Из студенческих лет Нехи Перельман
Ранней осенью 1905 г. три девушки, близкие подруги, собрались в дальний путь. Роза (Рахель) – дочь выдающегося философа-публициста Ашера Гинцберга, вошедшего в историю под псевдонимом Ахад-ха-Ам, Нюня (Неха) Перельман – младшая дочь Фишеля Перельмана – 70-летнего старика, благочестивого хасида, известного в еврейской Одессе тем, что, не имея средств, приходил на помощь тем, кто в ней нуждался, и Эстер Перельман, дочь старшего сына Фишеля – Моисея, скромного служащего одесской таможни, вращавшегося в палестинофильских, а затем в сионистских кругах.
По окончании гимназии подруги решили ехать учиться. Получить высшее образование и стать независимыми было мечтой тогдашних интеллигентных девушек. Розу привлекала юриспруденция, Нюня, а вслед за ней и Эстер предпочли медицину. Розу и Эстер в их стремлении учиться поддерживали отцы, Нюню – брат Озиас, благодаря которому она, единственная из всей семьи, окончила гимназию.
Неха со старшим братом Иешуа (Озиасом)
Но где учиться? В Одессе соответствующих женских курсов не было; Петербург и Москва, где они имелись, – за пределами черты оседлости, и въезд туда закрыт. Ехать надо за границу. Но куда? Во Францию, Германию, Швейцарию, где в университеты принимают мужчин и женщин всех национальностей и вероисповеданий?
Одесситки Нюня и Роза избрали другую страну. Эстер, учившейся в маленьком заштатном городке Ананьеве, где жила семья Моисея, было все равно куда ехать. Италия. Италия... Это слово не сходило с языка молодого корреспондента «Одесского листка» Владимира Жаботинского. Он так живо рассказывал об этой стране, так картинно описывал улицы и закоулки Рима, где живет приветливый и радушный народ, что невозможно было не заслушаться. (Он только не обмолвился ни словом о том, что Рим он узнал из-за ежемесячной смены квартиры: хозяйки не выдерживали шумных пирушек и жарких дебатов в его комнате.) Справедливо считалось, что, когда едешь в Европу, не мешает знать иностранные языки. Роза, у которой в детстве были гувернантки, свободно владела французским и немецким языком, Нюня знала французский в пределах гимназического учебника, а Эстер ни одного языка не знала, в ананьевской гимназии этому предмету не обучали. Но для занятий в Неаполитанском университете и Розиных познаний было недостаточно. Необходим был итальянский язык.
Неха Перельман, 1908
Срочно нашли природную итальянку, которая, к сожалению, имела весьма смутное представление о том, как преподавать языки. Стали читать с ней вслух классический роман XIX века «Обрученные» Мандзони. Очевидно, надеялись, что в Италии Мандзони поможет сразу же заговорить с аборигенами. Как потом выяснилось, это была чистейшей воды иллюзия. Вторым языком, необходимым для избранных факультетов, была латынь, которую в женских гимназиях не преподавали. Какого учителя нашел для своей дочери Ахад-ха-Ам, история умалчивает. Нюня сама нашла себе учителя, или, вернее, он ее нашел. Познакомились они, еще учась в гимназиях, но он успел поступить на математический факультет Новороссийского университета за два года до ее отъезда в Италию. Насколько успешными были занятия латинским языком, не нам судить, известно только, что частенько учитель получал записочки следующего содержания: «У меня сегодня очень болит голова, может быть, пойдем в парк погулять?» Надо полагать, что учитель не очень был удручен отменой урока.
Вот так подготовившись, девушки собрались в дорогу. Одесские подруги, в серых длинных до пола пальто, Роза в шляпе с полями, Нюня в большом черном бархатном берете, с одним белым кружевным зонтиком на двоих (а осень уже подступала), с внушительными чемоданами и коробками, с солидными ридикюлями, где денег, однако, было маловато (семьи не располагали в то время значительными средствами), подкатили к вокзалу на извозчике. У Нюни матери уже не было в живых, ее провожали старшие сестры, братья и многочисленные друзья и знакомые. Брат Гриша кричал ей в окно: «Ню, смотри, чтобы тебя какой-нибудь итальянец не похитил!», а учитель латинского языка долго бежал за вагоном и махал рукой.
Слева направо: Роза, Неха, Эстер
Жесткий общий вагон был забит студентами, возвращавшимися в университеты после каникул, и теми, кто ехал куда-то поступать. Девушек было немного. Одна из них горько плакала всю дорогу: как она будет без мамы? Остальные не унывали. В вагоне было шумно и весело, смеялись по всякому поводу. Ночью ловкий вор снял ботинки с ног крепко спящего студента. Утром бедняга проснулся в одних носках. Все смеялись: ну и спит! прямо спящая красавица! Он тоже смеялся. На станции Бирзула вошла Эстер. Кроме чемодана и коробки, у нее была большая торба. «Это что еще такое?» – воскликнула Роза. «Торба», – невозмутимо ответила Эстер. «Это мы видим. Что в ней?» – «Сладкие сухарики, мама испекла»,– также невозмутимо объяснила Эстер. «Как это вам нравится! Едем в Европу с торбой!» – «Над нами все потешаться будут!» – поддержала возмущенную Розу Нюня. «Ну и пусть потешаются». – «Нет, ее надо выбросить», – решительно заявила Роза. «Не дам. Она еще нам пригодится», – твердо держалась Эстер (и она оказалась права).
Ехали подруги через Швейцарию. Там их встретил Арон, один из Нюниных братьев, и они задержались в Цюрихе недели на полторы.
Арон Перельман, брат Нехи,1899
Дальше их путь лежал в Геную, откуда они должны были отплыть в Неаполь. На дорогу их снабдили плитками шоколада и мудрыми советами: итальянцы жулики и прохиндеи, они крадут деньги и утаскивают молодых девушек: от них нужно держаться подальше. В Генуе взяли извозчика, поехали в порт, купили билеты на пароход, который должен был отойти на следующий день. А где переночевать, где оставить вещи? В портовой гостинице сняли номер, но, проходя через вестибюль, увидели: танцуют! Среди бела дня! Правда, танцы были вполне пристойные, но все равно это внушало подозрение. Притон? В номере обнаружили две кровати, стол, стулья, комод и... дверь в соседний номер. Дверь была заперта, но кто знает, у кого ключ? Ночью залезут, утащат вещи (чемоданы, коробки, торбу). Но это еще что... как бы их самих не утащили и не переправили в Южную Америку как «живой товар» («Итальянцы жулики и прохиндеи!»). Нет! Отсюда нужно бежать! Роза вспомнила, что у них есть адрес швейцарского «Приюта для девушек». Решили идти вдвоем: Роза – для ведения переговоров, Нюня – для моральной поддержки. Эстер оставили стеречь вещи. Забаррикадировали дверь в соседний номер – передвинули комод, на него поставили стулья. Эстер наказали запереться и никого не пускать.
Пожилая директриса «Приюта», невзирая на Розино немецкое красноречие, отказала им: к сожалению, мест нет. Они посовещались: нет-нет, в гостинице ночевать невозможно! Они сели в прихожей и сказали, что не уйдут: всю ночь будут тут сидеть. Директриса дрогнула. И тогда они побежали вниз по узким черным улочкам в порт. По дороге наняли двух носильщиков и послали их вперед. А потом усомнились в их надежности и послали еще двоих. За носильщиками им было не угнаться, и, когда они торопливо вошли в вестибюль, их взгляду представилась драматическая картина. В центре вестибюля, на полу, валялись их вещи. Среди них на стуле сидела Эстер и горько плакала. Ее окружала толпа постояльцев, они пытались объясниться с ней на всех возможных языках, а она ничего не понимала и заливалась горючими слезами. А чуть поодаль дрались носильщики за право нести вещи.
До Неаполя плыли четыре дня в трюме в непосредственной близости с итальянцами, жевавшими хлеб с луком. А они грызли сухарики с шоколадом, сухарики пригодились и в Неаполе, пока не пришли деньги из дома. «А вы хотели выбросить торбу», – напоминала Эстер. В Неаполе сняли полутемную комнату у старушки горбуньи и пошли в университет. Трудно слушать лекции на чужом, еле понятном языке (классик Мандзони не очень-то помог). Особенно, если более сотни мужских голов поворачиваются в твою сторону. Да и профессора частенько поглядывают на новоявленных слушательниц. Ведь впервые за семь столетий существования Неаполитанского университета в его стенах появились студентки, да еще к тому же чужестранки.
Неха и Эстер Перельман во время подготовки к очередному экзамену
Неаполь, 1905 г.
Студентам очень хотелось познакомиться с этими странными девушками, которых не охраняли ни отцы, ни старшие братья. Но оказалось, что это непросто. Чужеземные студентки фотографировались со всеми в день первокурсника, поехали на общую загородную экскурсию, сидели на засохшей траве, ели бутерброды, но когда более предприимчивые коллеги пытались с ними заговорить, они вежливо и не очень уверенно отвечали: «Да», «Нет», «Спасибо», «Из Одессы», «Неаполь нравится», а дальше беседа не клеилась. Отгораживала хорошеньких «русских студенток» (вероисповедание здесь никого не интересовало) группа русских (православных) студентов, исключенных из российских университетов после студенческих беспорядков. Они сопровождали девушек повсюду. К некоторому смущению новой хозяйки – со временем подруги переехали в хорошую светлую комнату на холме Вомеро, откуда открывается вид на Неаполитанский залив, – они стали приходить в гости. Но приносили только цветы, разговоры велись общие, а в десять часов ровно они уходили. И хозяйка поняла, что беспокоиться нечего.
На обороте фото рукою Нехи написано: «На стене разрушенной крепости»
В компании с русскими студентами подруги поднимались на Везувий во время довольно сильного извержения: хотелось посмотреть вблизи, что это такое (слышали об извержениях на уроке географии, зачитывались «Последними днями Помпеи» Булвера Литтона, видели репродукцию с картины Брюллова «Гибель Помпеи»). Храбро двинулись в путь, но вскоре едкий дым стал есть глаза, застилать дорогу. От горячего пепла сгорела обувь. Тогда сообразили, что пора поворачивать обратно. Пока шли, познакомились со студентом-медиком эфиопом, племянником императора Менелика. По их просьбе, он спел несколько эфиопских песенок, перевел, и они с трудом удержались от смеха.
Постепенно забывался «мудрый совет»: появлялись знакомые итальянцы и другие «чужаки». Еще молодой, но уже известный социолог-публицист Артуро Лабриоло, его ученик итальянизированный грек Фокион Вакалопулос, художник Балистриери. Они приглашали девушек в театр, гуляли с ними, расспрашивали о России. Сведения, которые они получали, не всегда соответствовали истине – иногда рассказчицы увлекались гиперборейской экзотикой. Долго, почти год, прислушивались к рассказам своих сыновей почтенные матроны, матери семейств, и, наконец, убедившись, что «русские девушки» не окажут дурного влияния на их дочерей, стали по праздникам приглашать в гости. Молодая художница из такой знакомой семьи написала Нюнин портрет и подарила его ей.
Портрет Нехи Перельман. Художница Симонетти
Хождение в гости, в кинематограф, встречи с российскими и итальянскими поклонниками, поездки на Капри и в Сорренто, атмосфера влюбленности, вольная студенческая жизнь (не надо было готовить нудных уроков) – все это кружило голову. Но были еще и занятия: лекции, анатомичка, посещение огромных палат для бедняков. И... экзамены. Перед экзаменами сидели ночами, зубрили латинские названия связок и костей, с их выступами и бороздками, водили пальцами по отверстиям приобретенного черепа, пили черный кофе и... засыпали. На экзаменах, как положено, волновались, а когда чего-нибудь не знали, ссылались на недостаточное знание итальянского языка. И снисходительные профессора – девушки, чужестранки – отпускали их с миром.
Удостоверение члена Неаполитанского отделения Международного союза студентов («Союза братьев»)
Нехи Перельман из Одессы
Все было так хорошо, увлекательно, и ничто не напоминало об еврействе, если бы не газеты: погром в Александровке, погром в Житомире, погром в Одессе. Бежали на почту, посылали телеграммы, латинскими буквами писали русские слова. И, только получив ответные телеграммы, успокаивались. При Нюне в Одессе не было ни одного погрома, но по ночам они ей снились... Но об этом никто не знал. Все видели тоненькую, круглолицую девочку, веселую, живую, которую в русской среде с легкой руки молодого российского аристократа, называли Бабуся. Когда ее и Эстер представили ему как тетку и племянницу, он серьезно посмотрел на них и, растягивая слова, сказал: «Ну какая это тетка, это целая бабуся!»
Студентки Роза Гинцберг (сидит) и Неха Перельман, Рим
Через два года Нюня из Неаполя уехала. Вслед за Розой перевелась в Римский университет. Почему? Там – утверждали – уровень занятий выше, очень звала Роза. И была еще одна причина: Вакалопулос, который очень настойчиво ухаживал за Эстер, добился своего – она вышла за него замуж и бросила университет. Нюня понимала, какой это будет тяжелый удар для Моисея, и не одобряла брака племянницы. Отношения у них не прервались, но охладели. Нюня не знала, что и Роза причинит такую же боль своему отцу. Но это еще было впереди...
Эстер Перельман и Фокион Вакалопулос
В Риме начались новые, более серьезные занятия. Студенты не только обходили с профессором тяжелых больных, но и дежурили у их постели. И тут выяснилось, что, если лекции Нюня посещала не очень аккуратно, за больными ухаживала, как опытная сиделка. Она понимала их с полуслова, даже если они изъяснялись на каком-нибудь диалекте, который и ее итальянские коллеги не очень-то разумели. Среда здесь была несколько иной, чем в Неаполе, более профессиональной. Нюня подружилась с двумя студентками-медичками: Розой Аслан – высокой некрасивой девушкой, серьезно изучавшей медицину, и хорошенькой легкомысленной Раей Гусман, которая, однако, благополучно переходила с курса на курс.
Окружали их не русские студенты, а медики-итальянцы. Высокий, рыжеватый, молчаливый Витторио Пуччинелли, один из лучших студентов на курсе. Впоследствии стал первоклассным хирургом. Происходил он из мелкопоместной провинциальной семьи, строго приверженной католичеству. Но это не мешало его симпатиям к еврейским девушкам. На лекциях, на экскурсиях он всегда оказывался рядом с ними, никого из них не выделяя; никому не приходило в голову, что спустя несколько лет он женится на Розе Аслан. Карло Де-Санктис, из старинной дворянской семьи. Их род одарил Италию несколькими выдающимися учеными. Веселый, остроумный. Он тоже дружил со всеми девушками, и товарищи дразнили его, что он атташе при русских подданных. Но из этих подданных он явно предпочитал Нюню. Когда его на несколько месяцев мобилизовали и послали в Эфиопию, он прислал ей свою фотографию с шутливой надписью по-русски: «Голубке Нюне от солдатика Карлуши». Подруги смеялись.
Но итальянские студенты не только ухаживали за российскими медичками (студенток-итальянок и в Риме не было), не только водили по Риму, угощали мороженым, ходили с ними в театр, изредка на концерты, они помогали им готовиться к экзаменам, а во время экзаменов изобретали самые хитроумные способы подсказок. Один из трудных экзаменов заключался в том, что студента запирали вдвоем с больным, и он должен был на основании жалоб больного и внимательного осмотра поставить диагноз. Палаты были на втором или даже на третьем этаже, но в широко распахнутое окно влетал маленький камушек, тщательно завернутый в записку, где сообщался диагноз, который ловкие метатели успевали каким-то образом узнать. Впрочем, Нюня и без шпаргалки неплохо ставила диагнозы, в будущем она оказалась хорошим диагностом.
В Италии, особенно в Риме, Нюня изучала не только медицину, она обучалась в школе, где не было аудиторий, профессоров, регулярных занятий, где надо было только смотреть и слушать, – в школе искусств, открытой для всех желающих. Вместе с подругами и друзьями бродила она по Вечному городу, ощущая его бессмертие, заходила в старинные церкви Санта Мария Маджоре, Сан Пьетро ин Винколе, где, изваянный Микеланджело, сидит разгневанный Моисей, разбивший скрижали, гуляла по светлому парку Виллы Боргезе, знакомилась с ренессансной и новой живописью в музеях и галереях, слушала классическую музыку в зале академии св. Цецилии. И до последних дней своей долгой жизни пронесла она любовь к музыке и живописи. Ходила на концерты в Московскую консерваторию и на выставки в Музей изобразительных искусств.
Но за это второе, увлекавшее ее образование она чуть не заплатила дорогую цену. Жарким летним днем зашла в красивую барочную церковь. Была на ней легкая батистовая блузка, а от церковного мрамора тянуло холодом. Простудившись, начала кашлять, не обратила внимание. Бронхит перешел в воспаление легких. Кашель все не проходил, появилась кровь. Врачи испугались грозной тогда болезни – туберкулеза. Пришлось прервать занятия, и осенью, по совету одного из врачей, она поселилась в приморском городке Неттуно, недалеко от Рима. Сняла комнату в пансионате при французском женском монастыре св. Женевьевы. Монастырь стоял над скалистым обрывом, внизу о камни разбивались волны. По утрам все постояльцы собирались за обильным завтраком, и скоро она со всеми перезнакомилась. Большинство были французы. Она не очень свободно говорила по-французски, но объясниться могла.
Одинокая, не такая уж молодая женщина рассказывала грустную историю своего детства. Молодой инженер из южной Франции, потомок гугенотов, охотно ходил с ней гулять вдоль обрывистого берега. Из Рима приезжали навещать подруги. Молодые монахини – красивая сестра Сесиль из аристократической семьи, ушедшая в монастырь после какой-то личной драмы, и простенькая итальянка сестра Селестина, бедная бесприданница, нашедшая в монастыре стол и дом, – тайком давали ей письма родным, которые надо было опустить в ящик, – по уставу им переписку вести запрещалось. День проходил быстро, а вечер тянулся долго. Она лежала у себя в комнате-келье с высоким потолком и высоким узким окном, куда заглядывал блестящий серп месяца. Ее знобило, поднималась температура. Она слушала шум прибоя и думала о мальчике, преподававшем ей латынь и ставшем уже взрослым. Каждые три-четыре дня она получала от него письма, он спрашивал, кашляет ли она и какая у нее температура. Но он был далеко...
Дверь тихонько отворялась, и неслышными шагами входила старая настоятельница. Брала стул и садилась у нее в ногах. Спрашивала о самочувствии и успокоительно кивала головой: «Терпение, дочь моя, понемногу вы поправитесь, я уверена, что вы выздоровеете». А затем, помолчав, ровным монотонным голосом начинала рассказывать религиозные легенды. О св. Женевьеве, патронессе их монастыря, о том, как своими молитвами и святостью спасла она Париж от нашествия свирепых гуннов. О св. Марфе, приютившей Иисуса, а после его смерти приплывшей в Марсель, избавившей жителей окрестных земель от кровожадного дракона и обратившей их в христианство. О других святых праведницах и мученицах, исцелявших больных и исправлявших грешников. Особенно поэтичными были легенды о Франциске Ассизском. Как он обращался с проповедью к «пернатым сестрицам», и они всем своим видом показывали, что внемлют ему. Как внял ему свирепый волк-людоед и обещал не трогать ни стад, ни людей.
Настоятельница не предлагала молоденькой еврейской девушке принять христианство, но втайне, наверное, надеялась спасти ее душу. Нюня с удовольствием слушала ее, иногда задремывала, и настоятельница так же неслышно уходила. Дрема рассеивалась, и вспоминались совсем другие рассказы и легенды. О царице Эстер, не святой мученице, а скромной молодой женщине, сумевшей без сверхъестественных чудес спасти свой народ. О пророке Илье, который перед наступлением субботы под видом странника приходил в дом бедняка, где на столе не было даже халы, оставлял на белой скатерти все, что нужно для субботней трапезы, и незаметно исчезал. О бедной вдове, которая, чтобы прокормить своих детей, с котомкой на спине обходила села и деревни и продавала иголки, нитки и другой нехитрый товар, о том, как она заблудилась во время метели и повстречалась с огромным волком, от которого ее спасла не душеспасительная беседа, а горячая молитва Всевышнему. Вспоминала она и веселые истории о Гершеле Острополере, которые ей – совсем еще маленькой девочке – рассказывал, придя из хедера, Гриша.
Геня, Неха, Эстер
А затем мысли перескакивали на другое, и в памяти всплывало недавнее прошлое. Как два года тому назад тот самый учитель латыни Геня (полностью его звали Генрих Елин), не дожидаясь каникул, когда они встречались в Одессе, приехал повидать ее, а заодно увидеть Италию, в которую одесситы, простаивавшие ночи, чтобы попасть в итальянскую оперу, были заочно влюблены. Из Неаполя они: Геня, она и Эстер – поехали в Рим, а затем во Флоренцию. Там два дня бродили по городу, поднимались на колокольню собора Санта Мария дель Фиоре и любовались панорамой города, заходили в храм Сан Джованни, где крестили Данте, удивленно останавливались перед рельефной бронзовой дверью – созданием Гиберти, долго задерживались перед картинами ренессансных мастеров в галерее Уффици.
А на третий день, – они не забыли об этом, – начинался Песах. Перед вечером они пошли в большую флорентийскую синагогу, где было красиво, величественно, но пустовато – не так, как в одесской синагоге Бродского. Когда богослужение кончилось, и они уже выходили, их и молоденькую девушку из Германии остановил служка и от имени раввина пригласил их, оказавшихся в этот вечер в чужом городе, на седер. Идти было недалеко. Надвигались светлые весенние сумерки, откуда-то ветерок принес запах цветущих деревьев. В доме раввина их встретили очень гостеприимно, он сам, его жена, дочери, какие-то родственники и старый отец. В просторной комнате стояла старинная темная дубовая мебель, стол, покрытый крахмальной скатертью, пасхальная посуда из старого фарфора и серебра, бокалы венецианского стекла, серебряные – для раввина и Ильи-пророка. Блюда и вино – пасхальные, только рыба была не фаршированная. Зажгли свечи. Раввин сидел во главе стола и читал пасхальную агаду, остальные повторяли за ним положенные по ритуалу стихи из книги «Исход». Переворачивали пожелтевшие листы Танаха, и звучал не всегда понятный, но привычный для слуха торжественный древнееврейский язык.
Ничто не нарушало ритуала, но чего-то не хватало. Не было того особого приподнятого духа, который дома создавал отец, и той, пусть минутной, уверенности, что в будущем году они будут в Иерусалиме. Трапеза длилась не очень долго. Потом началась беседа по-итальянски. Хозяева расспрашивали гостей, откуда они, как у них дома празднуют Песах, давно ли они в Италии, как им живется в чужой стране. Сами тоже рассказывали о себе. Они – флорентийцы, но их деды из Ливорно, где издавна существует большая еврейская община. Да, они слышали о еврейских погромах в России, читали в газетах, в Италии такого никогда не было, не может быть. Евреев, конечно, притесняли, особенно в папском Риме, но после того как Италия объединилась, все стали равноправными гражданами. «Мы ведь тоже сражались за единую независимую Италию, – сказал отец раввина, красивый седобородый старик. – Я, знаете ли, был гарибальдийцем, совсем мальчишкой ходил с бригадой добровольцев в поход на Сицилию, а позднее на Рим. Да, Гарибальди это был человек... Теперь таких нет». Он задумчиво покачал головой, а затем, обращаясь к гостям, добавил: «Должен вам сказать, что я сначала итальянец, а уж потом еврей. Для меня прежде всего Италия!» Сын одобрительно кивнул головой, видно, и он разделял чувства отца.
Все это она вспоминала, лежа в своей комнате-келье, слушая шум прибоя. Она действительно начала выздоравливать: год размеренной жизни в монастыре, хорошее питание, морской воздух помогли. Съездила домой в Одессу, пожила какое-то время с отцом и сестрами (Геня в то время уже переехал в Москву, служил в банке, где проявились его блестящие способности). Затем она вернулась в Рим и, пропустив два года занятий, все же благополучно закончила медицинский факультет. Теперь деньги на жизнь посылал ей уже не Озиас, а Геня, который терпеливо ждал ее возвращения домой. Из всех девушек, учившихся одновременно с ней в Италии, только она одна вернулась в Россию, стала женой еврея и много лет работала врачом.
Неха Перельман, Рим
Италия, воспоминания о ней как о светлой поре жизни долго хранились в ее душе. Но постепенно они отодвигались все дальше, все бледнее становились фигуры людей, которых она там узнала. Реальными оказались снежная Москва, где она прожила 60 лет, и тот, кто так долго и упорно ее дожидался. А в последние годы жизни воспоминания об Италии совсем исчезли, уступив место мечте о другой южной стране, куда ей не суждено было попасть. Берегов той земли достиг лишь ее итальянский девичий портрет и запечатленная о ней память.
Иерусалим
Впервые опубликовано в сборнике РУССКОЕ ЕВРЕЙСТВО В ЗАРУБЕЖЬЕ
Статьи, публикации, мемуары и эссе, Том I (VI). Иерусалим, 1998
Публикуется с любезного согласия составителя, гл. ред. и издателя сборника М. Пархомовского
