Году, по-моему, в 88-м или 89-м, на волне Перестройки, в Москве, в бывшем кинотеатре на Таганской площади открылся Еврейский культурный центр имени Соломона Михоэлса, под председательством Михаила Глуза. Официальные советские власти обошли это событие молчанием, зато свои приветствия прислали госсекретарь США, премьер-министр Великобритании, премьер-министр Австралии, премьер-министр Израиля, а президент Всемирного еврейского Конгресса Эдгар Бронфман приехал лично и выступил на открытии. Словом, это было событие международного масштаба и значимости. На открытие съехалась масса еврейских толстосумов со всего мира; они поочерёдно выходили на сцену и торжественно вручали Глузу виртуальные мешки с деньгами на поддержание Центра под громкие аплодисменты гэбэшников, занимавших ползала, и стрёкот камер иностранных журналистов, заполнивших вторую половину. Я сидела тихо, как мышь, среди немногочисленной штатской публики и дивилась на заморских богатеев, трогательных в своей запоздалой любви к Соломону Михоэлсу и доверии к полноватому еврею сомнительного вида, выступавшему его эмиссаром.
На следующий день после открытия Центра была объявлена лекция о Михоэлсе его дочери, Натальи Соломоновны Вовси-Михоэлс (Талы). Я Михоэлса помнила. Девчонкой лет семи я сидела с ним за одним столом на дне рождения его двоюродного брата, Мирона Семёновича Вовси, выдающегося врача, главного терапевта Советской Армии. Через семь лет именно его выберет Сталин на роль главного «врача-убийцы» в «деле врачей». Михоэлс вёл стол. Он мне страшно понравился. В нём было такое обаяние, что даже меня, семилетнюю дурёху, проняло. Не умея выразить это иначе, я сказала родителям: «Какой красивый дядя». На самом-то деле, если говорить о чертах лица, Михоэлс был очень некрасив, с этой его фирменной, сильно выдающейся вперёд нижней губой. Он любил повторять, что с удовольствием сдал бы своё лицо в ломбард и потерял квитанцию. С другой стороны, шутил, что в нижней губе у него вся сила, как у Самсона в волосах. Мой папа был очень доволен моей реакцией: «У девочки хороший вкус, она не пропадёт». Я, к сожалению, не сразу оправдала папины ожидания.
…На лекцию Наталии Соломоновны я приехала минут за пятнадцать до начала. В небольшом зале собралось человек пятьдесят пожилых интеллигентных евреев. У стола, выполнявшего роль сцены, стояла растерянная Наталья Соломоновна. Ни слайд-проектора, ни бутылочки воды, ни какого-нибудь, пусть самого завалящего, члена администрации новорожденного Еврейского центра в зале не было. Я пошла по комнатам и закоулкам в поисках официального лица или хотя бы слайд-проектора. К счастью, слайд-проектор найти удалось, но единственным официальным лицом в целом здании оказался сторож. Вероятно, администрация гуляла в ресторанах со вчерашними толстосумами или считала полученные деньги… Ни жизнь Соломона Михоэлса, именем которого был назван Центр, ни его приехавшая из Израиля дочь никого из них не интересовали. Циничный делец Глуз вызвал тогда у меня омерзение, которое так и не прошло.
Я вернулась в зал, мы с Натальей Соломоновной заправили слайды в проектор и прождали ещё с полчаса, не материализуется ли вдруг кто-нибудь из администрации, чтобы представить её публике. Никто не появился, и в конце концов я взяла на себя эту роль. С этого началась наша дружба.
…Если вдруг какому-нибудь сценаристу придёт в голову написать трагедию двадцатого века, этому Еврипиду или Софоклу не придётся далеко ходить. Ниже я предлагаю скелет такого сценария.
Пролог. Тринадцатое января тысяча девятьсот сорок восьмого года. Зверское убийство Соломона Михоэлса по личному указанию Сталина, Лучшего Друга Гениальных Артистов и Вождя Всех Народов. Михоэлс был чрезвычайно популярен как артист и как общественный деятель, особенно среди советского еврейства. Сталину не нужны были чрезвычайно популярные артисты, общественные деятели и советское еврейство. Истребление последнего он начнёт с убийства Михоэлса, закамуфлировав его под несчастный случай. Светлана Аллилуева (дочь Сталина) пишет:
«В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом как резюме он сказал: «Ну, автомобильная катастрофа». Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал это — автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс…» «Автомобильная катастрофа» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении».
Акт первый. Михоэлсу организовали пышные похороны, но нож гильотины был уже занесён для следующего удара. Убийство Михоэлса обезглавило советское еврейство; это был выстрел стартового пистолета, сигнал к началу безудержной антисемитской кампании. На цвет еврейской интеллигенции набросилась свора брызжущих ядовитой слюной бешеных псов. Один за другим исчезали в подвалах Лубянки члены Еврейского антифашистского комитета. Их расстреляют двенадцатого августа тысяча девятьсот пятьдесят второго года, и асфальтовый каток истории покатит дальше, к «делу врачей».
Акт второй. День в день пять лет спустя после убийства Михоэлса, 13 января 1953 года, центральные газеты ошеломят страну известием о разоблачении преступной шайки «врачей-вредителей», «убийц в белых халатах», «извергов рода человеческого», убивавших своих пациентов по указанию иностранных разведок. Главой преступной шайки Сталин назначит двоюродного брата Соломона Михоэлса, Мирона Семёновича Вовси (кстати, кто не знает: Михоэлс — сценический псевдоним, настоящая фамилия Михоэлса — Вовси). Михоэлса посмертно включат в «преступную сеть» как «еврейского буржуазного националиста».
С этого момента счёт свободной жизни дочери Михоэлса Талы Вовси-Михоэлс и её сестры Нины пойдёт на дни, минуты и секунды. Хватило бы и одной составляющей этой сложной фамилии. Ни они сами, ни их друзья не сомневались, что их вот-вот арестуют. Вечером сёстры принимали душ и одевались ко сну в приготовленную для тюрьмы одежду. Спали не раздеваясь, в ожидании ночного стука в дверь. В подъезде день и ночь дежурили топтуны и ходили за ними по пятам. И всё-таки, преодолевая страх, к ним приходили их друзья: Дмитрий Шостакович, Мстислав Ростропович, Борис Чайковский, ещё несколько человек из музыкального мира. Дело в том, что Талиным мужем был композитор Моисей Вайнберг, по-домашнему — Метек. Широкой публике знакома его музыка к фильмам «Летят журавли» и «Винни-Пух». А был он крупным симфонистом, автором двадцати шести симфоний. Первую из них Метек написал в Ташкенте во время войны, когда ему было чуть за двадцать, и послал партитуру на отзыв Шостаковичу. Мэтру симфония понравилась, и он пригласил Вайнберга в Москву. Их творческие связи вскоре переросли в тесную дружбу домами, и Шостакович часто навещал своих зачумлённых друзей.
Акт третий. В начале февраля 1953 года в Концертном зале им. Чайковского исполняли скрипичный концерт Вайнберга. Солировал Давид Ойстрах, дирижировал Натан Рахлин. Концерт прошёл с огромным успехом; домой Михоэлсы вернулись с друзьями, но в два часа ночи раздался давно ожидавшийся стук в дверь. Пришли, однако, не за Талой или Ниной, а за Вайнбергом (кажется, его арестовали в ту же ночь, что и моего папу, — Н.Р). Спасать Вайнберга бросился Шостакович. Рискуя собственной жизнью, он писал в письме к Берии, что Метек ни в чём не виноват и никаким агентом иностранных разведок не является, и что его нельзя бить, потому что у него слабое здоровье (!). Ещё он писал, что если арестуют Талу и Нину Михоэлсов, они с женой хотят взять к себе Виктошу, дочку Талы и Метека, чтобы девочка не попала в детский дом. Вайнберга это письмо вряд ли спасло бы, а вот с самим Шостаковичем легко могла произойти «автомобильная катастрофа». Но, вопреки законам жанра, у нашей трагедии оказался неожиданный счастливый финал.
Неожиданный Счастливый Финал. Пятого марта 1953 года Люцифер забрал, наконец, Вождя Народов в преисподнюю, и колесо истории резко поменяло направление. Признаков стремительной перемены курса было множество. Шестого или седьмого марта (Сталина ещё не похоронили в двуспальном Мавзолее!) у нас с мамой раздался давно замолкший телефонный звонок: нам звонили из МГБ сообщить, что мой папа жив и можно снова приносить ему передачи. Дней через десять исчезли топтуны из подъезда Михоэлсов. В ночь на четвёртое апреля освободили врачей и в газетах появилось сообщение об их полной реабилитации и восстановлении честного имени оклеветанного артиста Соломона Михоэлса. Вскоре освободили и Метека.
Вот какую трагедию со счастливым концом мог бы написать современный Софокл или Еврипид. Но не написал и теперь, наверное, уже не напишет: время ушло.
С первой волной эмиграции Михоэлсы — Нина и Тала с Виктошей — улетели в Израиль. Метек остался: у него к этому времени возникла новая семья. Он умер в Москве в 1998 году. Михоэлсы уезжали из СССР в годы, когда Советский Союз торговал своими евреями. Каждый уезжавший должен был заплатить государству кругленькую сумму за полученное образование. Денег у Михоэлсов не было. К ним потоком шли друзья прощаться, а после их ухода сёстры находили в коридоре анонимные конверты с деньгами. Но даже в тех обстоятельствах нашёлся человек, который их обобрал — предприниматель Михаил Аркадьевич Бершадер, или Мишель. Жил он в Бельгии, а предпринимал в России. Диапазон его активности был необычайно широк. К примеру, он установил в международном аэропорту Шереметьево игорные автоматы задолго до их победного шествия по российским просторам; в аэропорту они просуществовали почему-то недолго. Кроме того, Мишель любил и понимал изобразительное искусство и сосредоточил своё внимание на вдовах великих художников. Он обеспечивал вдове комфортабельную жизнь и достойный уход, за что получал в наследство бесценные картины из домашней коллекции художника (по существу, грабил наследников). Не побрезговал он и Михоэлсами: одолжил им недостающую для отъезда сумму (естественно, в рублях), но не успели они обосноваться в Израиле, как он попросил вернуть долг в валюте по жестокому курсу, оставив их без единой копейки на самой заре новой жизни.
Теперь я должна перешагнуть через полстолетия и немного отвлечься. С 2001-м году я выиграла израильский грант на двухмесячную работу в Еврейском университете (Hebrew University). В начале ноября 2001 года мы прилетели в Иерусалим. Сняли комнату в небольшом одноэтажном доме на площади Алленби, позади главной автобусной станции.
Мой первый день в университете принёс несколько сюрпризов: я оказалась совершенно неподготовленной к новым рабочим условиям. Моя лаборатория была в корпусе фармацевтического факультета, а кабинет — в корпусе медицинской школы. Корпуса соединял подземный туннель. Ознакомившись с лабораторией, я отправилась по туннелю посмотреть свой будущий кабинет и неожиданно наткнулась на перегораживавшую туннель стену. В стену был вмонтирован настоящий светофор, светивший в данный момент красным, и была дверь, на тот момент закрытая. Я очень удивилась и попробовала подёргать дверь. Кто-то ухватил меня сзади за фалды халата и указал на светофор. Свет его как раз сменился на зелёный, раздался щелчок, и человек, стоявший позади меня, открыл дверь, впустив меня внутрь. Мы оказались в небольшом бункере. Перед моим носом была следующая стена с такой же дверью и таким же светофором, опять красным. Дверь позади нас закрылась со щелчком, и свет переднего светофора мгновенно сменился на зелёный. Мой спутник открыл переднюю дверь, и мы вышли в туннель по другую сторону бункера. Я ничего не поняла. Совершенно обескураженная, добралась до своего кабинета и расспросила коллег, что всё это значило. Мне объяснили, что многие группы религиозных евреев не должны находиться в помещении, где есть трупы, и дышать с ними одним воздухом. В корпусе медицинской школы, естественно, имеются патоанатомическое отделение и прозектура, где проводятся вскрытия, и эти религиозные евреи в медицинской школе никогда не учатся, а на фармацевтическом факультете они учиться могут. Так вот, чтобы воздух из медицинской школы, где есть трупы, не проникал в фармацевтический корпус, между фармацевтическим и медицинским корпусами установлен воздушный замо́к (air lock) в виде бункера. Двери его ни при каких обстоятельствах не открываются одновременно. Этот замо́к я и проходила. «Какие, однако, времена, — подумала я про себя, — раньше евреи строили воздушные за́мки, теперь строят воздушные замки́»… Вернувшись домой, я расспросила соседей по квартире, но никто из них, как и я, о воздушных замка́х не слышал.
Дом наш представлял собою густонаселённую коммунальную квартиру с той разницей, что в каждой комнате был отдельный туалет с душем. Комнаты были расположены по периметру центрального холла, в конце которого стоял мощный деревянный стол с лавкой; кухня была общая. Наши соседи по квартире прилетели в Израиль со всех концов земли. Кто-то учил иврит, кто-то еврейскую историю и иудаизм, кто-то был, как я, в командировке.
Жили мы весело и дружно. По традиции в пятницу вечером все собирались на шаббатный обед, вкусно ели и даже танцевали. Эту прекрасную традицию вскоре начали нарушать мы с Володей, уезжая на шаббат к Михоэлсам в Тель-Авив. Мы оставались у них до субботней звезды, когда снова начинал ходить транспорт. Ночевали у Нины в обществе двух котов немыслимой красоты, а утром шли к Тале, жившей неподалёку с Виктошей и Виктошиной дочкой Катей. Там проходила субботняя дневная жизнь этой семьи. Дружба с ними согревала душу: редко встретишь таких бесконечно близких, бесконечно преданных друг другу людей. Жили они трудно, хотя, при взгляде снаружи, были вписаны в израильскую жизнь. Нина, театральный режиссёр, преподавала сценическое мастерство, Виктоша работала в газете, Тала писала статьи и книги, Катюша училась. Они были такими не по-современному хорошими, что казались мне беззащитными перед окружавшим их сволочным и сумасшедшим миром, и мне хотелось накрыть их крылом, только крыла такого у меня не было.
С Талой и Ниной у Талы
Мы с Володей проводили у Михоэлсов сутки шаббата от звезды до звезды; было время поговорить о том, о сём за неизменной рюмкой ледяной водки под столь же неизменную селёдку с луком и горячую картошку. Столько пережив в России, Михоэлсы каким-то непостижимым образом увезли Россию с собой. Под белесым небом Тель-Авива они тосковали о тучах и холодном осеннем дожде. Низким хрипловатым голосом Тала рассказывала разные истории, ей то подсказывала, то добавляла что-то Нина. И представьте, мы много смеялись. Я расскажу какие-то истории, как их запомнила.
Михоэлс, как он выражался, «был обвешан чужими судьбами» и никогда не оставался в стороне от чужих проблем. Звонил опальным, чтобы поддержать их морально: «Это Михоэлс. Просто звоню подать голос».
Вот замечательная история. Как-то Михоэлс с Ниной шли по бульвару и увидели мужика, который тащил за волосы женщину. Михоэлс кинулся их разнимать, но женщина врезала ему по лицу со словами: «Не мешай нам разговаривать»!
Тала Вовси-Михоэлс
…Эстафету поддержки обречённых перехватил у погибшего Михоэлса Дмитрий Шостакович. Когда посадили Метека, он стал приходить к Михоэлсам по воскресеньям к обеду. Ел он не спеша, и домработница Нюра всё норовила отобрать у него тарелку с супом. Шостакович спросил: «Нюра! Ты что, торопишься?». Нюра ответила с некоторым даже вызовом: «Да, Дмитрий Дмитриевич, тороплюсь!». Шостакович: «И кто же он?» Нюра: «Ой, Дмитрий Дмитриевич, он очень хороший человек! Он вообще-то военный, но ходит в штатском». Шостакович поперхнулся супом и вручил ей тарелку: «Иди Нюра, иди!».
Метек дружил с Ростроповичем. Однажды Тала с Метеком возвращались откуда-то домой и видят: в дверную ручку засунут мужской носок. Метек понюхал носок и сообщил: «Славка приходил!». Другой раз они с Талой шли по улице Горького, и Метек решил почистить ботинки. На московских улицах тогда стояли такие «троны», перед ними на маленьких лавочках сидели чистильщики-айсоры. Метек сел на трон, и айсор приступил к делу. Мимо как раз проходил Ростропович. Он бросился к чистильщику и дал ему рубль, чтобы тот разрешил ему почистить ботинки Вайнбергу.
…Как-то мы с Талой и Ниной поехали обедать в Яффо. Был чудный ясный тёплый день, мы сидели на открытой террасе и болтали. Вдруг я увидела, как Тала с Ниной напряглись. Что-то, видимо, происходило у меня за спиной. Я посмотрела на них вопросительно. «Двоюродные братья пришли», — объяснила Нина. — Давай лучше расплатимся и уйдём»…
Нина Михоэлс
Происходило это в период временного затишья — уже месяца три как в Израиле не было взрывов. «Не думать об этом нельзя, — говорила Нина. — Едешь в автобусе и не знаешь, будешь ли жив через минуту». Кратковременная идиллия действительно вскоре кончилась, и теперь я расскажу о том, как Тала спасла жизнь мне, Володе и ещё примерно тридцати пассажирам междугороднего автобуса Тель-Авив — Иерусалим.
В крупных городах Израиля — Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе — есть несколько междугородних автобусных станций. Главная станция города (на иврите «тахана мерказит») — обычно крытая.
Недалеко от Михоэлсов — на расстоянии пешего хода — находится небольшая открытая автобусная станция, если не ошибаюсь, «тахана ракевет». Ею мы всегда и пользовались, что было очень удобно: автобусы приходили в Иерусалим на главную, крытую автобусную станцию, в пяти минутах от нашего жилья. Иерусалимская главная автобусная станция — сердце Израиля, откуда во все концы отходят кровеносные сосуды дорог; её повреждение может серьёзно парализовать жизнь в стране. Вот я написала «кровеносные сосуды» дорог и вздрогнула: в условиях Израиля удачная метафора часто превращается в кровавую реальность.
В тот вечер (это был конец ноября или самое начало декабря 2001-го, напомню, года), мы с Володей подошли к остановке, поцеловав, что называется, хвост автобуса, отошедшего на наших глазах. Не катастрофа: автобусы в Иерусалим ходят каждые пятнадцать минут. Мы оказались на остановке первыми и пока единственными. Тут подошёл этот парень лет двадцати, с красным рюкзаком за плечами. Не могу объяснить, почему он сразу так меня насторожил, ещё до всего того, что последовало позднее. Если на них нет куфии, я не отличаю наших «двоюродных братьев» от евреев, но от этого парня веяло угрозой. У меня внутри всё напряглось. Я бы сказала, что у него было Лицо Зла, если бы это не звучало так пафосно. Он скинул рюкзак, бросил его на лавочку под навесом и куда-то смылся. Уже это одно было необычно: в Израиле свои вещи никто без присмотра не оставляет. Даже о забытой невинной дамской сумочке немедленно куда-то сообщают, приезжают специальные бригады и сумочку «расстреливают» в специальном бункере. А этот оставил свой рюкзак. На всякий случай я отвела Володю подальше от скамейки. Парень, однако, вернулся с зажженной сигаретой в зубах: видимо, бегал «стрелять» курево. Рюкзак он надевать не стал — тот оставался лежать на скамейке. Начал подходить народ с сумками и рюкзаками, образовалась довольно большая очередь. Володя её возглавлял, а я стояла в стороне и глаз не спускала с этого парня, мне было не по себе. Он тоже не стоял в очереди, а ходил вдоль неё, вглядываясь в лица каким-то странным пристальным взглядом, как будто мысленно фотографировал. От этого взгляда у меня шёл мороз по коже.
Подошёл автобус с круглолицым эфиопом за рулём. Парень подошёл ко входу и что-то сказал водителю, видимо, на иврите, потому что тот понял, кивнул и открыл багажное отделение, куда народ стал кидать свои рюкзаки и сумки. Володя тем временем вошёл в автобус, купил билеты (четырнадцать шекелей!) и занял два передних места. Я в автобус не входила: я следила за парнем. Он тоже не спешил входить в автобус. Он подождал, пока в багажном отделении набралось довольно много разного скарба, подошёл к скамейке, открыл свой красный рюкзак, вынул из него какой-то предмет, размером с аккумулятор, но кубической формы и, видимо, довольно тяжёлый. Он сунул этот предмет в багажное отделение между сумок и рюкзаков, накинул на плечо рюкзак и сначала быстрым шагом, потом бегом удалился. Я была в ужасе. Позже меня учили, что в таких случаях надо сразу кричать «Бомба, бомба». Но, как говорится, «мы не местные». Не могла я орать «бомба, бомба», поскольку не знала точно, бомба ли это. Я подбежала ко входу в автобус и попыталась — довольно возбуждённо и нечленораздельно — объяснить водителю по-английски, что кто-то положил что-то в багажный отсек и убежал Водитель даже не посмотрел в мою сторону, а в автобусе меня, видимо, не слышали. Я крикнула Володе: «Выходи», но он в ответ только буркнул сердито: «Давай садись, автобус сейчас отойдёт!» — и не двинулся с места. К счастью, на остановке была телефонная будка, и в кармане нашёлся подходящий шекель. Я набрала Талу: «Только что парень положил что-то в багажное отделение и убежал». Я не успела закончить фразу: Тала закричала скороговоркой: «Вы не едете этим автобусом, я звоню в полицию». Я была ещё в телефонной будке, когда автобус с Володей тронулся. Он, наконец, сообразил выскочить. Автобус ушёл. Я снова позвонила Тале. «Я сообщила, куда надо, — сказала Тала, — можете ехать следующим автобусом».
Мы поехали следующим автобусом, но не прошло и десяти минут, как наш автобус остановился. Всё движение на магистрали Тель-Авив — Иерусалим было перекрыто. Где-то в дальней дали мелькали огни множества полицейских машин — это, видимо, по Талиной наводке обыскивали автобус, на котором мы не поехали. Мы простояли минут сорок пять. Не буду подробно транслировать, чего я наслушалась от Володи за эти сорок пять минут. В сухом остатке, опуская табуированную лексику: что своей паранойей я парализовала движение на главной магистрали страны; что он не подозревал, до какой степени я не в себе, и я должна взять себя в руки; что он с самого начала говорил: в Израиль ехать не следует; и так далее, не говоря уже о потерянных четырнадцати шекелях. Наконец мы двинулись, но в главную иерусалимскую автобусную станцию наш автобус уже не впустили: нас высадили примерно в полукилометре от неё. Мы отправились домой, и тут мимо нас со страшным воем понеслись машины скорой помощи: одна за другой, одна за другой, многие десятки машин. Было ясно: случилось что-то страшное. Мы вошли в квартиру и включили телевизор. Русская программа молчала; на экране светилась карта Иерусалима, и на ней, в центре, в трёх разных точках полыхали три взрыва. Они, как оказалось, произошли почти одновременно. По плану, видимо, их должно было быть четыре. Автобус, на котором мы не поехали, въехал бы в автобусную станцию — и взорвался бы вместе с ней: по расписанию его прибытие совпадало с остальными взрывами. А на следующее утро взорвался автобус со студентами, ехавшими в Технион, и опять было много погибших…
Так началась новая волна интифады. Это было страшно. Моя дорога в университет на автобусе занимала около сорока минут, и всё это время каждая клеточка была в напряжении. На остановках я внимательно вглядывалась во входящих пассажиров и дважды почти на ходу выскакивала из автобуса. В лаборатории каждый сотрудник, войдя и ещё не надев халат, первым делом звонил близким сообщить, что доехал благополучно, и узнать, добрался ли ребёнок до детского сада или школы, а муж или жена до работы… Я этого не выдержала и дезертировала. Из причитавшихся мне двух месяцев я проработала в Иерусалиме чуть больше одного, улетела на Новый год и не вернулась… У меня-то было куда улететь. У тех, кто там остался — не было, и мне стыдно смотреть им в глаза. Науку я за прошедший месяц тоже никуда не двинула. Но утешаю себя тем, что моя поездка в Израиль оправдана моим вниманием к парню с красным рюкзаком, и у тех тридцати пассажиров, которых спасла Тала, сейчас, возможно, подрастают новые дети.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer7-rapoport/
