась отчетливо жизнь будущая. 
       Наталья потеряла сознание от резкой боли. Выяснилось позже, что она сильно повредила позвоночник. В реанимации она провалилась в воронку времени и снова увидела себя со стороны средневековой рыжеволосой ведьмой, которую ведут на костер инквизиции. Картинки сменялись перед ее мысленным взором быстро, как в калейдоскопе. Она видела себя во французских кабаре, поющей веселые песни. В кампании с тибетскими ламами и алтайскими шаманами она проводила камлание, узнавала себя. А когда выписалась из больницы, первым делом покрасила волосы в огненно-рыжий цвет и развелась с мужем-банкиром. Позже окончательно оставила адвокатское ремесло, бизнес продала и стала учиться петь. Оказалось, впрочем, что петь она умеет прекрасно, французский язык знала еще со школы. И вместо Натальи К. явилась просто Натали. И эта Натали начала собирать концертные залы.
     А через пять лет моя рыжеволосая ведьма оставила меня и уехала заграницу. В Париже у нее были друзья. Мы иногда переписывались в социальных сетях. Наталья рассказывала о своих успехах на поприще музыки, я писал о ней заметки. Знакомился с женщинами, заводил романы, но вскоре понял, что Наташа унесла с собой не только шестьдесят месяцев совместной жизни. Она унесла с собой то яростное счастье, которое может испытать мужчина, живя только с красавицей-ведьмой. 
И я затосковал без нее.

 

 

10. 

      

         Привет, дневник!

         Без тебя было бы скучно. Ты как хороший исповедник. Никогда не поморщишься от моих признаний. Однажды выпивал на Пасху с батюшкой. Кагор, потом…еще кагор, а утром – кагор. Язык развязался у обоих, как у сектантов при сошествии «духа святого» или как у психических больных после принятия растормаживающего коктейля. Шучу. Разболтались – вот точное выражение. Священника потянуло на исповедь. А тут я - такой же разболтанный тип. Признался мне отец Николай, что на Страстной Неделе принимал исповедь от воришки, который рассказал, что обокрал частный дом одного местного жителя, похитил золотой крест, две старинные иконы, Библию. Услыхал батюшка это и чуть наперсным крестом не осадил воришку по голове. В прошлом году священника обокрали, взяли именно эти вещички. Вот так промысел! Сам вор и пришел к нему исповедоваться. А у священников – тайна исповеди. И никому. Никому. Внутри все горело. Исповедал он горемыку и попросил вернуть вещички владельцу. А тот их уже пропил, в карты проиграл. В общем, искушение было великое. Страстная! Бедные священники. Я бы с ума сошел, если бы каждый день выслушивал чьи-то признания. Хорошо, что у меня есть ты, бесстрастный дневник-отче. Ты меня крестом наперсным не осадишь.

         Голова у меня болит – сил нет…

 

          Интересно, а если бы я всерьез заболел - так, что не смог бы перемещаться по квартире? Лег на кровать и потерял обратную связь с этим миром. Оброс бы плесенью, водорослями, бородой. Слился бы с гардеробом, запутался в складках покрывала, утонул в толще метафизической пыли. На мой жалкий писк не отреагировал бы даже «архиерей Тихон». Возможно, не так уж плохо обладать качеством морской тихоходки и впадать в анабиоз, а затем «оживать» по собственному желанию. Почему совершенная человеческая природа не способна повторить маленький подвиг членистоногого? Или не так уж силен человек? Мир не антропоцентричен – это факт. Человек никогда не станет человеку богом. Другом, товарищем, братом, зверем – пожалуй. Только не богом. Гуманисты прежних веков – жалкие плоскатики-идеалисты-членистоногие. Мир богоцентричен. Мы призваны не к анабиозу и оживлению тихоходки, а к смерти и воскрешению из мертвых. Будет ли на том свете тихоходки? Если да, то они едва ли будут отличаться от земных сородичей. Зачем они в вечности? Не Бог находится в мире, а мир находится в Боге. Даже если допустить существование иных цивилизаций, то их появление лишь подчеркнет богоцентричность всего сущего.

      Интересно, а если бы я всерьез заболел? Вечность не излилась бы ко мне на встречу сияющим ликом призрачного помощника. И боль мою не сможет унять потусторонняя сила. Если мир имеет зеркальное отображение в вечности, то есть все существующее живет в ином измерении, а сама вечность начинается на земле, то мне было бы приятнее получить помощь от любимого человека. Не от сонмища ангелов в белых одеждах, а от какой-нибудь рыженькой ведьмы с глазами, наполненными блеском вполне земных страстей. Впрочем, не все подчиняется нашим желаниям, даже если очень сильно захотеть. Есть сущностные законы мироздания. Влюбленность дает иллюзию счастья, полета, эйфории, а закон всемирного тяготения наказывает. Так что же, совсем не летать? Глупо. Необходимо так построить свой собственный внутренний мир, чтобы он сливался с вечным сиянием радости. Закон духовного резонанса. Подобное притягивает подобное. Радость в душе сливается с вечной радостью. Как обрести радость? Как притянуть ее из вечности? Не так давно кто-то из знакомых обронил забавную фразу об интеллигентности: «Настоящий интеллигент – тот, кто сакраментально относится и к материальному миру, и к духовному». Бог мой, разве можно одинаково служить двум господам?

        Мир не терпит тихоходов. А членистоногие не очень любят мир. Ибо последний – это хищник. И лжец, и обманщик.

        Почти все можно купить за деньги – почти все. И в этом «почти» содержится счастье для интеллигентного человека. Разве можно одухотворять деньги, превращать их в предмет сакральный? На них можно купить суррогат любви, видимость дружбы. Однако настоящую любовь не купишь. Все настоящее приобретается подлинными чувствами. А когда кого-то теряешь, виноват лишь ты. А как иначе? Кто виноват в моих потерях? Федор Михайлович? Или краснолицая женщина с бульвара тихоходов? Разумеется, я. Бегущий, летающий, падающий, не замечающий жизнь. Возможно, поэтому Наталья устала от меня. Два эгоцентрика не могут быть вместе долгое время. Даже если у них - общее прошлое яростной влюбленности. Необходима другая любовь – правильная. Такая, которая никогда не предаст, не станет искать своего, покроет немощи. Где ты, такая любовь? В интернете? На улице, в ресторанах, кафе? В церкви? Весь мир наполовину провалился в виртуальное пространство. Из него торчат лишь ноги с определенной частью тела – филейной, знаковой, сакральной для сегодняшнего мирка, особенно европейского. Да что там, европейского? Всего мира. Скоро человечество уйдет в виртуальность вместе с ногами. Потеряется так, как я теряюсь в больных фантазиях по поводу своего будущего. Появится новый человек – виртуальный. Утонувший в метафизической пыли информационного пространства – человек без прошлого и без будущего, человек без сердца. Воронка виртуальных дыр втягивает и опьяняет.

    Люди уже совершают самоубийства под прицелами видеокамер, встроенных в телефоны.

    Делают романтические глупости, не выходя из прямого эфира социальных сетей.

    Демонстрируют филейные кусочки тел по всему земному шарику.

    Сам земной шарик скоро примет форму огромной филейной части.

    Извергнет в атмосферу всю накопленную за вечность нечистоту. Очистится и сбросит людское племя в бездну. Так творился всемирный потоп, так сотворится конец мира. Извержение нечистоты. Пожар.

    «Земля покрыта асфальтом города. Мир хочет голого, голого, голого. У мира дьявольский аппетит. Стриптиз бастует. Он победит!»

     Все смешалось …реальность, грезы, фантазии. Мир заболел расщеплением личностей. Шизофрения. У мира дьявольский аппетит. Не только филейных частей тела он желает. Мир хочет съесть всего человека вместе с его потрохами, мозгами, душой. В первую очередь – душой.

      Наталья, возможно, прилетит. Вместе со своим Пьером или Жаном. Она скучает не по мне, а по месту – как кошка. Интересно, изменилась она за три года? Наверное, да. Только немного. У нее синдром Бенджамина Баттлера. Она молодеет от того, что сохранила уникальную способность быть счастливой. Грязь не пристает к ней. Она любит все, что делает с удовольствием. А когда любишь мир во всех проявлениях, то и мир идет тебе навстречу. Даже если он напоминает большую филейную часть. Пусть ее Пьер – это, на самом деле, Пьеро. Она его любит. Замечательно! А мир обожает ее за картины, подобные «барышне с карасем». Мир не отпускает ее из своих объятий. Она поет и танцует, общается с шаманами и йогами, встречает солнечный рассвет в Марселе, проваливается в воронку времени на Соломоновых островах, пишет картины на Монмартре и общается с философами индийских улочек, которые за пару рупий могут проглотить с десяток шпаг.

      А вот я постарел. Сильно постарел за последние три года.

      Кот не помощник. Если бы я заболел так, что… умер? Один. В замкнутом пространстве квартиры. Через пару-тройку дней я стал бы медленно разлагаться. Соседи не почувствовали бы запаха сразу, потому что у меня двойные двери и пластиковые окна. Сначала провалились бы глазницы, потом рот превратился бы в темную щель между жизнью и смертью, затем складка губ окаменела бы и прогнала из тела последнюю агонию жизни. Глаза выцвели бы и застыли в стеклянном недоумении, кожа стала бы сухой и зеленой. Душа находилась бы рядом с телом – по привычке. Три дня – минимум. Я смотрел бы на себя со стороны и не сразу понял бы, что меня уже нет. Когда мою квартиру вскрыли бы и тело потащили в морг, тогда только моя душа бы прозрела – я мертв. Я! Я!!! Тот «Я», который считал, что мир вращается вокруг его персоны. Тот «Я», который искал в жизни одних наслаждений, убегал от смерти, от мыслей о возможном переходе в иное бытие. Ради чего жило мое «Я»? Ради сиюминутности? Ради славы? Ради ловкого самообмана – мне есть, что сказать миру? Ничего у тебя нет, дружище. И у Натальи моей тоже ничего. Только она не ведает про это, а потому счастлива. А я, глупец, ведаю и теперь несчастлив. Может быть, не надо было и узнавать? Жил бы теперь счастливо. В таких вещах не бывает сослагательного наклонения – «если бы». Уж если узнал, меняй свою жизнь. Смиряйся с палочкой тихохода. Прими ее и восславь. Стань выше собственного лба, начни смотреть не только под ноги, на землю, а устреми взгляд в небеса. Смирись и стань крепче. Хватит вгрызаться в желания острыми стилетами тихоходки. Стань хотя бы на время ребенком мира сего, ведуном, алхимиком, только не великим инквизитором. Превратись в самого себя, сотри с лица улыбку фальшивого благочестия, соединись душой с Натальей, дай мыслям своим крылья и взлети – хотя бы в мечтах.

    Конечно, проще не думать. Бежать, ускоряться, взлетать. Но когда человек убегающий спотыкается и больно бьется о землю, из его головы вместе с искрами сыплется масса визгливых вопросов. Как жить? Зачем жить? Можно ли жить без осмысления жизни?

     Наверное, хорошо, что хромота явилась вовремя. Во всем промысел Бога. Быть может в пятьдесят пять лет для седого, потрепанного жизнью холостяка без детей и семьи, эта трость тихохода и есть волшебная палочка?

       В самом деле, если бы не прогрессирующий артроз, неизвестно как долго продлилось бы мое неучастие в собственной жизни. Возможно, сегодня я пал бы так низко, что уже не выполз бы на поверхность. Зачем проклинать сегодняшний день, если завтрашний покажется адом по сравнению с сегодня? Через новую философию я попытаюсь научиться принимать боль. Рано или поздно это случается почти с каждым. У кого-то это происходит в тридцать три, у кого-то в полтинник, у кого-то и вовсе не происходит. Одно всех выравнивает - вечность. Все мы – и здоровые, и веселые, и грустные, и больные, - рано или поздно умрем. Провалимся в черную щель между жизнью и смертью. С ногами, плотью, головой, душой и сердцем. Утратим обратную связь, и будем равны по периметру ямы. А что потом? Каково это «потом»? Бесспорно, именно там и обнаружатся все наши различия – кто и как жил? Кто и как судил? Кто и как мыслил? О боже, мои мысли – это муравейник из миллиона потревоженных насекомых. Какие только «вредные насекомые» не посещали меня. Страшно признаться себе самому. Никогда бы и сотой части не сказал на исповеди. Попытался бы утаить и от Бога. А Наталье почему-то не боялся рассказывать. Возможно, потому что она была такая же, как я. И она никогда не стеснялась рассказывать мне о своих странностях. Мы все это – и чистое, и нечистое, - переплавляли в любовь, обновляли признаниями энергию соития душ. Запретов не было. Моя рыжая ведьма была так хороша, что иногда  от невыносимого счастья я выскакивал из собственного тела и носился оголенной душой по пространствам мечтательным. В эфирах воздушных я превращался в кусочек неги и радости. Мой крик тонул в облаке любви, которое исходило с истомой от Натальи. Что ж, мне повезло. Ведьмы приходят к избранным.

    Когда-нибудь я смирюсь с новой философией тихохода и, возможно, воскликну однажды: «Поделом получаю. Слава Богу за все!». И если это будет исходить из моего сердца, тогда появится шанс сделать первый маленький  шажок к состоянию человека шагающего. Самая желанная категория. «Эго шагающий» –  идеал. Это философ, мудрец, Человек Тишины. Шагающие люди вне суеты. Они не просто участники своей жизни, художественные свидетели, описывающие антураж. Они исследователи фундаментальных законов. Они вечный ученики и вечный учителя. Потому что «уча, учимся» - это знали древние греки, которым торопиться было некуда.

       Я понял, что отныне моя сказка будет носить отнюдь не романтический характер. Это будет миф, легенда, притча. Моя волшебная палочка Тихохода способствует особому настроению мысли. Я научился неторопливо посматривать по сторонам, замечать первые всполохи весны в городской среде: мохнатых воробушек, купающихся в лужах; котов, собирающих пыльцу с дворов и палисадников; женщин, становящихся похожими на мартовских ведьм; набухание почек; появление первых робких листочков новой жизни после зимнего умирания. Я услышал веселое журчание ручейков. И все это вдохновило меня на размышления о жизни и смерти. Я не увидел противоречия между рождением природы и гибелью человека, его болезнями, страданиями и радостью обновляющегося бытия. Никакого противостояния между болезнью и здоровьем, между рождением и умиранием, между радостью и печалью нет. Все эти крайности – проявление одного сущностного закона – Любви. Болезни, как самостоятельной сущности, сражающейся со здоровьем, нет. Есть лишь ослабление организма. Есть ослабление закона Любви. Есть паразитирующие на этом законе патологии. Разве сам бы я когда-нибудь захромал, если бы до этого не издевался  над собственным здоровьем? А если взглянуть в увеличительное стекло на тихоходку? «Морской медвежонок». Или на вирус? «Земля, покрытая асфальтом города». Или на змею? Разве они сами по себе являют собой исчадье ада? Разве не прекрасны они на взгляд бесстрастного исследователя-биолога, который под микроскопом видит чудные образцы божьих творений? Разве не великолепен под микроскопом скорпион или мохнатый ядовитый паук «черная вдова»? Разве не сказочно красив тигр, лев, волк? Все они прекрасны. Но превращаются в источник гибели лишь тогда, когда человек ослаблен, когда он прикасается к паразитирующим на добре сущностям. Вирус убивает только тогда, когда иммунитет снижен. Когда вирус попадает в кровь. И то убивает не всех. Многое зависит от внутреннего устроения человека. Святой Герасим был настолько свят, что вытащил из лапы явившемуся к нему в пустыню льву огромную занозу, и лев не тронул пустынника. Напротив, подружился с ним. И если верить патерику, то сам лев вырыл могилу после кончины святого, захоронил его и вскоре умер там же от горя. А преподобный Серафим? Известно, что к нему приходил медведь и брал из рук святого подаяние - хлеб. Повсюду действует закон Любви.

      Признаюсь, я видел действие этого закона, когда был человеком бегущим. Но не придавал ему никакого значения, потому что человек суеты всегда слеп и глух. Он не имеет «очей, чтобы видеть» и «ушей, чтобы слышать». Мой кот, к примеру, с порога чувствовал степень моего опьянения или агрессии, и тут же забивался под диван. Напротив, когда я приходил домой с открытым сердцем, радостный, довольный, Тишка отбивал поклоны мне, будто я был для него в тот момент самим небожителем, святым человеком. Все связано в невидимом мире единственным законом Любви. Этот закон имеет ширину необъятную, глубину бесконечную, высоту фантастическую. Начинается на земле, а уходит в вечность.

      Когда я превращался в великого инквизитора, Наташа на расстоянии чувствовала это и замыкалась в себе. И это было очевидное проявление сущностного закона, которого я не замечал. Потому что был эгоистом. Слава моей трости! Она учит меня заглядывать в самого себя.

 

 

11.

 

 

       Делаю записи в Дневнике Тихохода.  Для того чтобы воскресить память прошлого.

      Чтобы не забыть ощущений дня сегодняшнего.

      Чтобы в полной мере вдохнуть в себя дух дня наступающего.

      Записывать переживания – это проживать еще одну жизнь.

     Жить в тонусе переживаний – это объективировать самого себя, делать жизнь полнее, ярче, насыщеннее, глубже. Как не хватает, порой, возможности посмотреть на себя со стороны. Если бы человек мог в любое мгновение это сделать, он бы избежал массы неприятностей. Дневник – фиксатор настроений. Одно дело – поддаться гневу в публичном пространстве и оскорбить людей, другое – выпростать содержимое настроения на чистом листе электронной бумаги, дать время отлежаться безумию, потом вернуться к нему в новом качестве и посмотреть на себя со стороны. Ты сегодняшний и вчерашний – подчас, разные люди. Возможно, такая практика удержит от следующих безумных шагов. Дневник примиряет вчерашнее «Я» и сегодняшнее. Если случается схватка двух настроений, то в ней побеждает смирение. Мудрость нарабатывается практикой малых шагов.

   Опыт можно утратить со временем, если он не выражен в привычных символах. Мои друзья - слова. С ними я научился жить в мире и согласии. Наверное, такова участь философствующего холостяка. Вероятно, друзья музыкантов – звуки и ноты. Музыка выше слов, но ниже Тишины. Молчание – самое возвышенное занятие. В Молчании и Тишине можно говорить с Богом.

      Когда со мной рядом была Наталья, я не нуждался в товариществе слов. Я и относился к ним с небрежностью человека мира сего. Количество слов было прямо пропорционально суммам гонораров, которые я получал в информационном агентстве. Слова были для меня обыкновенным инструментом для добывания денег, если хотите – рыболовной снастью, чтобы вытаскивать из мутной водички жирных аппетитных карасей. Не удочкой Тихохода с телескопическим прицелом на одну дичь.

    Теперь слова – мои единственные друзья в сегодняшнем мире. Они не предадут. Люди обмануть могут. Слова нет.  Впрочем, я не переживаю по этому поводу - не такова моя персона по важности. Да и нет такой заповеди, чтобы люди любили тебя. Есть противоположная – полюби людей, как себя самого. Не больше, но и не меньше. Бог вовсе не требует отдать последнее и пойти нищенствовать с сумой. Он лишь просит постараться относиться ко всем с максимальной справедливостью, не деля на друзей и врагов. Потому что враги впоследствии оказываются лучшими друзьями. А друзья - врагами. Обычно мы одухотворяем тех людей, которые нам нравятся. Не говорю о влюбленности. Влюбленные совсем и не видят никаких недостатков. Только бы любить. В этом кроется несправедливость. Человек несимпатичный автоматически вызывает наше недовольство уже тем, что несимпатичен. Превратности эгоцентрических чувств. Влюбленность – это часто переодетый эгоизм.

      Слова. Слова. Слова. Мне уютно с ними. С их помощью я могу воскресить переживания любви с Натальей. Мой домашний питомец может от меня отвернуться, даже сбежать. Слова всегда рядом. Сигареты, вино – друзья сомнительные. Они, кажется, дают  радость общения, но пройдет не так много времени – и они покажут зубы. Рак легких, рак печени, гипертония, цирроз. Что там еще? Импотенция. Курить я бросил, но от вина едва ли откажусь. После ухода Натальи образовался вакуум, который необходимо было чем-то заполнять. Слова приходили, все было хорошо. Но они могли уйти ненадолго, и тогда я прибегал к старому своему товарищу по милицейским будням – коньяку.

      Новая философия диктует иное. Все хорошо в меру. Затвор тихохода учит меня малым шагам. Все без меры – от дьявола. Так считают святые отцы. Даже внешнее благочестие и добродетельность без меры делают человека подобным бесам. Человек без внешнего подвига становится подобным скотам. Значит, нужно придерживаться золотой серединки. Не опуститься до состояния животного, но и возвышенным бесом не стать.

      Наталье я написал ответ. Если она действительно хочет меня проведать, пусть приезжает.

      Я знаю о том, что она делит кров с каким-то музыкантом. Мама у него русская. Видел я его фотографию в социальных сетях. Худенький молодой человек с крашенными в желтый цвет волосами. Моя желчность уже готова была родить язвительную шуточку в адрес француза, но я сдержался. Если Наталья с ним живет, значит, он ей приятен. Какого же черта я буду судить-рядить? Конечно, внутри меня клокотала желчь, когда я впервые увидел нового мужа Натали. Первая мысль – какой-то …прости меня, господи. Но это и есть наша несправедливость в оценках. Кто нам симпатичен, мы готовы на него бочки елея изливать. А кто не вызывает симпатию, автоматически превращается в объект острот и насмешек. Какая же в этом справедливость? Я успел заранее записать француза в носителя всех европейских пороков, которые обращаются в добродетели с поистине иезуитским лукавством. Но может быть малыш не так развращен? Понятно, что не святой. Но кто ж из нас свят? Возможно, он лучше, чем я о нем думаю? Точно – лучше. Надо бы научиться думать о людях лучше, чем они кажутся. Не могу же я влезть в его шкуру. Да и приборчика такого нет, чтобы измерить добродетельность одного и греховность другого. Все меняется. Сегодня он может быть разбойником, а завтра покаяться и стать святым. Не осуждай!

       Наталья знает о том, что я скучаю. Она тоже скучает, но не так, как я. У нее много планов. Концерты, творческие командировки, путешествия, выставки. Мне это не интересно. Я не живу публичной жизнью, мне не нравятся все эти кружевные приемы, напыщенные дамочки с бриллиантовыми колье, благообразные старички с дворянскими фамилиями, оканчивающимися на «офф». От них за версту несет нафталином.

       А моей благоверной это нравится. Она любит сверкнуть собой, умеет тонко пококетничать, посмеяться, пошутить, позволить поцеловать ручку. А потом выбрасывает партию фотографий в социальные сети и получает удовольствие от «лайков». Она «лайкозависимая». Господи, помилуй, опять осудил. Она же артистка! Все артисты живут рукоплесканиями. А это те же «лайки», только живые, кулуарные, глаза в глаза. Не стану больше цепляться ни к Пьеру, ни к Натали. Пусть живут, как хотят. Не мое дело следить за их нравственностью и духовностью. Я приму этого Пьера даже если он окажется двуполым. Не мне с ним жить.

 

……………………………………………………………………………………….

  

     Теперь о новом опыте, который хочу запечатлеть в Дневнике.

     Сегодня мне, кажется, удалось настроиться на болевую волну, соприкоснуться в ощущениях с тональностью боли, слиться с ней, прочувствовать ее как бы изнутри. Музыканты меня бы поняли.

     Это произошло на втором малом круге. Был пасмурный день. Но мои соратники уже давно накручивали круги – кто в быстром, кто в среднем темпе. Кто – комариными шажками, как я. На втором круге я ощутил теплоту в коленке и сначала испугался. Подумал, что быстрый ток крови может привести к рецидиву воспалительного процесса. Но внутри себя я ликовал, потому что я и моя боль слились в мелодичной медитации. Я и она стали одной сущностью. Мне было радостно находиться в положении человека хромающего, и я пошел нормальным шагом. О чудеса! Я смирился с болью, и она тут же подала мне знак своей ответной любви. Третий круг ознаменовался и внешней победой – я не заметил, как обогнал группу «олимпийских» старичков, которые имели явное превосходство над другими «спринтерами». Малые шаги. Теория и практика комариного шага. Поистине глубину философии малых дел можно постичь, лишь испытав боль в коленном суставе – боль долгую и смиряющую.

    Иногда боль полезна. Она не только становится краеугольным камнем новой философии, но и реально помогает в самых простейших бытовых ситуациях. На «камне» боли и страданий я возведу фундамент нового мировоззрения, однако и спотыкаться по пути в магазин не буду. Программа-минимум соответствует программе-максимуму. Нет противоречия между большими шагами на долгое будущее и малыми комариными шажочками по пути в магазин. Слава Богу.

    П. С. Отыскал в социальных сетях картину «барышни с карасем» и сделал несколько покаянных «лайков». Смешно. Я сам себе показался смешным. Значит, не все потеряно. Когда человек перестает смеяться над самим собой, он умирает духовно. Будем воскресать помаленьку. Комариными шажками. В рай или в ад? В рай, который для кого-то покажется адом. В ад, который для многих будет раем. Что русскому лекарство, то немцу смерть. Что для одного рай, для другого – сущий ад.

 

12.

 

     Среда

    Дневник, у меня такое ощущение, что во всех моих проблемах виноват ты…ха-ха-ха! Вздрогнул? Привет! Шучу! Юмор у меня идиотский, ты же знаешь. Прости, мой любезный родной Дневник. Видишь, с каким уважением я отношусь к тебе? Упоминаю тебя с заглавной буквы. Ты заслужил это своим молчанием. Люди не умеют молчать. Нет у них сдержанности чистого листа. Хотя и сегодня нет чистых листочков, но я называю всякое начало дня в ноутбуке «чистым листом». Что я напишу с утра, то и произойдет. Своеобразная психотерапия. Нейролингвистика. Если я настроюсь на нежность и почерпну ее из тебя, весь день сложится в небесную радугу. С твоей помощью я могу снова испытать счастье любви, пережить мгновения неземной радости, повторить свою жизнь. Если каждый день начинать с повторения приятных воспоминаний, тогда невозможно будет изгнать из души рай. Люди, товарищи, господа! Начинайте свои дни с приятных воспоминаний – у вас появится шанс прожить счастливую жизнь.

   

     Сегодня на прогулке не выходила из головы фраза краснолицей женщины о Достоевском. Во всем виноват он, писатель! Вне всякого сомнения. Виноват всегда тот, кто внушил чувство вины. Прекрасная казуистика, звучащая в унисон времени.  Сегодня время иезуитов.

     Эта бойкая женщина в шубке посягнула на идею.

     Всякий за все и за всех виноват. В этом состоит суть религиозного мышления. Все мы составляем единый живой духовный организм. И если заболевает одна клеточка, то болеет все тело. Если выздоравливает одна клеточка, ликует весь организм. Идея о сопричастности каждого человека к тому, что происходит в мире, не желает приниматься теми людьми, которые считают, что вселенной правит его величество случай.

      Четвертый малый круг я не одолел. Боль вернулась. Я спешно засобирался домой – глотать очередную порцию обезболивающих пилюль и делать плавную йогу. Гимнастика немного помогает. Медленная, как моя ходьба. Как философия тихохода. Как новая жизнь. Но я выкарабкаюсь – будьте уверены. Выкарабкаюсь  и стану крепким, как китовый ус. И помогут мне в этом служебные духи. Я еще не призывал свои легионы ангелов. Если есть дух немоты, который был изгнан из немого прохожего, значит, есть и дух хромоты. Очевидно, во мне нет достаточной веры и внутренних сил, чтобы одним словом изгнать хромоту и боль. Постараюсь создать многословных духов-помощников. Мне не привыкать. Единственное, что я умею делать в этой жизни – сочинять. Потому инструмент самолечения у меня – сказка. Слово заразительно. Словами можно зажечь душу и плоть. Тело начнет исцеляться. Дух первичен. Нужно отыскать слова для того, чтобы душа запылала пожарищем, в котором сгорает боль, обида, тоска. И воскресает неутомимая жажда жизни. Таков мой план. Никакой химии, никаких антидепрессантов. Разжечь пламя, в котором сгорят болезни и скорби. И «выйти из него воскресшим, но как бы из огня».

     Дома я нашел в ноутбуке папку с набросками рассказов, посвященных Наталье. Мне захотелось вспомнить то горение души, когда красавица ворожила, а я принимал и не противился. Мой дух горел вместе с плотью. Эйфория влюбленности была на высоте извергающегося вулкана. Мне было хорошо с ней. Очень хорошо. Первый год – рай. Второй год – сказка. Третий год – реальность, похожая на сказку и рай. Четвертый – трещинка между раем и адом, куда я проваливался как в черную дыру – с мозгами, сердцем и плотью. От меня мало что оставалось – моя жена в совершенстве обладала магией. Пятый год совместной жизни превратился в ад. Наталья по утрам оборачивалась склизкой холодной студенистой змеей,  выскальзывала из постели за час до моего пробуждения. Находил я ее уже за чашечкой утреннего кофе умиротворенной плавной йогой и медитацией – холодной ко мне и ко всему в мире. Это было начало ада.

 

 

    Я открыл архивную папку и с ностальгией прочитал:

«…Я верил в то, что древние колдуны-алхимики могли переплавлять свинец в золото, а с осенних кленовых листьев можно собирать золотую пыльцу. Воображение позволяло мне быть богатым, но я ничего не хотел покупать на свое золото. Оно было драгоценно для меня тем, что пронизывало и связывало между собой многие реальности: цвет волос сказочных принцесс и реальных персонажей, мою дорогую Марту и чудесную осеннюю пору…»
 

   …У меня приятно заныло под ложечкой.

     Я не верю моей благоверной. Уже не верю…

      А тогда верил, как дитя…

      «… и тогда же, в октябре, когда весь город засыпало золотом, случилась необыкновенная встреча с волшебной Мартой, которая оказалась не просто одичавшей кошечкой, а заколдованной девушкой, кочующей из одной реальности в другую с помощью снов.
       Она появлялась в моей жизни потом не раз. Ее и звали иначе, и возраст, и пересечение во времени всегда были разными, однако ее память была острее моей, и в какой-то момент нашей близкой дружбы, а иногда, чудесной влюбленности, она вдруг произносила как бы мельком фразу, которая вновь превращала меня из юноши, молодого человека, мужчины в маленького волшебника. Она говорила тихим голосом: «А помнишь ты рыжую кошку из своего детства? Мне часто снится, что я когда-то была именно ей». И я понимал, что в этом сумасшествии скрывалась какая-то тайна — приятная тайна возраста ангельского.

       Персональный рай…»
 

 

Перечитал строки из «персонального рая». Стало немного грустно. Наталья живет с Пьером, у которого крашенные в желтый цвет волосы. Помнит ли она мои рассказы, посвященные нашему «персональному раю»? Или Париж с музыкальными вольностями и странным мальчиком Пьером окончательно вытравил из ее души русскую ностальгию? Что ж…на то она и ведьма! Придумала, что в одной из своих прошлых жизней она жила во Франции. У ведьм нет родины. Родина – это место, где им уютно. Они как кошки. Им хорошо там, где прилично кормят и не спрашивают строго за то, что в доме полно мышей.

 

13.

 

          Вечер. Я и не заметил, как задремал в кресле. Созревшее за день солнце бросило мне спасительные лучи – они запутались в занавесках и возбудили у «архиерея Тихона» искренний интерес. Забавно. Ему, очевидно, мерещится в игре света и тени нечто живое. Возможно, рыжая кошка? Закат разливается именно золотистым лучом. Я улыбнулся. Зевнул. Сбросил с себя остатки дремы и посмотрел на часы. Всего только восемь. Проспал час-полтора, но какой дивный сон мне привиделся! Исповедоваться не буду. Пусть это останется со мной. Патология? Нет. Заблуждение, которое поддерживает жизненный тонус. Есть такие особенные заблуждения, которые настраивают на оптимизм. Я называю их здоровым авантюризмом. После таких снов хочется беспричинно смеяться.

       Восемь часов вечера и приятная истома. А у кота Тихона нет куриных лап, и это грозит мне пробуждением в три ночи. Если кота не покормить с вечера, у него наступает «ломка», и он будит меня по ночам. Необходимо совершить маленький подвиг добродетели – собраться и сходить в «зеленый» магазин, в котором продают замороженные куриные лапы. Меня в магазине привечают как старого клиента. Продавцы там меняются, а пристрастие «архиерея Тихона» к куриным лапам остается. Иногда я забываюсь и прошу у кассы «замороженные ноги для поросенка». Катя, Вера, Лариса знают, что в моей разговорной речи бывают выверты и не удивляются. Ноги так ноги. «Поросенок» звучит нелепо только для соседей по очереди. Катя, Вера, Лариса смеются и успокаивают покупателей – у него нет поросенка, который кушает ноги. У него просто голодный кот. Очередь улыбается.

      Я растер колено. Кажется, боль испугалась ведьмы и покинула меня. Можно выйти без тросточки тихохода.

      Мысленные путешествия по «персональному раю», очевидно, разбередили душу, и Наталья решила заглянуть в мой сон. Я бы не сказал, что мне стало снова больно – нет. Случилось то приятное потепление сердца, движение в сторону нежности, когда повторяется уже пройденное. Нежность – это нечто мистическое. Такое чувство, что нега хранится в эфирных ангарах, ключ к которым можно подобрать только по наитию. Настройка души. Или самонастройка?  Не знаю. Мне иногда достаточно произнести вслух ее имя или заглянуть в архивные документы, в которых находятся наброски к рассказам. Или получить от нее письмо. Иногда - написать. Возможно, я сделаю это сегодня. Расскажу о предложении Ольги разместить в газетах репортаж о выставке в Париже. Наталья никогда не была для меня средством. Всегда – только целью. Теперь она превращается и в средство, и в цель. Пора бы мне немного охладить свою ревность к мальчику Пьеру. Если я хочу поправиться, нужно начинать с очищения души. Ревности там быть не должно.

      Бывает, что нега переполняет меня. Я хожу с блаженной улыбкой весь день и, наверное, выгляжу со стороны как городской сумасшедший. Сегодня я прорублю окно в Париж. Мне кажется, что когда мы размышляем друг о друге одновременно, энергия мысли усиливается и прожигает пространство подобно лазерному лучу. Мы проверяли. Именно в это мгновение Наталья думала обо мне. Сегодня я прожгу окно в Париж. Все-таки это счастье – прожить пять лет с потомственной ведуньей. Она считала, что ее способности ничего не стоили без моих усилий. Возможно. Нет времени, говорила она, нет пространства. Есть лишь наше представление об этом. Рамки, в которые каждый человек загоняет себя. Необходимо расшириться и сбросить оскомину обыденности. Выйти из привычного шаблона мышлений. Освободиться и взлететь. Наталья научилась летать среди эфирных духов. Они не трогают ее, потому что ведьмы всегда летают. Свободные и нагие. Разве кто-то посмеет притронуться к королеве, спешащей на бал? Я знаю, почему ей удается объединять духов мира сего. Она не хочет загонять себя в систему координат, в которой есть понятия, ограничивающие свободу. Ее полет – это всегда наитие. Чистоту души она не зарабатывает. Она старается доверять лишь своему настроению. Уникальный человек! Ее любовь ко мне была многолетним настроением - уже за это я должен ее благодарить. Да. Мы с ней разные. Для меня чистота души – это тяжелая внутренняя работа. Мне трудно жить вне системы координат. Мне ближе и понятнее персонажи Достоевского, ей – Сартра. Прозу Достоевского она не любит. Он «тяжелит» ее мироощущение. Я не разделяю философию французских экзистенциалистов. У Достоевского философия собрана в мыслях идущего на смертную казнь. Мгновенные сущностные переживания литературного героя всегда граничат с реальностью приближающейся смерти. Однако у персонажей Федора Михайловича есть выхлоп в религиозность. А у французских мечтателей – в абсурд. Для меня абсурд – это стенка. Для Натальи – освобождение от внутренних оков. Мы – разные. И в этом вся прелесть.

      Чтобы взлететь, необходимо оттолкнуться. Нужны силы. Я вспомнил Исаака Сирина: «Не будь тороплив в походке своей без необходимой потребности поспешить». Очевидно, потребность еще не созрела. Надо немного потерпеть.

      Около моих ног заюлил кот. Выпрашивает ужин.

      Выйдя из квартиры, я столкнулся нос к носу с соседом по лестничной площадке. Василий Иванович - заядлый охотник и рыбак. От него за версту пахнет болотной тиной и рыболовными снастями. Ему – пятьдесят семь, на два года старше меня. Однако он уже заслужил прозвище «дед». Когда-то работал начальником криминальной милиции, рано вышел на пенсию, раздобрел, отпустил усы подковкой. Василий тоже, своего рода, тихоход. Он мне нравится своей непробиваемостью. Все разговоры у него об охоте и рыбалке. Он и сам похож на большого потрепанного сома, которого потревожили люди и который нехотя всплыл на поверхность. Глаза полузакрыты. Из-под белесых ресниц через щелки изливается утренний туман – сырой и мутный. Ходит зимой и летом в жилетке с тысячей карманов. Иногда он напоминает мне гигантского рака – мудрого и невозмутимого жителя подводных глубин. Зачем он выбирается на берег? Чтобы пополнить запас продовольствия и вновь погрузиться в родную стихию? В его философии тихохода тоже есть отрицание ценностей мира сего. Его религия – это рыбалка. Наверное, в прошлых жизнях он был шаманом какого-нибудь северного языческого племени.

     Мы поздоровались.   

   - Куда, сосед? – спросил он, закуривая.

   - За куриными лапами.

   - Выпей со мной. Не могу один. – Он достал из кармана жилетки две стопки водки и поманил меня на этаж выше.

      Я пригласил «деда» к себе домой, но он наотрез отказался.

    - Моя ругаться будет. Вышел, мол, покурить. И с соседом болтаю.

    - Ааа, - глубокомысленно вздохнул я, ничего не поняв из сказанного.

Мы выпили, он вытащил из другого кармана пакет с двумя солеными огурцами. Протянул мне.

    - Как нога?

    - Ничего. Видишь? Хожу без трости.

    - Наташка не пишет?

    - Пишет.

    - Где она сейчас?

    - Во Франции.

    - Хорошая баба. Ты, Алексей, зря отпустил ее.

    - Что ж мне было делать? Не привязывать же к стулу?

    - Можно и привязать.

    - Иваныч, ты думаешь, что можно получить счастье через тиранию?

    - Тебе счастье нужно или жена?

    - Хм…хм…Желательно, и то, и другое вместе.

    - Брось, нужно выбирать из двух зол меньшее.

    - А из двух добродетелей большее. Ты прав, Иваныч. Счастье – это иногда отсутствие несчастья.

    - Это не иногда, а всегда.

    - Каждому свое. У тебя семья, дети. Это немного другое. Мне с этим не повезло.

    - Брось, Леша, ты себя не списывай на берег.

    - Нет, Иваныч, все уже позади. Впереди – рыбалка и охота.

    - Это правильно.

    - Василий, у нас караси водятся? – спросил я, охмелев.

    - А как же? На карьеры иди.

     - Это на те, что возле посадок?

     - Да, - ответил Василий. – Зима была суровая, карьеры все проморозило. Я думал, что карась помер. Но в этом году встретил Федора с зоны, приятеля моего. Он сказал, что карась там появился. Хочешь сходить на карася? Ты ж вроде никогда…

     - То было раньше, - перебил я. – Удочку дашь?

     - Без вопросов. Ты только сначала прикорми его хлебом.

     - Кого?

     - Не чаек же! – забухтел хохотом Василий. – Карася.

     - Ладно.

     - Ну, давай, на посошок еще по одной, и я за удочкой схожу.

     - Давай.

     Тысяча карманов – это лавка чудес…

 

 

     Вечером  написал письмо Наталье с предложением дать интервью местному информационному агентству. Потом заглянул в архив и перечитал наброски к рассказам.

В груди было тепло. Разбуженная нежность перетекла в ночной сон.

   «Взрослым труднее дается жизнь. Каждый день в суете житейской похож один на другой, как два осенних кленовых листочка. Но только волшебное детство может собрать с них золотую пыльцу и увидеть сказку в шорохе ветра или в мерных рассыпчатых звуках метлы дворника, собирающего «золотые дублоны» в пирамидку, которая превратится позже в сладкий дым воспоминания об осени. У маленького волшебника минуты превращаются в сказки, у взрослого летят дни и годы, как скорый поезд, сидя в котором не успеваешь рассмотреть, что за окном. Ребенок смотрит на грязную лужицу после дождя и видит в ней вход в подземелье, где гномы в поте лица добывают из руды золото, никогда не выходя на поверхность земли. Волшебник входит в этот замаскированный портал и оказывается среди собственных персонажей. Детство — это вход в сказочный мир, который мог бы стать и миром взрослых, если бы не желание огородить счастье, запаковать свободу в привычные фантики из-под конфет и выдавать их под видом «лекарства от страха». Высшее лицемерие! Находиться в плену у страха и раздавать лекарство от него. Страх — самое сильное лекарство от счастья.
Боятся взрослые люди свободы. Не знают, что делать с ней. Бегут от нее со всех ног, увлекая за собой и детишек. Бегут, чтобы не остаться в привычной для них тюрьме один на один с открытой клеткой. Бежать? Нет. Нет! Нет!!! Клетка мала, но узы срослись с душой, и душа стала маленькой под размер этой клетки. Крылья долго были привязаны за спиной, затекли, живая ткань стала мертвой. Поколения людей, рождающихся в неволе, уже не чувствуют и не понимают того, что их окружает клетка. Для них это привычная среда обитания, не больше. Но иногда кто-то из потомственных невольников вдруг превращается в ребенка и становится волшебником, и видит, и чувствует: сделай шаг — и полетишь. У тебя за спиной крылья. Главное — преодолеть страх, не пустить его в сердце. Бывает, что чудеса случаются, и узник получает свободу, взрослый становится как дитя. И все, что ожидало его долгие годы, внезапно обрушивается на бывшего пленника. И он получает такой поток радости, такое сильное счастье, что, расправив и подставив под эти потоки крылья, летает. И радости нет конца. Счастье. Счастье! Счастье!!!»
           Хорошо………………………………………
 

 

 

14.

 

     Пятница.

    Привет, Дневник Тихохода!

  Кажется, я переполнился нежностью к миру настолько, что потерял бдительность. Нельзя доверять ведьмам. Вбить осиновый кол в «красоту». Взять пистолет и убить рыжую кошку. За каждую сожженную ведьму спишется сотня грехов. Чертовка! Она думает меня одурачить. Лежит, стервоза, и ухмыляется. Нет, милая, меня не проведешь. Оставь свои штучки для Пьера с желтой шевелюрой. Я не настолько толерантен, чтобы принять твою ложь, даже если она органически исходит из твоей кокетливой природы.

   

 

      Сегодня первое апреля.

      Проснулся с отчетливым пониманием того, что телескопический карась в моем сне – это не просто посланец, а символ вечно ускользающей натуры. Артистка похожа на облако. Все попытки набросить на нее сеть заканчиваются одинаково - Наталья растворяется и проходит сквозь неуклюжую снасть. Она меня просто дурачит. Играет сама и разыгрывает окружение. Нужно наладить удочку.

«…порой, ее завидев меж ветвей,

И я застыну вдруг оторопело,

Рванусь вперед – но нет, пустое дело!

Сетями облака ловить верней…»

 

    Сэр Томас Уайт посвятил любовный сонет английской королеве Анне Болейн, которую Генрих Восьмой обвинил в супружеской измене и колдовстве. Красавица Анна была обезглавлена. Король заменил сожжение на более «гуманную» казнь через отсечение головы. Вероятно, знаменитая французская гильотина была задумана еще в 16 веке.

     День дурака, как и гильотина, тоже родом из Франции. Первые упоминания о странном празднике встречаются в 16 веке. Франция. Куда же без нее? В 1509 году французский поэт упомянул «Poisson d’Avril» - апрельская рыбка - с очевидным намеком на День смеха. Да. Наталья в своем репертуаре. Розыгрыш. Моя благоверная напоминает о том, что мне она больше не принадлежит. Только ее образ – моя собственность, и то – ускользающий в болотную тину. Ведьма. Натура уходящая. Старея, она не становится мудрее. К чему женщине мудрость? Красавицы желаннее в своей инфантильности. Когда ей будет семьдесят лет, выглядеть она будет на тридцать, а поступки совершать подростковые. И это дьявольски притягивает таких доморощенных философов, как я.

     Натали нашла свой эликсир молодости. Впрочем, в ее любовь к мужчине с желтыми волосами я не верю. Ей-богу. Вполне может статься, что Пьер – человек неопределенного пола, андрогин, нечто одинаково вмещающее в себя мужчину и женщину. Стоп! Во мне закипает желчь. Надо остановиться, иначе к боли в коленке прибавится боль в печени. Не осуждай никого. Постарайся.

         Внешняя дурашливость, граничащая с восторженностью мистиков и антуражем юродивости и клоунады – вполне в духе моей благоверной. Вероятно, она знает о том, что этот праздник родом из средневековья. Иначе бы не прислала мне в сон карася в руку. Насмешка, ей-богу! Берешь его, берешь, а он выскальзывает. Остается студенистая слизь в руках, как символ иронии, и запах, как знак того единственного, что остается после. Да, мне памятен этот черный юморок ведьм. Запах ее тела от смятой постели еще долго преследовал меня. От ее запаха я сходил с ума. Она любила французские духи «Клима», но пахла она не духами, а собой. Этот запах я различил бы из тысячи с закрытыми глазами. Он был родной.

         Возможно, первые европейские мистерии носили отнюдь не поверхностный характер. Не знаю. Мне трудно судить. Наталья не замечала этого праздника до тех пор, пока не оказалась в реанимации после прыжка в вечность на горнолыжном курорте в Швейцарии. Оказавшись в воронке времени, она поняла, что когда-то была французской ведьмой. Если она прислала мне карася в сон вместо себя, это хороший розыгрыш. Можно и посмеяться. Я научился подшучивать над собой. А что остается делать холостяку, не сумевшему вытравить из себя образ бывшей жены? Смеяться. Ждал Натали, а получил карася в руку - скользкого, холодного, пахнущего илом и душевной хандрой. Хороший подарок ко Дню «апрельской рыбки». В самую весеннюю масть.

        У Натальи много лиц и ни одного лика. Потому, возможно, она любит мистерии с переодеваниями, клоунаду. Считает себя рожденной в средневековой Европе. Весь виртуальный статус певицы усеян разноликими фотографиями. На одном фото она – Мальвина с голубым париком, на другом – Флибустьерша в пропахшей морем тельняшке, на другом…да, что говорить? Тысяча лиц и ни одного лика. Она такая же неуловимая, как карась во сне. Чертовка! Что ж, мне поделом.

 

 

 

 

         Вчера я пал.

         Точнее, падать я начал давно, но вчера произошло событие знаменательное – я свалился в прямом смысле.

         Плюхнулся в грязь на пустыре за домом. В месте, которое я всегда называл Аркой Тишины. Развезло грязюку – хуже некуда.

         С утра было солнечно, нога не болела. Решил отправиться на прогулку не по привычному для меня маршруту тихохода, а на волю – в места любимые: к озерку, к посадкам молодых сосен. Хотел прикормить карася.

       Воспламенился мыслью о карасе, вспомнил, сколько приятных мгновений я испытывал в заповедном месте, когда был человеком бегущим. Заразилась душа от этой мечты-мысли. Кажется, включилось волшебство воображения, и я  решил оставить прогулки в обществе стариков и старух, которых я успел в один день возненавидеть за их вялую мысль и нелепости, вроде алой губной помады. Эта нелюбовь породила во мне благородный бунт, я восстал против унылой немощи - против всего, что делало пожилых жителей бульвара похожими друг на друга, как героев дешевых мелодрам. Я взбунтовался против психологии толпы, какой бы малочисленной она ни была. Во мне вспыхнул огонь гордыни одиночки.

       «Потому и люблю я тщеславных, что они врачи души моей и лечат мое сердце зрелищем», - эти ницшеанские «боевые патроны слов» я взял с собой в путь. «Человек – это лишь бросок в сторону Человека». Я решил пойти не столько на рыбалку, сколько в крестовый поход на тварь дрожащую в самом себе, уничтожить мечом воли свой артроз. Убить его копьем веры в свое предназначение. Наивный сказочник. Моя мысль-мечта зажгла огонь ярости в душе. Прочь терпение. Это не моя стихия. Моя стихия – бунт, борьба не на жизнь, а на смерть. Путь воина. Рыцаря и Поэта. Но не святого преподобного. И я попал в капканы, мною же выставленные.

      Вооружился удочкой соседа, взял с собой немного хлеба прикормить пресловутого карася, надел белые летние кроссовки и …уже на пустыре за домом был остановлен трезвой реальностью. Реальность была скользкая и мокрая. И ноги мои больные разъезжались в ней. Против склизкой грязи бессильны волшебные слова. Большую лужу не перелетишь без соответствующего обмундирования. Я промочил ноги, испачкался в грязи, два раза поскальзывался и падал коленками в лужи, и, в конце концов, проклял и крестовый поход на карася и свое малодушие. Вернулся домой в прескверном расположении духа, хотел пойти в магазин и купить вина, чтобы напиться. Но артроз и тут дал о себе знать. Вместо алкоголя утешающего я принял горсть пилюль и плюхнулся в постель.

      Карась и природа оказались иллюзией. Судьба вернула меня на круги своя - малые круги, потому что для больших я еще не был подготовлен. Гори в огне эта боль. Гори в огне эти бессмысленные страдания. Гори мой бунт, который не принес ничего, кроме еще большей боли. Гори моя прошлая безбожная жизнь, привязавшая меня к месту. Гори трость, без которой мне уже, очевидно, не обойтись. Гори карась во сне вместо Натальи. Гори Наталья не только во сне. От боли мне хотелось скрипеть зубами.

     А желание напиться осталось. Потому как раньше я всегда заливал подобные внутренние провалы вином.

     Первое апреля. В этот день первым дураком в округе стал я – неудачливый бунтовщик, человек хромающий, на своей шкуре познавший действие сущностных законов человеческого бытия. Смирись гордый человек! Ты не Наполеон, а «блоха во Израиле», «червь в лице Господа Саваофа». Чтобы полететь, нужно сначала смириться, принять себя таким, какой есть. Не роптать на боль и хромоту, которую сам заработал на пути свободы. Не ругать ногу за то, что она болит. Не осуждать тихоходное колено за то, что оно гнет к земле. Не воротить нос от людей, тебе подобных. Не противиться реальности. Трезво взглянуть на себя. И когда случится успокоение, тогда только оживлять сказочные фантомы, духов-служителей, которые помогут волшебным образом примирить человека хромающего и бегущего. Переплавить злость в мудрость философа. Стать человеком ходящим.

    Да. Только в таком состоянии можно было извлечь столь глубокомысленный жизненный опыт из, кажется, пустякового замысла сходить на рыбалку. Раньше такие мелочи я просто не замечал. Грязь? Так ее обойти можно. Карась воскресший? Господи, помилуй. Неужели для меня так важен был какой-то карась? Если я выбирался на рыбалку, то всегда с бреднем и сетями. С друзьями и выпивкой. Привозил домой по несколько ведер рыбы. Карася вовсе не замечал. Не было в моем представлении о мироздании одного карася. Была страсть. Карася в природе вещей не существовало. Были тонны рыбы. Сети со щуками. Адреналин. Но крестового похода на карася и в помине не было. Разве что – чья-то первоапрельская шутка. Розыгрыш.

 

    Да…Трезвость тихохода может озадачить не на шутку. Проще проснуться с похмелья человеком бегающим, нежели с непривычки - трезвым тихоходом, который упустил даже идею карася. Саму мысль пойти с удочкой на рыбалку. Это ли не повод напиться? Шутки в сторону. За окном весна, а у меня на душе так скверно, как может быть с сильного похмелья. Но человек бегущий может похмелиться и забыть свое мерзкое настроение, а тихоходу нужно из него выкарабкиваться. За окном – лишь иллюзия весны. Солнце мрачное, деревья безжизненные, грязь и пыль вечные. Природа не дышит. Она умерла. Где та пресловутая борьба за выживание? Нет даже этого. Все тянет лямку унылого перехода в небытие. Раньше я наблюдал, как слабенький росток пробивает асфальт на пути к солнцу. И радовался вместе с ним. Мне доводилось читать про охотников, которые опускали ружье, когда к ним навстречу выходил с плачущими глазами загнанный олень. Меня это восхищало. Я смотрел на гигантский высохший дуб и представлял, что он непременно нальется соками и зацветет. И я улыбался, понимая, что болезни и старость – понятия условные, что  все можно преодолеть на пути к смерти. Только смерть была для меня «черным ящиком». Но и это не пугало. Мой оптимизм был от жажды жизни, а не от понимания неизбежности смерти. У тихохода появился другой оптимизм. Я называю его непробиваемым, апокалипсическим - радуемся сегодня потому, что завтра будет хуже. Завтра может отняться сама способность радоваться. Этот оптимизм родился в душе тихохода. Мудрость? Да. Да! Да!!! Мудрость до первого «карася». Радость до утраты иллюзии «крестового похода». Это не настоящая мудрость. Поддельная. Напускная. Разновидность тщеславия. Не честнее ли признаться в собственной неполноценности и, как древние воины Рима, взять нож и вскрыть себе брюхо? Не так ли, полковник? Сыграть в «русскую рулетку» с «Макаровым» не получится. Может быть, честнее…? Нет. Честнее признаться и жить - несмотря на боль, вопреки житейской логике, жить, как подобает воину света, а не тьмы. До последнего мига улыбаться умом, заражая радостью сердце. Я слышал, что есть такой закон духовной жизни: «сердце не может долго противиться уму». Кажется, этот закон открыт для меня и таких, как я – тихоходов. Если на сердце тоска, нужно умом подгонять его к радости. И когда это случится, весна наступит и в душе, и в природе. Прочь отчаяние. То была минута слабости. Утро… Необходимо подняться, взять трость и идти по малому кругу. Идти, не обращая внимания на толпу. Идти и произносить умом: «Слава Богу за все!» И этой краткой молитвой заражать сердце. Прочь уныние. Да здравствует радость борьбы!

     

 

15.

 

    Апрель.

Солнце постепенно вызревает. Тепло. Мой затворник-кот налегает на куриные лапы – ему нужно залечивать психические травмы едой. Тихон – иезуит. Он живет по перевернутой логике: «Кто много ест, тот много спит. Кто много спит, тот не грешит. Кто не грешит, тот свят душой». Наверное, он будет причислен к лику святых мучеников-котов. Я лишаю его жизненного огня, тонуса плоти, возможности очеловечиться. Кошачий тиран, диктатор любви, опустошитель свободы. Что ж, таков мой нрав. Когда-нибудь бедняга Тишка убежит от меня, как это сделала Наталья. Все от меня убегают. Только слова остаются при мне. Слова, которые я складываю в копилку-дневник. Дневник – это праздник, который всегда со мной. Преданный Друг. Но если я начну тиранить слова, они тоже меня оставят. Любовь – движущая сила жизни. Любовь и боль. Нежность – это солнечные лучи. Оранжерейная защита от непогоды. Боль – это снег и град. Северный ветер, сметающий все на своем пути. Без нежности не бывает любви, а без боли и страданий нет покаяния. Боль порождает бунт, без которого невозможно истинное смирение.

    Иногда я брожу по квартире, останавливаюсь напротив зеркала, из которого на меня глядит «знакомый незнакомец», и пытаюсь объективировать себя – посмотреть на свою персону как бы со стороны. Кто я такой? Не могу дать точного определения по существу. Во мне живут множество личностей, но не с каждым я дружен. Точнее сказать, я не знаю, какая из личностей ближе моему «Я». Во мне сменяются настроения, характеры, воспоминания. Если сорок лет назад я мог бы сказать о себе, что я – это набор из мечтаний, то сегодня – скорее наоборот: набор из воспоминаний о сбывшихся или не сбывшихся мечтах. Если на секунду закрыть глаза, мысленно оторваться от своего зеркального отражения, и подумать в темноте одиночества, что или кто я есть, то всплывают картинки счастья и боли – те состояния, когда я чувствовал свою жизнь на полную катушку. Самые счастливые мгновения связаны с любовью к Наталье, самые несчастные – с отсутствием любви. Рай и ад. Способность любить и неспособность. Я не утратил рай окончательно. Я еще способен чувствовать боль. Я не тот карась, которого бросили на сковородку и поджарили – так, что ему теперь все равно. Но и кроме любви к Наталье у меня был рай – это детство. Тихое, сказочное, безмятежное. И в нем был бог – свой, придуманный, маленький, похожий на бородатого старичка с веселыми глазами. Он помогал мне, и я в него верил. Теперь боль меняет меня по существу. Внутренний бунт рождает новую философию. Северный ветер бьет мне в лицо, сворачивает на своем пути оранжерейную нежность, проверяет меня на прочность. Для той Натальи, которая окутывала меня нежностью и вымывала из души иммунитет, больше нет места. Хватит киснуть, полковник! Выпусти пулю в рыжую бестию, сожги ностальгию в огне аутодафе. Когда-то ты получил пулю в ногу от женщины-стрелка за то, что не был собран и крепок как зверь. Потом тебя одарили контузией неги на брачном ложе. Не пора ли взяться за ум? Вбей осиновый кол в предательскую нежность. Выстрели в привораживающую «красоту». Не превратись в околдованного Одиссея.

    Были трагедии, которые обнажала боль, и тогда я жил на полную катушку. Я уже не играл. Я жил. И страдал, и был счастлив. Так кто же я по существу? Философ-тихоход? Или отставной полковник? Или журналист, играющий в слова? Или бывший муж Натальи? Нет, нет, нет. Все эти названия – пустые оболочки, несущие лишь обозначение моих настроений. По существу важны только два момента – Любовь и Боль. Только в этих состояниях во мне открывалось что-то особенное, что в обычной жизни можно счесть редкостью. Боль заставляла меня творить внутренние чудеса – я был маленьким богом. Любовь побуждала творить чудеса внешние – я был сказочно богатым существом.

     Открываю глаза. Передо мной – старый человек с невозмутимым лицом. Черный ящик для окружающих. А для самого себя я кто в данную минуту? Господи, дай мне прозорливость первого человека, который умел прозревать существо вещей, чтобы присваивать им имена.

    Я – бунтарь. Вот, пожалуй, точно определение моего духа – бунт. И это состояние есть во многом «Я». Бунт дает мне силы жить, вести Дневник, наполняться новыми переживаниями от воспоминаний. Нет, не совсем точное определение. Я – бунтарь, который стремится к счастью. Да. Да! Да!!! Я нашел определение себя по существу. Я – тот изгнанный из рая Адам, который пал по причине гордыни и тщеславия. И теперь снова стучится в двери рая, но не ради внешнего бунта, а ради приобщения к счастью через внутренний бунт. Самая действенная революция та, которая происходит внутри нашего существа. Это называется покаянием, переменой себя, исцелением. Когда человек исцеляется, он становится счастливым. Возвращение в рай – это путь исцеления.

     Стало быть, из зеркала на меня смотрит прозревший больной, который жаждет своего исцеления и знает, как это сделать. Итак, подытожим. Я – бунтарь, стремящийся в рай через исцеление и знающий рецепт этого волшебного лекарства. Пожалуй, такое определение «Я» точнее.

 

 

      Когда я бежал, мои перемещения по миру носили характер хаоса. Работая журналистом, я мог отправиться в путешествие по Аравийской пустыне в канун Нового года или рвануть в Турцию поплескаться в теплом море. Бывал в научных экспедициях по Кольскому полуострову, очаровывался белыми ночами в Карелии, добывал янтарь с подпольными старателями на Балтике. Несколько раз уезжал в Европу только из прихоти потратить деньги не в России. Менял географические места, друзей, женщин, домашних животных, хобби. В результате остался один на один с котом Тишкой и хромотой. Пенсион офицера МВД и кое-какие  накопления помогают не чувствовать себя выброшенным из жизни. Не оставляют и коллеги по слову – подкидывают иногда коммерческие заказы на рекламные статьи.

       Есть у меня несколько мест, в которые я путешествую тихим ходом с удовольствием: библиотека, аптека, церковь, «зеленый» магазинчик и Арка Тишины. Возможно, когда-нибудь в этом списке появится лес около карьеров. Встречают меня эти места как родного. Особенно хорошо чувствую себя под Аркой Тишины. После утренних молитв и дыхательной гимнастики Арка Тишины превращается в Небесную Обитель. Рай на земле. Это пустырь за домом. Когда грязь подсыхает и начинает щетиниться молодая травка, купол неба устремляется в бездонную космическую даль. Поднимешь глаза, утонешь в безбрежном океане пространства. Тишина тонкой струйкой небесного источника охлаждает и очищает душу. Тишина вливается по капле. Это лучшая музыка из всех, что я слышал. Она не претендует на овладение душой, не насилует, не возмущает. Она, точно губка, впитывает в себя душевную грязь. Стирает гнет, питает свободой. Музыкантам легче меня понять – они знают, что такое благотворное воздействие небесной мелодии. Сегодня я не музыкальный тиран. Не язвил бы по поводу увлечений Наташи. Дал бы свободу выбора. Впрочем, поздно каяться. Она уже не моя. Символы, пришедшие из эфирного пространства, красноречивее слов. Я не доверяю снам, но доверяю Наталье. А она доверяется снам. Даже если неведомые мне духи наплетут ей какой-нибудь бред, она вдохнет в этот бред новые смыслы и, таким образом, застрахует себя от обмана. Наташа все же юрист. Хоть немного, но она всегда юрист. В общении со своими духами тоже. Иногда прокурор, чаще – адвокат. Но конечное решение всегда за ней. За судьей, то есть. Свобода выбора. Я принимаю эту свободу. Принимаю ее толкование снов. Своим снам не доверяю. Только тогда, когда во сне появляется сигнал общения с ведуньей. Например, телескопический карась.

      Последние три года места моих перемещений сильно изменились. Понятно, почему. Как и сила моих переживаний. Чем меньше человек отдается внешним пространствам, тем больше в нем остается «праздник, который всегда с тобой». Хемингуэй заблуждался – это не Париж. Это канавка Серафима, молитвенный круг в сердце, молчание под Аркой Тишины.

      Друзья мои тоже изменились. Сегодня – это слова. Слова, с помощью которых я воскрешаю эмоции. Своего рода, служебные духи – как для Натальи ее музыка или художественная кисть. Мне кажется, что я научился не осуждать ее за картины, пусть даже на них изображена голая секретарша. Мои друзья – это мысли писателей, которым я безоговорочно доверяю. Их не так много. Гораздо меньше тех, кому доверяет Наталья. Все-таки я тоже немного юрист. Чаще – оперативник, реже – адвокат. Но окончательное решение всегда за судьей.

      Назвать друзьями несколько тихоходов с палочками у меня язык не поворачивается. Все они, как и я - из бывших. В прошлом у них были семьи, успешная работа, машины, путешествия, вино. Потом все отнялось. И каждому взамен вечного земного праздника была вручена палочка тихохода.

       К примеру, Андрей из соседнего дома – бывший моряк. Полжизни ходил на пассажирских судах помощником капитана, полжизни пьянствовал. Теперь его качает на суше по пути в «зеленый» магазинчик, где он покупает спиртное. Ходит он значительно хуже меня. Останавливается через сотню метров. Одышка. Когда встречаемся, улыбается первый, и мы несколько минут беседуем о здоровье, как старички.

      - Теперь только слабенькое пью, - объясняет Андрей, поглаживая седую бородку философа. – Мне много не надо. Сто граммов сухого вина и достаточно. В сон клонит. Надо бы в поликлинику идти. В стационар лечь. Болит все. А они мне: «Нецелесообразно».

      - Это лечить-то нецелесообразно? – спрашиваю я.

      - Меня лечить нецелесообразно, - уточняет инвалид. - Пойду сегодня сдаваться. Надоело. Все болит. Знаешь, Алексей, даже помирать не жалко.

      - У них оптимизация, - отвечаю я, переводя разговор в иное русло.

 

     Я не желаю говорить о смерти. Не то настроение. Хотя понимаю, что Андрей к этому привык. Настоящий Тихоход. Истинный философ. Не то, что я!

      - Знаю, что оптимизация. На комиссию ездил. Еле уговорил инвалидность оставить. Со мной приятель в очереди сидел. Без ноги. Ему говорят: «Ты еще работоспособный. Можешь уходить». Не юмор ли? Безногого инвалида послать в поход. - Он закуривает. -  Не дали ему группу, - философски заключает морячок. – А мне оставили. У меня третья, половины легкого нет. Печень – что мочалка. Первую группу дают покойникам, - смеется он, и проспиртованные прокуренные легкие шипящими мехами прокачивают воздух. - Вторую – если крышка гроба у подъезда стоит. Третью – когда в очередях туберкулезом заболеешь. Это называется оптимизация здравоохранения.

      Я улыбаюсь и молчу. Разговор не клеится. Он это чувствует и протягивает на прощание руку.

      - Ну, давай, брат, пока. Доковыляю до магазина. Выпью, чтобы силы были. Пойду в поликлинику. Моряки не сдаются. Да. Все пропью, но флот не опозорю.

      Андрей поворачивается и ковыляет в магазин. Я смотрю на его худую спину и осторожные шажки, и представляю, что меня может ожидать подобное. Мне становится не по себе. Неужели это неизбежно? Нет. Нет! Нет!!! Смирюсь со всем, кроме инвалидности. До гробовой доски буду сопротивляться. Ольга права – инвалидность начинается в голове, потом ползет по телу. Ее нужно пресекать на корню.

 

…………….

 

16.

 

    Середина апреля.

   Пару раз ко мне приезжала Ольга. Она пыталась сделать так, чтобы в сладкой истоме я перестал называть ее Наташей. Однажды она привезла две бутылки моего любимого коньяка и выпила со мной пару рюмок. Машина стояла под окнами. В ней сидел Димка, шофер информационного агентства, которого бросила Татьяна Довлатова. Ольга позвонила ему на сотовый телефон и попросила подъехать утром, а сама осталась у меня на ночь. Вечером я напился и проспал всю нежность, чем, вероятно, обидел женщину. Ольга сказала, что больше ко мне не приедет, потому что я ненормальный тип. Что она подразумевала под этим, я не знаю, но сам-то я себя нормальным никогда не считал. Моя основная личность стремилась к счастью, однако в рецепт этого счастья не входила ни одна женщина, кроме Наташи. Возможно, я до сих пор влюблен в нее? Не могу сказать точно. Иногда мне хочется ее уничтожить. Странное чувство. Вбить осиновый кол в «красоту». Контузия. Почему-то во время приступов головной боли мне кажется, что женщина-снайпер, рыжая кошка и Натали – одно существо, кочующее по разным реальностям. Когда болит голова…

    Последнее время это происходит часто.

   Тишина. Хочу Тишины и холода. В Тишине можно общаться с Богом. Холод не дает раскиснуть. Прочь негу! От нее тошнит. Меня тошнит от рыжих красавиц, которые считают себя ведьмами. Меня мутит от артисток. Не зря их хоронили за церковной оградой и не пускали на погост. Гангрену или лечат или прижигают. В средневековье не было сильных антибиотиков, поэтому гангрену прижигали огнем аутодафе – к вящей славе Божьей. Я понимаю их. Можно было объяснить людям, что сжигают болезнь, а не людей. И не к вящей славе Божьей, а для того, чтобы не заразились остальные. Когда тонет подводная лодка, отсеки задраивают. Чтобы вода из одного места не перетекла в другое. Чтобы спасти тех, кого еще можно спасти. Жестокость? Нет. Скальпель хирурга. Милосердие трезвости. Хватит раскисать, полковник!

 

17 апреля.

 

    Ночью разбудил Тихон. Повлек меня на кухню. Мой кот скоро очеловечится окончательно. Во всяком случае, его отношения с куриными лапами становятся почти сакральным действом. Взаимопроникающая любовь.

   Сначала он меня будит. Подходит к дивану, на котором я сплю, усаживается, как сфинкс, напротив моего лица и гипнотизирует. Ждет, когда у меня дрогнет веко, и я открою глаза. Он все слышит и видит. Как только я открываю глаза, «архиерей» начинает выть – тихонько, жалобно, музыкально. Словно скрипка в руках сентиментального маэстро.

    Я встаю. Обманщик с мурлыканием несется на кухню.

    Открываю холодильник. Звуки для кота уже сладостные.

    Бросаю лапу и закатываю половик, потому что Тишка переносит лапу со скользкого пола на коврик. Так ему удобнее есть.

   Но прежде я наблюдаю ритуальный танец.

   Тишка подходит к лапе, нюхает ее, ходит кругами, потом бросается ко мне и начинает отбивать поклоны. В это мгновение я чувствую себя небожителем. Затем Тихон вновь приближается к еде и начинает исполнять ритуал. Он запрокидывает голову вверх, мяукает, прикасается к лапе зубами, отходит, начинает кружить. Снова запрокидывает голову. Так продолжается минуты две. После танца кот аккуратно берет куриную лапку и тащит ее под стол, чтобы я не наблюдал за тем, как он расправляется с «ритуальной жертвой». Я слышу хруст и мурлыкание одновременно. Это музыка, песня. Как бы хотелось моему коту, чтобы лапка была живая. Чтобы можно было с ней сначала поиграть. Но этого нет, поэтому «архиерей» сам придумывает себе ритуальные действия. Две-три минуты проходит с музыкой звенящей и благодарной. Потом из-под стола вылезает счастливая мордочка черного полуперса. Он принял дозу,  и теперь я ему совсем не нужен. Кот никого не замечает. Вылизывает себя – сначала лапки, будто бы он ими кушал, потом мордочку. И все это происходит в состоянии какого-то самогипноза. Глазки Тихона полузакрыты. Он плетется в прихожую, засыпая на ходу.

    Я возвращаюсь в постель.

    Иногда Тихон приходит в комнату, но тогда по дороге начинает громко мяукать, и я, чтобы повеселиться, говорю вслух: «Идет нога. Идет нога. Посторонитесь!»

    Начинаю ему подыгрывать. Так препровождали осужденных на смертную казнь в тюрьмах довоенной Америке. Конвоиры выкрикивали: «Идет смертник! Посторонитесь! Смертник!». Когда-то в память врезался фильм «Зеленая миля».

   - Идет нога! Посторонитесь. Нога!

 

 

………………………….

 

    Тишина. Нужна тишина. Молчание выше слов.

     Хочу помолчать.

     О боже, какая радость – молчание!

 

17.  

 

    Конец апреля. Солнечно и тепло. Не хочется северного ветра. Оранжерейная нежность окутала мое сердечное пространство. И боль ушла. На время – это не важно. Наступило внутреннее умиротворение. Скоро Пасха. Главная Пасха в сердце человеческом. В нем и рай, и ад. И утраты, и открытия. Победы и поражения. Весь мир скрыт в сердце. Любовь одухотворяет его. Боль призывает к откровениям. Без боли не может быть любви. А без любви не бывает боли. Есть боль убивающая, а есть воскресающая. Моя новая философия Тихохода будет строится на фундаменте воскресающей боли. Иначе – смерть в теплой водичке. Отравление наркотическим счастьем. Без страдания не бывает жизни.

 

  27 апреля.

 

   Сегодня хорошо на душе. Какое-то приятное предчувствие.

  

       

     Наталья позвонила в субботу утром. После гимнастики и утренних молитв я вышел покормить чаек под Арку Тишины. Тросточку не взял. Боль не одолевала.

       Солнце занялось с утра. Я бросал чайкам кусочки высохшего хлеба, они подхватывали корм на лету и взмывали вверх, на их крики прилетали новые птицы. Зрелище было восхитительным. Утро звенело каждым нервом, мускулом. Природа на глазах оживала, боролась за существование, делала это красиво, ненавязчиво, будто исполняла песню. Да. Я прихожу сюда за Тишиной, но когда меня приглашают услышать симфонию солнечного утра, я счастлив. Знаю, что это симфония и Тишина одной природы. Божественной.

      Сотовый высветился зеленым огоньком, и я понял, что это может быть только Наталья. Кроме нее, никто не звонил мне по скайпу. Бросив последний кусочек хлеба голодным птицам, я ушел в тень и присел на бугорок, чтобы удобнее было смотреть на лицо Наташи. Провел пальцем по сенсорной панели телефона. Всплыло окно в Париж. Я рассмеялся – значит, в какой-то степени я тоже сказочник, маг, волшебник. Ведун, как считала Наталья. Ведь я прожег своими мыслями окно в Париж – как и хотел.

     - Привет! – улыбнулась красавица и зажмурилась. – У нас солнце прямо в кафе бьет. Я тебя вижу. Связь хорошая. Ты где? Рядом с тобой есть кто-нибудь? – Наталья говорила спокойно, но ее голос приглушался какими-то посторонними звуками, исходящими из помещения, в котором она сидела. – Я в кафе на Монмартре. Немного шумно. Погоди, я надену наушники. За мной видна базилика Санкре-Кер. Помнишь? Мы с тобой тут завтракали.

    - Помню, - ответил я. - Устрицы. Ты кушала, а я шутил, что это блюдо называется по-другому. Помнишь?

    - Помню! Лучше не говорить, как ты обозвал этот деликатес. Аппетит портится.

    - Мы с тобой еще спорили насчет святого Дионисия. Почему-то мы с тобой все время о чем-то спорили. Ты утверждала, что он не мог после обезглавливания взять свою голову, помыть ее в ручье, сунуть за пазуху и пройти так несколько метров.

     - Ты и это не забыл?

     - Я помню все. Даже то, что я немного поправил тебя.

     - Поправил?

     - Да. Ты, наверное, забыла. Я пошутил, что палач нес подмышкой только верхнюю часть головы. Помнишь? Палач был пьян и снял с казненного монаха только скальп с черепушкой. Кроме того, все эти комментарии возникли после рисованных сюжетов. А кому, как не тебе, знать, что художник – это не фотограф. Как бы ни назывался стиль. Даже в соцреализме изображали сказку.

     - Ммммм…ты в своем духе…болеешь, а не перестаешь мудрствовать…я рада тебя видеть и слышать…- Наташа сделала глоток кофе и что-то сказала по-французски гарсону. – Я попросила его убавить музыку. Все-таки это Монмартр. Но слышу и вижу тебя хорошо. У тебя усталый вид. Но не больной. Нога?

     - С ногой все в порядке. Сегодня я без тросточки.

     - Я рада.

   

         Другой мир. Волшебство. Еще десять лет назад невозможно себе было представить. Всего лишь нажать кнопку телефона, и ты на одном краю света, а твой собеседник на другом.

    Наталья не изменилась. Волосы густые, волнистые собраны под солнцезащитными очками, которые образуют арочное перекрытие. Лицо открыто. Она практически не пользуется косметикой. Красавицам это не нужно. Глаза…Сверкающие, влажные, зеленые, темные, меняющие свой цвет от настроения. Немного напряжены изнутри, но от этого еще более привлекательны. На ней джинсовая курточка. Обзор камеры не позволяет увидеть все заведение, поэтому наблюдаю суетливого гарсона, который торопливо снует между столиками; колоритного темнокожего посетителя, сидящего спиной к Натали; какую-то яркую картину у стойки бара.

     - Выглядишь превосходно. Ты спросила, один ли я? Да. На пустыре за домом. Мне никто не мешает говорить. Покормил чаек. Один в радиусе двух километров. Помнишь Арку Тишины? Ты иногда ускользала от меня по утрам на это поле и занималась йогой. Помнишь?

    - О, да! Помню! Хорошо помню! Мне не хватает в Париже таких мест.

    - Тебя мучает ностальгия? Приезжай. Ты же знаешь, как я отношусь к Европе. Кладбище. Дорогое сердцу каждого русского человека кладбище. Все мы в Европе – фантазия. Монолог княгини Епанчиной.

     Наталья улыбается.

   - Леша, - шепчет она. – Не включай, пожалуйста «федорамихайловича». Мне иногда хочется его включить, но я устаю от него через минуту. Ты же помнишь, что я не люблю Достоевского. Давай не будем говорить о серьезных вещах. Мы не общались по скайпу почти год. А вживую – три года четыре месяца двадцать два дня. Неужели будем ссориться?

   - Ты считаешь дни? Не думал. Отсчитываешь, сколько ты уже без меня счастлива? С Пьером? Или Жаном? Его нет рядом с тобой?

   Наталья смеется. Как же она хороша, когда смеется. За моей спиной солнце начинает подпрыгивать подобно футбольному мячу от ее смеха. Ведунья. Красавица. Не моя.

   - Запомни, пожалуйста, раз и навсегда. Он не Жан и не Пьер. Он Жан-Пьер. Во Франции любят давать детям двойные имена.

   Теперь я начинаю смеяться.

   - Его нет рядом с тобой?

   - Нет. Он занят подготовкой моего сольного концерта. Представь себе, у меня скоро будет сольный концерт.

   - Поздравляю.

   - Не оскорбляй Жана-Пьера, пожалуйста. Я устала удалять твои комментарии из социальных сетей. Я не обижаюсь. Знаю, что ты делал это, когда напивался. Потом забывал. Но пойми, тут немного другая публика. Люди не понимают этого юмора. Они могут и в суд подать. Ты назвал его андрогином. Хорошо, что мое окружение не поняло намека. Нельзя так, Леша. Это же Европа. Тут нельзя так шутить.

   - Прости меня. Больше не буду. Честно говоря, я забыл, когда писал комментарий. Андрогин? Существо из древнегреческой мифологии. Кажется, что-то из Платона. Он считал, что первые люди были с четырьмя руками и ногами, и обладали мужским и женским началом одновременно. Затем боги их разделили за непослушание. И до сих пор мужчина ищет свою женщину, чтобы стать единым существом – андрогином. В мифе нет намека на гомосексуализм. Можешь не бояться. А, впрочем, удали меня из друзей, если хочешь. Занеси меня в черный список. Со мной случается, что я принимаю лишку. Коньяк. Одиночество. Боль. Ты окружена приличной публикой. Дипломаты, поэты, художники. Моих шуток не поймут. Прости. Это во мне желчь говорила. Теперь я разобрался. Покаялся. Больше не позволю глупить. Прости. Впрочем, есть грань толерантности. Французы дошутились над пророком Мухаммедом. Знаю. Мы Шарли. Я не Шарли. Прости меня, солнышко.

  - Леша. Не будем о политике, - взмолилась она. – Пожалуйста. Ты назвал меня, как раньше. Солнышко. Мне нравится. Давай о тебе. Я привезу в августе лекарства. Переслать не могу. Это экспериментальные партии. Готовятся в Белоруссии. Доставка только из рук в руки. Курьерам не доверяю. Этот препарат поднимет тебя. Все заболевания связаны с понижением иммунитета. Два-три укола в год, и ты забудешь болезни. Препарату не дают зеленый свет чиновники от медицины. Чтобы ученому в одиночку пробить лекарство на рынок, необходимы миллионы долларов. А препарат очень сильный. Побочных эффектов никаких. Лечит даже рак в начальной стадии и СПИД. Раз в год я применяю его для профилактики.

   - Поэтому выглядишь на двадцать пять?

   - Хи…- Наталья кокетливо улыбается и превращается в кошку. - Леша……дело не только в этом. Я делаю то, что люблю. Это главная терапия. Но препарат помогает. Бабушка моя. Помнишь? Ей уже девяносто пять. Она прыгает по дому. Общались с ней по скайпу в среду. Я ей тоже привезу лекарство. У нее заканчивается.

     - У тебя в августе День рождения. Приедешь домой?

     - Нет. Я прилечу позже. В конце лета. В августе у меня встреча с подругой в Швейцарии. Она художница. Это она помогла освоить новую технику, благодаря которой я получила главный приз на фестивале искусств. Ты видео не смотрел? Я танцевала с мэром…

    - Смотрел. Помнишь Ольгу из информационного агентства? Она приезжала на днях. Просила взять у тебя интервью для местной прессы.

    - Они меня помнят?

    - Солнышко мое, разве тебя можно забыть? У Татьяны Довлатовой депрессия. Она же тебе позировала. Узнала из сетей о твоей славе. Взяла больничный лист и запила. Хочет с мужем-шофером разводиться. Плачет горючими слезами. Считает, что это ее тело покорило Париж. Я уже и шутку новую придумал: «Франция сдалась без единого выстрела, когда увидела обнаженную Татьяну».

      Наталья нахмурилась.

    - Жениха не обещаю. Привезу подарок из Франции.

    - Эйфелеву башню ей привези. Или актера Бельмондо. Чтобы он в кармашек помещался, как гоголевский чертенок, и исполнял ее прихоти.

    - Когда я рисовала ее, я была далека даже в мыслях от Парижа.

    - Ты не в ответе за нее, - рассмеялся я. – Ты же ее не приручала? Солнышко, расслабься. Ты же знаешь, у нас провинция. Не всегда чистота души сопутствует маленькому человеку. Я не уверен, что все наши земляки чище в душе каких-нибудь толерантных французов. Зависть отравляет сердце сильнее других страстей. Посмотри, что происходит с обычной сельской толстушкой, которая узнала о победе картины с ее изображением?

    - Леша, ты не стал мягче. Это хорошо. Для меня хорошо. Хи... Боялась, что спугну твою злость, и ты перестанешь быть собой. Ты вспоминал обо мне недавно?

    - Зачем спрашивать? – удивился я. - Ты об этом знаешь. Хотел поинтересоваться, что означает карась в бокале на твоей картине? Не так давно он мне приснился. Я не доверяю снам. Но этот карась показался твоим посланием.

    - Да, Леша. Я часто думаю о тебе. Когда узнала о твоем артрозе, захотела тебе помочь. Пообщаться вживую. Я не посылала тебе карася. Я только сильно представила себе нашу встречу.

   - И какова она будет?

   - Многое хотелось тебе сказать. Я тебе очень благодарна. Понимаешь? Ты для меня как Эйфелева башня. Как …я не знаю… Кремль… река Волга…Лаврская колокольня. Как эталон метра в музее. Как нечто незыблемое, от чего всегда можно оттолкнуться. Если тебя не будет, для меня умрет точка опоры. Закон всемирного тяготения. Не станет физики, химии, медицины. Не станет веры в Бога. Не станет чего-то незыблемого, как Великая Китайская Стена. Леша, милый, ты для меня – символ Стены. Без твоего ворчания насчет растления мира я не могу уже чувствовать себя свободно. Мне не хватает твоего брюзжания. Понимаешь? Это для меня как поход в церковь. В храм я не хожу, но мне очень важно знать, что в мире есть человек, который называет меня «солнышком» и яростно ревнует меня ко всему европейскому разврату. Но это уже не любовь. Что-то другое. Ты пророс в меня так сильно, что я не смогу жить без твоего молчаливого присутствия в моей жизни. На расстоянии. Когда я выхожу на концерт, я знаю, что в маленьком городке в России пьет коньяк ворчащий мужчина и ругает все европейское за разврат, цитирует Хомякова и Достоевского, читает святых отцов, злится на меня. И мне становится так радостно! Леша. Мне жить хочется. Творить. У меня сразу крылья вырастают. Ты нужен мне как антипод меня, понимаешь? Я уже смирилась с тем, что ты меня поругиваешь, называешь ведьмой, стервой, сучкой. Разве это не так, Леша? Но мне хорошо, когда я вижу тебя, и ты называешь меня «солнышком». Мне приятно.

    - Когда ты приедешь?

    - В конце августа.

    - Наташа… - Я смотрю на нее ласково. – Наташенька…Ты, где будешь ночевать? У бабули?

    - Да, Леша. Ты хотел, чтобы я к тебе пришла? Ты забыл, что у меня есть муж?

    - Если ты приедешь ко мне, я привяжу тебя к стулу и больше не отпущу.

    - Ты стал маньяком?

    - Да. Пять лет жизни с ведьмой. Опыт. Я тебя не хочу сжигать на костре инквизиции. Я запру тебя в подвале дома и буду смаковать любовь как величайший деликатес.

    - Ты счастлив, Леша?

    - Конечно. А ты?

    - И я тоже. Зачем нам что-то менять? Мы дали друг другу больше, чем обычное счастье – память о тех временах. Достаточно настроить себя на воспоминания и снова почувствовать счастье. Я умею. Научить?

    - Не надо. Я тоже научился. Открываю твое фото и все. Со мной происходит какая-то мистика. Меня буквально поднимает над землей. И такое пронзительное счастье. Нежность…

    - А я недавно услышала песню Анны Герман про нежность. Со мной творилось что-то невероятное. Я оказалась одновременно в нескольких временах. Рядом со мной были люди из средневековья, ведьмы, шуты, короли. Боже…- Она закрыла глаза. – Это такое!

    - Наташа, скажи мне что-нибудь. У меня разряжается батарейка.

    - Да. Мне тоже пора. Что сказать?

    - Что-нибудь.

    - Леша, я хочу, чтобы ты поправился. Ты для меня земля и небо, ветер и дождь. Все стихии вместе взятые. Ты церковь. Фундамент. Мне нужен ты как опора. Живи и будь счастлив. Не меняйся. Не становись сентиментальным. Будь собой. Даже злись иногда на растленную Европу. Ты козерог. Ты нечто неизменное. Оставайся собой. Спасибо тебе, милый. Но жить я буду с Жаном и Пьером. Он нормальный. Не тот, что ты думал. Может быть, ухаживает за собой тщательнее, чем это принято в России. Он не тиран. Принимает все. Может согласиться с противоречащими друг другу вещами. Он полная противоположность тебе. Именно поэтому ты мне так важен. С тобой по-другому.

    - Не любовь?

    - Нет. Это что-то другое. Привычка. Сильная привычка. Как дышать. Мы же не испытываем любви к воздуху, которым дышим. Но без него не живем.

    - Значит, я для тебя воздух?

    - Что-то вроде этого.

    - Возможно, ты права. Это не любовь. Мы слишком разные, чтобы быть вместе.

    - Наконец-то ты это понял.

    - Я это давно понял.

    - Ты не женился?

    - Наташа, - с укоризной протянул я. – Какая женитьба? Если я женюсь, то на новой философии Тихохода. В ней не будет места влюбленности.

    - Мне нравится, что ты мудрствуешь.

    - В ней будет боль. И на этом фундаменте я воздвигну новое мировоззрение. Оно будет твердым как Великая Китайская Стена.

    - Слава Богу. Теперь я узнаю прежнего Алексея. Я боялась.

    - Не бойся. Таких упрямцев, как я, только могила исправляет.

    - Не говори так. Я привезу лекарство.

  

  

    -  Батарея сдыхает.

    - До свидания. До встречи. Я вылечу твое колено. Потерпи.

    - В сон ко мне придешь? – усмехнулся я. – Ты не оставила профессию ведьмы?

    - …не оставила…

 

 В тот день на меня обрушилось Небо, и счастье было пронзительным, как звенящая тишина в горах.

 

18.

    

       Доброе утро, Дневник моей памяти! Наталья прилетит ко мне в конце лета. Она пообещала. Три года четыре месяца двадцать четыре дня! Она помнит…………………………………………..

 

       Библиотека для меня сродни храму. В нем тысячи разных богов. Сотни страстей человеческих гуляют по книжным страницам. На них лежит вековая пыль, но от этого они не теряют упругой силы. В этом храме есть молельная комната – читальный зал. Есть притвор – залы абонементов. Есть жрец - точнее, жрица, в точности исполняющая соответствующий магический обряд. Я давно принадлежу к числу «посвященных». Жрицу зовут Ирина Сергеевна.  Она и заведующая, и библиотекарь в одном лице. Оптимизация. Когда я стал Тихоходом, в библиотеку наведываться почти перестал. Ирина Сергеевна шутит:

    - Стало быть, воплощаете свою давнюю мечту иметь в домашней библиотеке только одну книгу - Евангелие?

    - Да, Ирина Сергеевна, - улыбаюсь я. – Все движется к этому. Узкий путь. Тесные врата. Через деревянный макинтош к рождению в жизнь вечную. Сначала читал все. Вы помните. Маркес, Сервантес, Хемингуэй, Достоевский. Книги выселяли меня из квартиры. Теперь все роздал. Осталось Евангелие и кое-что из творений святых отцов. И Федор Михайлович вне сомнения. Ко мне скоро приедет Наталья. Помните ее? Мы иногда приходили вместе.

    - Как же! Конечно, помню. Красивая женщина. Артистка. Но постойте. Почему такой черный юмор? Деревянный макинтош к рождению. Погодите, Алеша, у вас скоро будет все по-новому. Не следует так рассуждать. Вы притягиваете темные силы. Послушайте совет мудрой женщины. Ваша палочка не навсегда. Есть время разбрасывать. Есть время собирать. Это мудрость царя Соломона. Вы долгое время разбрасывали камни. Теперь нужно их собрать. Соберете, ваша хромота исчезнет как страшный сон. Станете снова потихоньку разбрасывать.

   - И так до конца жизни?

   - Вне сомнения. Послушайте, Алексей, вы знаете, что я на пенсии уже восемь лет.

   - Вы? – восклицаю я. – На пенсии? Быть не может. Вам от силы тридцать пять.

    - Ой, ваши бы слова да богу в уши! – кокетливо смеется Ирина Сергеевна. – Конечно, меня сохраняет от старости литература. Знаете, как она действует на организм?

     - Органически?

     - Молодит. Страсти, которые читаются, проживаются вновь и вновь. Самые молодые старички и старушки – это заядлые читатели.

     - И писатели?

     - И писатели. Вы что-нибудь будете брать?

     - Хотел было перечитать Сартра, да передумал. Уже не мое. Пытался понять, почему от меня сбежала жена. Но теперь это не важно.

      - Тогда возьмите Федора Михайловича. Он вам все расскажет.

     Ирина Сергеевна смотрит на меня с улыбкой. Она чувствует, что я счастлив.

      - Вы какой-то загадочный сегодня, Алексей. Глаза сверкают. Ей богу, если бы я не знала вас, то решила бы, что вы влюбились.

      Я расцветаю в улыбке.

      - На днях разговаривал с бывшей супругой по скайпу. Она просила меня не включать в разговор «федорамихайловича». Боится. Защищается. В конце лета прилетит ко мне. Ненадолго. Знаете, что мне кажется? Скоро Достоевского уберут из школьной программы. Потому что он принуждает думать. Он тиран, диктатор. В Европе, я слышал, во многих школах запрещают носить крестики с распятым Христом. Это может травмировать психику ребенка. Придется объяснять, зачем носят на шее такие символы. Я тоже был тираном. Запрещал ей петь.

       - Ох, Алексей, - вздыхает она. – Крестики давно и у нас носят как украшение. А с Достоевским, вы правы, беда. Редкая птичка залетит в библиотеку, чтобы попросить что-нибудь из его романов вне школьной программы. – Она внимательно рассматривает меня. – Вы точно светитесь. Говорите о Достоевском, а думаете о чем-то другом. Или о ком-то. А Федора Михайловича постепенно вытеснят из школы.

      - Неужели? А как же «Преступление и наказание»? Мне кажется, сегодня это особенно актуально.

       - Сегодня актуально преступление без наказания. Как заработать миллион и не угодить в тюрьму.

        - Я не про тюрьму. Я про совесть. В тюрьмах сидят те, кто мало украл. Поверьте бывшему начальнику уголовного розыска.

         Ирина Сергеевна присаживается на стул, снимает очки, поправляет густые каштановые волосы с проседью и тяжело вздыхает.

       - Совесть. Работаю в библиотеке тысячу лет. Это слово начинает забываться. Знаете, библиотекарь – это как священник. Возьмите персональный библиотечный формуляр, и вы увидите всю подноготную. Скажи мне, кто твои друзья, скажу, кто ты.

        - Пожалуй, что так можно и преступления раскрывать, - смеюсь я. – Таинство исповеди нерушимо, а вот попросить у библиотекаря список прочитанных книг – это другое. Интересно, если бы я задумал убить кого-нибудь, стал бы я перечитывать «Преступление и наказание»? Наверное, нет. Я слышал, что ее заказывают в тюремных библиотеках ожидающие наказания убийцы. Многие диктаторы из латиноамериканских стран просили перед казнью «Преступление и наказание». Саддам Хусейн, например. Мне кажется, что необходимо ввести поправку в уголовно-процессуальный кодекс – освобождать от наказания тех преступников, которые прочитали накануне вынесения приговора Достоевского. Думаю, что уже за это можно ослабить казнь. В мусульманских государствах же отменяют смертные приговоры, если преступник выучит наизусть Коран. Почему бы не протягивать руку помощи и нашим страдальцам страсти? Не все преступники злодеи. Чаще бывают заблудившие люди.

        - Идеалист вы, Алексей, преступники уже давно не читают книги. В интернете сидят.

        - Да. Плетемся мы с вами в хвосте времен.

        - Или время бежит слишком быстро, - с улыбкой произносит она. – Давно ли я была молодой? Впрочем, мне по-прежнему двадцать пять. Читаю Фицджеральда, Олдингтона, Ремарка.

        - Этим вы напоминаете Наталью.

        - Мне кажется, вы немножко скучаете. Хотите, я познакомлю вас с женщиной?

            Я смеюсь.

        - Рад бы снова в рай, да грехи не пускают.

        - Вы о своей трости? А знаете что? С ней вы выглядите гораздо пикантнее. Благородная седина, тросточка. Совсем как чеховский интеллигент.

        - Чеховский интеллигент в провинции – это тоска и депрессия. Не могу читать Чехова. Герои переживают, ищут чего-то, какого-то рая на земле. Но забывают главного. Рай и ад находятся в наших сердцах. Помните, в каком аду при жизни оказался Раскольников?

         - Может быть, вам дать все же «Преступление и наказание»?

         - Не надо. Я не собираюсь идти на казнь.

         - Тогда приходите на чай. У нас тут образовалась группа пенсионеров по увлечению здоровьем. Пьют какие-то сибирские травяные сборы. Разговаривают. Шутят. Знакомятся.

        - Думаете, у меня есть шанс завести интрижку?

        - А почему бы и нет? О! Вы знаете, какие романы они спрашивают после таких чаепитий?

        - Не произносите вслух. Наверное, Библию? Песню песней? Не Камасутру же?

        - Ха-ха-ха. Камасутра вся на руках. Наши долгожители увлеклись любовными романами в духе «Сто лет одиночества» Маркеса. Что вы!

        - В их жилах течет кровь Урсулы и Мелькиадеса?

        - В их жилах течет сибирский чай с женьшенем и имбирем.

        - Надо будет прийти на литературные посиделки с чаем. А школьники в библиотеку заходят?

       - Бывает. Редко, но случается.

       - Тут как-то я этой зимой решил зайти к вам. Мороз был страшенный, пар изо рта сразу в сахарную вату превращается, - улыбаюсь я. – Градусов под сорок было. А у вас небольшой перерыв. Минут десять. Думаю, дождусь. Рядом со мной две старшеклассницы стоят, мнутся. Холод. А все равно стоят. Щеки пылают. Девчонки приплясывают. Думаю, хорошо, что еще есть в нашей жизни такие преданные юные читательницы. На душе потеплело. И тут вдруг до меня доносится: «Ну-ка эту библиотеку…так ее раз-так…мат-перемат…в следующий раз за Тургеневым придем. Замучили эти «Отцы и дети». Пойдем отсюда». И ушли. Меня в ступор вогнали. Потом и я расхохотался. Наивный я, Ирина Сергеевна. Школьников ходит много, а читателей почти нет. Отцы замучили.

    - Открою секрет. Есть и читатели. Недавно тематическую выставку проводила. Творчество Фицджеральда. Они посмотрели в кино «Великого Гэтсби». Пришли. А я и модные журналы для девочек. И статьи об эпохе джаза в Америке. И книги самого Фицджеральда. Все на «ура». Есть читатели, с ними работать нужно, а не требовать школьную программу насильно.

    - Это верно. Пойду я. Всего доброго.

    - Заходите, Алексей. Надеюсь увидеть вас в добром здравии. Думаю, что зайдете за Сартром или Камю. Непременно. Есть время разбрасывать и собирать. Вашей супруге привет. Пусть и она заглянет. Хочется посмотреть, как она изменилась, живя в Париже.

    - Зайду непременно. Наталья обещала привезти какое-то волшебное лекарство и вылечить мою ногу. Когда она прилетит, я зайду к вам вместе с ней.

     Ирина Сергеевна вздыхает и улыбается.

    - Самое волшебное лекарство – это любовь. Дай вам Бог счастья.

    - Счастья и вам.

 

 

19.

    

       Заблуждения бывают двух сортов – губительные и спасительные. Не всегда истина, как медицинский диагноз, поставленный неподготовленному пациенту, может вдохновить его на жизнь. Иногда мы обманываем сами себя и других – не ради сиюминутной корысти, а ради Любви. Нужен временный люфт для принятия правды – особенно горькой правды. Все мы рано или поздно умрем, но эта мысль не вгоняет человечество в беспросветную депрессию потому, что между жизнью и смертью существует спасительный люфт величиной в путешествие по дням мира сего. И путешествие это можно превратить в сказку. Созревание для принятия истины есть успение. Сон? Спелость? Расставание с иллюзиями мира сего через смиренное принятие истины. Для этого нужна мудрость и святость. Или большой подвиг борьбы с собой. Новая философия Тихохода дает мне и спасительный люфт в виде сказки, и борьбу с самим собой. Боль – это не иллюзия. Это всегда прорывы в вечность, когда необходимо принять истину – рано или поздно мы все умрем. Когда боль уходит, наступает время отдыха – время приятных и спасительных иллюзий. И чем сильнее была боль, тем яростнее цепляешься за иллюзию. Пусть это будет нарисованный за окном листок плюща, как в рассказе О. Генри, или слон в рассказе Куприна о больной девочке. Это спасительные иллюзии. Они не предадут. Как не предает спасательный круг, брошенный за борт тому, кто захлебывается и тонет. Как не предают слова, воскрешающие любовь.

      Но человек разумный всегда допускает сомнения.  Мы все заблуждаемся – в той или иной степени. Даже те, кто упрямо настаивает на том, что знает саму Истину. Никто не знает Истину, так как она не может явиться лицом к лицу. Мудрый человек с любовью укажет наиболее верный путь. Если кто-то начнет насиловать истиной, тиранить только ему одному известной правдой, нужно от такого «мудреца» бежать со всех ног. Там, где нет Любви, не может быть Истины. А Любовь никогда не диктует.

      Вырастить внутри себя сказку, в которой не было бы места для боли, невозможно. Пока человек жив, боль всегда будет рядом. Необходимо смириться с этим. И жить в пространстве «боль-наслаждение». Область эта безгранична. И в ту, и в другую сторону. Единственное спасительное ограничение – психика. Боль нужна, как нужны в лесу хищные звери. Без них наш земной рай быстро стал бы адом. Смерть в теплой водичке. Отравление наркотическим счастьем. Северный ветер необходим, как скальпель хирурга. Боль – это рупор, в который кричит Бог человеку, заснувшему в наслаждениях, что в жизни его происходит что-то не так. Очнись, человек бегущий, летящий! Не пора ли сменить темп дыхания и мыслей? Не пора ли задуматься над сущностью собственного бытия? Если есть боль, значит, в ее существовании тоже должен быть смысл. Он ускользает от нас так же, как попытки осмыслить смерть. Только там, где мы все увидим лицом к лицу, а не гадательно, точно сквозь мутное стекло, мы поймем смысл боли. Через мгновение после смерти нам станет ясно, для чего мы жили. Мгновение – это понятие из нашего мира. Там сразу откроется вечность, которая здесь была подмята нашими «кожаными ризами».

     Боль, очевидно, нужна, как сигнальная лампа. Не поверю, что боль можно возлюбить – для этого нужно быть мазохистом. Чушь собачья – все мои попытки слиться в экстазе с болью. Эзотерический бред. Боль наказывает сразу и безоговорочно, как революционный судья. Она не терпит кокетства и утонченной поэзии. Она жаждет суровой прозы.  Есть люди, которые поэтизируют боль. Это или неврастеники, или избалованные нежностью тепличные существа, или мазохисты, живущие по принципу: «Чем больнее, тем приятнее». Встречал я таких сумасшедших. Очевидно, они все-таки не знают, что такое настоящая боль. Иначе они не рискнули бы ад называть раем. Причем ад универсальный, такой, который одинаково суров и для грешника, и для праведника. И все же боль полезна. Говорят, полезен сам ад. Бог не создавал ада, но допустил его образование по Любви, стало быть, к пользе. Очевидно, боль способна вырвать человека из трясины обыденности и продиктовать на грубом языке приговор – пора меняться, дружище. Боль – это диктатор. Это хирург, который больше не выдает наркотики, а режет, чтобы исцелить. Любовь шепчется с нами на языке нежности, разговаривает голосом совести, а если не слышим – кричит на ухо в рупор боли. Да. Верно. Боль – это голос Бога человеку, который не услышал сначала шепота нежности, а потом и голоса совести. Я не услышал ни первого, ни второго. Третье не услышать нельзя. Даже с моей тугоухостью и неприятием музыки.

        …это не музыка… это вой сирены. Когда болит по-настоящему, сознание перестает работать чисто. Боль может опьянять. Мне доводилось слышать о том, что сознание мутилось даже у самых стойких оловянных солдатиков - у святых подвижников и аскетов. Что уж говорить о простых смертных? Поэтизировать ее – это прославлять чуму во время пира. Когда я пишу о мелодии боли, я имею в виду боль притупленную пилюлями и плавной йогой. В чистом виде она напоминает грызущего плоть хищного зверя. В госпитале меня кололи наркотиками. Но я был моложе и сильнее. И счастливее. Во мне было много входов и выходов, лазеек на волю. Сейчас боль проникает в меня иначе – через парадную дверь. Входит торжественно и важно. Мои служивые духи не могут ей повредить. Поздно. Ничто не мешает ей по-хозяйски расположиться в моих членах. И властвовать. Принять ее невозможно. Можно смириться с самим фактом болезни и хромоты, но не с болью. С ней нужно воевать. Но не простыми орудиями. Боль хитра как бестия. Ее не переиграть. Нужны либо крупнокалиберные орудия – наркотики, либо  особые практики в сочетании с медициной.

        Сегодня полночи не спал. Выпил пригоршню обезболивающих таблеток и понял, что одних пилюль недостаточно. Просыпался три-четыре раза от ноющей ломоты в коленке и не знал, плакать ли мне или смеяться. Когда чувствуешь свое бессилие, остается смех. Глупый, отнюдь не язвительный. Смех сквозь боль. Я не мог найти правильного положения для замотанной в шарф левой ноги. Ворочался. А потом интуитивно стал разогревать тело – начал отжиматься на руках от пола. Боль отреагировала на это. Немного утихла, и я заснул. На полу. Без одеяла. Кот явился ко мне и улегся на пояснице, полагая, очевидно, что делает великое оздоровительное дело. Я был благодарен этому эгоцентрику. Тихон чем-то походил на меня «бегущего». Я был таким же «эго». Впереди на всех скоростях летело тщеславие, а я, подобно лошади, бегущей за клочком сена, закрепленным около ноздрей, едва поспевал за ним, считая, что утолю, наконец, свой голод. Какой дьявольский обман! Чем ближе – как мне казалось, - я приближался к сену, тем дальше и ловчее оно ускользало от меня. Кроме досады, ничего не испытывал в этой гонке по штрафным кругам.

      Мой кот это делает бессознательно. Он торжественно урчит и бежит впереди меня, когда я просыпаюсь и иду в ванную. Тихон делает вид, что все мои движения направлены на него. Распушает хвост, задирает мордочку и несется. Даже если я просто забываю о его существовании – что, впрочем, почти невозможно, - кот все равно изыщет способ напомнить, кто в доме персона номер один. Иногда я смеюсь, глядя на его гордые изыскания. На исключительность своей облаченной в черную шубку хитрой и ласковой плоти. Смешно.

      Я был признателен коту за то, что он скрашивает мое одиночество. «Потому и люблю я котов тщеславных, что они есть врачи души моей и лечат меня как зрелищем». Применительно к котам такая фраза Ницше вполне подходит.  Но с болью мне приходится бороться одному. Сегодня у меня снова был бунт. Направлен он был против плавной йоги, которая ни черта мне не помогала. Грубые физические нагрузки – отжимание от пола и вис на перекладине, - кажется, помогли мне больше. К черту плавную йогу! Нужно родиться индусом, чтобы она хоть капельку помогла. К черту капельный подход к жизни! Мне нужен стакан живительной влаги, а не наперсток. Я устроен иначе, чем плавные холоднокровные изобретатели гимнастики для змей. Я не способен быть змеей. Мне не нужна ни растяжка, ни свертывание узлом. Мне нужно уничтожить боль. Если у меня нет «крупнокалиберного оружия», нужно воспользоваться другим привычным средством – физическим трудом.

      А когда ушла боль, она уступила место нежности. И я вспомнил Наталью. Она прилетит в конце лета. И привезет с собой волшебную пилюлю. Я не стал разочаровывать Наталью своим скепсисом. Однако я не дитя, чтобы безоговорочно верить в волшебство каких-то инъекций. Для меня встреча с Натальей была куда важнее и спасительнее, чем редкая волшебная пилюля стоимостью в тысячи долларов. За такие деньги можно внушить себе, что эффект плацебо – лучшая иллюзия в мире. Но когда речь идет о конкретных патологиях, спасительность подобных иллюзий можно поставить под сомнение. Я не знаю ни одного случая, чтобы инъекция воды вместо наркотика обманула сильную боль. Эффект плацебо – детская терапия. Заговор зубов при лечении у стоматолога.

     Под утро позвонила Ольга.

    - Привет, - тихо сказала она. – Не спалось что-то. Решила узнать, как ты?

    - У меня боль сквозь радость. Знаешь, как бывает солнце сквозь дождь?

    - Приехать к тебе?

    - Не надо. В субботу звонила Наталья. Она прилетит.

    - Из Парижа?

    - Да.

    - Со своим новым мужем?

   - Этого я не знаю. Честно говоря, наплевать.

    - Ты ждешь ее?

    - Жду.

    - Сильно ждешь?

    - Сильно.

    - Не боишься получить тыловую контузию, полковник?

    - Теперь нет. Наталья мне дорога как память.

    - Это что-то новенькое. Ну, ладно, полковник, прости. Весной у меня всегда сентиментальные мысли просыпаются. Захочешь, приходи в редакцию. Предложение в силе. Я не такая сучка, как ты думаешь. Мужчинам не мщу. Я не ведьма.

    - Знаю, Ольга. Спасибо тебе за все. Я позвоню в августе.

    - Хорошо, Алексей, не расклеивайся. Хороших мужчин много не бывает.

 

 

 

      Сегодня утром я вышел на улицу в превосходном настроении. Нога почти не болела.  Видимо, вчерашние отжимания от пола пошли впрок. Кроме того, я сменил один обезболивающий препарат на другой. Возможно, сработал эффект «счастья от отсутствия несчастья». Была боль ноющая, теперь оставался сидеть в коленке маленьким колючим ежиком фантом этой боли. Получается, я отправил «ежа» в спячку. Счастье. Солнце пригревает по-весеннему. Кругом природа радуется жизни. Все, все поет богу свою «осанну».

     Я прохожу, слегка опираясь на трость, мимо своего дома в сторону Арки Тишины, и тут мой взгляд цепляется за крышку гроба, которая стоит у подъезда Андрея. И мне становится тревожно. Неужели отряд тихоходов потерял бойца? Все пропью, но флот не опозорю. Мне было не по себе подходить и смотреть на фотографию. Хоть бы не он! А если он, то что? Что произойдет в мире, если ушел в вечность малоприметный тихоход? Бывший моряк с бородкой Хемингуэя? На днях он жаловался мне на здоровье и говорил, что хотел лечь в стационар. Но кто-то бесстрастный в белом халате ответил ему: «Нецелесообразно». Оптимизация. Такого, как он, лечить нецелесообразно. Он уже ничего не даст в копилку государства. Он только возьмет. Зачем такой балласт? Государство провозглашает себя православным, а живет по ницшеанским законам – «немощные старики и больные – это балласт для общества». От них нужно избавляться. От нас? О боже! Горе мне, начинающему входить в ряды «балласта» с хромотой и палочкой. Меня примут, но не накормят. Я должен позаботиться о себе сам. «Врачу – исцеляйся сам». Это обо мне. Но по существу ничего не изменится в мире с уходом человека. Даже сотни людей. И это действует на психику умиротворяющее. Когда уйду я, люди этого не заметят. Мы боимся смерти каким-то животным страхом – страхом предстоящей боли. Однако боли может и не быть. Какой-то внутренний щелчок – и ты уже в обществе любимых призраков. Рядом Хемингуэй, Фицджеральд, Сартр, Достоевский. Там, впереди, много лучшего. Гораздо больше, чем позади. Но животный страх нужен. Он, как боль, предохраняет человечество от массового самоубийства. Жизнь должна быть наполнена смыслом. Иначе человечеству не выжить. Даже те, кто провозглашает абсурд, как мировоззрение, обманывают себя и окружающих. Если бы они глубоко верили в абсурд, первым бы делом они вскрыли бы себе брюхо или наглотались пилюль, которые погружают в сон и вечность абсурда. Но они не делают этого, а, зачастую, играют по правилам жизни, в которой, по их мнению, нет никакого смысла - играют подобно не запасным игрокам, а форвардам. Люди абсурда – все как один мошенники, иначе они бы уже давно лежали бы в могилах. Делают вид, что живут лишь для того, чтобы тянуть лямку, а сами пускаются в самые оригинальные авантюры. Лжецы! Философия учит человека не столько жизни, сколько умиранию. Потому что вся жизнь – это и есть плавное умирание. Впрочем, бывает и умирание резкое. Пуля весом в шесть граммов калибром девять миллиметров в одно мгновение обрывает жизнь. Щелчок и нет боли. Потому что нет человека.

       На бархатистой обивке крышки гроба улыбается лицо Андрея. Молодой. Без бороды. На картинке из домашнего альбома он похож на юнгу. Подхожу к фотографии со щемящим сердцем. Ласково пригревает солнце. От Арки Тишины во двор приносит запах лугового разнотравья и влаги. Мне не хочется скорбеть. Весна привносит в этот обыденный эпизод со смертью новую жизнь. Смерти нет! Скоро Пасха и в церквах будут об этом петь. Нет смерти. Отхожу с тихой радостью: ему сейчас наверняка хорошо. Лучше нашего. Просто трудно это принять и переварить. Если я верю в Бога Любви, то жизнь за гробом не может быть хуже той, которую ведем мы – больные и хромающие тихоходы. Догадывался ли он вчера о том, что умрет сегодня? Едва ли. А сколько осталось мне? Нам? Всем тихоходам микрорайона? Совсем немного. И это будет точно – как дважды два: все мы умрем. Кто-то в больнице, кто-то дома. Я не знаю, как и когда лучше умереть. Наверное, как можно позже. Старость – это подарок от Бога. В старости вымирают почти все страсти. Глубокая старость – это освобождение от земных желаний. Мне кажется, самое важное – это умереть свободным. Тогда душе будет легче отрываться от земли. Нет привязанностей, нет и мытарств. Внезапная смерть человека в расцвете лет и сил – это капкан для вечности. Душа, наверное, в первое мгновение и осознать ничего не может. Устремляется к своим привязанностям, а до них не добраться. Вот и мучается. У Андрея, кажется, привязанностей уже не было. Кроме одной – спиртного. Впрочем, по милости божьей, и тут все сгладилось хромотой и философией тихого хода. Слава инвалидной палочке. Андрей вошел на территорию вечной жизни маленькими шажочками. Опираясь на палку. Думаю, там его примут с любовью. Он никого не осуждал. Не ругал правительство за низкую пенсию. Он вообще никогда никого не ругал. Удивительный был человек. Можно сказать, счастливый. Да. Старый моряк с бородкой Хемингуэя ушел из жизни счастливым. Сегодня я, пожалуй, выпью стаканчик вина за его тихий уход.

     После Арки Тишины я решил прогуляться в аптеку. Необходимо пополнить запас обезболивающих препаратов. На бульваре Мира встретил Валерия из дома напротив. На нем - серая кожаная курточка, которая предательски оттопыривается в районе внутреннего кармана. Валера возвращается от Катьки-самогонщицы. Купил бутылку. Или выпросил в долг. Он счастлив. Моложе меня лет на двадцать, но выглядит тихоходом. Только пока без палочки. У Валерия нет половины зубов, волос. Но я никогда не видел его озлобленным или удрученным. Все у него благополучно, пока есть в кармане пачка сигарет и бутылка самогона.

     Валера подходит ко мне, здоровается.

   - Андрей помер, ты знаешь? – спрашивает он. – Морячок из вашего дома.

   - Знаю. Только что подходил к подъезду.

   - Говорят, что ему в очереди стало плохо. В поликлинике. Сердце.

   - Донес свое тело по назначению. Как видно, на роду написано было умереть в поликлинике. Странно все это. На днях он мне жаловался на врачей. Говорил, что его лечить в стационаре отказались. Нецелесообразно.

   - Не целее…чего? – изумился Валера.

   - Короче говоря, нет смысла его лечить. Деньги переводить только. Понимаешь?

   - Понимаю. И поэтому к врачам не хожу. Курить будешь? – протянул он пачку папирос.

   - Бросил. Уж десять лет как.

   - Я тебя в прошлом году видел на карьерах, - продолжал Валера, закуривая. – Ты собирал какие-то грибы, похожие на поганки. Хотел покончить с собой? Или отравить тещу? – Валера выдыхает табачный дым вместе с булькающим смехом. Почему-то он напомнил мне покойного морячка во время нашей последней встречи. Становится жалко его. Скоро он мало, чем будет отличаться от инвалидов.

   - Это шампиньоны, Валера, у меня нет тещи. Ты, наверное, этого не знал? Травить некого. Жена скоро прилетит из Парижа.

   - Из Парижа? – ухмыляется Валера. – У них там лягушек едят.

   - Шампиньоны я люблю не потому, что их едят во Франции.

   - По мне – поганки. Я туда на карася хожу. Каждый год ловлю. Скоро на прикормку пойду. Ты не рыбак?

   - А что?

   - Так, ничего. Просто я могу загулять, а карася прикормить нужно.

   - Ты на червяка ловишь? – поинтересовался я. – Забыл спросить у соседа, на что.

   -  У «деда»?

   - Да.

   - Этот не скажет.

  - Почему?

  - Мутный он. Рыбак по натуре. И охотник. Мало говорит.

  - А ты? – Я смотрю на потрепанного жизнью мужчину, похожего на старика, и понимаю, что ему доставляет удовольствие поговорить со мной о рыбалке. Потому что в этой сфере он ощущает свою значимость. - На червя?

  - Там и копаю, - важно отвечает Валера. - Пойдешь на карася?

   - Пойду. Для меня карась в этом году почти как золотая рыбка. Поймаю, загадаю желание.

    - Ты думаешь, его так просто поймать?

    - Знаю, что не просто. Он где-то в иле отлеживается.

    - Поставишь поплавок на малую глубину. Идти лучше с рассветом.

    - Ты сам-то, когда пойдешь?

    - Не знаю. Скоро Пасха. Загуляю. А карася уже надо подкормить. Может быть, ты сходишь? – смутился он, поглядывая на мою трость. – Сможешь?

     - Не знаю, - улыбнулся я. – Попробую. У меня ж острый артроз. Пройду шагов сто и стоянку устраиваю. Болит. Дойду ли? Вот в чем дело. Хочется мне этого карася очень. Валера, разбудил ты во мне страсть. Завтра же пойду на подкормку. Надену резиновые сапоги и пойду. На прошлой неделе было дело. Решился в дождливую погоду пойти подкормить карася. Думал, крестовый поход будет. На карася. Взял удочку. Вышел на поле за домами. Одна грязь. Холод. Ноги разъезжаются. Короче говоря, проклял все на свете. И карася. Вернулся домой злой. Хотел напиться по-взрослому. Не стал. Нога не дала. Теперь и принять на грудь не могу, как следует. Такие вот дела.

    - Карася подкорми все же, - советует Валера. – Кроме нас с тобой его никто не подкормит. А рыбалки может не быть. В позапрошлом году все карьерные озерца промерзли. Рыба задохнулась. Карась ушел. В прошлом году мальков запускали. Ты подкорми. В этот раз доковыляешь. Погода весенняя. На поминки пойдешь к Андрею?

    - Меня никто не звал, - печально усмехнулся я. – Даже сам Андрюха не успел позвать. Кто-то приедет делить квартиру.

    - Я слышал, что у него дочка в Питере живет. Она и приехала, наверное. Морячок помер, а карась нас переживет. К нам на поминки пожалует, - Валера открыл беззубый рот и беззвучно рассмеялся. – Я однажды напился не до «белочки», а до «карася». Зуб даю. Отвечаю. Пришел ко мне через окно. А я на третьем этаже живу. Выхожу на балкон. А там как будто река разливается, и карась плещется. Надеваю сапоги, беру удочку и тут, - Он вздрогнул. – Жена вцепилась и тащит. Я уже ногу занес. Так на поминки пойдешь?

    - Вряд ли поминки будут. У тихоходов друзей мало. Помянем без общего стола.

    - Я помяну сегодня, - ответил Валера, открывая моему взору содержимое внутреннего кармана куртки. – Андрей был хорошим парнем. Мы с ним как-то на карася ходили. Года два назад. У него и сети были, и спиннинги. А предпочитал посидеть с обычной удочкой на карьерах. За гаражами тоже карась есть. Ловил.

    - Ладно, Валера, пока. Разбередил ты карасем мою душу. Завтра кормить пойду.

    - Кашу свари. Или хлебом.

    - Хлебом.

    - Там тебя по дороге две собаки встретят. Черной сучке ничего не давай. Она кости выпрашивает. Избалованная. Белому кобельку и хлеба дать можно. Все ест.

    - Как у людей, - усмехнулся я. – Мужчины не избалованы.

    - Точно. Ну, пока.

    - Пока.

    - Мне с Андрюхой нравилось поболтать, потому что он не заносчивый был, - бросает напоследок Валера. - Хотя и помощником капитана ходил. Ты тоже не заносчивый, полковник. А соседа твоего не люблю. Маршала из себя корчит. А сам – карась карасем.

    - Не осуждай, братишка.

    - Так я…это…нос от меня воротит…тоже ведь из милицейских начальников. Но с тобой и поговорить можно. Хотя ты полковник. А с Василием разговаривать – все равно, что на прием к генералу сходить. Важный он, вот что!

    - Мы все разные, Валера. Я тоже не подарок.

    - Ладно, пока. Встретимся потом. Расскажешь, как сходил на прикормку.

    - Конечно.

 

 

20.

 

    Привет, Дневник! Выспался хорошо. Снилось море – не южное, расслабляющее, вводящее в соблазн неги, а холодное, ветреное, закаляющее. Балтика не дает раскиснуть. Когда я был в командировке и собирал янтарь со старателями, видел ранними утрами старушку лет восьмидесяти, которая занималась закаляющим купанием в конце ноября. Старушка была сухая как камыш, кожа ее светилась янтарным светом, глаза сверкали. Мне показалось, что она вышла из моря, подобно героям мифа. В ней было что-то от бунтарей-Тихоходов. Сразу почувствовал в ней родственную душу. Глаза чистые, без лукавства и воля к жизни бьет с такой силой, что кажется, будто она блаженная. Подвижница здоровья в свои старческие годы – тоже разновидность философствующего Тихохода. Она не сдалась ценностям мира сего, не опустила руки. Она – боец, рыцарь света. Я смотрел с восхищением, как старушка ныряет в ледяные воды Балтики. Потом мы разговорились. Оказалось, что ей не восемьдесят, а сто. Холодное Балтийское море ее лечит. Двадцать лет назад женщина потеряла в автокатастрофе всех своих близких, готова была наложить на себя руки, какая-то дерзкая сила выдернула ее из теплого дома и повлекла за собой на Балтийское побережье. Утопиться? Мысль скользнула змейкой и тут же испуганно убежала. Первые же секунды обжигающих холодом волн вызвали к тонусу все дремавшие силы – силы самой стихии. Природа внутри ее тела стала оживать. Своеобразная шоковая терапия. В свои сто бабушка и не помышляет о патологиях. Жажда жизни истребила депрессию на корню.

      Хороший сон – бодрящий.  Не обязательно принимать горстями обезболивающие таблетки. Необходимо глубоко расслабиться и сделать дыхательную гимнастику. Боль часто провоцирую спазмы – нервные, психические, мышечные.

     Написал Наталье коротенькое письмо. Пообещал починить машину и встретить ее в аэропорту. Впереди лето. Может быть, напроситься в санаторий МВД под Питером? Там хорошо, но тоскливо. Не люблю встречаться с людьми в белых халатах. Они знают много профессиональных тайн, но с ними нельзя быть открытым. Мне необходим такой врач, которого я уважал бы не только за его медицинские познания, но и за мировоззрение. Врач-тихоход. Философ. А таких мало. Во всяком случае, я не встречал. Лечение можно принять полноценно лишь от человека, познания которого выходят за рамки учебников по медицине. Я могу найти в Интернете любую статью, связанную с артрозами и застарелыми ранениями в ногу, но кто сможет преподать мне урок принятия философии самого лечения? Китайская медицина идет от причины к следствию. Болезнь – это всегда следствие неправильного образа жизни. От врача мне хочется не «фармацевтики», не выписанного на бланке со штампом лекарства, а участия. Что проку от снятия боли, если сама причина возникновения боли не устранена. Врачу – исцеляйся сам? Чаще приходится следовать этому принципу.

     Впрочем, теперь я, кажется, в полной мере настроился на свое новое мировоззрение. Дело вовсе не в Наталье. Она приедет для того, чтобы я окончательно понял, что мне она больше не нужна. Вот то главное, что я ожидаю от ее визита. Мне не нужны лекарства для поднятия иммунитета, я легко обойдусь без ее тела, запаха, воспоминаний. Мне необходимо увидеться с ней для того, чтобы поставить точку. Хладнокровную точку окончательного оздоровления от ведьмы. Я не хочу ее убивать. Не желаю трогать ее образ. Мне нужно раз и навсегда попрощаться с ней. А в тех мутных желаниях уничтожить ее и Пьера я должен покаяться. Скоро Страстная Неделя. Жду.

……………………………………………………………………

         Выходя из дома, посмотрел на подъезд Андрея и заметил около крышки гроба молодую женщину в черном платке. «Наверное, дочка? – подумал я. – Похороны, оказывается, сегодня?» Может быть, подойти? Поговорить? Утешить? Сказать, какой славный был человек – ее отец? Какой тихий. Смиренный. Никого не осуждал. Такое сегодня редкость.

       Наверное, теперь Андрей смотрит на мир и говорит словами Исаака Сирина: «Льстец и обманщик. Сколько раз я попадался в твои сети. Хотя всю жизнь ставил сети на рыб…» Черт меня дери. Опять карась уводит мысли в сторону. Надо подойти и поздороваться с девушкой в черном платке.

      - Здравствуйте, - я сочувственно киваю ей головой. – Вы, наверное, дочка Андрея?

      - Да. Он вам рассказывал обо мне? Я живу в Питере. Последний раз была дома лет тридцать назад. Сейчас время такое, понимаете? Дом, работа, семья.

      - Конечно, понимаю. Я живу в соседнем подъезде.

      - А я вас помню, - улыбается дочь Андрея. – Вы когда-то носили форму.

      - Редко. Только на милицейские праздники. Как вас зовут?

      - Оксана.

      Девушка худенькая, красивая. Темная одежда подчеркивает худобу. Прядь светлых волос выбивается из-под платка. Глаза – открытые озера, в которых видны все обитатели. Много-много карасей. Водоросли колышутся степенно и ровно. На поверхности – тишина. Недавно поливал дождик. Заметно. Мне нравится эта наивная чистота.

      - Хочу вам сказать, Оксана, что папе вашему там не плохо. Поверьте. Я редко встречал людей, которые накануне смерти вели себя с таким смирением и мудростью. Думаю, что он готовился переступить эту черту спокойно.

     - Папа выпивал.

     - Я знаю. Но не думаю, что все выпивающие попадают в ад.

     - Вы верите в бога?

     - Конечно.

     - Мой папа не верил.

     - Теперь он не только верит, но и знает. В отличие от нас.

     - Он и нас так воспитывал. У меня сестра. Она не смогла приехать. Живет далеко. В Средней Азии. Я не знаю сейчас, как быть с поминаниями церковными. Ничего не понимаю. Вы не подскажете?

      - Не переживайте, Оксана. В понедельник начнется Страстная Неделя. Я схожу в храм и закажу отпевание. Это можно сделать заочно. Люди помолятся о его душе.

       Девушка полезла в сумку за деньгами. Я остановил ее.

    - Не нужно. Я сделаю в память о нашей дружбе. А вы лучше подайте нищим у церкви.

    - Спасибо вам огромное.

     Она посмотрела на меня заплаканными глазами, в которых я увидел и самого Андрея и все то «неверующее» смирение, которое он передал своей дочери и улыбнулся. Мне показалось, что старый морячок стоит рядом с нами. Все пропью, но флот не опозорю.

 

     - Знаете что, вы не переживайте, - говорю я на прощание. – Ваш папа нес боль и страдания. И это очистило его. Он не озлобился. В этом можете не сомневаться.

    - Это важно, да?

    - Очень.

 

21.

 

        2 мая. Страстной Понедельник.

 

 

     На улице жара и духота. Пыль поднимается от южного ветра, бьет в глаза. Живешь в городе как в пустыне. Запахи весны пропали. Начала болеть голова – сильно болеть. Точно в мозгах образовался какой-то минный часовой механизм, готовый в любую секунду взорваться. Со мной было похожее после контузии. Повторялось впоследствии несколько раз. Мне легко от того, что освободился от Натальи. Однако внутри осталась «тыловая контузия» от переживаний последних трех лет. Много было тяжелых, пахнущих трупным ядом мыслей. Теперь они бродят и отравляют душу. Хочется сходить в церковь. Но не ради унылого стояния со свечой в руке. Нельзя делать никакое дело, не осмыслив его предварительно. Все происходящее в Церкви есть Таинство. Любой вздох, обращенный Богу с покаянием. Если это не так, тогда все мы язычники. Не может Бог ничего сделать с человеком без искреннего желания самого человека. Необходимо изменить мысли, преобразовать старое отношение к миру в новое, освободиться от накопившегося яда. Ради приобщения к лекарству от душевной хандры. Причастие войдет лишь в очищенное сердечное пространство.

     Три года без покаяния.

     Лишь мутное желание соединиться с ведьмой или уничтожить ее. Мрак! Накопилось все невысказанное, нерастраченное, скрытое в самых потаенных закоулках сознания и постепенно отравило душу. Всякая дурная мысль, слово осуждения, движение в область тьмы – столь притягательное для нашего тела, - со временем превращаются в грязевые наросты. Камни на периферии тонких духовных переплетений. В обычной бане паримся часто. А баней паки бытия пренебрегаем. А это куда важнее.

     С каждым годом ходить на церковные службы тяжелее – физически и морально. Физически понятно, почему. Не могу долго стоять, а присесть рядом с инвалидами тщеславие не позволяет. Да. Тщеславие бежит впереди меня и в церкви. Моральная тяжесть складывается из того, что во время долгих утомительных служб начинаешь думать сначала о больной пояснице и ногах, потом внутри проклевывается гнев. Маленькими злобными зверьками из трещинок души начинают выползать мысли осуждения. Периферийное зрение ловит какую-нибудь краснолицую женщину с осанкой праведницы и пошло-поехало. Ах, да это ж она! Та самая – с бульвара Мира. Красная помада на губах. Символ опошливания пространства. Королева домохозяек. Сериальное сознание. Ах, да она и в церковь пробралась! Семипудовая купчиха. Идеал для чертенка из романа Федора Михайловича. Не зря она его так не любит. Достоевский ее насквозь прозрел еще в позапрошлом веке. А черт бессмертен. Люди меняются, а вместилище бесов остается. И так – без конца.

      Чтобы выстоять службу и не впасть в осуждение, необходимо прикупить хорошее обезболивающее лекарство. И, как минимум, забыть о больной ноге.

      Заглядываю в «красную» аптеку. Звон фэншуйских колокольчиков у входа, запах лекарств, и меня встречает улыбающаяся Светлана – женщина неопределенного возраста, которая, кажется, живет в аптеке. Ее круглое румяное лицо обрамляет шапка густых крашенных рыжих волос. Фармацевт – приземистая, круглая дама с красивыми темными глазами. Почему женщины в последнее время так любят краситься в рыжий цвет? Есть, над чем задуматься.

   - Здравствуйте, Алексей Иванович, - расплывается она в дежурной улыбке. - Как поживаете, Алексей Иванович? Давно к нам не заходили. Как жена, Алексей Иванович? Как нога?

    - Жена скоро приедет, - отвечаю я, подходя к роскошной витрине из сверкающего стекла. – А нога так и норовит от меня убежать?

      Минутка молчания, потом Света заходится в смехе. Пухленькая плоть дрожит вместе с булькающими придыханиями. Шутка дошла до нее.

   - Так вы ее привяжите покрепче, - кокетливо говорит фармацевт. – У вас и наручники, наверное, есть?

    - Боже упаси, Света, я сто лет на пенсии. Подскажи мне, пожалуйста, какой препарат от боли купить?

    - Вам из дорогих?

    - Конечно, Светлана.

    Я подхожу к ней поближе и протягиваю коробку шоколадных конфет.

    - Это ко Дню медика. Поздравляю.

      Светлана, молча, убирает подарок и смотрит на меня выжидающе. Она знает, что за этим последует. Я вытаскиваю из бумажника крупную купюру и прошу препарат, который в аптеке продается только по рецепту.

     - Алексей Иванович, - с укоризной протягивает Света. – Вы меня под монастырь хотите подвести? Сами же не так давно работали в полиции. Знаете, что к чему.

     - Света, бог не выдаст, свинья не съест. Ты же меня знаешь. Света, дорогая, мне очень нужно. А по врачам бегать некогда. Началась Страстная Неделя. Хочу в церковь сходить, а с моей ногой – сама знаешь, каково. Ну? Выручи, милая. Если понадобиться мое вмешательство, позвони. Не оставлю.

     - Ох, Алексей Иванович, Алексей Иванович, - вздыхает она и вытаскивает из загашника препарат. – Ну, как вам откажешь? Настоящему полковнику.

    - На пенсии, Света, на пенсии.

    - Какая разница? Полковник он и на пенсии полковник. Я бы на месте вашей жены…

    - В августе она прилетит из Парижа, - перебиваю я, аккуратно принимая из рук фармацевта пузырек с пилюлями. – С меня бутылка дорогого шампанского. Спасибо, Света.

    - Ладно, - вздыхает она. – Может и на вашей улице будет праздник?

    - Будет, милая, непременно будет.

 

    ….делаю короткие записи в Дневнике.

 

         Тяжело жить трезвой жизнью. Да, мой бесстрастный исповедник-дневник. Очень тяжело. Я вовсе не имею в виду опьянение в грубом виде – вино или наркотики. Есть более тонкие и менее заметные формы наркотизации. Они, пожалуй, и за здоровье сойдут. Во внешнем проявлении. В телесном, физическом, грубо зримом. Моя бывшая супруга преуспела в таком опьянении. Немного завидую. Вспоминаю, что такую философию разработали французские экзистенциалисты. Ну, конечно. Как тут без Франции, которую обожает моя жена? Сартр, Камю придумали форму изящного самообмана. Приняв за точку отсчета идею о бессмысленности жизни, эти пытливые умы предложили философию самообмана. По их логике человеку мыслящему необходимо либо перерезать себе глотку, чтобы не мучиться от скорбей, либо придумать идею, грезу, мечту, которую можно воплощать при жизни. Греза эта может быть любой: от мечты сходить в крестовый поход на карася до планов Наполеона. Все зависит от уровня сознания и материального благополучия. А еще, конечно, от физического здоровья. Наполеоновские грезы теперь мне не по плечу. Тихоходу нужно довольствоваться карасем. Либо грезой о победе над артрозом. Наталья была из «победителей». Не знаю, как она сейчас, но раньше…Она бы устыдила меня за малодушие. Заставила поверить в самую фантастическую грезу. К примеру, в то, что тихоходу можно научиться летать. Морской тихоходке, то есть. Водоплавающей. Больше того, стала бы вдохновлять меня на подготовку к полету. Тренировки. Медитации. И когда-нибудь в очередной раз взяла бы меня за руку, подвела бы к откосу и сказала: «Разбегайся и прыгай. И ты полетишь, если сильно в это поверишь». А потом, увидев мое замешательство, непременно улыбнулась бы ослепительной улыбкой: «Вот видишь. Нет в тебе веры даже с горчичное зерно». И в чем-то была бы права. Во мне не хватает безумия поверить в нарушение законов физики. Я не верю в чудо до тех пор, пока не заработаю его внутренним духовным трудом. И даже тогда приму его не как чудо. Таков я по натуре.

       Наталья находится в приятном обольщении: ей кажется, что все, что она делает, наполнено великим смыслом. Этот смысл – сделать мир лучше, красивее, добрее. Идея фикс. Внешними преобразованиями мир не изменишь. Мудрец изрек: « Даже одна нравственная победа внутри одного человека дает мощнейший толчок к победе всего человечества». Важно научиться летать внутри себя. В этом смысле мы с Натальей расходимся. Она живет в самообмане. В приятном самообмане французских экзистенциалистов: женщина воплощает грезу о своем особом предназначении сделать этот мир лучше. Что ж, это, наверное, полезнее маниакальных грез какого-нибудь нового Наполеона. Но нисколько не полезнее моего крестового похода на карася. Моей грезы крестового похода - поскольку она рождена из ложного смирения. Не хочу больше летать. Хочу ходить трезво. Желаю постигнуть мудрость малых шагов.

      Господи, неужели я действительно желал убить Наталью и французского мальчика? Желал это? Вынашивал грезу? Эта мечта поддерживала во мне жизнь…и отравляла…Господи, какой ужас!

  

       Кто бы мог подумать, что срывы и падения бывают двух видов. Первый – это когда стремишься вытащить себя за волосы из болота - синдром барона Мюнхгаузена. А второй – когда с мыслью «после меня хоть потоп» устремляешься с головой в это же самое болото. Синдром русской авоськи. Не знаю, что лучше. Одно знаю, что в сердцевине двух этих синдромов лежит гордыня: я смогу. Я! Я!!!! Смогу! Сам! Вытаскивать себя за волосы из болота я научился давно. Наивно считал, что волевым усилием без Бога можно сотворить чудо. Когда с помощью нелепого приказа самому себе тянешь себя из болота, еще быстрее погружаешься на дно. Говорить о втором синдроме не приходится. Он знаком почти каждому русскому человеку. Уж если согрешил, то тянет на грех еще больший. А потом еще и еще. И наступает минута, когда сломя голову летишь в пропасть. После меня – хоть конец мира. Я это к чему? К тому, что за помин души тихохода Андрея я вчера выпил. Продолжения не последовало. Стакан вина и все. Но утром во мне черти заговорили. И подтолкнули к утренней пробежке. Черт бы меня взял. Проснулся ни свет, ни заря. Нога не болела. Разминаться не стал. Собрал в кулачок свою волю, выпил бокал крепкого кофе, постоял под ледяным душем, обмотал больное колено шарфом и отправился на школьный стадион бегать. Да. Бегать! Вот идиотизм! Десять, пятнадцать кругов бега трусцой. Вошел во вкус. Обрадовался. На бегу читал молитвы, славящие Бога за чудо. Кажется, из собственного безумия пытался извлечь искорку чуда оздоровления. До полудня хватило – летал. В самом деле, ощутил давно забытое ощущение полета. И это был провал. Падение первого сорта. Гордыня. Смогу. Смог…

        Во второй половине дня я представлял собой классического инвалида, перемещающегося по квартире с помощью палочки. О подкормке карася пришлось забыть. Карась отдалился от меня на величину моей гордыни. Карась, которого я реально должен был подкормить, снова превращался в иллюзию. А крестовый поход на карася – в дивную мечту. Потом я попытался настроиться на церковь. И понял, что без сильных препаратов мне не обойтись. Хорошо, что Светлана из аптеки – моя давняя знакомая.

     Я не отчаялся. К падениям начал привыкать и даже извлекать из них опыт. Самый драгоценный опыт для человека – опыт его падений. Не было бы падений, говорят, не было бы святых. Не было бы бесов, не стало бы подвижников. Мудрость крепчает в борьбе. Бой с самим собой есть самый трудный бой. Победа из побед – победа над собой. Раньше для меня это была просто красивая фраза немецкого поэта. Фантик. Обертка без содержания. Теперь я понимаю, что победа над собой – это верно извлеченный из поражения опыт. Кажется, из своего падения я извлек этот опыт: не нужно переоценивать собственные возможности. Философия малых шагов предполагает длительный и терпеливый путь восхождения. Терпение без бунта – вот что теперь становится для меня козырной картой. Счастлив. Слава Богу. Слава трости. Слава тихому ходу. Аминь.

 

     В церковь пойду в Страстной Четверг. А пока – оздоровительные круги на бульваре Тихоходов. Аминь.

 

        Перед прогулкой заглянул в социальную сеть. Затягивает ласково как блудница Вавилонская. Паутина. Точное определение. Паук – это твое собственное тщеславие, которое пожирает тебя изнутри. Открыл новостную страничку. Давно тут не был. В мире виртуальном все по-прежнему. Под благовидным предлогом уважаемый писатель выставил пост о том, что все в мире – это иллюзия. Что мир сам есть иллюзия. Что сама иллюзия – это иллюзия. Кажется, не тяни руку к «мышке» - оставь этого «яйцеголового» интеллектуала в покое. Тем более что для него – это обыкновенный пинг-понг, игра ума, вспотение мозга, не больше. Шахматная партия в словоблудие. Оставь. Пройди мимо. Ты Тихоход. Пора бы научиться жить осмысленно. Не впускать в себя полемику, которая никуда не ведет. Мудрые китайцы давно заметили по этому поводу: «Крепче всего запирают ворота, которые никуда не выходят». А я – что? Человек мира сего. Дрогнула извилина, и написал комментарий: «Мол, жить в иллюзии и питаться иллюзиями могут лишь сытые самодовольные чудаки, которых не трезвила настоящая скорбь или боль». Под скорбью я разумел свое ранение и боль в колене, которая  избавила от многих иллюзий. В том числе и от иллюзии словоблудия. К чему это все? Разжигание страстей и страстишек! К чему мне было вступать в диалог, который нарушает мир души и влечет за собой стремление настоять на своем. А « яйцеголовый» зачем выставляет посты? Наверняка с благородной миссией поблудить около истины? И подвести кого-нибудь под монастырь. Черт бы побрал это публичное пространство! Хочу карася. Больше ничего пока не хочу. Нормального живого карася. Процесс кормления. Процесс ловли на удочку. Копания червей. Этого всего хочу больше всяких пустых полемик. Господи, как же я соскучился по простой жизни. Приятно встретить в деревне человека, который искренне улыбнется незнакомцу и скажет: «Здравствуйте!». Как я устал от «яйцеголовых»! Болит голова. Очень болит. Механизм мины запущен. Тикает. И запах - отвратительный запах начавшихся разлагаться в моей душе омерзительных мыслей. Баня паки бытия. Чистый Четверг. Исповедь необходима как публичная казнь моему греху. Как отсечение органа, гниющего от гангрены.

     В очередной раз учусь на своих ошибках. Набираюсь мудрости малых шагов. Закрыл ноутбук и стал собираться на прогулку.

     Бог с ними, с писателями и поэтами.

     Пора становится самим собой! Точка! Аминь!

 

 

 

    22.

 

   Страстной Четверг. Болит голова.

   В среду я постился. В четверг поднялся рано утром, помолился, принял половинку сильнодействующей пилюли и отправился в храм. Деревья были запорошены молодой листвой, воздух пах имбирем, на бульваре Мира появились первые тихоходы. Я сократил путь и направился напрямик через бензоколонку. Вскоре мне стали попадаться прихожане, идущие на службу. И тут повторилось то самое, что когда-то вызвало у меня внутреннюю панику. Приступ болезни. Последний раз это произошло двадцать лет назад после контузии. Сначала изменился запах. В воздухе появился яд – что-то трупное, разлагающееся. Потом тишину вскрыли чайки – такого бешеного многоголосья я не слышал никогда. И люди стали стеклянными. Я видел их содержимое, как будто под рентгеном. Не только содержимое их плоти, но и мысли, которые были у них в головах. О боже! Какое же это тошнотворное зрелище – видеть чужие мысли. К тому же они несли их на исповедь. У меня был точно такой же приступ со стеклянными людьми только однажды – в госпитале, когда меня кололи морфином. Тогда я об этом никому не рассказал, и все быстро прошло. Впрочем, осталась паника. Мне казалось, что и другие люди видят мои мысли. А я ведь шел с искренним желанием покаяться в страшном грехе. И нес внутри себя муть…да-да, ту самую муть - выпустить в Пьера и Натали несколько пуль из пистолета «Макарова». Эти идеи посещали меня весь последний год. Три года. Я вынашивал их, как беременная женщина вынашивает ребенка. И теперь, после того, как Наталья позвонила мне и сказала, что прилетит, меня ужаснули свои желания, от которых пахло трупным ядом. Я хотел честной исповеди и причастия. Мне было дурно вынашивать это уродливое дитя. Кроме распаленного желания убить из наградного пистолета бывшую жену и ее любовника, меня одолевала мечта сжечь их тела в огне – именно в огне, как это проделывала средневековая инквизиция с ведьмами. Возможно, я пожалел бы Пьера и не убил его, но в Наталью непременно бы выстрелил. Патроны у меня были приготовлены заранее – с номером войсковой части, в которой я никогда не был. Если бы мои коллеги нашли бы гильзы на месте преступления, то выбитые на них цифры увели бы следствие в сторону. Три года назад я на всякий случай написал заявление в местную прокуратуру о том, что квартиру мою обокрали и вытащили из сейфа пистолет. Таким образом, я подготавливал базу для реализации преступной мечты. Теперь я был себе не просто противен, я буквально ненавидел себя за отвратительные мысли, которые превратились в навязчивую идею убийства. Мне нужна была исповедь, как больному с гнойным перитонитом необходима срочная хирургическая операция.

        Не глядя на стеклянных людей, я направился в церковь, прошел в домик причта, спросил, где находится настоятель храма отец Серафим. Мне сказали, что он уже в алтаре, и я отправился общим порядком на службу. Не помню, как я выстоял, кланялся, произносил слова покаянных молитв. Все было, как в тумане. Стеклянные люди дрожали рядом со мной от страха и издавали звон, как пустые бокалы. О боже, они могли разбиться и поранить меня!

        Наконец, я подошел к пожилому священнику. Отец Серафим едва держался на ногах от усталости – это было заметно по багровому лицу, оплывшим глазам и покачивающейся фигуре. На Страстной Неделе мне всегда жалко священников. В Чистый Четверг идут толпы стеклянных людей. Люди потока, толпы – все, что терпеть не мог на бульваре Тихоходов. И теперь оказался с ними в одном строю. Попал в капкан духовного закона.

      - Мучаюсь одним грехом, - прошептал я, опуская глаза в пол. – Вынашивал мысль об убийстве бывшей жены.

      Отец Серафим перестал покачиваться из стороны в сторону и набросил на меня епитрахиль. Будто сам испугался того, что мою исповедь услышат стеклянные люди. Под рясой я разглядел стеклянную фигуру священника. Он тоже стеклянный! Боже, куда бежать?

     - Властью, данной мне от Бога, разрешаю….- начал он…

    - Хотел убить ее и сжечь, как ведьму. Она ведьма потомственная, батюшка. Не скрывает этого. И я думал, что избавлю человечество от водительницы греха. Эта мысль укоренилась во мне и жила два года. – И тут я начал тихонько посмеиваться. – Да, отец Серафим, я с этой мыслью жил, спал, ел. Представлял, как я сжигаю ведьму. Но теперь я понял, что очень люблю Наталью. У меня все горит внутри. Мне плохо. Вы тоже стеклянный.

    - Это покаяние, Алексей. Слава Богу. Покаяние настоящее.

    Я начал вздрагивать от приступов смеха.

    - Властью, данной мне от Бога, недостойному и грешному иерею…..разрешаю…

    У меня потекли слезы. Стеклянный священник дал мне Причастие. Все было стеклянным, кроме Него. Слава Богу, Причастие было не прозрачным. В частице плоти Христа горел огонь святого духа. Я возликовал.

      Вместе с Причастием ушел приступ.

      Мне стало необыкновенно легко. Я любил всех окружающих людей, видел вокруг себя лица ангелов. Хорошо. О боже, как же это хорошо!

      Стеклянные люди исчезли, но ненадолго.

 

 

     Здравствуй, мой милый Дневник.

     Ты хранишь память. Люди глупы и заносчивы. Ад пуст, все бесы тут. А думают, что они ангелы. Стеклянные люди. Терпеть не могу пустоты. Наталья жива. Я общаюсь с ней. Какая глупость убеждать меня в том, что ее не стало.

    После Причастия я угодил в больницу – споткнулся на лестничной клетке и упал. Перелом голени. Ерунда. После выписки мне предложили подлечиться в санатории для ветеранов МВД под Питером, и тут начался ад. Июнь, июль, начало августа прошли в какой-то полусонной дреме. Вокруг меня сновали люди в белых халатах, но они тоже были стеклянными – пустыми. Я видел их содержимое, и меня тошнило от той важности, которую каждый из них носил в себе. Кроме важности в них ничего не помещалось. Самомнение вытесняет все – в том числе и ум.

    Сначала они расспрашивали меня о больном колене, потом пустились в путешествие по моей истории болезни, которая распухла так, что ее могли унести лишь два крепких санитара. Они изучали ее как энциклопедию, задавали вопросы, один нелепей другого. Выверяли каждую мелкую травму, которую я получил в своей жизни. Начинали с детского возраста, когда я переболел корью и расшиб колено. Хотели выпытать, точно ли мой дядюшка из Москвы страдал хроническим алкоголизмом. Меня кололи какой-то дрянью, от которой тянуло в сон, но сны не снились, и мне было от этого тошно. Лучше бы они давали мне морфин.

    В концее августа ко мне в палату пришел профессор Н. и заявил, что самолет, на котором летела из Парижа моя супруга, взорвался в воздухе. Все пассажиры и члены экипажа, якобы, погибли. Для убедительности он сунул мне газету, в которой на первой полосе была статья.

     «Катастрофа  в Атлантике. Авиалайнер Airbus A… авиакомпании Air France выполнял рейс AF… по маршруту Париж-Москва, но через  45 минут после взлёта рухнул в воды Атлантического океана и полностью разрушился. Погибли все находившиеся на его борту 228 человек — 12 членов экипажа и 216 пассажиров.

 

Это крупнейшая катастрофа в истории авиакомпании Air France и крупнейшая катастрофа пассажирского самолёта с 2001 года до катастрофы Boeing 777 в Донецкой области (17 июля 2014 года, 298 погибших)[* 1].

 

 23 августа во Франции в соборе Нотр-Дам-де-Пари прошло траурное богослужение, на котором присутствовал президент пятой Республики.

 

Окончательный отчёт расследования причин катастрофы был обнародован на пресс-конференции…»

 

   

 

        Вслед за профессором потянулась стайка стеклянных санитарок и медсестер. Каждая считала своим долгом выразить мне сострадание. У них были заплаканные лица, как будто бы это они потеряли жену, а не я. Но при этом в их содержимом сквозило ложью. Я видел все. И не верил, что самолет французских авиалиний был подорван каким-то террористом. Бред! Я понял истинную цель их лечения – они хотели вытравить из меня Наталью. Какая глупость! То, что не смогли сделать церковные Таинства, то есть сам Бог, пытались сделать стеклянные люди. Бог мой! Я сделал вид, что верю им, но сам настроился на Нежность, несколько раз произнес вслух имя Натальи, и она появилась. Не в материальном воплощении, это было ее эфирное тело. Но это была она - радостная, яркая, с распущенными рыжими локонами. Провалиться мне прямо с койкой в самый ад, если это была галлюцинация. Мы разговаривали с ней. Потом она поцеловала меня, и я успокоился окончательно. Вероятно, эти изверги в белых халатах были как-то связаны со спецслужбами. Им необходимо было разыграть международный скандал, в котором, якобы, был подорван террористами самолет Эйр Франс, в котором летели граждане России. Однако Натали давно приняла французское гражданство. Я спросил у нее, что происходит. Она ответила, что это большая политика. Она не может прилететь ко мне в Россию и привезти лекарство. Нужно немного подождать. Связь по Интернету и телефону пока недоступна. Нужно набраться терпения, полковник. Это не самый худший жизненный вариант, когда необходимо немного подождать. Сколько? Это не важно. У нас с Натальей есть форма общения, которую не способна перехватить и подслушать даже американская разведка. Никакой хакер, пусть даже он будет носить белый халат, и называться профессором медицины, не сможет проникнуть в эфирное пространство нежности, в котором я общаюсь с Натальей. Для этого нужно настроиться  на нашу волну – а это нереально. Даже если врачи влезут в мой мозг и попытаются там что-то исправить, это не уничтожит эфирного пространства неги. Только я способен подключаться к нему. Я и моя Натали.

       Для конспирации я изменил ей имя. Как ее теперь зовут, не скажу. Но могу заявить, что у каждого мужчины должна быть своя рыжая красавица. Это точно. Бог благословил любовь мужчины и женщины. Нет ничего выше этой любви.

     Заканчиваю телепатическую связь с любимой. Приближаются санитары. Стеклянные люди. Мне ничего не стоит разбить их вдребезги. Но я этого пока не делаю. Моя любимая попросила подождать.

 

Нижний Новгород 2017