Старший лейтенант Джимми Кросс носил с собой письма от девушки по имени Марта, студентки колледжа Маунт-Себастьян в Нью-Джерси. Письма не были любовными, но лейтенант Кросс питал надежды и потому хранил их в полиэтилене на дне вещмешка. Под вечер, после дневного марша, он выкапывал себе «лисью нору», споласкивал руки из фляги, доставал письма, держа их кончиками пальцев, и таким манером коротал часок перед сумерками. Он представлял себе романтическое путешествие с кемпингами в горы Уайт-Маунтинз, что в Нью-Хэмпшире. А иной раз возьмет и лизнет внутреннюю кромку конверта, зная, что и она здесь прошлась языком. Больше всего ему хотелось, чтобы Марта любила его так же, как он любит ее, однако письма были хоть и многословными, но совсем не касались любовной темы. Она была девственница, он был в этом уверен. Почти уверен. Английский язык был ее основным предметом, и она прекрасно писала о своих преподавателях и соучениках, об экзаменационной сессии, о том, как увлечена Чосером и как обожает Вирджинию Вульф. Цитировала даже стихотворные строки, но никогда не упоминала о войне, разве только когда писала: Джимми, береги себя. Письма весили 10 унций. Они были знаком Любви и самой Марты, но лейтенант Кросс понимал, что Любовь была не более чем символической, и не очень надеялся, что когда-нибудь станет иначе. Сгущались сумерки, и он бережно возвращал письма в свой вещмешок. Медленно, весь во власти прочитанного, он вставал и направлялся к своим подчиненным, осматривал местность, затем в полной темноте возвращался в свое логово, чтобы бодрствовать и думать о Марте ― девушка она или уже нет?
Вещи, которые они таскали на себе, были, в основном, предметами необходимости. Среди нужных или почти нужных вещей были ножи консервные, складные ножи, теплые наушники, наручные часы, «собачьи ошейники», средства от москитов, жевательная резинка, сласти, сигареты, таблетки соли, походные аптечки, зажигалки, спички, иголки с нитками, служебные удостоверения, сухие пайки и две-три фляги с водой. Все это добро вместе весило 15-20 фунтов, и было необходимо для повседневных нужд и поддержания жизни. Xенри Доббинс, рослый парень, носил с собой дополнительные пайки; особенно обожал поливать кекс густым консервированным сиропом из персиков. Дэвид Дженсен, который следил за своей гигиеной, носил зубные щетки, зубочистки и несколько брусков мыла, которые утащил из гостиницы в Сиднее, в Австралии. Тэд Лавендер, которого мучили страхи, носил с собой транквилизаторы, пока не погиб от выстрела в голову у деревни Тхан Кхе в середине апреля. Из вещей, входивших в комплект амуниции, они носили стальные каски, которые вместе с прокладкой и маскировочным покрытием весили 5 фунтов. Обмундированы были в куртки и брюки. Кое-кто поддевал исподнее. На ногах ботинки для джунглей ― 2,1 фунта, а Дэйв Дженсен имел еще три пары носков и банку присыпки доктора Скула, чтоб не натирало ноги. Вплоть до своей гибели Тед Лавендер носил унций шесть или семь отборного наркотика, без которого он не умел обходиться. У Митчелла Сэндерса, радиста, имелись презервативы. Норман Баукер носил дневник. Рэт Кайли носил смешные книжки. Кайова, благочестивый баптист, носил иллюстрированный Новый Завет, подаренный ему отцом, преподавателем воскресной школы в Оклахоме. Правда, на всякий случай Кайова носил также и унаследованную от бабушки подозрительность к белому человеку, а от деда старый охотничий топорик. Жизнь заставляла. Поскольку на местности было множество мин и прочих взрывных устройств, в комплект амуниции входили армированные сталью защитные, с нейлоновым верхом жилеты, весившие 6,7 фунта каждый, а в жаркие дни казавшиеся куда тяжелее. Дабы не умереть слишком быстро, каждый имел при себе хотя бы один большой пакет с бинтом, который они обычно применяли для головной повязки под каску. Ночи были холодные, муссоны с дождями, поэтому каждый носил с собой зеленое пластиковое пончо, служившее и дождевиком, и подстилкой, и импровизированным тентом. Вместе со стеганой подкладкой пончо весило почти два фунта. В апреле, например, когда Тэд Лавендер был убит, они использовали его пончо, чтобы завернуть Тэда, затем проволочь его через рисовое поле и затем подать в вертолет, который его и унес.
Их называли пешедралами или пехтурой.
Они не носили, они волокли все свое на своем горбу, как, скажем, лейтенант Джимми Кросс волок свою любовь к Марте по горам и болотам. «Волочь на горбу» ― означало совершать переходы и марш-броски, при этом переть на себе вес, почти непосильный для переноски.
Почти каждый носил фотографии. Лейтенант Кросс носил в бумажнике два снимка Марты. Первый, цветной, был символом Любви, хоть и не лучшим на его взгляд. Она стояла у кирпичной стены. Уставилась прямо в камеру, рот приоткрыт как бы от удивления, но глаза серые и бесстрастные. Иной раз вечером лейтенант Кросс гадал, кто же сделал снимок этот, потому что знал: она водилась с парнями, потому что любил ее очень сильно, потому что мог видеть тень фотографа, отраженную на каменной стене. Вторая фотография была вырезана из Маунт-Себастьянского альманаха 1968 года. На снимке был схвачен момент женского волейбола, где Марта, вытянувшись за мячом, падала на площадку, ладони ее были в фокусе, язык высунут, сплошная экспрессия и азарт. Она была покрыта испариной. В спортивных белых трусах. Ее ноги, он почти был уверен, были ногами девственницы, сухие, без волосинок, левое колено напряжено под весом ее тела, которое весило чуть больше сотни фунтов. Лейтенант Кросс помнил прикосновение этого левого ее колена. Он помнил темноту кинотеатра, фильм «Бонни и Клайд», Марту в твидовой рубашке, и когда в финальном эпизоде он коснулся ее колена, она повернулась к нему и посмотрела с досадой, отрезвив его и вынудив отдернуть руку, но он всегда будет помнить эту твидовую рубашку, и колено под ней, и звук выстрелов, убивших Бонни и Клайда, и как было ему конфузно, как глупо и тягостно. Он помнил их поцелуй при ночном расставании у дверей ее общежития. Ему следовало тогда быть посмелее. Подхватил бы ее на руки, внес бы по лестнице в ее комнату, прямо на кровать и трогал бы это левое колено всю ночь. Он просто обязан был рискнуть. Всякий раз, когда он разглядывал фотоснимки, он думал о том, что можно было сделать тогда много чего.
То, что они таскали с собой, зависело от должности и звания.
Будучи старшим лейтенантом и командиром взвода, Джимми Кросс носил компас, карты, книгу шифров, бинокли и пистолет 45-го калибра, который весил 2,9 фунта при полной обойме. Он носил также фонарь, стробоскоп и ответственность за жизнь его людей.
Радист Митчелл Сандерс соответственно таскал рацию PRS-25 ― этакий гроб весом 26 фунтов вместе с батареями.
Фельдшер Рэт Кайли таскал холщевую сумку, наполненную морфием, плазмой, таблетками от малярии, хирургическим набором, веселыми книгами и прочими предметами медицинской помощи, в том числе при особо тяжелых ранениях, общим весом около 20 фунтов.
А здоровяк ― потому и пулеметчик ― Xенри Доббинс таскал М-60, который весил 23 фунта без боекомплекта, но был всегда при комплекте. Так что впридачу Доббинс имел 10-15 фунтов лент с патронами, которые опоясывали его грудь и плечи.
Кадровые бойцы, они в основном были рядовыми пехотинцами и имели газопороховые боевые винтовки стандарта М-16. Оружие весило 7,5 фунтов без боеприпасов и 8,2 фунта с полным 20-зарядным магазином. В зависимости от ряда факторов, таких как топография и психология, они таскали порой от 12 до 20 магазинов, обычно в суконных патронташах, утяжеляясь еще на 8-14 фунтов. Вдобавок еще вспомогательные принадлежности для М-16: шомпола, стальные ёршики, банники, тубы с ружейным маслом ― все это весило около фунта. Кое-кто из пехотинцев таскал гранатомет М-79, весом 5,9 фунтов без боеприпасов ― довольно легкое оружие, кабы не очень тяжелые снаряды. Один снаряд весил 10 унций. В боекомплект входило 25 снарядов. Но Тэд Лавендер, будучи опасливым, носил 34 снаряда, и когда его подстрелили у деревни Тхан Кхе, он так и рухнул под своей перегруженной ношей, более 20 фунтов снарядов, плюс защитный жилет, шлем, рацион, вода, туалетная бумага, транквилизаторы и все такое, да плюс безмерный страх. Так и скончался груженый. Не дернулся даже, не трепыхнулся. Кайова, бывший тому свидетелем, сказал, что он рухнул камнем, свалился кулем или что-то наподобие того ― сперва ― бах! потом ― бух! и готов, ― не так, как в кино, где вокруг смерти ребята понакрутят такого, что ни в какие ворота не лезет ― ничего похожего, говорил Кайова, бедолага просто рухнул, как подкошенный. Бах! Бух! И ― крышка. Было солнечное утро, середина апреля. Лейтенант Кросс испытывал боль. Он корил себя за это. Они избавили убитого от походного провианта и боеприпасов, от всех тяжелых предметов, и Рэт Кайли подтвердил, что парень погиб, и Митчел Сэндерс передал по рации донесение по «форме номер один USA» ― пал смертью храбрых, и запросил вертолет. Потом они завернули Лавендера в его пончо. Они перетащили его на сухое рисовое поле, установили охрану, и в ожидании вертолета сидели, курили наркоту покойника. Лейтенант Кросс весь ушел в себя. Он представлял себе нежное, юное лицо Марты, чувствуя, что любит ее больше всего на свете, больше, чем своих подчиненных, и вот Тэд Лавендер был мертв из-за того, что он так сильно ее любит и постоянно думает о ней. Когда вертолет прибыл, они подали Лавендера на борт. После этого они сожгли деревню Тхан Кхе. Они совершали марш до самых сумерек, затем вырыли себе норы, и ночью Кайова все повторял, как это все выглядело, как внезапно случилось, как бедолага рухнул, прямо как мешок с цементом. Бах, бух, повторял он. Как мешок с цементом.
Кроме трех основных видов оружия ― М-60, М-16 и М-79 ― они носили с собой еще кое-что, от чего зависело ― быть им убитыми или уцелеть. Они владели приемами кетча. Временами, в зависимости от случая, они носили и М-14б, и CAR-15б, и шведские «R», и винтовки, и трофейные АК-47, и «чай-камы», и RPG, и карабины Симонова, и автоматы «узи» с черного рынка, и одноручные «смит-и-вессоны» 38-го калибра, и 66-мм LAW, дробовики, глушители, нунчаки, штыки, пластиковые бомбы С-4. Ли Странк таскал гранатомет ― как он выражался, оружие на самый крайний случай. Митчел Сэндерс носил латунный кастет. Кайова носил отцовский расписной топорик. Каждый третий или четвертый носил противопехотную мину Клеймора ― 3,5 фунта вместе со взрывным устройством. Все носили осколочные гранаты ― 14 фунтов каждая. Все имели хоть по одной дымовой цветной гранате ― 24 унции. Некоторые носили «си-эс» или гранаты со слезоточивым газом. А некоторые ― гранаты с белым фосфором. Они таскали все, что можно было, и еще сверх того, в том числе благоговейный трепет перед страшной силой вещей, которые они носили с собой.
В первую неделю апреля, еще до гибели Лавендера, лейтенант Джимми Кросс получил амулет от Марты. Это была обычная галечка, не больше унции весом. Гладенькая, молочной белизны, с оранжевыми и фиолетовыми пятнышками, овальной формы, как миниатюрное яичко. В том письме Марта писала, что подобрала этот камешек на джерсийском берегу, у самой кромки прилива, где стихии как бы сходятся, но в то же время разделены. Это раздельно-слитное состояние, писала она, и заставило ее поднять камешек и носить в нагрудном кармане несколько дней, и поскольку он ничего не весил, отправить его авиапочтой как знак искренних чувств к нему. Лейтенант Кросс нашел это романтичным. Но ему хотелось знать, правда ли, что чувства ее искренни, и что она имела в виду, говоря о раздельно-слитном состоянии. Он пытался представить себе, как прилив играл волной в тот полдень на джерсийском берегу, когда Марта увидела камешек и разлучила его с сушей. Он представлял себе ее босые ноги. В Марте была поэзия, поэтические чувства, ее босые ноги были загорелы, ногти на них не накрашены, глаза хмуры и холодны, как океан в марте, и он мучительно гадал, с кем она там была в тот день. Он представлял себе пару теней, двигавшихся вдоль песчаной полосы, где стихии сходятся, но в то же время разделены. Он знал, что это в нем говорит ревность, но ничего не мог с собой поделать. Он любил ее очень. В первые жаркие дни апреля, он носил галечку во рту, ворочая ее языком, ощущая привкус морской соли и влаги. Он улетал мыслями далеко. Ему было трудно сосредоточиться на войне. Иногда он покрикивал на своих людей, когда они нарушали строй, велел глядеть в оба, но затем снова впадал в задумчивость, и видел себя гуляющим босиком по джерсийскому берегу с Мартой. И без груза. Он ощущал в себе подъем. Солнце, волны, ласковый ветерок, в душе любовь ― и такая легкость.
Их вещи менялись в зависимости от боевого задания.
Когда задание вело их в горы, они брали противомоскитные сетки, мачете, брезентовые палатки и по лишнему бидончику сока.
Если задание выглядело особо опасным, или когда наперед знали, что места там нехорошие, они тащили на себе все, что могли нести. Прежде всего все необходимое для разминирования. Когда земля была начинена «капризными Бетти» и «тронь-бабахнет», они по очереди перли 28-фунтовый миноискатель. Вместе с наушниками и большой сенсорной тарелкой это оборудование давило на поясницу и плечи, неудобное и громоздкое и часто бесполезное из-за осколков в земле, но они не могли его не брать безопасности ради, даже ради одной ее видимости.
В засаду и в другие ночные операции они брали с собой всякую всячину. Кайова всегда и везде носил свое Евангелие и пару мокасин для бесшумного шага. Дэйв Дженсен имел витамины с каротином, чтобы лучше видеть ночью. Ли Странк носил с собой рогатку: нет проблем со снарядами, говорил он. Рэт Кайли всегда имел при себе бренди и конфеты. До того, как его убили, Тэд Лавендер носил с собой прибор ночного видения, весивший 6,3 фунта в алюминиевом контейнере. Хенри Доббинс носил на шее рейтузы своей девушки, повязав их, как кашне. У всех были амулеты. Когда наступала темнота, они шли гуськом через луга и рисовые поля к месту их засады, где они тихо расставляли мины и лежали в засаде всю ночь.
Были задания и куда сложнее, требовавшие спецснаряжения. В середине апреля перед ними была поставлена задача обнаружить и разрушить хитро сделанный подземный ход, располагавшийся где-то в районе Тхан Кхе, южнее Чу Лэй. Для взрывания подземных ходов у них имелись фунтовые бруски пентаэритритовой взрывчатки, по четыре бруска у каждого, 68 фунтов всего. Имелись также шнуры, детонаторы и вибраторы на батарейках. Дейв Дженсен носил затычки для ушей. Обычно перед тем, как взорвать подземный ход, командование приказывало обследовать его, что считалось хреновым делом, но они, в общем, не подавали виду и выполняли задание. Поскольку Хенри Доббинс был крупный детина, он освобождался от туннельных дел. Остальные тянули жребий. До гибели Лавендера во взводе насчитывалось 17 человек, и, кто вытаскивал 17-й номер, должен был оставлять личные вещи и ползти головой вперед с фонарем и 45-го калибра пистолетом лейтенанта Кросса. Остальные обеспечивали его безопасность. Они сидели на корточках или на коленях спиной к подземному лазу, прислушиваясь к малейшему сотрясению почвы, к любому шороху, к шевелению паутинки. В узком подземном ходу так тесно, что даже фонарь в руке кажется жутко тяжелым, что появляются туннельные видения в самом прямом смысле слова, и сжимается все, даже время, а ты извиваешься ужом ― локтями, жопой ― и чувствуешь себя проглоченным, и тебя вдруг начинают одолевать странные вопросы: не погаснет ли фонарь? бывает ли бешенство у крыс? если крикнуть, далеко ли улетит звук? услышат ли его товарищи? хватит ли у них духу вызволить тебя? По сути, не так страшен сам подземный ход, сколько напряжение. Воображение убивает.
16 апреля, когда Ли Странк вытянул номер 17, он засмеялся, что-то пробормотал и быстро полез вовнутрь. Утро было жарким и очень тихим. Это не к добру, сказал Кайова. Он заглянул в отверстие лаза, затем устремил взгляд через сухое рисовое поле в направлении деревни Тхан Кхе. Все будто замерло. Ни облачка, ни птицы, ни души. Они курили в ожидании, попивали прохладительные, изредка перебрасывались двумя-тремя словами, сочувствовали Ли Странку, но ничего не поделаешь ― жребий выпал ему. Один раз повезет, другой раз ― нет, сказал Митчелл Сандерс, раз на раз не приходится. Он произнес это устало, никто даже не улыбнулся.
Хенри Доббинс ел плитку тропического шоколада. Тэд Лавендер кинул в рот транквилизаторы и отошел помочиться.
Минут пять спустя лейтенант Джимми Кросс подобрался к лазу, забрался вовнутрь и всмотрелся в темноту. Черт, подумал он, завалило, что ли. И тут он невольно подумал о Марте. Ушибы и переломы, мгновенный обвал, оба они со Странком погребены заживо под толщей земли. Глухо. Раздавлена любовь. Стоя на четвереньках и вглядываясь в темноту, он старался сосредоточиться на Ли Странке, на войне, на ее опасностях, но его любовь была важнее для него, он был в ее власти, ему хотелось уснуть в ее лоне, дышать ее кровью, утонуть в ней. Невинна она или нет ― все равно. Он хотел познать ее. Понять ее тайны. Почему стихи? Почему всегда грустна? Почему глаза у нее такие серые? Почему она так одинока? Не в одиночестве, а просто одинока ― едет ли на велосипеде по кампусу, сидит ли с отсутствующим видом в кафетерии ― даже приглашенная на танец, она танцует сама по себе ― и эта ее одинокость умножала его любовь. Он помнил, как сказал ей об этом как-то вечером. Как она кивнула головой и отвела взгляд. И позднее, когда он ее целовал, как она принимала поцелуи, не возвращая их, ее глаза были широко раскрыты, без испуга, глаза уже не девушки, отсутствующие, пустые.
Лейтенант Кросс всматривался в темноту туннеля. Но мыслями был далеко. Он увязал вместе с Мартой в белом песке джерсийского берега. Они тесно прижимались друг к другу, и камешек у него во рту был ее языком. Он улыбнулся. Смутно он осознавал, что день подозрительно спокойный, что рисовые поля таят угрозу, но нисколько не думал об опасности. Ему все было побоку. Влюбленный мальчишка, который попал на войну. Ему было двадцать четыре года. И ничего с собой он поделать не мог.
Вскоре Ли Странк выполз из дыры. Он широко улыбался, весь в грязи, главное ― живой. Лейтенант Кросс кивнул лишь головой и прикрыл глаза, в то время как остальные стали хлопать Странка по спине и отпускать шутки по поводу его возвращения на этот свет.
Червяки выползают из могилы, сказал Рэт Кайли. Выходец, бля, с того света. Зомби.
Ребята рассмеялись. Все почувствовали большое облегчение.
Город привидений, сказал Митчел Сэндерс
А Ли Странк на радостях издал смешной стонущий звук, подражая привидениям, и как только это его «аххууууу» отзвучало, тут же и был убит Тэд Лавендер выстрелом в голову, когда возвращался, помочившись. Он лежал с открытым ртом. Зубы были перебиты. Под левым глазом вздулся синяк. Скула напрочь отсутствовала. Ох, дьявол, сказал Рэт Кайли, парень готов. Парень готов, ― повторял он с чувством ― готов парень. Крышка.
Кое-что они носили с собой из суеверия. Лейтенант Кросс носил камешек на счастье. Дэйв Дженсен носил кроличью лапку. Норман Баукер, по натуре добрая душа, носил человечий палец, подаренный ему, как сувенир, Митчелом Сэндерсом. Это был большой палец темно-коричневого цвета, резиновый на ощупь, и весил он от силы четыре унции. Он был отрезан от тела вьетконговца, мальчика 15-16 лет. Они нашли его на дне оросительной канавы, полузасыпанного землей, с мухами во рту и в глазах. Мальчик был в сандалиях и темных шортах. При нем были также мешочек с рисом, винтовка и три обоймы патронов.
По-моему, сказал Митчелл Сэндерс, мораль ясна.
Он положил руку на запястье мальчика. Чуть помолчал, точно считал пульс, погладил его по животу, так же нежно, и затем ножом, взятым у Кайовы, отрезал большой палец.
Хенри Доббинс спросил, а все-таки, в чем мораль?
Мораль?
Да-да. Мораль.
Сэндерс завернул палец в туалетную бумагу и вручил его через канаву Норману Боукеру. Крови не было. Улыбаясь, он пнул ногой голову мальчика, внимательно посмотрел, как взлетели мухи, и сказал: Это как в старом телевизионном шоу «Паладин» ― есть ружье, собирайся в путь.
Хенри Доббинс немного подумал и сказал:
― Да, согласен. Я не вижу здесь ничего аморального.
― Это, брат, точно.
― Ну, и хер с ним.
Они носили почтовые наборы, карандаши, ручки. Носили котелки Стерно с подогревом, английские булавки, осветительные ракеты, сигнальные ракеты, катушки с проволокой, бритвенные приборы, жевательный табак, трофейные китайские палочки и статуэтки улыбающегося Будды, свечи, карандаши для смазки, звездно-полосатый флаг, ножницы для ногтей, маскировочные шляпы, филиппинские ножи и много еще чего. Дважды в неделю, когда прилетал вертолет снабжения, они получали горячую жратву в зеленых термосах и большие полотняные сумки с холодным пивом и газированными напитками. Таскали с собой пластиковые контейнеры для воды, каждый емкостью в два галлона. Митчелл Сэндерс носил комплект тигрового камуфляжа для особых случаев. Хенри Доббинс носил инсектициды «Блэк-флэг». Дэйв Дженсен носил пустые мешки для песка, которые заполнял на ночь для бруствера. Ли Стрэнк носил таниновый лосьон. Некоторые вещи у них были общими. Поочередно они тащили большой приемо-передатчик PRC-77 весом в 30 фунтов вместе с батареями. У них был общий груз воспоминаний. Они таскали то, что иному было не по силам так долго носить. Часто приходилось тащить друг друга, когда кто-то был ранен или выбивался из сил. Они носили в себе инфекции. Они носили комплекты шахмат, баскетбольные мячи, вьетнамо-английские словари, знаки различия, Бронзовые Звезды и Пурпурные Сердца, пластиковые карточки с оттиснутым шифром воинской части. Они носили болезни, в том числе малярию и дизентерию. Они носили на себе вшей, стригущий лишай и пиявки, рисовую труху и всякую гниль и плесень. Они носили на себе грунтовую грязь ― вьетнамскую землю, почву ― мелкую рыжую пыль, покрывавшую их ботинки, обмундирование, лица. Они тащили на себе небо. Всю атмосферу таскали они, влажность, муссоны, вонь лесной прели и гнилья и всего такого, они тащили земное притяжение. Они тащились, как мулы. Огонь снайперов уносил их жизни среди бела дня, а ночью ― минометный, но боев не было, просто был сплошной, нескончаемый поход, от деревни к деревне, безрезультатный, без побед и поражений. Поход ради похода. Они брели медленно, безмолвно, горбатясь под палящим солнцем, бездумно, плоть и кровь, пехтура пехтурой, что прет пехом, беря подъемы и сползая вниз на рисовые поля, пересекая реки, и снова вверх и вниз, груз на горбу, шаг, затем другой, затем еще, но без воли, без желания, просто автоматически, анатомически, и только война была причиной такого их вида и повадки, их горб определял для них все: и их инертность, их пустоту, ограниченность их желаний, ума, совести. Их принципы были в ногах. Желания ― физиологическими. Они не разбирались в стратегии и тактике. Они обшаривали деревни, не зная, что ищут, без жалости, давая выход раздражению, шмонали детей и стариков, взрывали подземные хода, порой сжигая, порой нет, затем построясь, двигались к очередной деревне, потом к следующей, и там все шло своим чередом. Они таскали собственные жизни. Тяжесть давила непомерно. В жаркий полдень им хотелось снять свои шлемы и бронежилеты, идти нагишом, пусть опасно, зато меньше груза. Часто на марше они были готовы скинуть все это с себя. Облегчения ради выбросить свои пайки, повзрывать эти мины и гранаты, ведь с приходом сумерек вертолет-снабженец привезет этого добра еще больше, а денек-другой спустя ― еще и свежие арбузы, боеприпасы, солнцезащитные очки и шерстяные свитера, фейерверковские огни для Четвертого Июля, крашеные яйца на Пасху ― американская военная казна была обильной благодаря науке, фабричным трубам, консервным заводам, арсеналам Xартфорда, лесам Миннесоты, машинным цехам, бескрайним полям кукурузы и пшеницы, ― но они волокли все это, как товарные поезда, они таскали это на своих плечах и спинах ― несмотря на сомнительность всего этого Вьетнама, всех этих загадок и неизвестностей, ― они были уверены, что никогда бы не позволили себе выбросить то, что они таскали на своем горбу.
После того, как вертолет унес Лавендера, лейтенант Джимми Кросс повел своих людей в деревню Тхан Кхе. Они сожгли там все дотла. Перестреляли даже кур и собак, сравняли деревню с землей, они вызвали огонь артиллерии и разнесли ее в щепы, а затем совершили многочасовый переход по полуденной жаре, и лишь после всего, когда уже Кайова объяснял, как Лавендер погиб, лейтенант Кросс обнаружил, что его бьет озноб.
Он старался не плакать. Своим шанцевым инструментом, который весил пять фунтов, он начал рыть себе нору в земле.
Он испытывал вину. Он ненавидел себя. Он любил Марту больше, чем своих подчиненных, оттого и погиб Лавендер, и это лежало камнем на душе, не дававшем покоя.
Единственное, что он теперь мог, это рыть землю. Он рубил своей лопаткой, как топором, испытывая любовь и ненависть одновременно, и потом, когда стемнело, он опустился на дно своей норы и стал рыдать. Это длилось долго. Он горевал по Теду Лавендеру, но больше по Марте, и в общем по себе, потому что она принадлежала иному миру, который был почти нереален, оттого что она была студентка колледжа Маунт-Себастьян в Нью-Джерси, поэтичная, девственная, незапятнанная, потому что он понимал, что она не любит его и никогда не полюбит.
Как мешок с цементом, шептал в темноте Кайова. Ей-Богу ― Бах! Бух! И ни слова.
― Я уже слышал это, ― сказал Норман Баукер.
― Парень пошел поссать себе. Застегивал ширинку. И тут ― хуяк! Даже зиппер не застегнул.
― Ладно тебе, хватит. Кончай.
― Эх, видел бы ты это. Парень просто, как…
― Да заткнись ты в п-ду со своим мешком. Сколько можно?
Кайова горестно покивал головой и посмотрел в сторону норы, где коротал ночь лейтенант Джимми Кросс. Воздух был насыщен влагой. Теплый туман окутывал рисовые поля. Стояла тишина, которая бывает перед дождем.
Затем Кайова вздохнул.
― По-моему, лейтенант сильно переживает, ―сказал он. ― Мне кажется, у него истерика. Его прорвало. Пусть ― потом полегчает. Видно, что на самом деле переживает. Себя грызет.
― Еще бы, сказал Норман Баукер.
― Что ни говори, а на нем ответственность.
― У всех у нас проблемы.
― Только не у Лавендера.
― Да, думаю, что да, ―сказал Боукер. ―Слушай, сделай мне одолжение, а?
― Заткнуться?
― Какой же ты догадливый индеец. Заткнись.
Пожав плечами, Кайова стал разуваться. Ему хотелось еще кое о чем поговорить на сон грядущий, но вместо этого он раскрыл свое Евангелие и подложил его под голову, как подушку. Туман делал предметы расплывчатыми и призрачными. Он старался не думать о Тэде Лавендере, но из головы все не шло, как сразу это с ним случилось, без драмы, упал и умер, и как это жестоко, что ты теперь ничего не ощущаешь, кроме удивления. Как-то не очень по-христиански. Ему бы хотелось найти в себе хоть немного печали или гнева, но не было этих чувств и похоже на то, что не появятся. Главное, что он испытывал ― это удовольствие, что остался жив. Ему был приятен запах Нового Завета из-под щеки ― смесь типографской краски, кожи, бумаги, клея и всякой химии. Ему были приятны ночные звуки. Даже его обмундирование. Ему было приятно чувствовать полноту ощущений, упругость мускулов, остро осознавать, что вот оно, твое собственное тело. Радоваться, что не убит. Лежа в своей норе, Кайова восхищался способностью лейтенанта Джимми Кросса сочувствовать. Ему тоже хотелось разделить человеческую боль, ему хотелось переживать, как переживает лейтенант Джимми Кросс. Но теперь, когда слипались у него глаза, он все продолжал думать о «бах-бух», и ничего не испытывал, кроме удовольствия, что разулся и что его окутал туман, и от влажности земли, и от запаха Библии, и от приятности этой ночи.
Тут приподнялся среди ночной тьмы Норман Баукер.
― Черт побери, сказал он. Ну, хочешь поговорить ― говори. Скажи чего-нибудь.
― Да ладно. Не стоит.
― Давай, давай, парень. Больше всего не переношу молчаливых индейцев.
Как правило они несли себя с достоинством, не теряя головы. Случалось, конечно, впадали в панику, в скулеж, точнее, готовы были скулить, но не делали этого, даже когда так тряхнет бывало, что застонешь, укроешься с головой и взмолишься Господу, и плюхнешься ничком, и станешь палить вслепую, и съежишься от страха, и готов рыдать, и не знаешь, куда бежать, и безумно уповаешь на удачу, на Бога, на маму с папой, надеясь не сдохнуть. В той или иной мере это случалось с каждым из них. Когда же взрывы умолкали, они открывали глаза и осматривали себя. Украдкой ощупывали свое тело, и тут же напускали на себя невозмутимый вид. Заставляли себя встать. Мир, как в замедленном повторе, кадр за кадром, проступал с первозданной очередностью: абсолютная тишина, затем ветер, потом солнечный свет, потом голоса. И снова тащи груз, раз остался в живых. С трудом, но все приходило в порядок, сначала каждый обретал себя, затем друг друга, и они опять становились солдатами. Они убирали страх из своих глаз. Осматривали, нет ли где повреждений, хлопали друг друга по плечу, доставали сигареты, старались улыбаться, прочищали глотки, отхаркивались и принимались очищать свое оружие. Чуть погодя кто-то, помотав головой, скажет: Я чуть в штаны не насрал, ей-богу ― и кто-то другой засмеется: вот была бы потеха, а раз парень не усрался, то это не в счет, да и быть того не может. И затем, идя в строю, продолжат треп на эту тему, щурясь от обильного, палящего солнца. Затем они, скорее всего, погрузятся в молчание, куря наркоту и передавая цигарки друг другу, глубоко затягиваясь, чтобы забыть о минувшем унижении. Жуткое дело, скажет возможно кто-то из них. А еще кто-то улыбнется до ушей, вскинет брови и скажет: «Шутки шутками, а мне чуть жопу не оторвало. Чуть-чуть».
Они были людьми с разной повадкой. Одни держали себя с неким грустным смирением, другие с гордостью, некоторые со служебным рвением, или с добродушным юмором, или старались выглядеть матерыми мужиками. Они боялись смерти, но еще больше боялись показать это.
Старались побольше шутить.
У них был суровый лексикон, включавший жуткие эвфемизмы. Они говорили: «шлепнуло», «ёбнуло», «отдал концы», «хуяк! даже зиппер не застегнул». И это не было грубостью, жизнь была такая. Они были актерами. Когда кто-нибудь погибал, это не было обычной смертью, ― странно, но почему-то это выглядело неким сценарием, и они как бы имели свои роли, которые знали наизусть, ирония сплеталась с трагедией, и потому они называли это другими словами, чтобы как бы образовать защитный панцирь и обмануть свою смерть. Они ногой пинали трупы. Они отрезали пальцы. Они болтали на тарабарщине. Они рассуждали о Лавендере, что он накачивался транквилизаторами так, что не знал, бедолага, на каком он свете, бывал в полной отключке.
― Отсюда и мораль, сказал Митчелл Сэндерс.
― Они ожидали вертолета для Лавендера, куря наркоту покойного.
― Мораль простая, сказал Сэндерс и подмигнул. Держаться подальше от наркоты. Нет, серьезно. Как принял ― считай день потерян.
― Умный нашелся, сказал Хенри Доббинс.
― Ты что ― наркоман? Тогда давай ширяйся. Ничего не теряется ― прямо в кровь и в мозги.
Они деланно посмеялись.
― Так-то оно так, ― заговорили они. Тысячу раз ты прав, земляк, ― это как бы репетиция полного улёта, на грани полного безумия, это и козе ясно, это ― правда, это значит ― быть в отключке, ну и бог с ним, ведь чему быть, того не миновать, хоть все это правильно, все это совершенно, абсолютно, охуенно правильно.
Они были крутыми парнями.
Они носили в себе весь эмоциональный багаж мужчин, которые в любое время могут погибнуть. Печаль, страх, любовь, страсть ― это были вещи невесомые, но они имели свою массу и особый вес, они имели весомую тяжесть. Они носили груз содеянных грехов. Они носили общую тайну с трудом скрываемой трусости, инстинктивного желания удрать, затаиться, спрятаться, и это был, пожалуй, самый тяжелый груз, который никогда не скинешь с себя, и это заставляло их напускать на себя абсолютную невозмутимость. Они носили с собой свою репутацию. Они носили в себе самую большую для солдата боязнь ― боязнь краснеть от стыда. Люди погибали, умирали, но это их не слишком смущало. Главное, ради чего они пошли на войну, было не какой-нибудь там мечтой о славе, доблести, а просто, чтоб не краснеть за бесчестие. Им лучше было погибнуть, чем умереть от стыда. Они ползли по подземным ходам, взбирались на вершины, продвигались вперед под огнем. Каждое утро, вопреки неохоте, они не давали покоя ногам. Они терпели. Они пёрли все на горбу. Они пренебрегали даже простой возможностью закрыть глаза и упасть. Ведь проще некуда. Споткнуться и свалиться наземь, и дать мышцам покой, и быть безмолвным и неподвижным, до тех пор, пока не подберут тебя свои, вставят в вертолет, который с шумом приземлится и унесет тебя на большую землю. Казалось бы, чего проще, однако не падал никто. Это, конечно, нельзя было назвать доблестью; героизма тут не было. Просто они боялись оказаться трусами.
Конечно, они тайно носили в себе эти вещи, напуская на себя хладнокровный вид. Они презрительно улыбались. Они с брезгливостью говорили о ребятах, которые комиссовались после самострела пальца руки или ноги. Они называли их маменькими сынками, тихонями. Это были нездоровые, насмешливые разговоры, со следами зависти и страха, но даже мысленно они не могли поставить себя на их место.
Им легко было вообразить дуло, приставленное к плоти. Чего проще: нажал спусковой крючок ― и нет пальца. Они часто представляли себе это. Представляли себе короткую и неострую боль, а затем госпиталь с теплыми постелями и миловидными медсестрами-гейшами.
Они грезили о птицах свободы.
Ночами на посту, вглядываясь в сумрак, они уносились прочь на огромных лайнерах. Они прямо ощущали стремительный их взлет. На взлет! ― кричали они. И потом сам полет ― крылья, моторы, улыбки стюардесс ― нет, это даже были не самолеты, это были живые птицы, большие, отливающие серебром птицы, с опереньем и когтями, с резким клекотом. Они улетали. Они избавились от бремени; ничего уже не нужно было таскать на себе. Они смеялись и крепче прижимались к птицам, сквозь свист холодного ветра, высоко паря и думая: Всё! Пиздец! Я улетаю! ― они были нагими, они были невесомыми и вольными, и было так легко, так светло, так стремительно и радостно, и им легче легкого, и приятное жужжанье в голове, и пьянящие пузырьки воздуха в легких, и летят они над тучами, над войной, по ту сторону тревог, огорчений и земных тягот, «Син лои» ! ― кричали они. Пардон, вашу мать, меня здесь уже нет. Я уже кайфую. Я на седьмом небе, я убыл ― и спокойное, ничем не отягощенное чувство, убытие по воздушным волнам, и вот несомые большой серебристой вольной птицей парят они над горами и океанами, над Америкой, над фермами и большими спящими городами, над кладбищами и автострадами, над золочеными арками Макдональдс, это был полет, избавление, вознесение, все выше и выше, спиралью, за пределы Земли и Солнца, сквозь безмерную, безмолвную пустоту, где нет никаких грузов, где все совсем невесомо ― Я убыл! кричат они. Пардон, но я убываю! Вот так ночами, в полудреме, они позволяли себе как бы избавиться от груза, который они постоянно таскали за собой, будучи необычайно выносливыми.
На следующее утро после гибели Тэда Лавендера, старший лейтенант Джимми Кросс присел на дно своей норы и сжег письма Марты. Затем он сжег обе фотокарточки. Шел проливной дождь, затруднявший это дело, но он использовал таблетки и бачок Стерно, развел небольшой огонь, укрыв его своим телом и держа фотографии над скудным язычком пламени кончиками пальцев.
Сделал он это под влиянием минуты. Идиот, подумал он. К тому же, сентиментальный, да нет ― просто идиот.
Лавендер был мертв. И вину за это не сожжешь.
Между тем, письма не шли у него из головы. И даже теперь, когда фотографий уже не стало, лейтенант Кросс все равно будто бы видел Марту, играющую в волейбол в своих белых спортивных трусах и желтой футболке. Сквозь дождь он видел ее прыжок за мячом.
Когда огонь погас, лейтенант Кросс накинул пончо и стал завтракать из жестянки.
Не велика потеря, решил он.
В этих сожженных письмах Марта ни разу не упомянула о войне, не считая слов ― Джимми береги себя. Она витала в облаках. Она ставила на письмах гриф «Love», но они не были любовными, заключительные строчки ― лишь формула вежливости. Невинность ее была более, чем сомнительна. Он ненавидел ее. Да, это так. Он ненавидел ее. И любил. Но это была какая-то суровая, ненавидящая любовь.
Настало мокрое, туманное утро. Все казалось будто взаимосвязанным ― туман, Марта, усиливающийся ливень.
Он был солдатом, в конце концов.
Усмехнувшись, лейтенант Джимми Кросс достал карты местности. Он энергично тряхнул головой, чтобы прояснилось в ней, склонился над картой и стал прокладывать сегодняшний маршрут. Минут через десять-двадцать он разбудит людей, они упакуются и двинутся на запад, где карта обещает зеленый, привлекательный край. Они будут делать то, что делают всегда. Дождь утяжелит ношу, и день этот станет еще одним в цепи других дней.
Теперь он стал реалистом. Что-то в нем появилось новое, жесткое. Он любил ее, но он ее ненавидел.
Хватит мечтаний, сказал он себе.
Впредь если он и будет думать о Марте, то только так, что вот-де была такая когда-то. Он убьет в себе грезы. Здесь не Маунт-Себастьян, здесь другой мир, где нет красивых стихов и экзаменов за семестр, здесь место, где люди погибают из-за халатности и большой глупости. Кайова был прав. Бах-бух ― и ты убит, убит наповал.
Мельком сквозь дождь лейтенант Кросс увидел серые глаза Марты, пристально глянувшие на него.
И вдруг он понял.
Это, конечно, печально, подумал он. Но такие вещи мужчины должны носить в себе. Это и делает их мужчинами. Видимо, так.
Он чуть было не кивнул ей в ответ, но удержался.
Вместо этого он вернулся к своим картам. Он был готов теперь принять решение, строго исполнять свои обязанности, без небрежности. Этим, конечно, Лавендеру уже не поможешь, но с сегодняшнего дня он будет вести себя, как надлежит офицеру. Он избавится от красивого камешка. Может, проглотит его, или запульнет подальше из рогатки Ли Странка, а то и просто обронит на тропе. Во время марша он будет требовать строгой уставной дисциплины. Он заставит их заботиться об опасности с флангов, будет предотвращать разлад и разброд, заставит свой взвод соблюдать строй и двигаться в предписанном темпе и с предписанным интервалом. Он будет требовать чистки оружия. Он конфискует оставшуюся от Лавендера наркоту. Сегодня же он, видимо, соберет всех вместе и поговорит с ними начистоту. Он не обойдет молчанием своей вины перед Тэдом Лавендером. Так будет по-людски. Он посмотрит им в глаза, соблюдая все же субординацию, он огласит в тишине новые указания, сухим, командирским тоном, не допускающим возражений и дискуссий. Начнет с того, что на протяжении марша они не должны больше расставаться с вооружением. Они должны контролировать свои действия. Должны ходить по нужде вместе, справлять нужду рядом, делать это в строгом соответствии с предписанным порядком.
Он теперь не станет терпеть расхлябанности. Будет выглядеть сильным и твердым.
Среди подчиненных, конечно, начнется ворчание и, возможно, что-то и похуже, ведь дорога покажется им трудней, а дни длиннее, но лейтенант Джимми Кросс будет помнить, что он обязан быть не влюбленным, а командиром. Нет, он будет руководить людьми с любовью; но это совсем другое. И если кто-либо будет с ним спорить или выражать недовольство, он просто сурово сомкнет губы и расправит по-командирски плечи. Можно еще при этом коротко и четко кивнуть головой. Можно и не кивать. Можно просто пропустить мимо ушей и сказать: «Изволь соблюдать порядок». Затем они взвалят на плечи поклажу, построятся в затылок и двинутся в направлении деревень, что западнее Тхан Кхе.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer8-lotovsky/
