Предисловие
В «Заметках» и «Мастерской» публиковались «фрагменты будущей повести»[1], не законченной, к сожалению, и по сей день. В повести действуют реальные люди под своими собственными именами, и это принесло дополнительные сложности. Написанное необходимо согласовывать с семьями героев, а они читают только на иврите, потому для публикации я предлагал фрагменты, которые в согласовании не нуждаются.
Предложенный фрагмент может быть интересен, но необходимо пояснить, кто есть кто.
В конце 30-х годов в польском городе Костополе живут герои повести. Молодой парень Лео влюбляется в Рахель Капнер, дочь польского офицера. Они вместе посещают сионистские кружки, строят планы на будущее в Палестине. Лео уезжает в Палестину в 1934 году, Рахель обещает вскорости приехать к нему, но так и не приезжает. С началом Войны в 1939 году она оказывается на территории, занятой Советской Россией, её след теряется.
Лео воюет в Еврейской бригаде в Италии, затем в Войне за независимость Израиля. С наступлением мирного времени он пытается отыскать Рахель, но безуспешно.
В 1985 году он неожиданно получает письмо из Америки…
«Письмо из Америки»
Иерусалим, октябрь, 1985 г.
Было жарко, Лео сидел в своем привычном кресле и большим платком как-то слишком старательно тёр лысину. Он, то собирался мне что-то рассказать, то снова полировал свою лысину и смотрел куда-то в сторону.
— Лео, что с тобой? Что ты так разволновался? И оставь лысину в покое. Она уже блестит так, что из космоса видно. Лучше рассказывай, что случилось.
— Да я и сам не знаю что. Мне уже давно не верилось в реальность поисков, но я никогда не переставал ее искать. Стараюсь всегда доводить дело до конца.
— Ты о чем? Кого искал?
— Ты помнишь, я тебе рассказывал о Рохеле Каплер? Ну той, что оказалась с началом войны в советской зоне?
— Конечно помню. Ты говорил, что ее следы затерялись где-то в России, кажется в каком-то Яны-Курганском районе.
— Она выжила и даже прислала письмо. Предлагает встретиться.
— Из этого Яны-Курганского района даже письма доходят?
— Слушай, ты какой-то бестолковый сегодня. Письмо из Штатов. Просто я растерялся. Что принесет эта встреча? Я уже старик, что я ей скажу при встрече?
— Наверное «Здравствуй, Рохеле». А что она написала, если не секрет?
— Да вот, можешь посмотреть.
Лео дал мне довольно объемистый конверт, а сам пошел заваривать кофе. Я уселся в кресло и стал читать.
Письмо было написано мелким аккуратным почерком лучшей ученицы без помарок и исправлений. Я даже подумал, что оно переписывалось начисто.
* * *
«Дорогой Лео,
как долго думала я над этими словами. Обращение, кажется, что это так просто… Не всегда. Последний раз мы разговаривали с тобой чуть больше 50 лет назад, и сейчас, когда мы далеко не молодые люди, я вдруг пытаюсь найти слова… Слова, которые, скорее всего, запоздали. Моя дочь, когда я начала писать тебе это письмо, решила, что я сошла с ума. Наверно она просто меня уже списала. В тепле, сыта, что еще старухе надо. Она думает, что мне нужно цепляться за нее, чтобы не споткнуться о собственную тень. Но я более жива, чем ей кажется.
Возможно твоя жена, ну не живешь же ты один, это письмо не одобрит… Успокой ее, я тебя не украду.
Давай знакомиться, хорошо? Спустя 50 лет нужно знакомиться заново.
Меня зовут Рейчел Збарски, или, как меня называет владелец соседнего магазина, пани Рейчел.
Помнишь, как ты уезжал в Палестину? Это был сентябрь 1934-го. Я что-то невнятно говорила о том, как поеду следом, вместе с родителями… На самом деле я все время ждала, когда ты просто возьмешь меня за руку и поведешь за собой. Поняла я это совсем недавно, а тогда я не признавалась в этом даже самой себе. Ты был таким решительным, только рядом со мной, эта решительность куда-то пропадала.
В глубине души я сомневалась, действительно ли родители согласятся ехать… У них здравого смысла больше, но он опирается на жизненный опыт, на вчерашний день.
С отцом ты так и не познакомился, но маму ты знаешь. Скажи, ты мог бы представить ее в кибуце на ферме рядом с коровой, или на поле? Конечно, можно сказать, что и не такие работали, но кто знает свою судьбу?
После твоего отъезда мы прожили в Костополе совсем недолго. Папе пришлось переехать в Визну, и мы с мамой поехали за ним. Я не знаю точно, чем этот переезд вызван, но думаю какими-то военными вопросами, связанными со строительством укреплений. Через Визну шла дорога из Восточной Пруссии на Варшаву.
Папа был все время занят, я там не могла найти себе места, а мама вообще затосковала, настолько все здесь было чужим. Тогда мы с мамой стали раздумывать о переезде в Палестину. Для молодых все не так страшно, а мама все же надеялась на что-то. Дело конечно не в ней. Это я не могла решиться ехать без них, если бы ты знал, как я об этом жалею.
В 1939 году войну ожидали. Иногда приходило какое-то известие, и у мамы появлялся некоторый оптимизм, но обычно это было ненадолго. Отец стал бывать дома реже, практически всегда был в военной форме. Атмосфера в городке стала меняться, люди становились все более мрачными и скрытными.
Однажды вечером молодые офицеры пришли к нам. Они были в растерянности, хотели посоветоваться с отцом, он все же был ветераном. Я тогда слышала их разговор, хотя они и старались говорить тихо.
Отец сказал, что нападение Германии может подтолкнуть Советы попытаться получить назад земли, потерянные в 1920 году. А еще он говорил, что если это произойдет, то мы окажемся в серьезной опасности из-за отношения к нам местного населения.
Лео, эти отношения были очень непростыми. Польша местных националистов давила железной рукой, и они ничего не забыли. Впервые в жизни я почувствовала, что вся та жизнь, которая казалась само собой разумеющейся, висит на волоске.
1 сентября война пришла. Ее ждали, но все равно объявление о начале войны по радио прозвучало, как гром. Объявили военное положение. Поползли слухи о предательстве польских военачальников, о шпионаже с участием высокопоставленных политиков. Наша армия отступала. Радио сообщало какие-то хвастливые новости, но им никто не верил. Все рушилось.
Когда 3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии, мы вдруг стали надеяться, что теперь ситуация изменится. Немцы не выдержат войну на два фронта, они проиграли!!! Но и эти надежды исчезли быстро.
А потом, поздно вечером, отец пришел попрощаться. Он поцеловал меня и попросил нас с мамой держаться вместе. «Заботьтесь друг о друге», — это были его последние слова… Потом ушел, и с тех пор я его больше никогда не видела.
Но 17 сентября пришли не немцы. Советы заняли Восточную Польшу, наши военные оказались в советском плену…
Мама искала отца. В течение нескольких месяцев мы ничего не знали о том, где он и что с ним произошло. Потом мы получили от него несколько писем. Он находился в России вместе с другими пленными польскими офицерами в тюрьме Старобельска. Позже он был расстрелян в Катыни. Скорее всего, его судьбу решило то, что он участвовал в боях с Россией в 1919-1920-х и за эти бои имел военные награды. Это ему и припомнили.
Некоторое время в Барановичах было тихо, но вскоре начались аресты. Сначала брали крупных чиновников и армейских офицеров, а затем взялись за их семьи.
Слова «Мы защищаем вас от немцев» НКВД заменило на «Мы пришли, чтобы освободить рабочих от польских буржуазных угнетателей». Оказалось, что у НКВД этими угнетателями были и мы с мамой.
Арестовывали нас в апреле 1940 года, возможно сразу после того, как решили судьбу отца.
Пришли среди ночи. Я услышала шум и вышла в комнату. Мама стояла очень бледная. Ее обычная улыбка исчезла, в глазах страх. Какой-то страшный офицер кричал на нее.
Это было ужасно. Приходившие в наш дом раньше всегда целовали ей руку, а сейчас ее грубо оттолкнул к стене солдат с широким, круглым лицом и глазами, похожими на щелки. Таких людей я никогда раньше не видела. Казалось, что они убьют нас.
Обыск… Не знаю, что они искали. Солдат ходили по комнатам, сбивая лампы, хрустальные вазы и графины, картины, мебель, а двое солдат со штыками стояли возле нас. Зачем? Они опасались сопротивления? Побега?
За пятнадцать минут они разгромили наш дом. Потом заговорил офицер. На нем была сине-серая форма с красными полосами и фуражка с синим околышем с красной звездой в центре. Он смотрел прямо на мать и сказал на ломанном польском языке.
— Ваш муж, Казимеж Капнер, капитан польской армии?
— Да.
— Вы арестованы.
— Но это должно быть какая-то ошибка, мы не сделали ничего плохого.
— Вы польские паны, враги народа.
Говорить было бесполезно. Нам дали час на сборы.
Офицер сделал какой-то список и потребовал, чтобы мама его подписала. Якобы это должно было показать, что они ничего не украли.
Мама сказала:
— Я не понимаю, что Вам нужно. Вы изъяли наши деньги из банка, отбираете дом, а я должна подписать, что вы ничего не украли? Это вы должны подписать опись для меня.
Мамины слова оказалось очень рискованными.
Офицер закричал:
— Гражданка Капнер! Я могу отправить вас в Сибирь на каторжные работы за неподчинение представителю народа Союза Советских Социалистических Республик! И Вы никогда не увидите свою дочь снова!
Я умоляла маму была подписать эту бумагу, опись ничего не меняла, нужно было выходить из этой истории живыми.
Армейский грузовик с четырьмя конвойными привез нас на станцию. Так закончилась наша жизнь в Барановичах. Оказалось, что нас не арестовали, а выслали в Казахстан. Поезд тащился ужасно долго. Еды практически не было. Каждый день кто-то умирал. До места мы добрались еле живыми. Там нас поселили на какой-то казахской ферме.
Мы все время голодали, но кроме голода ужасным унижением было отсутствие элементарных условий для гигиены. Не хочу об этом писать. Даже сейчас, когда вспоминаю это, охватывает ужас.
В период военных поражений Красной армии стало немного легче. Странно, не правда ли?
Но дело в том, что Сталин решил сформировать польскую воинскую часть, корпус из поляков для войны с Гитлером во главе с генералом Андерсом. Мы тогда надеялись, что отца освободят, все же у него был военный опыт, а воевать с Гитлером он был готов в любое время. Мы не знали, что его уже год как не было в живых.
Каким-то способом мама узнала, что штаб Андерса находился в посёлке Вревский в Узбекистане. Она хотела поехать туда разыскивать отца, но здоровье ее было уже не то, и вскоре ее не стало.
Много наших с армией Андерса попали в Палестину, но туда мне путь был закрыт, женщин они не брали. Так и шла жизнь. Я уже и не помню, кто принес известие о разрешении Сталина возвращаться в Польшу из Белоруссии, но точно помню, что это была осень 44-го года. Мы не понимали, почему только из Белоруссии, а что же будет с нами?
Моя очередь вернуться в Польшу наступила в начале 46-го. Я жила в домике совместно с семьей Краславских. Так вот, их почему-то не выпустили. Расставались тяжело, за эти годы мы как-то сроднились, они стали моей семьей… Но расстаться пришлось.
На специальном поезде для польских граждан, возвращающихся домой, я наконец-то покинула Россию.
Я так ждала встречи с Польшей, с той, которую помнила по прошлой жизни, но все произошло иначе. Нас привезли в Варшаву. Я шла по улице и не могла понять, куда я попала, таких разрушений я никогда не видела, ни одной улицы нельзя было узнать, но и в этом разрушенном городе жили люди. Родственников отца, они до войны жили рядом с перекрестком улиц Маршалковской и Новый Свет (Marszałkowska и Nowy Świat), я так и не нашла, там вместо домов стояли скелеты, ни одного целого. В другом месте, где я искала своих, это у перекрестка Браска и Иерусалимской, разрушения были не меньше, но странно — на улице было достаточно много народу. Где они все жили?
Красный Крест помог мне с ночлегом и поиском дяди в США. В общем — деваться было некуда, и через два месяца он меня встречал в Нью-Йорке. Там в его доме я и познакомилась с Давидом Збарским, помощником дяди в бизнесе. Он был холост, я одинока, в общем — мы с ним поженились, и я стала Рейчел Збарски. Дядя помог Давиду открыть свое ювелирное дело, и потекла спокойная обеспеченная жизнь.
Я растила двоих детей, заботилась о доме, уговаривала себя, что счастлива. Вернее я тогда и была счастлива, постепенно уходила в прошлое жизнь в России, дети росли, а я хлопотала по дому. По утрам за завтраком Давид молча внимательно читал The Wall Street Journal. Он говорил, что разговоры его отвлекают от важной для бизнеса информации. Потом он уезжал на работу, а вечером за ужином, тоже молча, просматривал The New York Times, чтобы знать происходящее в городе и мире. Газеты должны были вовремя лежать на столе, и это было моей заботой. После The New York Times он спрашивал, как дети, целовал их и уходил в кабинет.
Он работал для семьи, этого у него не отнять, стремился обеспечить материальную независимость, и у него это получалось. Все хорошо, но от такой жизни я постепенно превращалась в какой-то домашний рабочий механизм.
Плавный ход жизни сбился в Шестидневную войну. Наши парни воевали во Вьетнаме, а война в далеком Израиле вроде и не наша… Только это как для кого. Я здесь, в безопасности, а там мои друзья молодости. Как там костопольские «старики»? Где Лео? Живы ли…
Давида все это трогало гораздо меньше. Я не смогла уговорить его поехать в Израиль даже туристами… Он считал вполне достаточными регулярные денежные взносы в еврейскую организацию UJA-Federation of New York — Объединенный еврейский призыв.
Война 73 года вообще повергла меня в ужас, я как будто бы снова вернулась в кошмар 39-го года. Именно тогда в семейной жизни пробежала трещина.
Нет, ничего не сломалось, просто я не могла понять его спокойствия. А он продолжал заниматься своим бизнесом — «если я буду бегать и заламывать руки, то что-нибудь изменится?»
Однажды я даже крикнула ему: «Ты даже не представляешь, как я несчастна!»
Он снял очки и очень спокойно облил меня ледяной водой своей невыносимой мудрости: «Запомни, самое главное в семейной жизни не счастье, а устойчивое постоянство».
В 1980 году Давида не стало.
Дети уже жили отдельно и во мне не нуждались. И тогда ко мне вернулись наши костопольские дни, наши встречи, вечерние прогулки… В общем — вскоре я начала разыскивать тебя.
Чтобы отыскать тебя в Израиле потребовалось намного меньше времени, чем для того, чтобы решиться написать это письмо. Сначала я хотела просто позвонить, потом все же написать, потом рвала письмо, все казалась глупым. Прошло столько времени… Да и кому это нужно?
Но я поняла, это нужно мне, если ты, конечно, захочешь встретиться.
Это очень непросто. Ты помнишь ту костопольскую девочку, которая нравилась тебе, а сегодня ее уже нет? Есть только воспоминания о прошлом, да и прошлое… Оно принадлежит не нам, а двум уже исчезнувшим молодым людям, которые сегодня ровесники нашим внукам.
Скорее всего, тебе не понравится то, что ты увидишь при встрече. Но сколько можно гадать, все мои проблемы из-за того, что я не смогла принять решения тогда. Конечно, человек рождается раз и навсегда в тот день, когда мать производит его на свет, но жизнь потом заставляет его снова и снова — много раз — родиться заново уже самому. Вот я и родилась, другая, способная отбросить сомнения, потому ты и читаешь это письмо.
Я бы очень хотела встречи. Рада буду, если ты приедешь ко мне в Нью-Йорк. Или, если ты согласен, то я приеду в Израиль.
Лео, если ты не ответишь, я пойму.
До свиданья, я на это надеюсь.
Рейчел Нью-Йорк 1985»
* * *
Я не мог оторваться от письма. Кофе остывал на столике, Лео молчал и опять хватался за свой платок.
— Лео, вариантов, собственно, совсем немного. Не напишешь же ты, что не хочешь встретиться, да и потом сам себе такое не простишь. Ну а на лысину наденешь кепочку.
— Да все это как-то глупо. Жизнь прошла, все позади. Кому нужна встреча двух старых идиотов?
— Им и нужна. Иначе ты бы пятнами не покрывался. Она пишет, что тебе не понравится то, что ты увидишь при встрече, но это не кастинг, а вы не рветесь в кино на главные роли. Тебя смущает лысина и очки на носу? Ты меня удивил. Настоящая проблема совсем не в этом, не в слабости тела, а безразличие души. Ты же видишь, что это письмо написал очень живой человек. Что может быть важнее? Садись и пиши, что рад ее видеть здесь, в Израиле, хоть и с некоторым опозданием, что ты всегда ее искал, и что ей давно пора приехать. Да, кстати, почему она тебя нашла, а ты ее нет?
— Меня найти просто, я как уехал в Израиль, так здесь и живу, фамилию не менял, время моего отъезда Рохеле знала, так что найти меня не трудно. Ее найти гораздо сложнее, и даже дело не в фамилии, просто непонятно где было ее искать. Она могла оказаться в любой стране, а из России сообщали, что данных нет. Что я могу сделать?
— Я думаю, навести порядок в квартире, постричься и купить новую рубашку. Это программа минимум. А я чуть не забыл, зачем приехал. Как ты относишься к идее поехать в музей Негбы. Там в кибуце сделали, как мне рассказывали, интересный музей. Ну и покажешь, как шел бой там, на местности. Только напиши письмо сначала.
— Договорились. Когда едем?
— Завтра.
Но завтра поехать не пришлось, Лео заболел. Началось все с гриппа, а затем прицепились какие-то осложнения. Поездку пришлось отложить, а затем пришла телеграмма от Рейчел, и я вместо Негбы повез Лео в аэропорт ее встречать.
Встреча в стиле блюз
Я думал, узнает ли Лео свою возлюбленную спустя столько лет, но когда Рейчел вышла, он тут же схватил меня за руку:
— Вот она!
Рейчел Збарски оказалась невысокой стройной дамой в модных очках, седые волосы уложены настолько красиво, что я подумал, как же она смогла не испортить прическу в таком долгом перелете. И осанка была вполне молодой.
— Лео, иди встречай, а я пойду вон туда пить кофе.
Я неопределенно махнул рукой в дальний угол зала и оставил его. Зачем мешать им?
Лео изменился гораздо больше, чем она, я видел его старые фотографии, так что знаю, о чем говорю. Но и Рейчел его сразу узнала и пошла навстречу.
Издали я наблюдал за ними. Они как-то неловко обнялись, Лео поцеловал ее в щеку и они что-то начали рассказывать друг другу. Я выдержал полчаса, а потом подошел к ним:
— Я Давид. Мне удалось уговорить Лео не вести машину самому, так что сегодня — я ваш водитель.
— Здравствуйте, Давид. Я Рахель, мы с Лео старые друзья.
Она протянула мне руку. Рукопожатие ее было удивительно крепким, я бы даже сказал мужским. Может жизнь в Америке сказалась? Морщины, это конечно, куда от них денешься, но ее зеленые глаза были удивительно молодыми. В нее вполне можно было влюбиться снова. Не мне, конечно.
— Я забронировала номер в гостинице. Это отель, — она показала карточку, — отель «King David».
В квартире у Лео комнат хватало, вполне можно было расположиться и там, но отель сильно упрощал ситуацию.
Чемодан Рахели занял свое место в багажнике, и мы поехали. Стемнело, на дороге машин было мало. Я не спеша вел машину и предавался своим мыслям, пытался представить себя на месте Лео. Честно говоря, не хотел бы я этого. Вернуться в прошлое нельзя, да и там уже никого нет. На того молодого парня, которого она знала, наложил свой отпечаток непростой жизненный опыт, другие женщины, войны, ранения, приобретения и потери. В общем, нет уже того Лео, его не вернуть.
Но изредка поглядывая в зеркало заднего вида, я видел заинтересованную беседу. Они вышли у гостиницы, пригласили меня поужинать вместе, но я отказался, сказал, что мне нужно домой, срочная работа и уехал. Думаю, что на ужине я был бы лишний.
Рахель
Перед вылетом я просто не находила себе места… Какими только словами я не пыталась убедить себя в собственном идиотизме. Действительно, разумным свое желание встретиться с Лео, спустя столько лет было назвать трудно, но чем больше я себе это внушала, тем активнее готовилась к отъезду.
Да тут еще подключилась Сильвия, моя дочь. Она приехала на неделю из Бостона, и я зачем-то ей все рассказала. Надо же мне было с кем-то поделиться.
Это оказалось ошибкой. Я и не предполагала, что в глазах дочери, я уже отжившая свое старуха, которой нужно заботиться только о своих физиологических потребностях. Какие еще чувства, какие стремления и встречи… Она была неспособна понять, что возможно сохранить чувства друг к другу, ну или, по крайней мере, любопытство в течение 50 лет.
Брату она сказала, что мать сошла с ума и вечером заявила:
— Ты не видишь себя со стороны, ты просто смешна. Подумай о своем возрасте!
Она кое-что не рассчитала, не учла, что я сформировалась не в благополучной Америке, а училась жизни в далекой России, где слабый и мертвый часто было одно и то же.
— Я подумала о своем возрасте, и о твоем тоже. Ты не учла одного, у таких вдов, как я есть важнейшее преимущество — нам никто не указ. И кстати, когда ты собиралась вернуться к себе в Бостон?
— Могу хоть сегодня!
— Это твое дело, только если тебе еще раз захочется влезть своими рекомендациями в мои дела, то тебе лучше повременить с приездом.
Сильвия махнула рукой и, в конце концов, уехала к себе в Бостон, а у сына хватило ума не вмешиваться.
Я сидела на веранде в кресле качалке с бокалом вина:
— Да, тогда в Польше мне тогда нужно было решиться и поехать, я не смогла сделать шаг, но сломало все не это, а война… А теперь, когда есть возможность встретиться, когда нет войны и открыты дороги, я должна считать, что мы слишком стары? Стары или нет, это нужно проверить!
Кого я там встречу? Какого-то неизвестного старика или того Лео, с которым целовалась в парке?
Когда я его увидела в аэропорту, то узнала сразу. Конечно — лысина, конечно — очки, но это был он. Он стоял с каким-то мужчиной и смотрел на меня. На нем была рубашка с короткими рукавами, светлые брюки, все на вид новое… Казалось, что он пришел сюда прямо из магазина, где его срочно переодели.
Я видела, что и он меня узнал. Нужно унять сердцебиение. Мне пришлось повозиться с чемоданом, чтобы немного успокоиться.
— Здравствуйте, — сказала я им.
— Здравствуй, Рохеле.
Лео подошел и поцеловал меня в щеку. Тогда, много лет назад, для того, чтобы решиться, ему потребовалось почти два месяца.
Мы говорили о всякой ерунде, но когда оказались в машине рядом, как-то оробели. Не просто через пятьдесят лет оказаться вот так, рядом. Мы говорили о том и сем, но вдруг, как-то неожиданно, увидели себя теми, кем были на самом деле, двумя одинокими пожилыми людьми, которых судьба разбросала по сторонам. Разговор прервался, но молчание было невыносимо. Я принялась расспрашивать о местах, через которые проезжали, но главным образом, чтобы не молчать.
— Я тебя искал много лет, Рохеле…
— Вот я и нашлась, правда припозднилась. Так получилось. Нужно было успеть. Мы в том возрасте, когда слова «сейчас или никогда» — это про нас.
— Вот посмотри туда. Видишь, это огни Иерусалима!
Слева вдали светились огнями холмы… Сколько раз я читала: «Если забуду тебя, Иерусалим…», и вот он совсем рядом. А скоро мы въехали в город.
Я очень устала, но так просто расстаться мы не могли.
— Давид, я приглашаю Вас присоединиться к нашему ужину. Думаю, в таком отеле кухня должна быть отменной.
— Спасибо, она на самом деле здесь одна из лучших, но я вынужден, к сожалению, вас оставить. Приятного вечера. Увидимся.
Давид уехал, мы остались вдвоем. Зря он не остался, нам было бы проще привыкать общаться друг с другом.
В ресторане Лео завел ученую дискуссию с официантом на иврите по поводу вина, он объяснил, что выбор вина — единственное, чему он научился за свою жизнь. Пусть выбирает, мужчина должен хоть что-то в жизни выбирать, это придает ему ощущение значимости. Не стоит мешать.
Пианист играл блюзовые вариации на темы Гершвина «Голубой рапсодии». Я подумала, что бокала вина и Гершвина вполне могло хватить для этого вечера, но Лео предложил мне сделать заказ.
— Лео, закажи сам, только совсем немного, чего-нибудь к вину, которое ты так профессионально выбрал. Узнаешь, что за музыка? Неужели нет? Это Гершвин, вернее вариации на его темы. Да, я понимаю, что ты провел жизнь вдали от музыки, но все же, все же. Так давай выпьем, Лео, отметим нашу встречу. Нашу встречу, задержавшуюся где-то в пути… Ты не волнуйся за меня, со мной все в порядке. Просто вчера мне исполнилось шестьдесят восемь. Волноваться уже поздно. Нет, ты не виноват, ты не забыл про мой день рождения, ты его никогда не знал. Мы так и не успели ни разу его отпраздновать. Нет, нет, мне хорошо… Да, не беспокойся, вино прекрасное. Нет, я не устала… Лео, где нас носило так долго, это слишком жестоко за то, что я тогда не решилась… Постой, ты куда?
— Я хочу попросить музыканта сыграть для тебя.
— Что, Лео?
— Ты узнаешь.
Но когда музыкант заиграл «Feelings» Мориса Альберта, слезы как-то неожиданно навернулись на глаза.
— Это все музыка, — сказала я Лео.
Я взяла его руку в свои.
— Лео, я счастлива. Слишком долго я ждала этой встречи. Слишком. Вот мы и встретились.
Лео
Я не мог показать ей, как я растерян. Когда ты молод, в ресторане с женщиной ты чаще всего думаешь, удастся или нет затащить ее в постель, но когда тебе семьдесят? Как себя вести, о чем говорить, да и вечер этот когда-нибудь закончится, и что тогда? Торжественное рукопожатие?
Не стоит врать самому себе, ты ее искал много лет, чего ты хочешь сейчас? А помнишь, как… Нет, только не это, а что?
Гершвин подал идею. Я заказал «Feelings», честно говоря, единственное, что я мог заказать. Мелодии я помню, но названия — не моя сильная сторона.
— Рохеле, почему ты плачешь? Не плачь, не нужно. Давай выпьем вина. Это не итальянское, французское, но и они делают хорошие вина… Как за что? Конечно — за нашу встречу. Как же я по тебе соскучился. Мы постарели, Рохеле, но ты все такая же. Шестьдесят восемь — это совсем не много… И не важно, что на носу очки, важно, что в душе нет осени. Послушай, какая музыка… Но и старый шарманщик тогда в Костополе играл для нас великолепно… За твое здоровье, Рохеле…
Я неожиданно увидел тонкий шрам на ее левой щеке. Раньше он был незаметен… Тонкая белая почти прямая полоска, как белая нитка на левой щеке от уха до угла рта. Бедная, бедная, что тебе пришлось пережить…
— Давай выпьем еще вина… Нет, мы не напьемся пьяными, мы просто выйдем с тобой на улицу, немного погуляем… Нет, в Старый город сегодня уже не пойдем. Завтра. Это недалеко, до Яффских ворот минут десять отсюда, но мы пойдем не спеша, завтра, в удобной обуви, как положено, с бутылочкой воды… Нет, Рохеле, нет, что ты напридумывала, я очень рад, что ты здесь, рядом… Да, я понимаю, ты устала… Да, конечно, уже поздно. До завтра…
Официант улыбнулся, увидев, как осторожно пожилой лысый мужчина с носом, смотрящим немного в сторону, поцеловал свою седую спутницу. Улыбнулся и подумал:
— Интересно, кто они. На жену она не похожа, а для любовников — вроде староваты…
Иерусалим, ноябрь, 1985 г.
Давид
Я не люблю рано вставать, с утра плохо соображаю, не думается, не пишется… Мысли какие-то ленивые, да и кофе далеко не всегда приводит в чувство. Зато вечером работается хорошо. Так и вчера засиделся за работой почти до трех часов ночи.
Но будильник бездушен, он звонит, как приказано. Это я сам напросился. Лео с Рохеле собрались в Негбу, и такой случай я не мог упустить. Наверняка встреча со старыми друзьями, особенно если не виделись 45 лет, добавит материал для книги.
Второй стакан кофе взбодрил. Пора ехать.
Лео ждал меня на улице. Он принарядился. В случае Лео это означает, что он надел новые джинсы. Парковка у гостиницы была забита, мест не было. Вот отъехал небольшой форд и сразу, подрезав нас, на освободившееся место влетел только что подъехавший наглец. Лео вскипел, но спорить из-за парковки?
— Лео, ты иди, я подожду вас в машине.
Лео что-то буркнул и ушел.
Ожидание тянулось бесконечно. Я прослушал все записи Арика Айнштейна, что были у меня с собой, но Лео все не было.
Наконец появился, один, да вдобавок как-то вдруг постаревшим, каким-то раздавленным.
— Лео, что случилось?
— Я сам не знаю. Ее нет, выписалась из отеля и уехала в аэропорт. Я звонил в справочную. Они говорят, что ее самолет улетел полтора часа назад. Вот, письмо оставила.
— Что-то случилось?
— Да не знаю я, ничего не понял. Стал читать письмо, прочел только начало, и сердце схватило. Я знал, что оно у меня есть, да как-то не чувствовал где, а тут вдруг показалось, что какая-то рука сжала его и держит. Сидел, ждал, когда отпустит.
— А написано то что?
— Письмо так и не прочитал. Успокоиться надо. Поехали ко мне.
Дома Лео положил письмо на стол и стал заниматься всякими мелочами, поправлять статуэтки на шкафу, передвигать стулья… Казалось, что на столе у него не письмо, а некий опасный зверек, или мина, которая может взорваться от неосторожного прикосновения… Я старательно делал вид, что ничего не замечаю. Пусть успокоится.
Так прошло часа полтора, мы выпили кофе, я позвонил и отменил завтрашнюю встречу с издателем, кто знает, как будут дела у Лео. Не могу же я его оставить в таком состоянии. Издатель был раздражен, объяснял мне про планы, сроки и прочие важные вещи. Пусть говорит, если моя книга того стоит, он побрюзжит, а потом успокоится.
— Давид, я что-то не могу найти очки, может ты прочтешь мне письмо?
— Да вон там лежат твои очки!
— Слушай, имей совесть, читай.
Деваться некуда, буду читать.
* * *
«Дорогой Лео,
спасибо тебе за эту иерусалимскую осень. Я там, в Бостоне, все пыталась представить себе, как мы с тобой гуляем по городу, но я даже и не думала, что будет так прекрасно. Рядом с тобой — я счастлива.
Но между нами не должно быть неправды. А рассказать тебе все я так и не смогла, наедине с бумагой это проще.
Ты не спросил меня, почему я не приехала тогда к тебе, как обещала. Я хотела рассказать тебе все еще в том, первом письме, но опять испугалась. А здесь, в Иерусалиме, мне просто не хватило сил.
Ты помнишь 34-й год, Костополь, наше прощанье? Да о чем это я, конечно помнишь. Я была уверена, что мы расстаемся ненадолго, что скоро я буду рядом с тобой, вот только успокою родителей и сразу приеду…
Конечно не нужно было меня слушать, а просто взять за руку и увести с собой не обращая внимания на мой лепет. Я позже поняла, как я этого хотела, но ты слушал мои слова и уехал один, без меня.
А через месяц я почувствовала, что жду ребенка. Доктор Франтишек, ты его наверное помнишь, сказал, что идет второй месяц, а плохое самочувствие — это нормально, это потом пройдет и все будет хорошо. Беременность протекала очень тяжело, доктор предупреждал об осторожности… В общем — в таком положении я никуда не могла ехать.
Сына я назвала Даником. Он родился в середине июня и был самым красивым на свете. Он рос здоровым и веселым, в отличие от меня. У меня нет ни одной его фотографии, все пропало во время войны, тебе придется поверить. Даник был маленькое чудо, у него были зеленые глаза, курносый носик, и красивые кудрявые волосы. Когда я с ним гуляла, то редкий человек мог пройти и не обратить на него внимание.
Я долго болела, и ехать пока никуда не могла. В общем, мы решили, что я поеду вместе с мамой и сыном, как только окрепну для переезда, а папа присоединится к нам, когда сможет.
Почему я тебе не писала о сыне? Я много раз начинала письмо, но перечитывала и рвала его. Представляла, как ты читаешь это письмо в Палестине и если даже мне самой мои слова казались простыми отговорками, наивными попытками оправдать собственную трусость, то как поймешь их там ты?
Потом нам пришлось переезжать, папы не было, все заботы о нас взял на себя один хороший человек, его звали Зденек. Он был хорунжим, папиным подчиненным, и сначала все делал по его просьбе, а потом… А потом так получилось, что он сделал мне предложение, и я не отказала ему. Как я могла отказать, он Даника просто на руках носил, обожал, как своего ребенка… И Даник к нему очень привязался.
Зденек был очень славным, но любила я только тебя, это с тобой я гуляла по берегу реки, это тебя я обнимала ночами.
Я думаю, что в этом месте ты усмехнешься. Я и не надеюсь, что ты поймешь меня, поэтому я и ушла от разговора, спряталась за письмо.
Папы дома практически не было, он все пропадал на своих объектах, а обстановка становилась все страшнее. Как я могла бросить маму?
А потом началась война, Зденек погиб практически сразу, в первые дни, а мы вскоре оказались в Казахстане. Про это ты уже знаешь, но я не рассказала, что не смогла довести Даника живым, он умер по дороге, и я даже не знаю, где похоронен наш сын.
Прости Лео, прости меня, если сможешь. И помни, я люблю тебя.
Рахель»
* * *
Лео плакал. Пусть, может ему станет легче.
Примечание
[1] «Выбери жизнь!», «Декоратор Лютер и Ванзейская конференция», «Польский кибуц Волынь-Б», «Реха Фрайер», Польские истории, Дело было в Италии.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer7-vjankelevich/
