вечная жизнь
посреди одичавшей евразии
я ношу расстоянья в груди
эк меня пустотой угораздило
не судим не судись не суди
даль неверными полнится криками
для крещенья узка иордань
правда око за око навыкате
а как выкатит выколи глянь
рубят головы мирные граждане
чтобы дважды не чистить ножей
будут чистые их выгораживать
им бы кожи нарезать свежей
новобранцы призыва любовного
вяжут песню на горле как жгут
по углам развелись уголовники
и от запаха серного мрут
берегись миротворцев пожалуют
на разрытую землю любви
заходи на свечу запоздалую
и цветок у дороги сорви
кинь под ноги что пахнут могилами
в тёплый саван от зла завернись
рвёт рубаху прощается с милыми
непутёвая вечная жизнь
города
город Я встречает тебя собой
и ведёт по каменным узким тропам,
говорит - торопится, вразнобой,
как смешной торговец из конотопа.
чердаки, подвалы, разломы плит -
улыбаться пробует, улыбаться.
а внутри-то теплится? - говорит.
сколько лет? - наверное, всё же двадцать.
ещё полон хрупких ретортных дум,
разгоняет ветер до самой сути,
надевает свой выходной костюм
и выходит вечером - "выйти в люди".
город ТЫ встречает меня тобой,
и ведёт тайком к вернисажам, книгам,
говорит с припухлостью над губой,
вспоминая детство, фонтаны, ригу.
заслоняя вывески, тень для глаз,
улыбаться пробует, улыбаться.
что снаружи? - тёплое напоказ.
сколько лет? - наверное, девятнадцать.
ещё "эр" грассирует в слове двор,
и причёска сбита навстречу ветру,
что ломает замки и сущий вздор
и уносит шляпки и сны из фетра.
город МЫ встречает ревниво нас
и идёт за нами, виляя следом,
и молчит старательно битый час,
словно наш язык для него неведом.
обнесён стеною. там - ров. там - вал.
а внутри-снаружи - толпа народа.
узелок на память бы завязал.
сколько лет? - наверное, нет и года.
ещё редок утренний холодок
за мембранной гранью дверного скрипа,
и пытает золото оселок,
чтобы нас по мелочи не рассыпать.
третий лишний
когда года светили театралам
и небо уравнения решало
о прочном равновесии вещей
плодились комментарии вселенной
пародии на черные измены
комедии со вкусом кислых щей
сидела плотно публика в партере
снимали труп поэта в англетере
и режиссер командовал мотор
валились в кучу люди кони люди
простые люди без каких-то судеб
таящие в глазах немой укор
газетной полосы припухли веки
ещё полны водою были реки
ещё зияли окна чистотой
и улыбался каждый третий лишний
держась за сердце или за булыжник
придавленный коломенской верстой
как это было всё неоспоримо
в кругу друзей из иерусалима
читался бред высокий как с листа
потом все развалилось одичало
и новый день оттачивал устало
на куполах созвездие креста
и ты промок собрав в котомку чувства
потомок безыдейности искусства
и предок виртуальных площадей
где шум утих и на подмостки вышел
как из народа гамлет третий лишний
оставшийся последним из людей
лекарство от творчества
образы мелькают. словно поезд,
движется по жизни интернет,
я надену маску, успокоюсь
в самый неожиданный момент.
не узнают люди (я же в маске),
полетят приветственно посты:
«дескать, здравствуй, новый гений чадский»,
ну а я им: «люди, вы – скоты!
звери, господа – вы, и уроды!
мне милей герасим и муму…»
образы не делают погоды,
но меняют лица. почему?
объяснить сей казус будет трудно,
неуемен творческий запал,
и на смену залежалым будням
праздники полезут. я устал
от привычек, глупого фиглярства
в пресловутом равенстве полов.
где б найти от творчества лекарство?
доктор беспощаден и суров,
он пропишет клизму и компрессы,
в бронхи закачает никотин,
а когда уйдет, проклятый, лесом,
я останусь в образе. один.
Заеды
Татьяне Половинкиной
Говоришь, недельная борода
от напрасной горечи губы рвёт,
так зае́ды лечатся - ерунда,
что от боли сжался в гримасе рот.
Голоса на пристани - ветерки -
намотают быстро в клубок слова,
лишь бы руки встретились - не с руки
было расходиться и горевать.
Далеко до встречи кисель цедить,
протянулись - к завтра - ремни недель.
Хоронись от выбора, чтобы жить,
неуютно прячась в семью и хмель.
-----------------------
...А в приморском городе кирпичи
от природной сырости взрыты мхом,
и соседка ушлая верещит:
Не грусти, кудрявая, поделом!
Ты рыдаешь: Что ему? - виноват.
Из тебя рутина канаты вьёт.
Через год, - ты шепчешь. Потом - назад.
Только дольше вечности длится год!
Постучится осень клинком в окно,
скособочит волосы на излом,
но не зря же городу - всё равно,
а живущим в городе - всё в облом.
Парадокс, не правда ли? Времена
отказались вовремя от чернил.
-----------------------------
Тихо плачет женщина у окна.
------------------------------
Горько плачет пьяница у перил.
Рубашка
Я надену рубашку изнанкою внутрь,
прочитаю почище молитву
и пойду по дорогам, где курят и пьют,
пряча глубже опасную бритву.
Сигаретным приветом сигналят огни
из подвалов беспечного детства,
и визгливые крики: "Пятерку гони!" -
из окошка в тени по соседству.
Марлезонский балет, автомат ППШ,
чёрно-белые фильмы о главном...
Я листаю в дороге, почти не дыша,
деревянные ветхие ставни.
Надоело смотреть на культурный массив,
запечённый в кулич поколений.
Я опять становлюсь безнадёжно ленив,
поднимаясь по скользким ступеням.
И слышнее звучит паровозный гудок:
"Ваше время - пожалуйста - вышло."
Снова видится мне бесконечно далёк
капитан деревенских мальчишек.
Путь дочитан с листа без серьёзных помех
до абзаца, до перечня радуг.
Я надену пижаму изнанкой наверх -
может, сон будет крепок и сладок.
Веласкес
Привычно почернел до темноты
дождливый день, бегущий краем моря.
Признание украсило холсты
Веласкеса, который также чёрен.
Всё так же глух старик ко тьме времён,
подслеповат прищур севильской ночи,
картинный вздох в пространство устремлён -
к прелестнейшей из королевских дочек.
На затемнённый зеркалом портрет
Венеры, что изогнута как рыба,
не падает укрытый тенью свет
от зрительских насмешливых улыбок.
Рябые мойры полотно плетут,
черня в ковре условности приличий,
метаморфозы рушатся, но труд
художника пугающе трагичен.
Сильней инстинкт изгнания раба
из гения, когда, надрезав кожу,
тот просит у бессмертия: "Избавь", -
и заточённый в рамки шепчет: "Боже".
А в темноте (с оглядкою на сон)
рыдает дождь, больной испанским гриппом.
Веласкес умирает за поклон
очередному глупому Филиппу.
сидит индеец у тропы
Все лежит перед тобой. Твоя Тропа находится прямо перед тобой. Иногда она не видна, но она здесь. Ты можешь не знать, куда она идет, но ты должен следовать Тропе.
Индейская мудрость
сидит индеец у тропы, затерянной в лесу,
отважный чучипу сидит с трофеем на весу.
он вертит снятый скальп врага, перо макая в кровь.
ревниво солнце небо жжёт, индеец супит бровь.
чего он ищет в жаркий день, вдали от жарких битв?
а голод долгого пути под ложечкой свербит.
в ручье спокойная вода труп вражий не несёт,
плюёт индеец чучипу на мудрость тихих вод.
деревья шепчут: уходи! твоя тропа пуста,
чего ты ждешь, склонившись вниз к подножию куста?
молчит индеец, как немой. и рядом мир затих.
индеец, братцы, не дурак. он сочиняет стих -
о том, как он убил врага и вышел на тропу,
а солнце, сука, небо жжёт. потеет чучипу.
Трудлер Алекс (1975), Израиль, Беер-Шева. Окончил Гос. Технический Университет (Запорожье) и Технион (Хайфа). Специальность - материаловед (порошковая металлургия). Эмигрировал в Израиль в середине 90-х. Лауреат фестивалей "Дорога к Храму" 2014, 2016 в Иерусалиме, "Эмигрантская лира" 2015 в Льеже и "Арфа Давида" 2015 в Назарете. Победитель (3-е место) интернет-конкурса "Эмигрантская лира" 2015/2016. Лауреат конкурса "Кубок Мира по русской поэзии” 2016. Печатался в журналах “Белый Ворон”, "Кольцо А", “45-я параллель", “Зарубежные задворки" и др. Редколлега журнала "Буквица"
