1
В доме пахло старостью и печёными яблоками. Опавшая, со сморщенной корочкой шарлотка отдыхала на блюде, лекарства привычно высовывались крышечками, пробочками и пипетками из синего пластмассового контейнера, примостившегося рядом с электрическим чайником, который Марта подарила мисс Дашевски ко дню рождения. Было это года три назад, а чайник всё так же блестел стеклянными боками, словно его только вынули из упаковки. Чай, которым всякий раз бывшая директриса угощала Марту, завозившую ей лекарства, часто отдавал уксусом: им она счищала налёт с посеревшего от осадка дна.
Марта прошла в спальню, хотя по назойливым жалобам вьющейся вокруг её ног Баси, было понятно, что в доме никого нет. Эта упитанная, песочного цвета кошка подавала голос только в случае крайней необходимости. Мисочки с едой и водой были абсолютно пустыми, но Бася не рвалась к ним. Она подбегала к входной двери, подвывала протяжно, утробно, и снова пятилась в кухню, словно прячась от чего-то неприятного, что могло прийти извне. Марте передался этот кошачий страх: под ложечкой что-то сжалось, застыв комком дурного предчувствия, а через секунду отпустило и почему-то захотелось есть.
Зазвонил телефон. Бася ринулась к нему, в прыжке задев стоящую на столе чашку. Звякнув о мраморную плитку, чашка развалилась на несколько крупных аляповатых осколков. Один, похожий на оторванное ухо, отскочил под стул.
- Здравствуйте, я звоню из Сентенниел госпиталя. Скажите, вы – родственница мисс Дашевски?
- У неё нет родственников. А в чём дело?
- Понимаете, сегодня утром она поступила в наше отделение с сердечной недостаточностью. Я не имею права сообщать все подробности по телефону.
Марта растерянно молчала, и дежурный женский голос продолжил:
- Пока никто ею не интересовался. Этот номер телефона оказался в нашей системе данных.
- У неё никого нет. Я заехала оставить лекарства. Дверь оказалась не заперта. Я так и подумала - что-то случилось.
- Вы сможете приехать?
- Конечно, - выдохнула Марта. Она подобрала чашечные останки, но вместо того, чтобы выбросить, зачем-то выложила их на столе в зубастый кружок. Бася сидела рядом, методично обнюхивала каждый осколок. Марта протянула руку, погладить, но не успела среагировать на кошачье шипение: из царапины на запястье выступили капли крови. Бася резко соскочила на пол и, нервно подёргивая кончиком хвоста, направилась в спальню.
2
В палате стоял запах антисептика и апельсинов. Искромсанный апельсин валялся в мусорном ведре. Кровать была пуста. Заглянувшая в комнату деловитая молоденькая медсестра сообщила, что пациентку взяли на операцию, и попросила пройти в комнату ожидания.
- Почему не прооперировали сразу? – спросила Марта. – Почему так долго ждали?
Медсестра улыбнулась:
- Потому что ваша знакомая или родственница – с капризами. Она, знаете ли, не соглашалась оперироваться у доктора Таузиг, а пока освободился другой, прошло время.
Марта понимающе кивнула:
- А почему отказалась именно от этого врача, объяснила?
Девушка пожала плечами:
- Старческие причуды.
- Это не причуды, - возразила Марта. - У врача немецкая фамилия, а мисс Дашевски прошла концлагерь.
- Доктор Таузиг родилась в Америке, в нашем городе. При чём тут концлагерь? – недоуменно спросила медсестра. – Мой дедушка - немец, и что?
- Ничего, - вздохнула Марта, - вы всё равно друг друга не поймёте. Разные поколения. Разная история. Но на всякий случай, вы о своём дедушке лучше не упоминайте, иначе мисс Дашевски непременно спросит, где он был и чем занимался во время второй мировой войны.
- Знаете, я не буду с вами спорить - не хочу проблем, - ответила девушка, профессионально скрывая раздражение.
Она вышла, а Марта, забыв о просьбе пройти в комнату ожидания, повесила пальто на спинку стула и села у широкого, во всю стену, окна с опущенными до середины молочного цвета жалюзи.
Такие же были в школе, где она получила свою первую постоянную работу. В учительской только закончилось незапланированное собрание по поводу неожиданного визита начальства из районного округа. До звонка оставалось минут пятнадцать; кто-то дожёвывал ланч, кто-то перебирал бумаги. Марта допила кофе, выбросила стаканчик в стоявшую у окна мусорку и тогда краем глаза заметила бегущих по улице подростков. Они мчались, перекрикиваясь друг с другом. Потом раздались выстрелы, напоминающие треск хлопушек, и так же, с криками, следом пробежали двое полицейских.
Марта оглянулась и увидела прислонившуюся к двери мисс Дашевски. Все остальные лежали на полу.
- Ты что, ненормальная, - приподняв голову от пола, прошипела Дана Хьюз, учительница музыки. - Ложись. Может, ещё не всё закончилось.
- Я не могу вот так грохнуться на пол, - возразила Марта.
- Мисс Ланда, поднимитесь ко мне в кабинет, - негромко произнесла мисс Дашевски.
- Садитесь, до звонка ещё есть время, - бросила директриса, - а я пока приму свои таблетки.
Тонкими, обтянутыми желтоватой кожей пальцами она поднесла к губам пузатую чашку, казавшуюся слишком тяжёлой для таких иссушенных, похожих на лягушачьи лапки рук. И вся её фигурка напоминала миниатюрную мумию, где живыми оставались только руки и глаза. «Сколько ей может быть лет? – подумала Марта. – Зачем она работает в таком возрасте?»
Директриса поднялась с кресла, вплотную подошла к Марте, - та вздрогнула.
- Знаете, меня радует, что люди вашего поколения выглядят моложе своих лет. Недавно смотрела бумаги, ведь вам тридцать пять? Теперь представьте, пуля пробила стекло. И вам никогда не исполнится тридцать шесть. Глупо, правда?
- Я не смогла упасть на колени.
- А не надо на колени, надо - плашмя, и голову накрыть руками. Вот так.
Аккуратно поставив чашку на письменный стол, мисс Дашевски слегка подогнула колени и, не меняя позы, с гуттаперчевой покорностью тряпичной куклы опустилась на пол.
- Встать мне гораздо сложнее, - артрит, - посетовала директриса, с неуклюжей осторожностью, позвонок за позвонком, распрямляя спину. - Так что, одно дело падать, а другое – спасать свою жизнь. Район здесь, как можно было заметить, не самый спокойный, - подытожила она, взглянув на часы.
«Сумасшедшая? – предположила Марта, выйдя за дверь. – Недаром её все опасаются, сторонятся, предпочитая обращаться только при крайней необходимости». Когда директриса своей шаркающей походкой, в плоских, явно не по размеру, свободных туфлях шла по коридору, в нём становилось пусто: те, кто перебрасывались словечком друг с другом в свободное время, понижали голос, наклоном головы здоровались и проскальзывали в свои классы. Никто никогда не слышал, чтобы мисс Дашевски разговаривала раздражённым тоном и, тем более, повышала голос на кого-либо. Но всё же, было в ней что-то настораживающе-неприятное. Взгляд угольно-чёрных глаз на худощавом лице, крашеные чёрные волосы, обжатые морщинками бледные губы, тёмный, свободного покроя костюм, заколотый камеей воротничок белой блузки – всё отдавало какой-то закостенелой фатальной странностью, мимо которой хотелось пройти, не вдаваясь в её суть. За этой странностью, безусловно, чувствовалась непростая судьба, но вживание в новую страну, новую школьную систему не оставляло времени и энергии на разгадку личности директрисы. Потому Марта воспринимала мисс Дашевски так, как ей посоветовала Дана Хьюз: «Если тебе не нравится босс, не трать силы на то, чтобы учить его, как руководить, – ищи другую работу».
- А как же свобода мнения и слова? – возразила она тогда.
- Свобода в том, что ты можешь искать другую работу или стать начальником и учить других. Свобода – в выборе.
3
Вы-ы-бор, ры-ы-бо. Странное на слух и взгляд слово. Выбор профессии был сделан ещё в детстве; неосознанный, но верный. Научившись читать и писать гораздо раньше сверстников, Марта ощутила некое превосходство не только перед ними, но и более старшими детьми. Ей нравилось, пусть на короткое время, быть центром, сутью, средоточием их внимания. Осознанный выбор - жизнь по звонку: от урока - до перемены, от понедельника - до выходных, от начала учебного года – до каникул, и так двадцать лет – до того дня, когда Марта приняла решение уйти из профессии.
Собственно, это был не день, а перед-вечер, если так можно назвать время суток, когда матовый ноябрьский свет за кухонным окном внезапно становится тусклым, как от агонизирующей, перегорающей лампочки.
Марта снимала пенку с закипающего куриного бульона и, как ей казалось, думала о том, что надо бы наконец-то пойти к косметологу и попробовать убрать морщинки со лба. Но уже стряхивая в мисочку очередную ложку навара, Марта поняла, что в понедельник подаст заявление об уходе. Она машинально бросила нарубленную зелень в кастрюлю, села на диван и включила телевизор. «Мозг принимает решение за тридцать секунд до того, как человек это решение осознаёт, - разъясняла с экрана приятного вида женщина в накинутой на плечи шали. – Тридцать секунд – огромный период времени для мозговой деятельности».
«Надо же, как интересно», - изумилась Марта. Она дослушала интервью известного журналиста с незнакомой ей до этого вечера, но явно гениальной женщиной-психологом, затем села за компьютер и без единой поправки напечатала заявление на имя Нэнси Меламед, директрисы, сменившей ушедшую на пенсию Ванду Дашевски. Самым сложным оказалось объяснить причину самой себе. Однообразие: изо дня в день, из года в год объяснять те же правила правописания, огорчаясь лени или несообразительности одних и замедленной реакции других учеников? С возрастом, готовность растолковывать материал бесконечное количество раз незаметно трансформировалась в умело скрываемое раздражение, а затем - в безразличие. В итоге, Марте пришлось признать, что одинаковых способностей, как и одинаково способных детей, не бывает и, стало быть, расходовать энергию следует только на тех, кто может, а главное, хочет учиться. Но согласия с собой это осознание не принесло. Учительская сущность не позволяла сдаваться; как в детстве, Марте необходимо было чувствовать сиюминутное внимание и главенство над теми, кто приходил в её класс. Она не сомневалась: каждого можно научить тому, что так нравилось ей самой и потому упорно пыталась научить всех. Это была миссия обращения детей в религию языка и литературы. Но, как известно, миссионерство зачастую обречено на провал. Значит, настоящая причина не в накопившейся досаде. Жизнь по звонку - вектор, выбранный в обласканном летним солнцем детстве и изживший себя, - вот истинная причина усталости. «Мне стало скучно», – написала Марта и поставила точку.
4
Утро понедельника пропиталось сырой, гниющей листвой. Вяло накрапывал дождь. Несколько перекрёстков Марте не удавалось настроить дворники на нужную скорость: то они натужно скрипели, прижимаясь к обезвоженному лобовому стеклу, то двигались слишком медленно, и тогда капли сползали водянистыми червячками, мешая следить за мокрой дорогой.
В классе было холодно. «Ничего, надышат», - подумала Марта. Оставаясь в куртке, она включила чайник и вынула из сумки тост с сыром – свой обычный завтрак: так многие годы начинался её рабочий день. Через полчаса прозвенит звонок, она пойдёт в столовую, заберёт детей, проведёт их по ожившим коридорам в свой класс, проверит домашнее задание, объяснит новую тему, даст обещанную на прошлой неделе самостоятельную работу, они вместе обсудят ошибки, приготовятся ко второй половине дня, - и так до обеда, а тогда можно будет отдать директрисе заявление. После работы - не забыть заехать покормить Басю, а потом, в госпиталь - завезти Ванде почту и одежду: возможно, завтра её выпишут.
Самостоятельная работа была рассчитана на полчаса. Короткая история: воспоминание о стране своего рождения. Тема: неправильные глаголы прошедшего времени. Детские лица ещё не научились скрывать ни процесс познания, ни его отсутствие, и потому так легко считывать то, о чём размышляет ребёнок. Мимика говорит больше, чем речь. Ещё несколько лет, и эта непосредственность пройдёт навсегда. А пока, в поисках нужных воспоминаний, Эдуардо до красноты расчёсывает ухо, но, ничего не придумав, пишет: «Когда я вырасту, буду математиком. Мама говорит, я хорошо считаю деньги!»
- Эдуардо, - спросила Марта, наклонившись к его стриженой голове с выбритым зигзагом над правым виском, - сколько будет десять плюс двадцать пять?
- Пятнадцать! - уверенно и даже с некоторой бравадой ответил мальчик.
Марта не стала его разочаровывать: всё же, это урок английского, а не математики.
- А о Мексике ты что-то помнишь?
- Ну да. Мы жили в доме из твёрдого песка. Там были две комнаты и две двери: одна впереди, одна – сзади, где огород. Мы с братом выходили осторожно, чтобы не раздавить огурцы или наступить на ящерицу или змею. Ну, там ещё росли помидоры, перец, лук, тыква, jicamas (сорт редьки, исп.) Папа на велосипеде отвозил овощи в ресторан и менял на другую еду.
- Ну вот, запиши всё это. Может, вспомнишь что-то ещё.
- Мисс, посмотрите, что я написала о Сомали, - Сундус привычным жестом откинула назад наползавший на лоб тонкий пластиковый обруч.
«Мы жили в квартире семь в сером высоком доме, и стены там тоже были серые, и серые соломенные шторы, чтобы закрыться от солнца. А рядом с домом был пляж и ещё деревья, а на них красивые птицы. Здесь таких нет. Разноцветные и шумные. Я любила на них смотреть. А дома сидеть я не любила».
- Мне тоже не нравится серый цвет, - заметила Марта.
Она подошла к окну. Дождь прицельно сбивал бурые листья со старого, узловатого дуба. В своём предсмертном вираже, они слетали в лужу и продолжали покачиваться на поверхности ржавого болотца, издали похожие на подгоревшие коржики.
Аккуратно обойдя лужу, к дверям главного входа подошла женщина-почтальон, нажала кнопку звонка. Ожидая щелчка, одной рукой она придерживала под мышкой пачку конвертов, другой - пыталась закрыть зонтик. Почти одновременно с ней в открывшуюся дверь торопливо вошёл парень. Мокрый сморщенный капюшон нависал над его головой. Проходя вдоль стены, он повернулся к окну и на секунду встретился глазами с Мартой. Лицо парня показалось ей знакомым. «Скорее всего, бывший ученик, - подумала она. – Разве узнаешь всех через годы?»
- Я закончил, - Юсуф положил на стол исписанный наполовину листок.
«Мы уже два года в америке, но мне нравятся обычаи и традиции моей страны».
- О какой стране ты пишешь, Юсуф? – спросила Марта.
- Об Иордании. Я там родился, а мой отец – палестинец.
- Тогда, наверное, имеет смысл написать «страна моего рождения» или «страна, откуда я приехал» вместо «моя страна». Твоя мама недавно сказала, что вы подали на гражданство.
- Ну да, - перебил мальчик, мы будем жить здесь, но моя страна всегда – Иордания. И Палестина.
- Поняла. Хорошо, что ты говоришь то, что думаешь.
«У нас есть праздник, когда все сажают деревья. Он называется день дерева. Это в январе. Тогда три дня подряд люди сажают пальмы. Дети тоже. А больше всего мне нравится праздник курбан-байрам, потому что мужчины должны зарезать овцу или барашка. Это весело и все радуются, а потом много едят».
- И дети тоже смотрят на эту… на всё это?
- Ну да. Что такого! И я бы так смог. Просто надо уметь быстро перерезать горло. Очень острым ножом.
- А что, так легко убить живое существо?
Ребёнок добродушно улыбнулся. Под очками на его пухлых щеках заиграли ямочки:
- Конечно просто, если знаешь две молитвы: чтобы аллах простил, и чтобы овца попала в рай.
- И всё?
- Всё.
- Ну, тогда возьми свой листок и поставь заглавные буквы там, где ты их пропустил.
- А можно, сначала воды попить? - спросил Юсуф.
- Иди.
5
«Кто же тот парень в длинной промокшей куртке с капюшоном? – пыталась вспомнить Марта. – Где я могла его видеть? Неужели Николас, приёмный сын Даны? Когда же я видела его в последний раз? Лет десять-двенадцать назад, после того, как она привезла его из приюта. Тогда его звали Нику, Никушор – мягко звучащее румынское имя. Мальчик семи лет, тщедушный, похожий на изувеченного, испуганного, обозлённого зверька. Он был некрасив: невыразительные серые глаза, блеклые волосы, узкие губы над треугольным подбородком, несоразмерно длинные руки и, главное, странно-неподвижный взгляд, от которого Марте стало не по себе, словно она тоже была повинна в том, что выпало пережить этому похожему на старичка ребёнку.
В тот июльский день Дана позвонила и, задыхаясь то ли от счастья, то ли от навалившихся на неё забот, сообщила: «Я его привезла! Сама не верю, что больше не надо будет мотаться в Румынию, совать местным бюрократам доллары и возить тонны документов, которые они даже не думали читать. Короче, приезжай. Но не пугайся. И не показывай своим видом жалость. В общем, жду».
Дана и Томас были женаты почти десять лет; оба громкие, энергичные, спортивные здоровяки. Зимние каникулы они проводили на лыжных курортах, лето – на океане; у них был дом в Калифорнии и небольшая яхта - наследство от родителей Томаса. В принципе, Дана могла бы не работать, но ей нравилось общаться с детьми, причём не столько их учить, сколько развлекать. На её уроках было шумно, как на городской ярмарке, и, в этом смысле, она была противоположностью Марты, которую непрерывный галдёж в классе раздражал так же, как Дану – дети, слушающие классическую музыку в сосредоточенной тишине. Умение слушать и слышать не было целью, потому что, по мнению Даны, современные дети и так намертво прилипли к компьютерам, партам, диванам и телевизорам. Потому спорт и музыка – единственное спасение от ожирения и зомбирования. В чём-то с Даной можно было согласиться, но поскольку саму Марту даже треск конфетной обёртки в концертном зале мог запросто довести до закипания крови, она сильно подвергала сомнению методы преподавания музыки своей коллеги и подруги. Однако, Марта уже давно уяснила, что в Америке своё мнение высказывают только тогда, когда об этом просят, а уж навязывать его позволяют себя люди или глупые, или невоспитанные. Но разговор по поводу усыновления ребёнка Дана начала сама, чем застала подругу врасплох.
- Почему именно из Румынии? Они ведь только неизлечимо больных детей отдают иностранцам.
- Я как-то смотрела документальный фильм об их приютах. Ты не представляешь, какой это ужас. В наше время! Такого просто не может быть. Это как концлагерь. Понимаешь? Но из приютов можно хоть кого-то спасти. В этом разница. Знаешь, Томас не против. Мы мальчика хотим.
- С ума сошли? Взять именно проблемного ребёнка, который, к тому же, говорит на другом языке. Если вообще говорит…
Дана замялась:
- Мне посоветовала одна женщина. Гадалка.
- Цыганка, что ли?
- Нет, не знаю, из Сербии или Чехии. Откуда-то из тех мест. Да и не важно это. Так вот, она сказала, если взять в семью больного ребёнка и вылечить его, Бог даст своего. Понимаешь?
- Да, слышала, такое случается. Но ты представляешь, что на себя берёшь? А вдруг у этого ребёнка неизлечимые проблемы? Ты вообще даёшь себе отчёт, что это на всю твою жизнь, что даже твой оптимизм может иссякнуть?
- Ванда меня поддержала, а ты – нет, - явно обиделась Дана. - Но это неважно, мы уже купили билеты, через неделю улетаем. Посмотрим, что и как. Честно говоря, я надеюсь, что в действительности всё не так страшно, как в фильме.
- Так вы приняли решение всего за пару недель? Я бы так не смогла.
- Это потому, что у тебя есть свои дети, почти взрослые, а у меня – только остатки надежды.
«Правильно, так мне и надо, - призналась себе Марта, - нечего было лезть со своими дурацкими опасениями и предостережениями. Человек всегда хочет услышать то, что надеется услышать, тем более, когда решение уже принято. Хотя, в таком случае, зачем спрашивать, советоваться? А Ванда мудра, как старая сова: поддержала, понимая, что отговаривать бесполезно».
Марта искренне восхищалась отчаянной смелостью супругов, но в то же время не могла избавиться от подозрений, что за героизмом устремлений Даны и Томаса скрывалась переоценка собственных возможностей, замешанная на эмоциях и жалости, а может, - банальная наивность.
- А если Б-г не даст своего ребёнка, ты не пожалеешь? - хотела спросить Марта, но решила промолчать. И правильно сделала, потому что через два года после того, как Нику поселился в их доме, Дана родила красивую, здоровую девочку – шумную и энергичную, как её родители. За эти же два года Нику перенёс несколько операций в результате которых последствия запущенного вывиха бёдер стали почти незаметны.
Когда Дана, зайдя в приют, впервые увидела ребёнка, он передвигался как подстреленная утка, держась за прутики кроватки, к которой засаленной верёвкой была привязана бутылочка молока. Остальные дети безучастно лежали в загаженных кроватках с такими же привязанными к прутикам бутылочками. Дане стало нехорошо от едкого запаха мочи. Один ребёнок, пол которого невозможно было определить, повернулся к ней, и Дана с ужасом заметила, что его затылок был абсолютно приплюснут и безволос: от долгого лежания на спине, - догадалась она. Ребёнок протянул руку к бутылке, облизнул резиновую соску и начал втягивать молоко в неестественно большой для такого исхудавшего лица рот. Позже, по дороге в аэропорт, Дана поняла, что больше всего в тот первый визит её ошеломил не столько вид изувеченных судьбой детей, и даже не вонь и условия, в которых они оказались, сколько не нарушаемая детскими голосами давящая, вязкая тишина. Никто не плакал, не просился на руки, словно эти полуживые трупики были кем-то умело выдрессированы существовать беззвучно и неприметно, не возмущая своим видом и не вызывая бесполезную жалость.
- Понимаешь, уже на подсознательном уровне они усвоили, что плакать, кричать – бесполезно, - объясняла Дана. – Наверное, потому Николаса постоянно раздражает Одри. Я вижу злобу, даже агрессию в его глазах. Не могу забыть, давно, малышке было месяца четыре: она капризничала, хныкала. Николас стоял рядом, смотрел, потом стащил с неё одеяльце и накинул на голову. Я весь вечер не могла успокоиться. Мы перенесли кроватку в нашу спальню, и до сих пор, а девочке уже два годика, она спит с нами. Это же ненормально! Да чему удивляться, если он даже себе причиняет боль – может вдруг схватить что-то острое и себя поцарапать или сидит, смотрит в одну точку и щиплет, щиплет ноги до синяков. Жутко смотреть и ничего не помогает. Врач говорит, это следствие отсутствия навыков общения. Там, в приюте была одна няня на двадцать-тридцать детей. Ну, ужас! Подходила пару раз в день поменять памперс. Не уверена, что их вообще кто-то брал на руки. Но главное, Нику не мог не видеть, как старшие дети издевались над младшими, особенно лежачими. Короче, его мозг неправильно развился.
- И что делать?
- Оказывается, если таких детей забирают в семью совсем маленькими, - в год-в два, - у них ещё есть шанс восстановиться. В смысле, привязаться к родителям. А я, когда решила взять проблемного ребёнка, понятия не имела, что возраст так важен. Но ты не подумай, мы всё равно пытаемся, и он тоже старается. Ничего, ничего, другие смогли, с ещё большими проблемами, - и мы сможем. Поверь, он уже другой. Просто, на всякий случай, я стараюсь не оставлять его наедине с Одри.
- Ты боишься за дочку?
- Если честно, я и за себя боюсь, - призналась Дана и рассмеялась, как смеётся человек, неожиданно для себя сказавший правду и тут же об этом пожалевший.
Ещё через два года, когда Николасу исполнилось тринадцать, а Одри четыре, Дана и Томас от него отказались. Марта понимала, что всё к этому шло, но ни разу не позволила себе задать неудобный вопрос и, тем более, осудить решение подруги и её мужа. Со слов Даны она узнала, что Нику повезло – его взяла фермерская семья, имевшая многолетний успешный опыт воспитания детей с травмированной психикой.
- Мы сделали всё, что могли: поставили его на ноги, заботились, жалели, лечили, учили, не считали денег, но никогда не знали, чего от него ожидать, как реагировать на странные выходки, смены настроения и особенно его агрессивность, - объясняла Дана.
Но Марте казалось, она убеждала в этом, прежде всего, себя.
6
Вернулся Юсуф. Обычно спокойный, даже флегматичный, он выглядел испуганным и возбужденным.
- Там какой-то парень, не знаю, он что-то хотел, пошёл за мной, потом - в другую сторону, а я побежал сюда.
- Успокойся. Что он хотел?
- Трудно было разобрать, он слова тянул, говорил, как будто жевал. Кажется, искал миссис Хьюз. Я показал, где музыкальный кабинет.
- Надо было отправить его в офис. Ладно. А чем конкретно он так тебя напугал?
- Так у него же н-нож, - Юсуф растерянно обвёл глазами класс. Стараясь скрыть дрожь, он спрятал руки за спину.
«Острый, наверное, как для овечек», - некстати подумала Марта.
Не раздумывая, она заперла дверь на защёлку и позвонила в офис: «В коридоре посторонний с ножом».
Затем она набрала Дану. Та ответила, и по её напряжённому, растерянному голосу Марта поняла, что опоздала.
- Тут Николас.
- Я уже сообщила в офис, - попыталась успокоить Марта.
Видимо, парень стоял рядом; Марта слышала его каждое слово.
- Ис-поу-гал-л-лись. И мне тоже было страшно. Всё время. Что заберут, то отдадут. Отвезут туда.
У Николаса был высокий голос, почти девичий. Понять его было действительно непросто – казалось, язык не помещался во рту, и от этого речь становилась кашеобразной.
- Скажи уже, что ты хочешь? – послышался прерывающийся голос Даны.
- Хочу, что-о-бы ты ме-ня-а боялась. Как раньше. Всегда.
- Посмотри, тут дети. Они при чём?
- Ты сказала, что я урод. Да, сказала, своему мужу. На кухне. Про меня. Не помнишь? Я слышал. Потом купила подарок.
Связь прекратилась. Марта положила трубку и опустилась на стул, продолжая тупо смотреть на свои дрожащие руки. Через секунду объявили Lock down with intruder (Режим блокирования. Посторонний в здании).
Марта усадила детей на пол вдоль стены между столом и шкафами, выключила свет. По протоколу, надо было опустить шторы, но в этой классной комнате штор не было, и Марта могла видеть всё, что происходило снаружи: уже прибыл спецназ, полицейские машины вперемежку со скорыми заполнили стоянку и дорогу. Ещё через десять минут подъехали телевизионщики. Теперь их микроавтобусы теснились под деревьями у мостика через грязный ручей. «Как быстро, - подумала Марта. – Бедная Нэнси, не хотела бы я быть директором, отвечать за всё это, принимать решения. Пожалуй, не получится сегодня отдать ей заявление. Что я там написала? Мне стало скучно? Она точно не подпишет после такой скуки. Не оценит шутки».
Марта подсела к притихшим детям. «Хорошо хоть карпет заменили перед началом учебного года. На новом – приятнее. Тем более, неизвестно, на сколько мы тут застряли», - подумала она и удивилась дурацким мыслям, пришедшим в голову в такой ситуации. Но дрожь в руках почему-то прошла. Дети сидели, беззвучно прижавших друг к другу в тесноте меж мебельного пространства, а она – в центре внимания, как задумала в детстве. Искажённая картинка-перевёртыш. Выбор, в его абсурдном воплощении.
- А давайте тихонько рассказывать что-нибудь смешное. Я – первая. В детстве мы с одноклассниками часто бывали в зоопарке. Тогда мне это нравилось, сейчас – уже нет, потому что на свободе животные красивее, чем в клетках. Ну вот, в тот раз я стояла возле вольера с верблюдами. Он был отгорожен от посетителей высокими прутьями, соединёнными металлической сеткой. Два верблюда бродили по песку из конца в конец, что-то там пощипывали с редких кустиков. А один верблюд, очень старый на вид, стоял впереди и беспрерывно жевал какие-то веточки, прутики. Вот он просто пережёвывал всё это очень долго, и глаза его ничего не выражали. Он смотрел на меня и ел, ел… И почему-то я стала корчить ему рожи, кривляться. Представляете? Мои одноклассники хихикали, некоторые - хохотали, а я казалась себе очень остроумной. Ещё бы, я, такая маленькая, дразню большого двугорбого верблюда. И вдруг, неожиданно, среди этого веселья, он… плюнул в меня. Я даже не сразу поняла, что это было: просто шар слизи величиной с мяч просвистел мимо моего уха. Если бы животное не промахнулось, этот плевок наверняка сломал бы мне нос или оторвал ухо. Теперь все смеялись уже не над животным, а надо мной, и мне это совсем не понравилось.
- Конечно, верблюды плюются, - равнодушно заметила Жаклин. - Это знают все дети в нашей деревне и, я думаю, во всей Намибии или даже всей Африке.
- Ну хорошо, расскажи о своей школе, - предложила Марта. – Твоя очередь.
- В моей школе учились только девочки. Если мы вели себя плохо, нас брили налысо. А если волосы ещё не успевали отрасти, а кто-то опять баловался или не слушал учительницу, тогда эту ученицу на перемене при всех били палкой.
- И тебя?
- Меня – нет, я посмотрела на других и сразу поняла, как себя вести. Мне надо в туалет, - без паузы сообщила девочка. – Я пойду?
- Из класса нельзя выходить. Поползи к моему столу, стань на коленки, возьми чашку и пописай, потом, не вставая в полный рост, потянись к умывальнику и вылей. Мы не будем смотреть. Поняла?
Девочка неуклюже поползла, цепляясь длинной цветастой юбкой за стулья. «Какого чёрта, этих детей одевают так, словно они всё ещё у себя дома в жарких краях? Почему им вообще разрешено являться в школу в этой нелепой для нашего климата одежде?» – с раздражением подумала Марта, изумившись идиотским мыслям, пришедшим ей в голову под журчание струйки мочи, бьющейся о дно чайной чашки.
Скрежет техники за окном не давал расслышать и понять происходящее. Военные переговаривались отрывистыми фразами, хлопали двери бронированных машин, что-то громоздкое уткнулось в стену, продолжая захлёбываться треском и хлопками. Жаклин истерически взвизгнула и заплакала. Эдуардо пихнул её локтем и шикнул: «Заткнись дура!», но девочка даже не возмутилась. Зажав трясущиеся губы мокрыми ладошками, она продолжала всхлипывать, и слёзы скатывались к ушам, спрятанным под расшитым блёстками хиджабом.
А потом раздался резкий оклик, топот ног в тяжёлых ботинках, сопровождаемый позвякиванием стекла, какой бывает при соприкосновении с ним металла. Марта догадалась - военные вошли в здание школы. Стало тихо. Дешёвые настенные часы настырно отстукивали секунды: за все годы работы Марта не обращала внимание на этот монотонный, сиротливый звук. Вместо того, чтобы бесцеремонно напоминать об обречённости каждого мгновения, время должно струиться молча: может, тогда появится возможность задать ему желаемую скорость. А сейчас, в замкнутом пространстве классной комнаты, панихидное щёлканье секундной стрелки нещадно усугубляло ощущение обречённости; что с этим делать, Марта придумать не могла.
Внезапно в коридоре послышались шаги – неровные, неуверенные. Замерли. Ещё несколько шагов. Кофейные щёки Жаклин стали землистыми. «Интересно, а я-то сама, наверное, выгляжу не лучше. Что это - страх от беспомощности или беспомощность от страха? - подумала Марта. - Пафосно всё это. Рассказал бы кто, не поверила. Ещё только выломанной двери не хватает, как в кино. Ну давай же, иди, иди мимо… ещё четыре классные комнаты, и дверь на улицу».
- Ой, кто-то ручку дёргает, - пискнула новенькая, Аника, зарывшись лицом в густоту своих пышных кучерявых волос.
Марта вскочила одновременно со стуком распахнувшейся двери. «Чёртов замок! Всё на соплях!»
Николас стоял у доски, спиной к двери, Марта - в полуметре от него.
- Нику, ты меня помнишь? - начала она осторожно и вкрадчиво. - Я подарила тебе ЛЕГО. Давно. Ты маленький был…
Парень не ответил, вглядываясь во что-то поверх её головы тем же тусклым взглядом, который так поразил Марту много лет назад. Острый подбородок, узкие губы, тёмные круги под глазами и загнутые, пушистые, девичьи ресницы. Руки Николаса были засунуты в карманы объёмной куртки, под которой угадывались сутулые плечи. Он был довольно высок - на полголовы выше Марты, но для восемнадцати лет выглядел хлипким, даже хрупким. Его отрешённый вид и щуплая фигура никак не предполагали ни наличие ножа, ни умение им пользоваться. Теперь казалось странным, что вся техника, военные, полиция стянулись сюда из-за этого непредсказуемого в своей мести, но безобидного, на первый взгляд, подростка, что из-за него поднялась вся эта чудовищная суета.
- Что ты хочешь?
- За-а-аперлись тут по клеткам, как крысы. От меня.
- Николас, уйди отсюда, - Марта старалась говорить, как можно спокойнее, но чувствовала, что ей это плохо удаётся. – Ты ведь ничего такого не сделал, верно? И тебя не тронут. Ты только…
Увидев в проёме двери автоматчика, она не сумела договорить. Нику оглянулся и почему-то шагнул к Марте. «Если будет выстрел, прошьёт и меня», - шмыгнуло в подкорке, и за тридцать секунд до осознания собственной мысли, с грацией тряпичной куклы, она рухнула на пол. В горле запершило от не выветрившегося с лета запаха клея и ворса. Марта лежала, давясь еле сдерживаемым кашлем и слезами, - такими же едкими, как ацетоновая вонь нового карпета, - пока не увидела краем глаза удаляющиеся ботинки автоматчика: впереди него, чуть прихрамывая, брёл Николас.
Потом из школы выводили детей. Поодаль у мостика, под непрекращающимся дождём, телевизионщики, в своих чёрных дождевиках похожие на жуков, брали интервью у постаревших на два часа родителей и поседевшей за два часа – Нэнси. Дана уехала с полицией давать показания.
До окончания учебного дня оставался час. Марта вернулась в класс, по привычке включила чайник. На краю стола сиротливо стояла чашка. По её глазурованным внутренностям расползлись подсыхающие желтоватые разводы. Брезгливо прихватив чашку салфеткой, Марта опустила её в мусорное ведро.
7
Усталость навалилась позже, когда Марта шла по длинному госпитальному коридору. Дверь в палату была приоткрыта. На всякий случай постучавшись, Марта вошла и на секунду зажмурилась, привыкая к полумраку комнаты, освещаемой лишь отблеском телеэкрана. Передавали репортаж с места происшествия. За спиной оператора их школа выглядела несколько иначе, чем в реальной жизни: мельче, обыденнее. Нэнси, напротив, казалась более значительной. Камера наехала крупным планом на разбитое стекло входной двери, на окно классной комнаты, на лужу под деревом; дождь утопил ржавые листья, и теперь на её поверхности распласталась ярко-синяя детская варежка.
Марта присела на кровать, положила сумку с принесённой одеждой на стул; Ванду, видимо, взяли на очередную процедуру. Она почти задремала под синеватый свет телевизора и монотонный комментарий репортёра, потому не сразу среагировала на простуженный голос санитарки: «Мэм, простите, мне надо всё это унести, постель поменять». Бормотала она с сильным акцентом, пропуская и путая глаголы, но за годы работы Марта научилась понимать любую речь. «Старая леди смотрела телевизор. Вы слышали? В школе террорист. Сегодня каждый день стреляют. Este mundo loco (Сумасшедший мир)».
- Ей стало хуже?
- Si senora, она сидела тут за столиком, обед стоял, суп, чай. Я зашла пол вымыть, думала, дремлет, приду позже. Вернулась, - она in la misma position (в том же положении). Я позвала сестру, врача.
Марта теряла терпение: - И где она сейчас?
- Увезли. Murió (Умерла), – ответила женщина, продолжая застилать кровать.
На кладбище, кроме Марты и Даны, пришли бывшие коллеги, соседи и старенький, переживший Холокост, ребе. Двенадцать провожающих. Дюжина. На пенсию мисс Дашевски ушла более десяти лет назад; работавших с ней сотрудников в школе осталось немного: завуч, секретарша и несколько учителей - Марта и Дана Хьюз в том числе. Новая директриса, Нэнси Меламед, тоже пришла – из уважения к предшественнице, оставившей ей в наследство образцовую школу. Была она полной, с сосисочными перетяжками в локтях и кистях рук, веснушчатой, с короткой, почти мужской стрижкой редких огненно-рыжих проволочных волос, – во всём, от внешности до характера, абсолютной противоположностью Ванды Дашевски.
- Ну вот и всё, - подытожила Нэнси, глядя, как кладбищенские рабочие закидывают комьями земли яму. - Один директор видит стебли травы, другой – её корни.
Не встретив поддержки окружающих, она усмехнулась собственной неудачной шутке. Но Марта поняла: как и все, директриса страшилась холодной влажной земли, в утробе которой гнили оболочки тех, кто, несмотря на очевидность конца бытия, в самом дальнем уголке подсознания надеялся на бессмертие.
- Не понимаю, как можно шутить в таких местах, - шёпотом возмутилась Дана. – Тут, может, души летают, слышат такую ересь. И вообще, неужели нельзя хоть притвориться, что ей жаль эту одинокую женщину; у самой-то четверо детей. Будет кому, как говорится, и стакан воды подать, и глаза закрыть. А Ванда, только представь, могла умереть после выписки, дома, ночью, и никто бы не знал об этом день, два... Потом бы нашли... по запаху. Жутко.
- А мне кажется, судьба над ней сжалилась: она прожила долгую, нужную многим жизнь, и ушла легко.
- Легко? – Дана резко остановилась. – Ты считаешь ей легко было смотреть эти репортажи, наблюдать этот кошмар, происходивший в её школе? Да я не сомневаюсь, - она умерла от шока!
- В восемьдесят… сколько… два, три? А могла стать пеплом в печи концлагеря ещё подростком.
- Может, ты и права. Не знаю. Я тебе говорила, она вернула подарок, вазу, которую я ей купила на какой-то юбилей? Оказалось, там стояло клеймо Made in Germany. Нормально?
- Могу понять, – Марта плотнее закуталась в шарф. - Представляю, чего она там натерпелась. Хотя, это за пределами нашего воображения.
- А знаешь, - сказала Дана, глядя под ноги, - мне из полиции звонили. Оказывается, у Николаса не было никакого ножа.
- Подожди, но Юсуф видел…
- Видел. Ножницы. Обычные ножницы. С собой принёс.
У кладбищенских ворот их обогнала Нэнси. Марте показалось, на её глазах были слёзы. Возможно, от налетевшего порыва ветра.
На завтра обещали снег.
2017
Зоя Мастер – писатель и журналист. Родилась и выросла в Кишинёве, училась в Москве. По образованию - музыковед. Её рассказы и интервью опубликованы в многочисленных американских и зарубежных изданиях. Автор сборника рассказов «Учитель музыки» и сборника интервью c российскими знаменитостями «Встречи во времени и пространстве». В январе 2017 вышла её первая двуязычная книга для детей «Two Cat Tales – Две кошачьи истории». Живёт в Денвере, Колорадо.
