(oтрывок)
Этим письмам больше 70 лет. Они очень личные и обращены к женщине. Эта женщина — моя мама. Их писали мужчины, движимые одним чувством — любовью к ней. Но какие же они разные, эти письма!
Мне казалось, что, благодаря им, я смогу лучше узнать, какая она была, моя мама, получить ее более полный портрет. Но, читая их, начинаешь понимать, что они в первую очередь характеризуют самого автора писем, они больше выражают его образ, дают его портрет, чем той, кому они предназначены. Этим объясняется то название, которым я предваряю прочтение этих писем (по аналогии с известным романом Г. Белля «Групповой портрет с дамой»).
В этих письмах характер каждого выступает в преломлении его любви. Любовь так преображает человека, что он становится другим (как не покажется это тривиальным). И здесь, как и на сцене, в какой-нибудь разыгрываемой пьесе, но только поставленной жизнью, все зависит от меры таланта каждого, его внутреннего богатства или потенциала его души. Если и дальше проводить сравнение с искусством и вспомнить ставшее уже затертым выражение Станиславского «можно любить искусство, а можно любить себя в искусстве», то мы увидим, что в любви — то же самое. И письма тому подтверждение. И хотя талант их авторов различен, они играют как бы в разных составах, одни — в основном, первом, другие — во втором, но их объединяет любовь, — это главное. Ведь не каждый способен любить. И это делает их такими похожими и непохожими одновременно.
Нельзя сказать, что у меня не было сомнения, когда я решилась отдать письма на прочтение. Имею ли я право на это?
И здесь я хочу привести строчки из «Дневника» Юрия Нагибина: «Незаписанные встречи, чувства, боли, радости — да их вовсе не было в моей жизни… Действительность обретает смысл и существование лишь в соприкосновении с художником. То, что не записано, не существует».
Я хочу, чтобы эти люди тоже жили. Они стали мне близки. Без них моя жизнь выглядела бы бедней. Их голоса как бы возникают из небытия, а значит, они живы.
И хотя письма личные, но в них проступают черты того времени, встают картины прошлого, люди, их судьбы, оживает история.
Это письма с фронта. Они о войне и о любви. Это не обычные письма и не потому, что их писал ее двоюродный брат, но и по той трагичности, которая в них ощущается. Их очень больно читать. Чувствуется, что их писал человек с израненной душой.
Эти письма, написанные мелким почерком, карандашом, местами стершимся, хочется приводить целиком, боясь упустить из них хоть строчку. Они писались в редкие минуты затишья, между боями, по ночам, за счет короткого сна. И еще, они дороги тем, что в них — кусочек истории. Вот его первое письмо.
13.08.44.
Дорогая Мария!
Вот уже 9 лет как мы не виделись и не имели переписки. Наконец, эта жестокая война, все разбрелись, расстались с близкими друзьями и коротают дни и ночи, кто ожидая живых друзей с фронта, а кто, пережив и забывая потерю близкого друга, ждет новой судьбы. Вот уже 4-й год войны, как я дома не был, потерял из виду всех, кроме пока жены и родителей. В первые годы войны обстановка совершенно не позволяла лишнего письма написать.
Даже мыслей в голове не было о семье, родных и близких знакомых. Горячая была пора, правда, и сейчас нелегко — такими темпами наступать, но все же настроение у нас совершенно иное. Весело как-то стало, уже всерьез мы, фронтовики, заглядываем вперед и ждем счастливого победного конца войны. Я лично очень устал, да и все. Сколько бессонных ночей, сколько грязи пришлось помесить ногами. Если бы ты знала, как надоела эта цыганская кочующая жизнь — как бы это было не ново, смотреть не хочется. Это коротко о себе.
Мария! Если тебе не трудно, по старой нашей дружбе, как сестра, напиши мне письмо: как жизнь, где твой муж, живы ли братья.
Все мне хочется знать. Мои братья пока все живы, сестра Варя вышла замуж за третьего мужа. На этом кончаю короткое письмо. Не знаю, дойдет ли оно до тебя. Будь здорова. Крепко жму твою твою руку.
Н Миронов.
Как он был взволнован и рад, получив от нее ответ:
…ведь сама понимаешь, после стольких лет разлуки и молчания вдруг получить письмо со знакомым почерком и от дорого близкого (хотя и в моем воображении) человека.
Ты ошибаешься, что я тебя забыл и только, благодаря войне, вспомнил. Нет, я никогда тебя не забывал и первой же тебе написал, именно первой, а не из последних, как ты думаешь. И до войны и во время войны, особенно осенью 1941 г, я часто думал: а что с Марией, как она?
Мои чувства и отношение к тебе те же, что были 15 лет назад.
Ты хочешь знать, каков я — по существу, все тот же скромный, всегда занятый и дерзкий в работе человек, отдавший и отдающий свои лучшие годы на благо общества, на благо нашего народа. Я могу этим не хвастать, а гордиться.
(Может быть, глядя с высоты сегодняшних дней, это покажется громкими словами, излишним пафосом, но тогда искренне думали так. А главное, этому человеку веришь).
О войне он говорит скупо, что больше напоминает сводку военных действий: «человек я военный, получил приказ и поехал. Калинин, Ржев 1942 сентябрь, январь 1943г Курск, Фатеж, Севск. Летние бои 1943 г в самом пекле битвы за Курск, а потом Румыния, Польша, Люблин, предместья Варшавы. Где еще удастся побывать, сказать трудно». А отвечая на вопрос о внешности, говорит:
За время войны постарел, седые волосы в голове так и лезут, постоянно красные глаза и опухшие веки от систематического недосыпания. Наконец нервы стали очень плохи. Если раньше в первые годы войны мог спать под бомбежку, то теперь — просто болею.
Твое письмо в машине я неоднократно читал. Извини, что плохо написал, на ходу и не было времени.
Да, война его изменила, но не только внешне. И как знать, наверное, его любовь так и осталась бы тайной, будь другое время. Но удивительно, что его чувства не убили ни долгие годы, ни война, и теперь он впервые говорит ей о своей любви.
24.10.44 г.
Мария! Милая Мария!
Получил твое второе письмо, читал и перечитывал его несколько раз и столько воспоминаний, переживаний в тот день и в ту ночь было у меня, что в письме просто трудно все описать, тем более не имея совершенно свободного времени.
Ты этим письмом задела и вскрыла старые, казалось бы, уже зарубцевавшиеся раны, раны той чистой юношеской любви, которую я к тебе питал. Ты вот чуть ли не в каждом письме подчеркиваешь мою замкнутость, суровость по отношению к себе и к окружающим меня. Этот недостаток — результат моего раннего увлечения, но увлечения не равного по тому времени, и я не справился, ушел в себя. Я начал в то время доказывать, что я девушек не люблю и с одной особой (артисткой) договорился до того, что я вообще враг женщин. Это одна из тех невест, которых приглашала моя квартирная хозяйка, но как всегда безуспешно. Я любил только одну, другие для меня не существовали. Эта одна была ты.
Я знал, когда мы еще росли вместе, что ты для меня потеряна, ты тогда во всех отношениях стояла выше меня на целую голову и у тебя каких-либо симпатий ко мне не было, и это было вполне закономерно, тем более брат и сестра.
Поэтому я замкнулся, ушел в себя и всем врал, что я никого не могу любить, в действительности, любил горячо и страстно.
Он расспрашивает ее о детях. Это его еще одна больная тема. Он очень любит детей, но, к его сожалению, не имеет. Просит прислать фотокарточку ее дочки — «с удовольствием на нее полюбуюсь».
Когда же он ее получает, над ним подшучивают, уличив «в грехах молодости».
Замечают даже сходство: «глаза и рот в мамашу, а вот волосы и нос в отца, т.е. в меня» Я по своему простодушию взял фотокарточку и стал смотреть на волосы. Конечно, все мои коллеги засмеялись — поймали». Но все же их шутки причиняют ему боль. И он пускается на невинный обман, чтобы они «перестали острить больше»:
Несколько раньше мне подарила фотокарточку одна полька. Что ей вздумалось, я не знаю. Летом, когда мы громили немцев, в одном селе стояли часа три, нас все угощали вишнями, и на память одна полька подарила свою фотокарточку, где она снята с грудным ребенком на руках. Я об этой карточке забыл. Когда же мои коллеги стали особенно подтрунивать, я вспомнил про нее, вытащил и показал: вот, смотрите, какие дети у меня воспитываются.
Она просит рассказать его о боевых эпизодах, ждет его рассказов о подвигах, но он пишет, что «бьет немцев цветными карандашами, циркулем и картами, конечно, не теми, в которые играют». И еще:
С честью выполняем приказ т. Сталина. Танкисты Красной Армии! Крушите и неотступно преследуйте врага! Умелым и смелым маневром прорывайтесь в тыл противника, отрезайте пути отхода вражеским войскам, уничтожайте немецких захватчиков. Вот эту задачу выполняем с честью. Краснеть за нас не приходится.
Как эти слова напоминают те победные речевки, которые раздавались во время войны из всех репродукторов в дни праздничных салютов. На самом деле он далек от высоких слов, для него война — это работа, «очень интересная, огромная по объему и глубокая по содержанию», он «день и ночь в курсе событий». Эти слова как бы взяты из лексикона не военного времени и уж никак не ассоциируются с опасностью, угрозой для жизни. В действительности это не так. Ведь он все время на передовой, в самом котле сражений:
В первый период войны самолеты гонялись за мной в чистом поле — это самое худшее. Попадал под взрывы огромной силы, на машинах ночью на всем ходу падал с мостов, которые оказывались подорванными, и все пока благополучно. Раз убило у меня на глазах лошадь, а меня взрывной волной сбило с ног.
Что будет дальше, один аллах ведает. Но предстоят еще тяжелые бои и до Берлина, видимо, будет тяжело добираться.
А упоминая о полученных орденах, говорит, «видимо, хорошо работаю». Это притом, что он не из тех, кто выслуживается перед военачальниками:
Ты пишешь о своем злом языке, так он у меня тоже, наверное, такой. По службе я никому пощады не даю, и оказывается (я даже сам этого не знал), обладаю очень метким и ядовитым языком да плюс к тому еще и рублю с плеча. У начальства я на этом много теряю и в положении и в наградах. И если бы не мои способности и не моя выносливость в работе, как физическое, так и умственное напряжение, давно бы меня куда-нибудь запрятали.
И вот письмо накануне Нового 1945 г. В нем снова — о любви.
30.12.44 г.
Дорогая моя, Мария!
Получил несколько дней назад твое письмо, несколько раз перечитывал, переживал, волновался, вспоминал прошлое. Правда, времени предаваться забвениям у меня очень мало. Но эти короткие минуты для меня — настоящий отдых. Как хорошо было бы встретиться в 1945 г. Неужели не придется?
Ты хочешь подробно знать историю моей любви к тебе. Это очень длинная с тяжелыми переживаниями для меня повесть. Началась давно, когда ты приезжала из Юрьевца к нам на праздник в деревню в августе, помню даже пароход «Роза Люксембург», на котором ты ехала с маленькими приключениями в отношении твоей корзинки или чемоданчика. Вот с тех пор, тогда запала искра любви к тебе не только как брата к сестре, а больше. Моя же любовь не находила взаимности у тебя — я ушел в себя, вот отсюда моя замкнутость. Даже появилась некоторая бесшабашность, когда я хотел заглушить, вернее, забыться в каких-нибудь буйных выходках: подраться с кем или во время ледохода через Волгу перейти. И еще меня влекло море, я думал все заменить морем, борьбой со стихией.
Это было отчаяние юноши. Дальше с годами упадничество. Я считал в те годы счастьем, если встречусь с тобой на дороге — я к вечеру иду в техникум, а ты из девятилетки домой. Я отдыхал, успокаивал свою измученную душу, когда ночью, возвращаясь домой, обязательно заходил на крыльцо, обращенное к Волге, и там выкуривал папиросу. Ты переехала в Москву — я почувствовал окончательно тебя потерянной. Имел мысли застрелиться, в Брянске в первый раз и второй раз в Батуми в 193О г. Любовь к матери, а я ее очень любил и люблю, остановила от этого нехорошего шага … Наконец, уже в 1934 г. узнаю, что ты выходишь замуж. И когда понял, что путь холостяка ни к чему хорошему привести не может, т. к. оставалось одно утешение — водка, я решил жениться. И избрал одну из лучших девушек по поведению (одна из трех сдала экзамены на отлично). Я первый раз нашел успокоение с ней.
Характерно, моя жена не знала ничего о моих чувствах к тебе, но, увидев тебя в Москве, стала вдруг страшно ревновать к тебе. В то же время моя мать (с ней я тоже не делился, кого я люблю) знала мою любовь к тебе и заставляла отца приписывать в письме. Отец так и писал: «Мать приглашает приехать к нам в деревню — будет Мария Романова». Так вот жена с отцом очень хорошо дружат, а мама почему-то недружелюбно к ней относится, и жена к ней тоже, как и к тебе. Вот как сильно бывает развита интуиция.
В отношении качеств, которые влекли меня к тебе, так все в целом, даже голос твой, все было идеалом в моих глазах. И если некоторые ругали тебя за дерзость, так мне это нравилось.
Мария, кончаю на сегодня, уже 4 часа утра. Скоро работа. Извини, что плохо написал, у меня уже второй месяц болят глаза, я и читаю и пишу с трудом.
Будь здорова, не скучай. Обнимаю.
Коля.
Жду твои письма и фотокарточку.
Потом еще приходили открытки, которые я с детским любопытством рассматривала, так как они были иностранные. Помню, на одной из них была изображена женщина на диване, одетая во что-то заграничное (как я тогда думала) из прозрачных тканей. Уже много лет спустя я узнала в ней «Маху одетую» Франциски Гойи.
Другая открытка была, как видно, навеяна ностальгией. На ней море, берег дальний, косяк журавлей в небе.
Вот одна из открыток, написанная незадолго до Победы. Видимо он недавно вышел из госпиталя:
7.04.45.
Дорогая моя Мария!
Наконец, я добрался до твоего письма, очень рад. У меня тоже все в порядке. Уже давно полностью поправился, вот только глаз все еще требует лечения, к концу войны, наверно, пройдет. Правда, времени мало очень, и вообще я стал слабей гораздо. Если до сентября 44 г. я мог работать по трое суток не спавши и не кушавши, то теперь не выдерживаю. Видимо, здорово износился. Обижаюсь на сердце, даже нижняя сорочка мешает мне.
Пишу тебе коротко, совершенно не располагаю временем, горячая пора, дорога каждая минута. Ужасно много приходится работать. Мне кажется, когда ты увидишь меня, то получишь полное разочарование. Годы войны меня состарили, даже согнули, худой, с воспаленными глазами и веки без ресниц, да плюс к тому меня майорская форма уродует. Мне идет форма матроса. Будь здорова.
Обнимаю.
Коля.
На этом переписка кончается. Я знаю, что дети у него так и не родились. После войны они с женой взяли из детского дома мальчика и усыновили его.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer7-ibelenkaja/
