- Я знаю, не в вашей привычке давать не медицинские советы,- сказал Игорь, слегка поглаживая седеющую бородку. – Но, тем не менее…
В Киеве Игорь был моим пациентом. В Израиле мы остались друзьями. С годами разница в возрасте – двенадцать лет – становилась менее заметной.
- Сегодня годовщина начала войны. Я проснулся, вспомнил об этом, и словно кто-то толкнул меня придти к вам за советом именно в этот день. Разумеется, война началась для нас по-разному. Вы жили на старой границе, а мы в Киеве, на Подоле. Через два месяца мне должно было исполниться четыре года, а вы уже воевали. Я подумал, что сегодня самое лучшее время, чтобы всё-таки вымолить у вас совет.
Помните, пели «…ровно в четыре часа Киев бомбили…». Но мы утром ничего не слышали. А в полдень чёрная тарелка репродуктора что-то прохрипела, и папа мрачно сказал: «Война». Мы с Гришей очень обрадовались. Вы ведь знаете Гришу. Брат на два года старше меня. Мы выскочили на балкон и стали играть в войну. А дальше... Дни до начала эвакуации выпали из памяти. Помню, что на подводе нас подвезли к длиннющему эшелону и погрузили на открытую платформу. Дедушка, бабушка, мама, Гриша и я очутились в Саратове. Папа ушёл на фронт. В Киеве было тепло, а в Саратове мы уже слегка замерзали. Помню, дедушка тихонько рассказал маме и бабушке, а мы с Гришей подслушали, что красноармейцев нарядили в немецкую форму и сбросили на парашютах десант на Автономную республику немцев Поволжья. Десантников вроде бы укрыли местные немцы. Их обвинили в сотрудничестве с фашистами и стали выселять куда-то на восток. Поэтому дедушка сказал, что должен немедленно поехать туда. И не в город Энгельс. Это была столица Немецкой автономной республики, в небольшой городок, Бальцер. Там на окраине города дедушка купил у немца Этингера небольшой уютный домик. Фактически, не купил. Их же просто выселяли. Но он высыпал из маленького кошелька с двумя металлическими шариками-защёлками, - помните, были такие, - всё, что там вмещалось. А сколько там могло вместиться? Но Этингер очень благодарил дедушку. Осталась корова, коза и замечательная собака, которая стала нашим самым близким другом. Фамилию Этингер я тогда услышал и запомнил на всю жизнь. И надо же! Первая моя работа в Израиле, когда я сменил профессию, связала меня с профессором Этингером из Еврейского университета. Знаю, знаю, вы его не любите. Но зачем я это всё рассказываю? Моё детство не имеет никакого отношения к тому, что сегодня привело меня к вам.
Не имеет отношения, вероятно, даже история моей женитьбы и развода. Хотя… Никогда не забуду, как в Киеве привёл к вам мою будущую жену, как пробыли у вас менее двух часов, как принимала нас ваша жена. Когда мы уходили, когда она уже была на площадке, а я в двери, вы положили руку на моё плечо и прошептали» «Игорь, внешность, экстерьер такой женщины не могут оставить равнодушным никакого мужчину. Да и интеллект могучий. Но она ведь хищница. Вы готовы прожить всю жизнь в клетке с тигрицей-людоедкой?». Я был влюблён и оставил ваши слова без внимания. Это был совет. А я ещё не знал, что значит совет человека, который не любит давать советы. И ещё только потом, и до сих пор не понимаю, как в течение ничтожного времени вы сумели так точно вычислить мою избранницу.
Уже после развода с ней я пробыл три месяца в командировке в Казахстане. Заработал солидно. Но и вымотался не меньше. В августе должен был возвратиться из Кокчетава в Киев. Но не тут-то было! Достать железнодорожный билет до Киева оказалось почти так же тяжело, как, скажем, еврейскому юноше стать студентом института международных отношений. Поэтому, промучившись неделю, взвалил на себя свой рюкзак и оказался на вокзале. Подошёл к купейному вагону. Обратился к старику-проводнику. Разумеется, он и разговаривать не захотел с безбилетником. Но, увидев в моей руке красненькую десятку, смягчился и сказал, что до половины второго ночи мне будет представлено сидение в коридоре. А в половине второго, как только освободится место в купе, он меня туда поместит.
Поезд тронулся. Я стоял у окна и любовался закатом. Знаете, в Казахстане потрясающие закаты. Необозримая беспредельная степь из написанной маслом постепенно превращается в нарисованную нежной пастелью. Нет слов!
Из купе вышла девушка. Можно было бы сказать девочка. Изящная такая и миловидная. Я бы добавил, аккуратная. Безошибочно определил в ней немку. За три месяца в Казахстане научился разбираться в населении этой республики. Разговорились. Познакомились. Зовут её Марией. Ей исполнилось восемнадцать. Следовательно, я старше её на пятнадцать лет. А если учесть мою трехмесячную небритую бороду, ещё не такую ухоженную, как сейчас, разумеется, не воспринимавшуюся мною, как признак религиозного еврея, и вымотанный вид, и сносившуюся одёжку, то мог показаться ей старше на целое столетие. Ехала она в Свердловск поступать в институт. В крайнем случае – в техникум. Узнав, что я из Киева, спросила, украинец ли я. Ответ был отрицательным. Русский? Нет, не русский. Еврей. «А, - сказала Мария, - я знаю. Бабушка объясняла мне, что евреев преследуют почти так же, как немцев». Я не стал уточнять. Тем более, что из купе выглянули два старших брата Марии и по-немецки велели ей немедленно войти в купе. Мария сказала, что ещё немного постоит. Не помню, о чём мы говорили.
Солнце зашло. В коридоре зажглись светильники. Братья, безмолвно и почти враждебно осматривая меня, ещё дважды весьма неласково приказывали Марии вернуться в купе. Перед уходом она сказала, что напишет мне, как устроятся её дела в Свердловске и попросила у меня адрес. Этому красивому, такому симпатичному ребёнку я не мог отказать. Она подала мне руку для пожатия. Я осторожно пожал. А её пожатие было неестественно более продолжительным. Разумеется, я тогда не обратил на это никого взимания.
В Киеве я забыл о поездке до Свердловска, потому что и там не так просто было попасть на поезд до Москвы и потом из Москвы до Киева. Та ещё поездочка была! Но примерно в конце сентября я получил довольно милое письмо от Марии, которая стала студенткой, уже не помню какого института, связанного с культурно-просветительской деятельностью. Я, разумеется, ответил. Завязалась переписка, которой я не придавал особого значения, несмотря на то, что письма становились всё более нежными и тёплыми. Понимаете, чувствительный ребёнок из грубой семьи, судя по братьям, нуждающийся в ласке, увидела интеллигентного деда. Как иначе можно было объяснить интонацию этих писем? Воспитание в патриархальной семье. Институт, в котором вряд ли много представителей мужского пола. Хотя непонятно, как можно не обратить внимания на такую девушку. В общем, это детали. Как этот самый интеллигентный человек, я не прекращал переписки. Честно говоря, в какой-то мере она была мне приятна. Возможно доверием, результатом такого короткого общения, можно сказать, ребёнка с пожилым человеком. Да и тональность писем, чуть ли не объяснения в любви, как-то способствовала улучшению самомнения в эту нелёгкую пору, когда у еврея вполне мог развиться комплекс неполноценности. Я даже с каждым письмом посылал ей открытки с видами Киева. По этому поводу она писала, что такую красоту просто нельзя не увидеть.
Времени у меня оставалось всё меньше. Работа. Подпольное изучение иврита. Я уже начал готовиться к репатриации в Израиль. Вы помните, как это было непросто в ту пору. Да и недавний развод, побег из той самой клетки был ещё не совсем зарубцованным. Ну, а потом отказ, допросы в КГБ, увольнение с работы. Случайные подработки в любом качестве, чтобы не околеть. Не мог же я быть на иждивении брата, такого же полунищего инженера, как и я. Так тянулось два года.
Мария сообщила, что семья настойчиво требует у неё выйти замуж за их земляка, только что окончившего политехнический институт. Написала, что она его не любит, что у неё самая тяжёлая пора и всё такое прочее. Как вы понимаете, в ту пору мне было не до её жалоб.
Безоблачное июльское утро. Позвонил телефон. Я посмотрел на часы. Без пяти восемь. Кто мог позвонить в это время? Неужели очередной вызов в КГБ? Мало вероятно. Воскресенье. Снял трубку. Приятный женский голос. Радостная интонация. Представилась – Мария. В Киеве. В гостинице на Бульваре Дружбы народов. Первая реакция – удивление. А дальше просто выпал. Мария объяснила, что сегодня вечером возвращается в Кокчетав, что номер в гостинице, который удалось снять чудом, обязана освободить до двенадцати часов, что приехала в Киев специально, чтобы встретиться со мной. Она слёзно просила меня придти к ней немедленно. Постоянное моё настроение, ранний телефонный звонок, вызвавший мысль о КГБ и всё прочее не очень настраивали меня на какое-то неожиданное непонятное свидание. Но вы ведь понимаете, интеллигент, хлюпик. Пошёл. Тем более что это недалеко от моего дома.
В гостинице прошёл мимо свирепо осмотревшей меня дежурной по этажу. Постучав и услышав «Войдите», открыл дверь названного Марией номера. И обомлел. В лёгком коротком цветастом халатике меня встретило очаровательное существо. Тогда в вагоне в своём провинциальном наряде Мария выглядела весьма привлекательной. Но сейчас! Как только я вошел в номер, она бросилась мне на шею, словно это было обычным в наших отношениях. Честно говоря, я растерялся. Не уверен, что был тем самым нежным дедом, который должен был приголубить девочку, лишённую ласки в семье.
Номер на двоих. Кровать Марии и вторая, с неубранной постелью. Мария объяснила, что её сожительница рано утром уехала в аэропорт.
Не буду вдаваться в подробности. В общих чертах. Мария сквозь слёзы поведала, что ещё до начала занятий на четвёртом курсе ей предстоит в Кокчетаве выйти замуж за нелюбимого человека. И вообще нет и не может быть любимого, кроме меня. И… и… и…
Знаете, после того, как я выбрался из клетки, прошло больше двух лет. За это время у меня дважды были случайные связи. Я не блядун. Случайные связи не для меня. Хотелось чего-то основательного, тем более, что через месяц мне должно было стукнуть тридцать шесть лет. Но тут меня обнимала удивительная женщина. И не надо было быть экспертом, чтобы понимать, что куцый халатик, не прикрывающий бёдер невероятной красоты, надет на голое тело. Поверьте мне, я включил все имеющиеся у меня тормоза. Я умирал, но уговаривал её, а в глубине сознания и себя, опомниться. Я объяснял безумность её желания и порыва. Вы говорили тигрица-людоедка. Ну, а я? Тоже животное. Животное оказалось сильнее разумного человека. Я был изумлён, обнаружив, что она девственница. Я проклинал себя. Но что ещё хуже, мы забыли о существовании внешнего мира. А ведь средств предохранения не было ни у неё ни у меня.
В двенадцать часов, совершенно обезумевшие и обессиленные, мы оставили номер и поехали на вокзал. Чемодан оставили в камере хранения и пошли гулять по городу. До вечера, когда уходил её поезд, я показывал Киев, всё самое интересное и самое красивое. Она радовалась, узнавая места, знакомые ей по открыткам. Капиталы мои не позволяли пригласить её в приличный ресторан, и мы перекусывали по-студенчески. Вечером проводил её к поезду. Перед тем, как войти в вагон, Мария обхватила мою шею и сказала «Я так вам благодарна! Этот день на всю жизнь останется для меня самым дорогим. И на всю жизнь я сохраню любовь к вам, единственному». Несмотря на всё происшедшее, Мария продолжала обращаться ко мне на вы.
Вот и всё. А в ноябре случилось чудо: я уехал в Израиль. Дальше вам всё обо мне известно. Так что рассказывать о смене профессии, о женитьбе, о рождении сына, о интересных встречах, о путешествиях с женой нет необходимости. Но вот чего вы не знаете, это именно того, что привело меня сегодня к вам. Господи! Мне так нужен ваш совет!
Месяц тому назад я вылетел в Берлин с нашей делегацией. Рутинная работа переводчика. До этого мы договорились с Гришей, что он прилетит в Амстердам. Мы там встретимся, возьмём напрокат автомобиль и прокатаемся от устья Рейна в Голландии до истоков в Лихтенштейне. У него и у меня есть для этого две недели. Жёны выдали нам увольнительные. Они не могли принять участие в этой поездке. Так мы и сделали.
Проехали уже Мангейм, Карлсруэ. Приближались к южной границе Германии. Времени на музеи оставалось немного. Поэтому во время этой поездки решили ограничить себя в основном архитектурой и пейзажами. Но в относительно небольшом городке почему-то потянуло нас в музей. Собственно говоря, не почему-то, а потому, что встреченный в Кобленце израильтянин настоятельно посоветовал посмотреть в музее этого городка удивительные предметы иудаики.
Со стоянкой не было проблемы. Это не Дюссельдорф и не Кельн. Машину остановили у входа в музей. Вошли. И я умер.
За кассой сидела красивая, почти не изменившаяся Мария. Я замер как соляной столб. Она выскочила из-за стойки и бросилась меня обнимать. Гриша тоже окаменел. Он ведь не имел ни малейшего представления о Марии.
В музее было пусто, ни одного человека. Гриша вспомнил, что должен заправить машину, сказал, что приедет примерно через час.
Мы сели на старый деревянный диванчик. Вероятно, тоже музейный экспонат. Мария взяла мою руку.
Прошло двадцать лет, в течение которых я очень редко вспоминал её. А тут во мне что-то всколыхнулось, вспыхнуло.
Я впитывал каждое слово её рассказа. О том, как на следующей неделе после нашего свидания она вышла замуж. О том, как подруги научили её симулировать девственность. О том, как трудно было кончать институт, имея маленького сына. О рождении дочери. О жизни в Кокчетаве до выезда в Германию шесть лет назад. Мужа, очень хорошего человека, который любил её, она покорно терпела, не переставая любить единственного мужчину, которого Господь подарил ей для любви. Так она сказала. Начиная с середины восьмидесятых годов они понимали, что жить в Казахстане уже не возможно. Для детей они отрывали от себя каждый кусок. И, как только образовалась щель, они протиснулись через неё в Германию. На первых порах было трудновато. Трудновато, если сравнит с нынешней жизнью. В сравнении с Кокчетавом это был просто рай. Муж, инженер-электрик, начал работать простым электриком на стройке. Но уже через год он поднялся почти до инженерного уровня. И тут несчастье: оборвался провод высокого напряжения. Мужа убило на месте. Пенсия вполне обеспечивает её. Но не может же она не работать. Сын учится в университете. Он очень удачный, очень способный и трудолюбивый мальчик. Она не очень представляет себе, что это за появившиеся новые счётные машины, компьютеры. Ещё до поступления в университет, ещё будучи учеником в последнем классе, сын в местном банке был, можно сказать, хозяином этого самого компьютера. Вот и сегодня его пригласили из университета. Что-то не заладилось у них там. С дочкой сложнее. Девочка хорошая. И ученица хорошая. Но очень уж она современная. У неё, шестнадцатилетней, есть бой-френд. Это в шестнадцать лет! Мария смущённо посмотрела на меня и сказала: «Я-то, как вам известно, девственность до замужества потеряла в двадцать один год. Да и то только потому, что хотела отдать её единственному любимому мной человеку».
В этот момент в двери напротив нашего диванчика появился… Доктор, вы не поверите! Хорошо, что я сидел. В двери появился я, студент второго или третьего курса. Однояйцовый двойник того самого студента, каким был я тогда. Хорошо, что борода, седина и всё прочее преобразили меня. Но юноша оглядел меня весьма внимательно. Мария представили меня как старого знакомого по Кокчетаву. Иоганн окончил работу в банке и зашёл попрощаться с мамой перед поездкой в университет.
Когда он ушёл, мы долго молча смотрели друг на друга. Я не выдержал и спросил: «Как на это реагировал твой муж?». «Но ведь он вас не видел. Кроме того, родила я почти точно через девять месяцев после свадьбы».
Я снова замолчал. Я просто не был в состоянии говорить.
Появился Гриша. Оказывается, прошёл не час, а два часа. Я этого не заметил, не ощутил, слушая Марию и рассказывая о себе. Потерял ощущение времени. Гриша, как потом выяснилось, ничего не понимал, но предпочёл прогуляться по городу и не мешать нашему общению.
Ещё в Амстердаме мы запланировали, что в этот день переночуем в Констанце, а на следующее утро отправимся в Швейцарию. Но когда Мария предложила нам переночевать у неё, я вдруг захотел наплевать и на Констанц, и на Рейн в Швейцарии и в Лихтенштейне. И…
Вы знаете, почти за двадцать лет нашей супружеской жизни я ни разу не шмыгнул налево. У меня даже помыслов подобных никогда не было. Но когда Мария сказала, что в её доме есть достаточно места для нас с Гришей, я впервые в жизни просто физически ощутил в себе раздвоение – верность жене и дикое желание остаться у Марии.
Гриша молчал, предоставив мне право выбора. Я поблагодарил Марию. Мы встали, обнялись, расцеловались. Я что-то бормотал о будущих встречах. И вышли к машине.
Уже потом, по пути в Констанц, - ни о чём не спрашивая, Гриша сел за руль, - я пытался оправдать пережитое раздвоение тем, что испытал шок при виде Иоганна.
А ещё уже в машине я посмотрел на вручённую Марией визитную карточку и прочёл: «Мария Этингер, администратор музея». Надо же - такое совпадение! Но это, разумеется, несущественная случайность.
Иоганн. Это и есть причина моего прихода к вам. Ну, согрешил. Повёл себя подло. Но я ведь не каялся. Не без тайного удовольствия вспоминал эти мгновенно промелькнувшие неповторимые часы в номере гостиницы на бульваре Дружбы народов. Редко вспоминал. Возможно потому, что совесть при этом шевелилась и запрещала наслаждаться воспоминанием. При этом ни разу я не подумал о возможных последствиях того эфемерного счастья. И вдруг Иоганн. Понимаете, у меня ещё один сын. Старший сын. У верующего еврея сын немец. К тому же совпало, что обратился я к вам, к человеку, для которого война никогда не кончается, именно в годовщину начала этой самой войны. Доктор, дорогой, посоветуйте, как мне быть? Что я должен или что я могу предпринять? Как мне хоть в какой-то мере искупить свою вину, свой грех?
Я долго молчал. Молчал. И наконец спросил:
- Игорь, есть у вас какие-нибудь жалобы на состояние здоровья?
