Эй, вы, задние! Делай, как я.
Это значит - не надо за мной.
Колея эта - только моя.
Выбирайтесь своей колеей...”
В. Высоцкий
Я уже не раз писал о советских художниках-нонконформистах и мастерах, близких к этому течению, поэтому, когда мне предложили взять интервью у известного грузинского живописца Владимира Канделаки, я искренне обрадовался предоставленной возможности - ведь и по возрасту (художник родился в 1943 году), и по стилистике ряда его работ, как мне тогда казалось, Канделаки – характерный представитель интересовавшего меня направления. Но занявшись изучением его искусства более пристально, я обнаружил в ряде каталогов и cправочников утверждение, что Канделаки никогда не ассоциировал себя и свое творчество с нонконформизмом. Признаюсь, прочитанное меня не столько огорчило, сколько слегка озадачило. Однако чуть позже, позвонив Владимиру Андреевичу, который несколько лет назад вернулся в Грузию из США, я выяснил, что это не совсем верная, а скорее, совсем неверная информация о художнике. Канделаки всегда считал и считает себя нонконформистом в чистом виде, но он действительно не примыкал к московскому художественному андеграунду в лице Владимира Немухина, Оскара Рабина, Юрия Жарких, Лидии Мастерковой, Евгения Рухина и многих других участников прогремевшей бульдозерной выставки 74 года; не участвовал в их акциях и не разделял жизненные принципы многих знаковых фигур московского авангарда. Вначале я подумал, что причина этого отторжения кроется в том, что в России в те годы художники-нонкомформисты были объединены в почти политическую группу. Взять хотя бы знаменитую бульдозерную выставку в Беляево. Я опубликовал очерки о двух ее участниках – Владимире Немухине и Сергее Бордачеве, которые рассказали мне о многочасовых беседах с товарищами по акции. Обсуждалась каждая деталь, от выбора места протестного мероприятия до коллективного похода в Моссовет, и все другие более мелкие нюансы этого исторического события, заставившего власть пойти на серьезный компромисс и открывшего дорогу в большое искусство следующему поколению независимых художников... А Владимир Канделаки был в те годы уже известным и выставляемым молодым живописцем … “Да, меня выставляли, но каждая выставка сопровождалась нервотрепкой и неприятностями. Все звания – за исключением членства в Союзе художников СССР, я получил во времена перестройки, а это уже как бы не в счет – до перестройки эти регалии действительно открывали многие двери, а после носили скорее декоративный характер...” – вспоминает художник. Как бы то ни было, но Канделаки был крайне далек от организованно-коллективной фронды и противостоял власти единолично. Песня Высоцкого “Колея” как будто о нем. Колеей Канделаки являлся, например, отказ от продажи своих картин иностранным коллекционерам или просто дельцам, чем активно занимались московские нонконформисты. А Канделаки “чтил уголовный кодекс”, и впаривание произведений искусства за валюту всегда казалось ему делом несколько грязноватым, чем-то сродни фарцовке. Он был согласен продать свою картину лишь в официальном порядке и с ведома правоохранительных органов, хотя вовсе не являлся апологетом тогдашней власти, скорее ее убежденным противником. И вообще не любил продавать произведения искусства (свои или чужие). А в ранней молодости мечтал создать собственный музей и собирал работы известных мастеров, в частности, своего учителя – члена легендарной группы “Мир искусства” Василия Шукаева, который долго работал в Тбилиси, преподавая живопись молодым художникам в Тбилисской Академии Художеств. Владимир Канделаки мог подарить свою работу какому-нибудь музею, а “фарцовка”, как бы бедно он в те годы ни жил, казалась ему (потомственному русскому дворянину по линии отца) делом недостойным живописца. Что ж – это его мнение, с которым можно соглашаться или нет, но вопреки пословице «один в поле не воин», Канделаки, как уже было сказано выше, выбирался из трясины советского застоя своей колеей... Будучи студентом Тбилисской Академии Художеств, он не появился на обязательном для учащихся этого ВУЗа парадном шествии, приуроченном к годовщине октябрьской революции. Реакция руководителей академии на этот демарш была незамедлительной. На следующий день ему публично запретили принять участие в институтской вечеринке, организованной в связи с ежегодным праздником. Ответ Канделаки был не менее незамедлительным. Повстречав на следующий день первого секретаря комсомольской организации института, он одарил его прилюдной пощечиной и покинул помещение, оставив комсомольского босса с покрасневшим лицом от неожиданного-хлесткого унижения. Эта выходка почти испортила Канделаки карьеру, но за него вступились другие профессора института, втайне сочувствовавшие умонастроениям молодого художника... Еще одна причина, по которой Канделаки не хотелось иметь дело со столичными представителями второго русского авангарда (как теперь называют андеграунд 60-х – 70-х годов многие искусствоведы), заключалась в следующем - “мне было не понятно с кем я имею дело”- говорит художник. По его словам, вся московская художественная оппозиция делилась, главным образом, на три категории. К сожалению, это были либо беспросветные алкоголики, желавшие продать свою работу для того, чтобы потом гудеть на заработанные деньги до следующей сделки, либо художники, желавшие сотворить громкий скандал с целью попасть в лучи прожекторов западных СМИ, а затем эмигрировать с именем, сотворенным этим эпатажем... Но была еще и третья – самая опасная категория московской фронды – люди, завербованные известной организацией с аббревиатурой из трех букв и с пунктуальной периодичностью предоставлявшие ей информацию о деятельности художественного андеграунда столицы. Возможно, Канделаки несколько сгущает краски, но то, что все три категории имели место быть, не вызывает сомнений у любого человека, знакомого с художественной жизнью страны эпохи 60-х – 70-х годов. “Многие из этих ребят перли к успеху, как бронетранспортеры,” – вспоминает Канделаки, – “а я никогда не стремился к славе, никогда не страдал звездной болезнью и, может быть, тем самым уберег себя от глубоких разочарований, душевного кризиса... от чего угодно, вплоть до самоубийства”.
В случае с Канделаки протестные настроения находили выход, естественно, и в его творчестве. Например, в такой работе, как “Карточный домик”, где мощные, дырявящие небо краны и впечатляюшие своим размером строительные леса возводят всего-навсего карточный домик, который может рухнуть от дуновения ветра, а на все это глядит сверху мудрая голова Владимира Ильича, законсервированная в электрической лампочке. Думаю, что аллегории более чем понятны - карточный домик это Советский Союз, которому суждено было рухнуть через семь лет после начала работы над этой картиной, а лампочка – инспирированный Лениным лозунг: “Коммунизм – есть советская власть + электрификация всей страны”, который художнику настойчиво вдалбливали в начальных классах школы. Я спросил, можно ли провести паралель между его карточными сюжетами и картинами уже упомянутого Владимира Немухина, который упорно и успешно эксплуатировал в своем творчестве тему игральных карт. Ответ Канделаки был отрицательным – уважая Немухина как художника, он, тем не менее, видит в его работе некую конвейерность – “уж слишком долго он писал карты”, а это, с точки зрения Канделаки, однозначно пахнет коммерцией. Возможно, московский нонконформист выполнял определенный заказ, особенно в годы своей работы в одной из галерей Кельна. Как бы то ни было, но в желании заработать автор этой статьи не видит ничего предосудительного. Если выразиться совсем просто, то некоторые полотна художник пишет по заказу, а другие - по зову души. Однако, описанная выше коммерция в искусстве – совершенно чужда Канделаки. Если на его картины найдется покупатель – прекрасно, но работать он может только по вдохновению. В его творчестве безусловно присутствуют и серийные полотна, связанные одним тематическим стержнем, но серии Канделаки всегда были результатом импульса, творческого озарения, позже приобретшего формы поиска, но никак не выполнением заказа какой-нибудь галереи. И еще - любая серия не может продолжаться бесконечно. Если это происходит, то живопись перестает быть искусством и становится неким конвейером, фабрикой, печатным станком... Примерно так Канделаки мыслит и по сей день. И в этой мировоззренческой позиции кроется одна из причин его отъезда из США, но мы коснемся этой темы чуть позже.
Итак, между московскими нонконформистами и выпускником Тбилисской Академии Художеств существовала заметная поведенческая и этическая пропасть, поэтому Канделаки не слишком почтительно отзывается о своих московских коллегах, называя их не нонконформистами, а “леваками”. Еще раз хочу подчеркнуть, что при всем уважении к моему собеседнику, мнение художника далеко не всегда совпадает с моим, добавив также, что между между ним и столичными бунтарями было еще одно - чисто художественное и, пожалуй, наиболее важное расхождение во взглядах. Расхождение в изначальной точке отсчета, в тех пластах искусства, которые были краеугольным камнем для Канделаки и тем, что вдоховляло его московских собратьев по кисти. Библией московских нонконформистов был русский авангард 20-х годов – течение, у начала которого, как известно, стояли Малевич, Кандинский, Филонов, Татлин... Течение, позже оприходованное Западом и ставшее предметом изучения нескольких поколений заграничных мастеров. Русский авангард владеет умами и по сей день, и в этом, конечно, нет ничего зазорного - сродни импрессионизму, эта школа стала подлинной революцией в мировом искусстве, подарив миру плеяду великих мастеров не только русского происхождения. Но Канделаки черпал свои творческие ресурсы в иных пластах культуры – в грузинских народных художественных традициях и творчестве, в частности, - в живописи. В картинах народной жизни, быта, истории... Это чувствуется и в манере рисунка, и в тематике целого ряда его картин. Взять хотя бы такие работы, как “Осенний праздник в городе”, “C бабушкой в канун Нового года”, “Двор”... Однако, считая, что у московских художников андеграунда нет достаточной культурно-художественной базы, первоистока, исторических корней, Владимир Андреевич, как мне кажется, сам невольно опровергает собственные суждения такими работами, как уже упомянутый “Карточный домик”, “Композиция с серпом и молотом”, “Фиги” – что это, если не типичный, в хорошем смысле этого понятия, соц-арт, который черпает свои истоки все в том же русском авангарде 20-х годов прошлого столетия?
Однако вернемся к американскому периоду творчества Канделаки и его пребыванию в Америке. Поначалу его заокеанская судьба складывалась более чем удачно. Его творчеством заинтересовался известный американский коллекционер Нортон Додж, который покупал его картины и, окружив художника заботой, стимулировал и вдохновлял Канделаки к дальнейшему поиску. Именно в это время были написаны такие его работы, как “Gone with a wind” и “Ленин в Вашингтоне ”, где в “вечерней сереющей мерещи” над Капитолием и Вашингтоном планируют красноватые советские червонцы с измятым изображением вождя революции, зависшим в вечернем небе американской столицы. “Halloween in Philadelphia” – картина из другой серии работ американского периода. На этом полотне изображено ежегодное карнавальное шествие, венчающее этот праздник в любом американском городе. Но работа захватывает не ярко-карнавальными красками традиционно-шутливого спектакля, а наоборот, притягивает чем-то страшновато-мистическим. На карнавальное шествие, гигантскую тыкву и вроде бы изумленно-ликующую толпу, лицезреющую действо, смотрит тревожное темно-синее небо, в котором кружат странные, если только не зловещие птицы, предвещающие какую-то недобрую развязку этого спектакля... Во всяком случае, так эта картина видится мне. Несмотря на американскую тематику, Канделаки остается верен своей манере, узнаваемому мазку, стилю, выработанному и оформившемуся еще в 80-е годы в его грузинских работах. Художник как будто предчувствовал будущие личные неудачи своего американского отрезка жизни, перенеся их в более глобальное видение мира вокруг себя. И предвиденная им черная полоса не заставила себя ждать слишком долго. В 2011 году в лучший мир ушел Нортон Додж – главный американский протеже Канделаки и, в некотором смысле, источник его вдохновения в Новом Свете. Люди, с которыми Канделаки пришлось сталкиваться после смерти Доджа, мыслили в существенно иных, исключительно коммерческих категориях. Художественная индустрия хотела поставить имя и творчество Канделаки на описанный выше конвейер, не подозревая, что подобная стратегия глубоко чужда живописцу. Предполагаемая масштабная выставка в Японии сорвалась из-за разбушевавшегося цунами, на несколько недель парализовавшего нормальное течение жизни в нескольких ключевых регионах этой страны. А невладение английским языком не добавило радости к общему ощущению своей инородности в коммерческом мире западной живописи, и после нескольких последующих неудач с организацией выставок за океаном он принял решение вернуться в Грузию.
Однако встреча с Родиной, на которую Канделаки возлагал большие надежды, отнюдь не порадовала художника. Несмотря на почет и уважение, оказанное ему соотечественниками, он засвидетельствовал мрачную картину всобщего кризиса, поразившего все стороны жизни грузинского общества. Среди всего прочего, он увидел гигантский и не виданный прежде разрыв между богатыми и бедными гражданами страны. Чудовищный развал всех существовавших прежде отраслей индустрии и стагнацию даже такой привычной для Грузии отрасли, как экспорт вина. Ощутимое падение уровня жизни и, как одно из следствий этого падения, – тотальное отсутствие художественного рынка, равно как невозможность каких-либо предпосылок для его возникновения и развития. Канделаки с грустью смотрел на профессиональных художников (среди них были и его знакомые), выставляющих свои картины в городских парках с надеждой продать их за бесценок, необходимый, ни много ни мало, для физического выживания. Увиденное ввергло мастера в пучину еще более глубокой депрессии и, с благодарностью посетив мероприятия, где чествовали его художественные достижения, наградив новым комплектом орденов и почетных званий, он прочно занял не менее заслуженное горизонтальное положение на собственном диване… О таком ли повороте событий на громадном постсоветском пространстве бывшей империи мечтали люди, находившиеся, нет... не по разные стороны баррикад, а скорее, в разных углах, но на одной стороне метафорической баррикады сопротивления советскому официозу в искусстве – столичные нонконформисты и потомственный петербуржец - грузинский художник Владимир Канделаки? Думаю, что всем грезилось принципиально иное развитие событий и в России, и в Грузии... И это все? - спросит, возможно, разочарованный читатель – неужели это финал жизни одаренного живописца, неужели из-под его кисти больше не выйдет картин, поражающих воображение ценителей живописи по всему миру? Сын грузинского мастера Георгий Канделаки - также художник, зовет Владимира Андреевича обратно в Америку, считая, что его место сегодня все же здесь – в стране со стабильной экономикой и установившимся художественным рынком. Решение отца пока не известно, но какой бы шаг ни сделал художник, он может быть уверен, что его жизнь не прожита напрасно. Его работы рассыпаны по различным музеям мира. Они есть и в знаменитом музее Зиммерли при американском университете Ратгерс, которому Нортон Додж и передал свою уникальную коллекцию неофициальной советской живописи, в музеях Денвера, Филадельфии, Мэриленда. В Италии, Швеции, Финляндии... На родине художника - в Тбилисском Государственном Музее Современного Искусства, и в Третьяковской Галерее в Москве, в разнообразных частных коллекциях... Его творчество стало одной из граней неофициальной советской живописи послевоенных лет и обогатило современную грузинскую живопись. Но на пути к признанию своего искусства Канделаки никогда не переступал дозволенную границу этических норм, обязательных не только для художника, но и для любого человека. К сожалению, в мире искусства сочетание таланта и обыкновенной порядочности - не слишком частая комбинация. Отклониться от пути, указанного навигационными приборами собственной совести, довольно просто, выдержать положенный курс – оказывается не каждому по силам. Владимир Канделаки шел в этом, единственно возможном для него направлении, своей колеей, и более чем справился с поставленными самим собой и эпохой задачами. 6 августа 2017 г.
Шабалин, Сергей Григорьевич (1961, Москва). Поэт, эссеист, переводчик. Автор трех сборников стихов. Публикации в журналах: “Континент”, “Время и Мы”, “Новая Юность”, “День и Ночь”, ”Новый Журнал”, “Арион”, “Cлово/Word” и др. Номинант премии “Московский счет” (2008). Лауреат журнала “Новая Юность” (2009). Автор литературной программы на радио “Новый Век” (Нью-Йорк, 2002-2003). Стихи Шабалина включены в антологии и тематические сборники, изданные в России и за рубежом. Член Союза писателей Москвы. Живет в Нью-Йорке.
