Уже начало ноября
К порогу подступает влажно,
И всё, что не случилось, – зря,
А что случилось, то неважно…
Вера Зубарева
Я в Москве не живу давно, так давно, что мне порой кажется, будто это было в другой моей жизни или вообще не со мной. Но Москва упрямо, чудодейственным образом, и, видимо, пожизненно поселилась во мне и переплелась с моими кровеносными сосудами. Околдовала, наперекор моему (в ту пору предполагаемо безвозвратному) бегству за океан. Я бы и хотела избавиться от этого наваждения, чтобы легче жилось. Не получается. Москва оказалась моей не только первой, но и вечной любовью и неизлечимой хронической болезнью, которая то затихает, впадая в ремиссию, то даёт о себе знать новым приступом ностальгической боли по родному городу и юности. Я осознаю, что моё место там вернуть невозможно (не только физически, но и воображаемо), так же, как невозможно вернуть юность. Понимаю, что я в этом городе теперь всем чужая, русскоязычная иностранка. Мне всё, что теперь там, и знакомо, и нет. Тем не менее, в результате так называемого «приступа» ностальгии возникает внезапное желание быстро оформить все необходимые документы, купить билет и лететь в Москву. Может быть, в последний раз, ведь я катастрофически, как бы это помягче выразиться, чтобы себя не огорчить, не молодею. И кто знает, будет ли ещё один шанс.
А быстро оформить бумаги не получается, так как советское гражданство (ныне российское) у меня, как у «предательницы советской родины», намеревающейся отбыть на родину историческую, отобрали ещё в 1979 году, заставив к тому же заплатить приличную сумму денег за этот принудительный акт. То есть, тебе дали по морде, а ты ещё за это вынужден был заплатить обидчику.
Ну, да ладно! На подобную печальную тему горько и с возмущением я уже писала не раз, писали также многие эмигранты третьей волны. И довольно! Меня не заклинило на старой обиде. Такие были тогда в Союзе времена и методы обращения с неугодными режиму людьми. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. С тех пор прошло тридцать семь лет, и за долгие годы, прожитые в эмиграции, у меня накопилось достаточно других тем, о которых ещё хочется написать.
Но вернёмся в 2009 год. Стоял май, середина месяца, поздняя весна, когда цветёт сирень-черёмуха, и скоро-скоро полетит вездесущий, нахальный и нежный тополиный пух. К этому времени москвичи уже всё, что полагалось по календарю, «отгуляли» от Первого до Девятого числа. Допили, доели, успели опохмелиться и отдохнуть от праздничной суеты и перегрузки головы и желудка. А любимый москвичами, хоть и хлопотный, дачный сезон садоводства и огородничества ещё не начался. Чтобы повидать друзей и родственников, не нарушив их летние планы, мне надо было чётко попасть, втиснуться во временной проём где-то между 15 мая и 1 июня. Вот тогда-то я и задумала снова поехать в Москву, заодно и договорилась о презентации своей книги стихов и прозы «На канале» в Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына.
На сей раз друг моего отрочества, юности и первая любовь, Володя, меня не встречал, так как дослужился до высокого чина в весьма важном и престижном государственном учреждении и не мог отлучиться с работы без особой причины экстраординарной важности. А мой приезд, увы, был важен лишь с чисто личной точки зрения. И даже в этом я сомневалась, хотя получила от Володи е-мейл, что мол, приезжай, жду, целую… Володин е-мейл до сих пор сохранён в моём электронном почтовом ящике и останется там, пока я жива.
Володя теперь садился за руль не по необходимости, а в исключительных случаях ради развлечения и для удовольствия (он прекрасно водил машину и любил быструю езду), и чтобы не утратить водительского опыта. И случалось это разве что по выходным дням для поездки на дачу к семье. А в течение рабочей недели Володю полагалось возить на чёрном Лексусе (аж с тонированными стёклами и занавесками) двум вышколенным шофёрам, попеременно. В общем, встречали меня моя подруга Настя с мужем Лёшей – в одной машине – и Володин шофёр (без Володи) – в другой. (Почему-то в голову приходит аналогия романа «Всадник без головы».) За девять лет со времени моей прошлой поездки в Москву ни я, ни Настя с Лёшей ещё не успели заметно состариться, что мы весьма радостно отметили и сообщили друг другу. Я, естественно, хотела сесть в Лёшину машину, чтобы по дороге поболтать с друзьями, но не тут-то было. Повёз меня в дом подруги Риты всё же не Лёша, а Володин шофёр, так как он получил от своего босса чёткий приказ довезти столь ценного пассажира – то есть меня – до места временного проживания в целости и сохранности. А приказы начальства, тем более такого высокого, как Володя (который почти для всех уже давно стал Владимиром Петровичем), не обсуждаются и строго выполняются. В итоге образовался некий почётный кортеж: в первой машине (Лексусе) ехала я с шофёром, а во второй (Хонде) – за нами – Настя и Лёша .
Добирались мы до Пресни довольно долго, часа два, почти ползком, так как попали в дикую, но привычную для москвичей (да и, правду сказать, для ньюйоркцев тоже) пробку.
– Кажется, мы больше стоим, чем едем. Сколько машин! Сплошные иномарки. Видать, совсем неплохо живёт народ. У вас теперь всегда так? – спросила я шофёра.
– Теперь почти всегда. И с каждым годом всё хуже.
– Что хуже? Народ живёт хуже?
– Да нет же, я не о народе. Машин всё больше, а широких дорог прибавилось мало. Мы привыкшие. Оно, конечно, быстрее было бы добраться до места назначения на метро или (иногда) даже пешком. Но Владимиру Петровичу по рангу ни в метро, ни пешком во время рабочего дня передвигаться не положено. Я за него головой отвечаю. Стоим, значит, мы с ним в плотных пробках, я, само собой, про себя матерюсь, извините, ругаюсь, а он невозмутимо так спокоен и даже проводит время с пользой: по телефону с женой разговаривает или слушает аудио книги.
– И никогда не просит вас довезти его до метро?
– Нет, что вы! Владимир Петрович в метро вообще уже лет пятнадцать-двадцать как не спускается.
– Ясно! Знаменитое во всём мире по красоте московское метро теперь только для простых смертных москвичей и небогатых иногородних. В общем, Москва по количеству машин, длительности пробок и пренебрежительному отношению к метро приблизилась к Нью-Йорку. Вы перенимаете наши плохие черты, – подытожила я. Шофёр хотел что-то сказать, но осёкся и только молча кивнул в ответ. Он был, видимо, приучен не вступать в продолжительные дискуссии с иностранцами.
***
В конце концов, мы всё же добрались до Пресни и поднялись на второй этаж в квартиру Риты. За девять лет здесь мало что изменилось. Да и сама хозяйка продолжала оставаться моложавой и привлекательной женщиной. Она заждалась гостей и уже было собралась звонить в справочное бюро аэропорта Шереметьево с вопросом, когда приземлился и приземлился ли вообще самолёт из Нью-Йорка, как мы позвонили в дверь.
Когда закончились поцелуи, объятия, радостные ахи и охи, я погрузила на диван своё утомлённое от дороги и бессонной ночи тело, скинула туфли и расслабилась. С одной стороны, – безумно хотелось спать, – с другой, – мы ещё не успели наговориться. И жажда общения пересилила сон.
На столе появилась закуска и бутылка вина. Все, кроме меня, выпили. Я же только прикоснулась губами к бокалу для видимости, чем вызвала недоуменные взгляды и вопросы друзей.
– Лена, а ты чего не пьёшь? Трезвенницей стала? Вроде в молодости всегда выпивала за компанию, – удивился Лёша.
Объяснять, что я не пью по двум причинам: первая – плохо переношу алкоголь (будь то вино, водка, коньяк и даже пиво) вплоть до рвоты – и вторая – после того, как мой муж Дима за свою недолгую жизнь выпил бренди не только за себя, но и за того парня и, вообще, за всю Москву и Нью-Йорк, и я в итоге прониклась ненавистью к «проклятой огненной воде любой крепости и разновидности» – было бессмысленно. Такое «примитивное» объяснение никто в России (да и в русскоговорящей компании в Америке) не воспринимал. Поэтому я придумала для себя иную (полушутливую, понимай, как хочешь) отговорку: мол, не пью, так как я – зашитая алкоголичка и даже самая крошечная доза вина может привести к летальному исходу или, в лучшем случае, я попаду в больницу, надолго, с отравлением всего организма. Это объяснение принимали все. А некоторые даже одобрительно говорили: «Уважаю и сочувствую!» Сочувствовали, так как я добровольно лишала себя состояния алкогольной эйфории, а уважали, потому что только редкий алкоголик мог решиться на такой отчаянный, волевой и смертельно опасный, в случае отклонения от курса на трезвость, шаг.
Просидели мы за столом и разговорами часа полтора. И тут, наконец-то, раздался телефонный звонок. Это был Володя. Рита передала мне трубку. Дрожание моей правой руки, определённо, было заметно окружающим. Попыталась переложить трубку в левую руку, но предательский тремор только усилился. Я ничего не могла с этим поделать.
– Алё, – почти прошептала я в телефон.
– Лютик! Прости, что я тебя не встретил. Был на совещании.
– Прощаю! Т-т-ты же прислал своего личного шофёра… – я запиналась и путалась в оболочке слов.
Тембр его голоса не изменился почти за полвека нашего личного а впоследствии телефонного и виртуального общения. Так и сохранился мягкий тенорок, который в молодости заставлял трепетать моё влюблённое сердце. (Лет до двадцати пяти я думала о Володе постоянно и засыпала и просыпалась с мыслью о нём.) Правда, теперь к его голосу добавилась одышка. Видимо, шалило сердце или было что-то не в порядке с лёгкими. И не удивительно, Володина жизнь в прошлом была полна достойных художественной литературы и Голливуда приключений и злоключений (войны в Афганистане и на Ближнем Востоке, плен и неожиданное освобождение перед расстрелом), из которых он всегда выходил целым, но, как оказалось, отнюдь не невредимым. Ибо у каждого, даже самого сильного человека, есть предел физической и душевной выносливости, за которым наступает болезнь. К тому же Володечка уже лет сорок не выпускал сигареты изо рта. Вот и последствия сказались.
Володя был краток. Мы договорились, что на следующий день, когда я отосплюсь и немного отдохну с дороги, позвоню ему, и он снова пришлёт за мной водителя, который отвезёт меня к нему на работу, и я улицезрю его потрясающий офис. Там увидимся и поговорим.
***
Ночь прошла спокойно. Я продрыхла, не просыпаясь, аж до десяти часов утра и открыла глаза навстречу новому дню. Риточка накормила меня завтраком, после чего я достала из чемодана весь свой привезённый гардероб и разложила на диване. Что же такое надеть, в какой прикид нарядиться, чтобы украшал, молодил, привлекал и одновременно не отвлекал от моей сущности? Посоветовалась с Ритой. В итоге сошлись на светлых брюках, бирюзовом свитерке и чёрной кожаной курточке в талию. Брюки молодят, свитерок придаёт яркости, а курточка – серьёзности. Курточку можно будет снять, очки тоже, и тогда слегка потускневшая голубизна моих глаз заиграет бирюзовыми огоньками. Да, именно в таком наряде нужно заявиться к нему в офис. Рита оглядела меня с ног до головы, одобрительно кивнула, и мы отправились в город по разным делам и направлениям. Она – преподавать английский в университет, а я – на встречу с Володей.
Если вы – внимательный и любознательный читатель, то непременно спросите, в какое такое высокопоставленное учреждение повёз меня Володин шофёр. Что ж, имеете полное право задать вопрос, а я, как автор сего повествования, имею право на него не ответить и – то ли заинтриговать вас, то ли вызвать ваше недоумение и даже недовольство. Скажу только, что это не был Комитет Государственной Безопасности (упаси Боже), но солидность Володиного учреждения весьма впечатляла визитёров.
Внизу у входа меня встретил охранник, который был заранее осведомлён о «предстоящем визите некого важного американского представителя». (Представителя чего, не уточнялось.) Он вежливо попросил меня показать мой американский паспорт, внимательно сверил фото с личностью и показал, где надо расписаться в книге посетителей. Потом меня вместе с сумочкой просветили рентгеном, как в аэропорту (хорошо ещё что не заставили пить барий), видимо, на предмет наличия на теле, в теле (или в сумочке) оружия, наркотиков и других запрещённых предметов и субстанций. Ничего тайного и злоумышленного у меня ни внутри, ни снаружи, ни в сумке обнаружено не было. В итоге, напряжение спало, охранник повеселел, одарил меня улыбкой и даже позволил себе пошутить:
– Мне сказали, что приедет важный гость из Америки. Я, конечно же, ожидал увидеть солидного мужика в костюме и при галстуке, с портфелем, а гость оказался маленькой, милой женщиной с дамской сумочкой. Вот те на!
– Понимаю ваше разочарование, – улыбнулась я и добавила. – Спасибо за «милую женщину»!
– Не за что! И никакого разочарования! Что вы! Наоборот. Я очень рад такому неожиданному повороту событий. Можно вас попросить сказать что-нибудь по-английски. Я изучаю английский язык и хочу услышать несколько слов с хорошим американским произношением.
– Ну, к сожалению, у меня всё же присутствует иностранный акцент, поэтому моё произношение не чисто американское. Тем не менее, говорят, оно неплохое. Ну, скажем, I am very happy to visit my beloved Moscow and my old friends, – произнесла я первое, что пришло в голову.
Охранник оценил моё произношение жестом поднятия вверх больших пальцев обеих рук (во! класс!) и повёл меня к лифту. Мы поехали на какой-то высокий этаж, где помещался Володин офис. Охранник доложил секретарше о моём прибытии, и она почти торжественно с придыханием произнесла:
– Проходите, Владимир Петрович ждёт вас.
Офис оказался просторной, светлой угловой комнатой с отполированными панельными стенами, хрустальной люстрой и внушительно громадным прямоугольным столом, окруженным тяжелыми стульями с мягкой обивкой. Большие прозрачно чистые окна раскинулись на две стены. Из окон открывался потрясающий вид на панораму Москвы. За столом сидел изрядно постаревший, бледный, абсолютно седой, но отнюдь, слава Богу, не лысый, весьма объёмный, внушительный, как и его стол, Владимир Петрович, некогда мой любимый мальчик, юноша, мужчина. И уже очень, очень давно – чужой муж, отец и даже дед.
«Боже мой! – подумала я. – Как его потрепала жизнь! Может, он болен или просто устал: не так-то легко добиться такой должности и удержаться на ней. (Важные решения, звонки, собрания, подотчётность, нервы.) Остались одни глаза, по-прежнему, бархатные, тёмно-карие, и приятного тембра голос, который я уже слышала по телефону. А он, наверное, смотрит на меня и думает: Господи! Где та хорошенькая, круглолицая, кудрявая девочка, которую я любил и на которую чуть ли не молился! Нет, он так не думает. Настя и Рита сказали, что я мало изменилась», – утешала я себя и в растерянности переминалась с ноги на ногу у двери. Потом посмотрела на Володю и опустила глаза, с попыткой молодого кокетства махнув накрашенными ресницами.
Он встал, подошёл ко мне, нагнулся и галантно, почти воздушно поцеловал в щёчку, оставляя между своими губами и моей кожей безопасное расстояние в несколько миллиметров. За девять лет, что мы не виделись, Володя, заметно пополнел, как-то расширился и, кажется, стал ещё выше ростом. (А может, это я теряю инчи – следствие остеопороза?) В общем, типичный большой начальник, человек фундаментальный, человек-шкаф. Я и раньше (на высоких каблуках) едва доходила ему до плеча, а теперь – на обычной танкетке – была и того ниже. Сия разница в росте меня всегда огорчала до слёз. (С Володей невозможно было не только ходить под руку, но даже за руку, просто гулять рядом и, тем более, танцевать. Правда, из этой перманентной ситуации всё же был один выход: чтобы не расстраиваться, нужно было чаще сидеть у любимого на коленях. Но я была скромна и нерешительна, а когда, наконец-то, решилась на эту «вольность», судьба весьма редко предоставляла мне такую возможность. А Володю, видимо, этот контраст в росте особо не беспокоил. Может, он просто умел скрывать свои чувства или привык к тому, что почти всегда, со школьных лет, был выше других одноклассников. Его и в лётное училище не приняли из-за высокого роста.
–Ты чудесно выглядишь,– он сходу отвалил мне комплимент, будучи джентльменом. – Стала очень похожа на свою маму. – (Комплимент был весомый, так как моя мама в молодости слыла красавицей.) – Впрочем, я и видел-то её всего несколько раз, но хорошо запомнил.
– Спасибо! Говорят, я похожа на папу. – Я опустилась с небес на землю. – А ты вообще не изменился, только чуть заматерел что ли, – подыграла я Володе, а сама подумала с грустью: «Господи, как я ждала этого часа! Вчера вот рука дрожала, когда говорили по телефону. А сегодня, как увидела его, огорчилась, и почему-то сердце не ёкает и ноги не подкашиваются. То ли сердце моё очерствело, то ли я не ожидала увидеть его таким, таким… далёким от юноши, которого когда-то любила. Ну почему, почему всё так неправильно в жизни, в моей жизни? Интересно, что он в действительности думает сейчас обо мне. Никогда мне этого не узнать. Да и зачем? Меньше знаешь, легче жить».
–«Чуть заматерел», – мягко сказано. Я на время бросил курить и сразу набрал лишних двадцать килограммов. Эх, где моя былая стройность и спортивная форма? Помнишь, каким я был?
– Помню. Ты был неотразим. Все девочки с шестого по восьмой класс вздыхали и провожали тебя нежными взглядами.
– А мне нужна была только ты.
– А мне – ты. Ну почему… всё так сложилось?
– Судьба не спрашивает нас, она повелевает.
– А я думаю, что мы отчасти сами строим свою жизнь в силу своего характера, психологического типа, семейных традиций и предрасположенности к определённым поступкам… Ты, кажется, бросил курить! А что делает в твоих руках эта сигарета? – Я намеренно ушла в сторону от темы былой Володиной стройности и нашего школьного романа. Зачем вспоминать то, что не вернёшь!
– Знаешь, мне ведь дефибриллятор поставили. Сердце барахлит. Я уже не тот macho man, что был девять лет назад. Поговорил с кардиологом, и тот сказал, что с моим сердцем лучше уж курить, чем набирать вес. Вот я снова и закурил. А лишний вес пока остался. Да что ты стоишь? Садись угощайся. Я так рад тебя видеть!
– А я-то как рада! Вроде бы не сон…
Стол был щедро накрыт и изысканно сервирован, словно для приёма высокого гостя или для важных переговоров. Всё – как положено по классическому лёгкому банкету: разные искусно украшенные салаты, минибутербродики с икрой и балыком, кусочки нескольких сортов сыра на фигурных палочках-зубочистках, оливки чёрные и зелёные, грозди винограда «дамские пальчики», кружочками нарезанный ананас, клубника, несколько сортов пирожных, бутылка Боржоми и бутылка грузинского вина.
– Спасибо! Ой! Тут столько вкуснятины, что глаза разбегаются. – Я хоть и не была голодна, но не хотела обидеть хозяина, который так для меня постарался: положила себе на тарелку ложку салата-оливье и взяла два крохотных сандвича с балыком и с икрой. Володя налил мне и себе вина. Я не возразила. Рассказывать историю про борьбу с алкоголизмом и зашитием «торпеды» в тело не стала…
– За нашу встречу! Надеюсь, не последнюю, – сказал Володя и мы звонко чокнулись хрустальными бокалами. Я, как обычно, слегка пригубила вина.
– Да, да! За нашу, надеюсь, не последнюю встречу! Я всё равно, пока есть силы, буду ещё и ещё приезжать в Москву и непременно оторву тебя от дел. Хочешь ты этого или не хочешь. Вот!
– Отрывай, отрывай, пожалуйста! Я только буду рад, – улыбнулся он своей прежней, заразительно лукавой, молодой улыбкой, никак не соответствующей постаревшему, расплывшемуся телу и ответственному посту. И эта улыбка совершила чудо. Мои глаза на какое-то время перестали видеть печальную реальность старения: седого, усталого, нездорового человека, который горой возвышался над мощным столом в солидном офисе. Глаза обрели возможность увидеть прошлое, минуя настоящее. Передо мной снова был мой любимый Володечка.
Надо было о чем-то говорить, не сидеть же молча, жуя бутерброды с салатом. Хотелось говорить обо всём: вспомнить школьные годы, отрочество, юность, любовь и наш оборвавшийся, с самого начала в общем-то обречённый на расставанье роман. (Если бы мы поженились, всё равно бы вскоре развелись. Слишком разными были мы и наши семьи.) Но мы уже и так слишком много сказали. Я боялась, что у стен были уши. А в таком учреждении они, возможно, были, поэтому я решила больше не ворошить далёкое романтическое прошлое, воспоминания о котором могли бы как-то скомпрометировать Владимира Петровича, и поговорить о делах настоящих. Интуиция подсказывала мне, что так будет безопаснее для него да и для меня тоже. Может быть, потом, мы поедем куда-нибудь за город или в Измайловский парк (без шофёра), окажемся на природе, вне стен с возможной прослушкой, там и вспомним далёкое прекрасное былое. Может быть…
– Ну, рассказывай, как ты добрался до таких вершин. – (Я окинула взглядом офис и восхищённо развела руками, подчеркивая тем самым значительность Володиного положения в обществе и объём достигнутого пространства.) – Что случилось с твоим рестораном и торговой фирмой? Ты же так гордился этим рестораном и обустроил его по первому классу.
– Что случилось? Очень просто. Разорился. Вот что случилось. Пришлось даже продать квартиру, чтобы уплатить долги. В Москве остался без определённого места жительства. Не совсем бомж, но… Сумел всё же сохранить за собой дачу, так как она была оформлена на жену, где мы и стали проживать круглый год, пока мои старые связи… в высоких сферах не подкинули мне эту работу. Благо, образование и опыт позволяют нормально функционировать.
– Как же так? Ты же вроде писал мне, что ресторан процветает… И фотографии посылал. Такой красивый ресторан-модерн.
– Да, процветал… до поры до времени, и я вложил в него много сил, денег и эмоций, пока не… Об этом я тебе расскажу как-нибудь в другой раз. Приглашу тебя в тот самый, бывший мой, а ныне кавказский, ресторан, и ты всё сама увидишь и поймёшь.
Так! И на ресторанную тему на время было объявлено табу. О чём же говорить с бывшим любимым?
– Ты сможешь прийти на мою презентацию в Солженицынский дом русского зарубежья?
– В этот четверг вечером, да? Будет сложно выбраться из дому, но я обязательно что-нибудь придумаю и приеду, не заезжая с работы домой. Обещаю. Я уже даже сюрприз для тебя заказал. Надеюсь, понравится, – он снова улыбнулся той самой улыбкой, от которой я таяла, забывала обо всём на свете и впадала, если не в детство, то в юность.
Потом мы завели светский разговор обо всём и ни о чём. О том, что в Москве на редкость холодный май. И безжалостно быстро, обгоняя беззащитное пространство, летит время. Запомнилась одна Володина фраза:
– Знаешь, Лена, я спокойно принимаю тот неотвратимый факт, что мне шестьдесят, но не могу смириться с тем, что моей дочери уже сорок!
Володя предложил сфотографироваться на память, позвал секретаршу. В предбаннике она сидела за столом, и не видно было её молодых прелестей. Вошла яркая ультрамодная, длинноногая девица и с плохо скрываемым удивлением и фальшивой улыбкой оглядела меня. (Мол, что эта, далеко немолодая и скромно одетая женщина, делает в офисе её высокопоставленного босса? И зачем им надо на память фотографироваться?) Но всё же послушно взяла мою фотокамеру и щёлкнула несколько раз кнопкой. Снимок получился занятный: сидит массивный мужчина и рядом, обняв его за плечи, стоит маленькая женщина. Что может связывать этих людей? Пути Господни неисповедимы…
Он проводил меня до двери и сдал с рук на руки охраннику, который в свою очередь передал меня по эстафете водителю Лексуса:
– До завтра, Лен! Мой водитель отвезёт тебя, куда скажешь.
– Куда поедем, Елена? Я и моя машина до шести вечера в вашем распоряжении. В шесть поеду за Владимиром Петровичем.
– Поедем в Донской крематорий. Надо навестить маму, бабушек, дедушку, родных…
***
В крематорий я пошла одна, оставив шофёра в машине у ворот Донского монастыря. (Зачем ему, совершенно чужому человеку, быть свидетелем моих переживаний и слёз!) Я вроде помнила, где покоятся урны мамы и бабушек, но места захоронений нашла не сразу. Плутала между рядами, читала имена на граните, засмотрелась на памятник на могиле Майи Кристалинской. Кристалинская была частью моей юности. Ранний уход, могила и незаслуженное забвение этой чрезвычайно популярной эстрадной певицы, обожаемой поколением 60-70 годов, ещё сильнее углубили мой печальный настрой. Я почувствовала себя неприкаянным пришельцем из прошлого, заблудившимся во времени и случайно оказавшимся в эпохе 2000 годов.
Постояла у ниш с урнами мамы и бабушек, поплакала, мысленно поговорила с мамой, в который раз попросила у неё прощения за свой юношеский эгоцентризм и упрямство, за непонимание маминых проблем и за решительный отъезд в Америку. Если бы можно было всё переиграть, я, никогда бы не вышла замуж за Борю и ни за что бы не уехала в Америку без родителей. Проклятое сослагательное наклонение! Оно издевается над нами, дразнит утраченными возможностями и упрекает за ошибки прошлого, существуя лишь в риторике воображения и на бумаге.
***
Наступил день презентации моей книги в Доме русского зарубежья. Я ещё раз пробежала глазами план своего выступления. Заложила странички со стихами полосками бумаги, перечитала стихи. Решила, что к выступлению готова, если что-то пойдёт не так, не по плану, можно и сымпровизировать. Так даже будет живее. И хватит нервничать. В шесть часов за мной и Ритой заехали Настя с Лёшей, и мы отправились на место выступления. Малый зал, который мне предоставили для презентации, оказался весьма уютным помещением, довольно вместительных размеров (для моей скромной особы и предполагаемо невеликим наплывом народа – вполне достаточно, больше и не надо), с покатым полом, мягкими стульями и белым роялем.
Приехал Володя. Его шофёр внёс обещанный загадочный «сюрприз». Это был огромный торт в виде моей книги, с названием, именем автора и картинкой точно, как на обложке. Настоящий шедевр кулинарного искусства и изящества. Володя явно любил организовывать праздники и умел это делать. (Сказался опыт владенья ресторанным бизнесом и хороший вкус.) Торт, водрузили на крышку рояля и сфотографировали, пока он был в нетронутом виде. Заботливый, предусмотрительный Володя послал шофера также в близлежащий супермаркет за бумажными тарелками, стаканчиками, пластмассовыми вилками, салфетками и бутылками газировки. Поедание торта отложили на потом.
Между тем стал собираться народ. Пришли мои бывшие одноклассницы, старинные знакомые и просто интеллигентная публика, завсегдатаи Центра. Молодая энергичная журналистка взяла у меня интервью для канала Культура. Я сначала занервничала, потом успокоилась, раскрепостилась, подавила неуверенность и страх не соответствовать взятой на себя роли.
– Как давно вы уехали из России? – спросила журналистка.
– Я уехала из Советского Союза тридцать лет назад! – сказала и сама опешила от того, что произнесла. Годы сменяли друг друга, катились, набегали, словно волны Атлантики, и обрушивались на берег. Раньше я просто жила и как-то не задумывалась о значительности этой цифры. Теперь же, перед микрофоном, «тридцать лет» прозвучало особенно весомо. У кого – полжизни, у кого – треть, а у некоторых – в этом числе вместилась целая жизнь. Кому что на роду написано. И сразу подумалось: «А мне, что уготовано мне? И им, моим одноклассникам? – Увижу ли я их когда-нибудь ещё? Может, кого-то из них..? Может, меня..?»
К счастью, не та была ситуация, чтобы дальше размышлять на эту философски фатальную тему. Журналистка задавала другие вопросы. Времени было в обрез. Я отбросила печальные мысли, словно сорвала со шляпки траурную вуаль, и бойко отвечала журналистке, а под конец интервью прочитала одно из своих любимых стихотворений «На канале».
Я оторвала взгляд от своих разложенных на столике листочков, в волнении окинула взглядом зал. Приятно отметила, что он заполнился до отказа. Пора было начинать презентацию. Володя сидел не в первых рядах, у окна. Не хотел выделяться. (Смешно! Ведь уже выделился, приготовив такой потрясающий сюрприз.)
Когда я выступаю, мне надо отыскать в зале знакомое лицо и говорить только для этого человека, следить за его реакцией. Я говорила для Володи. Начала рассказом о себе, о том, почему уехала в Америку (не за колбасой, а от безысходности и государственного антисемитизма), о том, что в Нью-Йорке мне пришлось получать второе высшее образование, чтобы работать обычным библиотекарем, о своей многоступенчатой библиотечной карьере в разноцветных районах Бруклина на должностях от клерка до заведующего районной библиотекой. Эта многоступенчатая и разветвлённая карьера дала мне уникальный материал для творчества. Говорила о своей поэзии и реалистической прозе, амплитуда которой колеблется где-то между комедией, иногда переходящей в фарс, и драмой на грани с трагедией. Потом читала стихи, начав стихотворением «Разговор с матерью», которому предшествовало горькое вступление о том, что в 1986 году меня не пустили на мамины похороны. Читала много грустных стихов об эмиграции и о любви. Когда читала о первой любви, смотрела только на Володю. Его лицо непроницаемо застыло. Реакция была сознательно глубоко запрятана, не выражала никаких эмоций. А что, собственно, я ожидала? Что он уронит скупую мужскую слезу или хотя бы наденет маску печали?
Читала я и весёлые стихи, пародии и эпиграммы на собратьев по перу. Народ смеялся, одобрив моё творчество в разных жанрах и стилях. В самом начале моего выступления двери раскрылись, и в зал впорхнула, именно впорхнула трепетной птицей, элегантная женщина в сногсшибательном белом наряде с огромным букетом роз. Я узнала свою одноклассницу Люсю Л. Как ни в чём не бывало, прервала чтение, отметив её запоздалый приход приветствием:
– Люська, это ты? Как хорошо, что ты пришла! Классно выглядишь.
Под занавес поставила кассеты с записями песен Василия Кольченко на мои стихи. Песня «Холодных слов стальную бронь, //Беспомощную ложь…», написанная о Володе, мой для него сюрприз, казалось, тоже не затронула задубевшие струны его души. Был романтик, стал деловой человек, бизнесмен. Его вдохновляли красивые материальные ценности. Например, торт.
Несколько человек задали вопросы. Один вопрос запомнился своей печальной актуальностью. «Говорят ли дети эмигрантов по-русски?» – «В отдельных семьях, да, говорят и даже умеют читать по-русски. Но это исключение из правил. В основном, наши детки по-русски не говорят а, если и говорят, то неохотно, на примитивном, ограниченном бытовой лексикой русском языке. Всё же большинство наших отпрысков русскую речь прекрасно понимает, но отвечает исключительно по-английски. Говорить по-русски просто не желают. Сначала рождается, видимо, психологический протест ребенка из эмигрантской семьи, цель которого – доказать, продемонстрировать окружающим: я – не иммигрант, я – американец, потом в связи с отсутствием практики русский язык уже просто постепенно уходит, становясь из первого, родного, вторым, ненужным, необязательным. Я прекрасно понимаю, что для русского языка в Америке нет будущего. Зачем тогда и для кого мы, писатели эмигранты, пишем на этом языке? Очень просто! Пишем, потому что иначе жить не можем. Пишем для себя, для собратьев по перу и для небольшой группы читающего, пока ещё живого русскоговорящего населения Америки. И для вас пишем, господа россияне. Да здравствует Его Величество Интернет! Что останется из всего написанного нами для потомков, нам не дано предугадать… Надеюсь, что всё же лучшие вещи нас переживут».
Вот примерно такую горько-пламенную речь я толкнула перед аудиторией. Сама от себя не ожидала подобного красноречия.
Потом все, дружно нахваливая, поедали торт, который оказался не только красивым, но к тому же и отменных вкусовых качеств. Мои подруги продавали книгу «На канале», а я оставляла автографы, стараясь отобразить что-то запоминающееся, нестандартное, соответствующее нашей межконтинентальной встрече…
***
В субботу и воскресенье Володя отправился на дачу к семье. Так что мы расстались до понедельника. А я с одноклассницами пошла в кафе. Выбрали недорогую, но с хорошей репутацией кафешку на Пресне, помнится, с восточной кухней. Вообще, я заметила, что в Москве появилось довольно много восточных ресторанов: китайских, японских, турецких, кавказских, узбекских и др. Москва мне всё больше напоминала Нью-Йорк. Вывески MacDonald’s радовали и одновременно смущали иллюзией, что я у себя дома и никуда не улетала.
Не помню, что мы заказали на обед, но едой остались довольны. Девочки (которые нынче уже бабушки) рассказывали о себе. Ярче всех было «выступление» Люси Л. Она подготовила в стихах и прозе посвящение каждой из нас. Когда читала, в глазах её стояли слёзы, голос дрожал. Я не могла понять, почему всегда весёлая, разбитная, авантюрная Люська, плачет. Как оказалось потом, она прощалась с нами… и с жизнью. Люся была смертельно больна и знала о своей участи. Через год её не стало.
За общий обед я частично расплатилась деньгами, вырученными от продажи книги. Думаю, что это был самый лучший способ их потратить. Сумма небольшая, не менять же на доллары и не везти в Америку.
В воскресенье Рита, я, Настя и Лёша пошли в один из самых модных московских театров под названием «Мастерская Петра Фоменко» смотреть «Три сестры». Билеты достали по знакомству, друзья похлопотали. Театр новый, современное здание на берегу Москвы-реки. Актёры очень старались, но «Три сестры» – не самая моя любимая пьеса Чехова. Вернее, самая нелюбимая. Я предпочитаю пьесы «Иванов» и «Дядя Ваня». К сожалению, я смогла выдержать только два действия спектакля. Я уже в Москве, и слышать «В Москву, в Москву!» со сцены в течение четырёх часов просто не хватило сил. Риточка была удивлена моим откровенным проявлением «непочтения» к Чехову и Фоменко и разочарована. Она осталась до конца спектакля , а мы с Настей и Лёшей поехали по домам. Я задала «бунтарский» тон, и они меня поддержали. Вот такой я странный человек: не стыжусь признаться, если мне не нравятся общепризнанные ценности в литературе и искусстве.
В понедельник мы с Настей гуляли по старому Арбату в поисках сувениров. А во вторник Володя пригласил меня в свой бывший ресторан. Шофёра позвали к нам присоединиться, но он, смекнув, что это был просто шаг вежливости, а на самом деле, в данной ситуации третий лишний, благоразумно остался в машине.
Ресторан не произвёл на меня ни приятно уютного, ни грандиозного впечатления. (На фотографиях, которые присылал Володя, интерьер выглядел гораздо красивее и богаче.) Обычный большой холодный «сарай» далеко от центра Москвы, правда, с витражами в окнах.
Кроме нас, в ресторане почти никого не было. Оно и понятно: будний день, время – ни то, ни сё, ни обед, ни ужин. Володя позвал знакомого официанта, и тот выделил нам лучший столик на возвышении у окна. Я заказала рыбное блюдо, Володя – мясное. Выбрали ещё какие-то салатики, на десерт мороженое, кофе. Настроение Володи явно портилось, хотя еда была вкусная и сервировка стола по первому классу со всякими дополнительными вилочками, ложечками, тарелочками, салфеточками, рюмками и бокалами. Видно, шеф-повар и менеджер не зря получали предположительно высокую зарплату. В процессе спец обслуживания и поедания пищи Володя мрачнел. Зачем он позвал меня в этот ресторан, с которым были связаны грустные воспоминания, не знаю. Чистой воды мазохизм.
– Что с тобой? Устал, плохое настроение? Ну, рассказывай, что произошло. Почему ты разорился? – спросила я в лоб. Ведь он сам несколько дней назад обещал рассказать мне историю своего разорения.
– Очень просто. Чеченцы. Им приглянулось моё помещение и они решили меня уничтожить. Копали под меня прямо и из-за угла, наезжали, угрожали, по телефону, в письмах и лично. Разносили по Москве и в печати слухи, что блюда здесь непомерно дорогие из товара не первой свежести, что хозяин, то есть я – бывший советский аппаратчик, жлоб… и всякое такое. Вспомнить противно. Облапошенный народ перестал сюда приходить. А я взял в банке огромную ссуду, надо было её выплачивать. Доход от ресторана упал, выплачивать было нечем. Я хотел объявить гадам настоящую войну, благо знаю, как это делается, и люди у меня есть преданные, свои, ещё с Афгана. Но родные отговорили. Испугались за моё здоровье. Пришлось продать чеченцам ресторан за копейки, продать квартиру, закрыть небольшую торговую фирму… Что и говорить! В общем, русскому человеку теперь в Москве трудно выжить. Москву со всех сторон обложили кавказцы, азиаты… – Володя бессознательно сжал кулаки. Его бархатные глаза сверкнули маленькими молниями. Мной овладело двойственное чувство. И жаль стало Володечку, всё же пострадал мой любимый. И накатила волна страха. Вот попадись такому бывшему афганцу в руки в девяностые годы некто неугодный – ведь в асфальт закатал бы его мой возлюбленный. И наверное, так и делал. Моя угнетаемая веками, перенесшая советский антисемитизм еврейская сущность бунтовала. Я открыла рот…
– Чеченцы, кавказцы! Почему надо уточнять этническую принадлежность? Просто гангстеры. Ты ещё евреев вспомни, только не забудь, что я – еврейка. «Обожаю» русский национализм. От него и в Америку уехала. Русские люди! А ты кто такой? Посмотри на себя. Волосы, помню, были аж иссиня чёрные, глаза темно-карие, слегка раскосые и фамилия твоя не имеет русского корня. Я не знаю, к какой этнической группе ты принадлежишь, но ты явно не славянского происхождения. Запомни! Ты не русский! Это я тебе, как филолог- славист говорю. – Я завелась. Меня понесло, напрочь отказали тормоза, и не знаю, чем бы наше свидание закончилось, если б не Володя. Он вдруг как-то сразу обмяк, успокоился, взял меня за руку:
– Тихо, тихо! Лена, Леночка! Перестань! Ну какой из меня националист и антисемит! Мне всегда нравились еврейские женщины. И наша любовь тому подтверждение. Всё! Сменили тему. Ты просила меня рассказать, как я разорился, вот я и рассказал тебе. А не надо было! – Он снова улыбнулся этой своей молодой лукавой улыбкой, и весь мой воинственный либерально-демократический пыл пропал. Господи! Какая же я идиотка! У них тут свои разборки, и я, иностранка, в них ничего не понимаю. Приехала в гости, меня развлекают, возят по городу, испекли великолепный торт в мою честь, в ресторан пригласили. Скажи спасибо и помалкивай.
– Прости, пожалуйста! Я не знаю, что на меня накатило. Вечный еврейский вопрос. Села на своего любимого конька. Всё! Забыли, проехали. Ресторан замечательный, и моя рыба – пища богов.
Тут неожиданно позвонила Володина жена. Он сказал ей, что задержался по делам, но скоро поедет домой. В его голосе звучала неподдельная усталость. Я поняла это как намёк на то, что нам пора закругляться. Мы не поссорились, но романтический настрой испарился. (А был ли романтический настрой с его стороны? Не знаю.) Володя расплатился за ужин. Мы подошли к машине.
– Завтра утром мой самолёт. Лёша с Настей отвезут меня в аэропорт.
– Я постараюсь до работы, часов в восемь утра подъехать к Ритиному дому, попрощаться. Ну, очень постараюсь.
– Постарайся, пожалуйста! Кто знает, может, мы больше никогда не увидимся…
Мы помолчали. Несколько секунд смотрели в глаза друг другу. Возможно, и поцеловались бы, да мешал водитель. Он понимал всю ненужность своего присутствия. Хотел даже выйти из машины.
– Сиди! – сказал ему Володя. Он определённо чего-то боялся. Ситуации, водителя, себя? Боялся сделать неверный шаг, боялся просто сделать шаг… И они уехали. А я стояла у входа в Ритин подъезд наедине со своими раздумьями. «Иначе и быть не могло. Чего я ждала? Встретились два далеко не молодых человека, которые когда-то любили друг друга. Годы забрали всё: молодость, любовь, страсть, ссоры, примирения, слёзы. Оставили жизнь, пока… и память о любви. Иначе и быть не могло».
На следующее утро, когда Лёша загружал мой чемодан в свою машину, во дворе Ритиного дома появился знакомый Лексус. Володя подошёл ко мне:
– Прости меня за вчерашнее!
– Не за что прощать! Спасибо тебе за всё: за поездки по Москве, за торт, за мою презентацию, за то, что мы встретились.
– Это тебе на память. – Он протянул мне маленькую коробочку, красиво упакованную в цветную фольгу с бантиком. – Сядешь в самолёт – откроешь. Но мы ведь всё равно увидимся. Мы ещё не такие старые. Мы обязательно увидимся в этом мире! – Я встала на цыпочки. Он нагнулся. Я поцеловала его в щёку, реально поцеловала, не оставляя пространства между его кожей и моими губами. Хотелось плакать. Я прощалась с Москвой, с юностью и первой любовью, которой очень давно одарила меня судьба.
В самолёте я отрыла свёрток. В коробочке была маленькая палехская шкатулка, а в ней – серебряная брошка с зелёным камушком.
***
В течение нескольких последующих лет мы редко, но всё же перезванивались и переписывались с Володей по электронной почте. Потом он как-то позвонил мне и сказал, что вышел на пенсию, купил квартиру в Болгарии и собирается переехать туда на постоянное жительство. Несколько лет я от него не получала никаких известий: ни звонков, ни сообщений. А потом мне приснился сон. Будто стою я в поле, и передо мной среди ярко зелёной травы – гранитная плита, а на ней выгравировано Володино полное имя и годы 1948 – 2013. Я испугалась, позвонила нашей общей знакомой, которая сказала, что где-то месяц назад Володя умер. Неожиданно заболел. Не обращал внимания на симптомы и лечиться начал поздно. Болгарские и российские врачи были бессильны и прогнозировали скорый конец. Тогда Володя с женой решили поехать в Израиль за чудодейственной еврейской медициной. И всё напрасно. Не спасли.
Между нами была невидимая энергетическая связь. Мой сон явился сообщением из космоса: «Я умер, но душа моя помнит тебя». Иногда я раскрываю маленькую шкатулку, достаю брошку, просто смотрю на неё и вспоминаю, вспоминаю. Потом кладу обратно в шкатулку. Никогда не надеваю. Боюсь потерять…
Бруклин, ноябрь 2016 г.
Елена Литинская. Родом из Москвы, выпускница филологического факультета МГУ. В 1979 г. эмигрировала в США. Автор пяти книг стихов и прозы. Публикации в журналах «Новый мир», «Новый журнал», «Слово/Word», «День и ночь», «Зарубежные записки», «Дети Ра», «Гостиная», «Ковчег» и др. Президент Бруклинского клуба русских поэтов, зам. главного редактора журнала «Гостиная» и вице-президент творческого объединения ОРЛИТА.
