С некоторых пор молчание — пусть и наполненное речью на чужом языке — стало для меня нормой. Это было связано с поворотом в моей личной биографии: я переехала во Францию и полюбила эту страну. Французский язык я тоже полюбила, но пока безответно: знай себе слушала поразительную речь, лишенную твердых «р», но полную музыки, вибраций… В общем, под мостом Мирабо тихо Сена течет, как печальна наша любовь.
Итак, молчание.
Довольно скоро я начала работать в русскоязычной школе дополнительного образования, в которой большинство детей были билингвами — носителями одновременно двух языков. И хотя русский и французский в совокупности больше, чем один только русский, я скоро догадалась, что все не так-то просто. Русский язык порой давался детям с такими усилиями, что заметно тормозил языковое развитие в целом — во всяком случае, так представлялось на первый взгляд. Оказавшись под двойным грузом (сколько еще лет понадобится, чтобы осознать, что это не груз, а подарок судьбы?), дети порой обходились лексическим минимумом, говорили неохотно или выбрав из двух языков — один. (Впрочем — замечу это в скобках — речевые неточности, выразительные помарки были невероятно схожи с теми, с которыми я то и дело сталкивалась при работе дома: Конек ГорбунЕк, огроменный и т.п.). Вообще говоря, эти оплошности на первых порах меня необыкновенно поддержали; я убедилась, что популярные разговоры о жителях чужой для тебя страны: ОНИ ДРУГИЕ — не больше чем разговоры, за которыми кроется ленивое, а возможно, высокомерное нежелание присмотреться и прислушаться к новому миру. Так что детские ошибки, можно сказать, сыграли в моем случае гуманитарную, созидательную роль. Всюду (в этом я тоже очень скоро убедилась) дети любят играть, везде — знают толк в интересных рассказах, ну и — делают ошибки. На этом я закончу немного затянувшееся вступление и перейду к рассказу о четырехлетнем Максиме.
Мой первый во Франции ученик, которому я давала индивидуальные уроки, поразил и насторожил меня. Ошеломление было тем более сильным, что родители не предупредили меня об особенностях ребенка — промолчали, как убедилась позднее, главным образом потому, что сами боялись поверить в страшные слова: задержка развития. Не хотели смотреть правде в глаза — если это была правда, конечно… Не нужна им была такая правда! Умные и чуткие, а главное — бесконечно любящие ребенка папа-француз и русская мама рассчитывали, что проблема все-таки не в мальчике, а в неудачно выбранной школе, где ребенка не слышат, недопонимают; все в той же двойной языковой нагрузке… Мои услуги домашнего педагога по развитию речи показались им интересными. Так я познакомилась с Максимом.
Первое занятие, на которое я пришла с мячом, пальчиковыми куклами и книжкой, довольно быстро расставило все на свои места. К игрушкам Максим оказался совершенно, неправдоподобно равнодушен, книжка не вызвала у него никакого желания перелистать ее, а иллюстраций он, по-моему, просто не заметил — это было как будто пустое пространство, скучное, неинтересное… Любимым занятием мальчика было унылое разрывание бумажных салфеток на полоски. Кажется, предоставь Максима самому себе — и он целый день, а возможно, день за днем будет превращать салфетки в полоски и сбрасывать их на пол — одну за другой…
Ничто, заметила я, не вызывало у мальчика заметных реакций — включая и то, что ему нравилось (салфетки, а иногда погружение ладоней в воду). Даже родителей он как будто не замечал, и я не была уверена, что он вообще выделял их среди других людей…
На детской площадке он действовал так же отстраненно: конструкции интересовали его, а люди — нет. И бегал он своеобразно: плотно прижав руки к бокам и совершая минимум движений; точь-в-точь деревянный человечек…
Вдобавок ребенок то и дело принимался кричать — кричать яростно, раздраженно и отчаянно. Этот крик, пожалуй, и навел меня на мысль, что причина не в капризах или избалованности, не в дурном настроении… Человеку страшно, до неистовства, до невыносимости хотелось, чтобы его услышали и поняли. Но как сделать это без слов?
Опыт первой недели был, возможно, самым тяжелым — и для меня, и для мальчика. Немотивированные взрывы ярости, попытки уцепиться пальцами за свисающие сережки в моих ушах, ущипнуть меня за руку, — а главное, полное отсутствие реакции на какую бы то ни было осмысленную деятельность, на голос, на игру, на предложение повторить самые простые действия — привело меня в отчаяние, но одновременно заставило задуматься. Да, до сих пор мне приходилось работать с совершенно другими детьми. С теми, которые страстно любили играть, были заворожены моими сказками, и к тому же — легко и без напряжения шли на сочинительство своих собственных историй — этот опыт, казалось, больше не пригодится мне. Но кое-что — совсем немногое, но все-таки — позволяло надеяться, что новая моя практика не безнадежна, а главное — жгуче необходима! Яснее ясного было: Максим отчаянно страдает от невозможности говорить.
Надо заметить, что первый успех был таким малозаметным, почти неопределяемым, что я расценила это именно как успех значительно позже. И все-таки я расскажу об этом эпизоде подробнее, поскольку теперь уже для меня очевидно: первый контакт состоялся, когда Максим согласился дать мне ладошку, которую я начала укачивать, а затем проделал то же самое с моей рукой. Дело было в маленьком пустом сквере, неподалеку от дома Максима, куда мы время от времени переносили наши занятия. Надо добавить, наверное, что, помимо нескольких скамеек, в сквере имелись две или три детских конструкции, в тот прохладный день никем не занятые. В момент условной переменки крепкий, решительный и молчаливый Максим полез на верх одной из конструкций. Однако — до верха не долез, не хватило навыка… Вот тут-то и произошла та сцена, которая на некоторое время отвратила меня от уроков на улице: мальчик, поняв, что я не подниму его на требуемую высоту, упал на песок и принялся вопить и колотить ногами о землю. Один ботинок отлетел в сторону, шарфик забился в рот… Нечего было и надеяться успокоить или отвлечь его; он отпинывался от меня ногами с такой страстью и меткостью, что я, получив несколько синяков, в конце концов махнула на политес рукой. Схватив мальчика (полных 17 килограммов) в охапку, я без церемоний дотащила его до скамейки, усадила рядом и держала так некоторое время, не задаваясь вопросом, что делать дальше… Потный, усыпанный песком, зареванный и ни в какую не желающий успокаиваться, он — быть может, в конец себя измучив — вдруг позволил взять себя за руку. Эту его ладонь я и принялась баюкать и укачивать — вначале одной рукой, а затем, убедившись, что Максим расслабился и затих, двумя… Одновременно я потихоньку что—то напевала ему в розовое, вымазанное песчинками ухо. Что-то вроде «баю-баю-баю, руку Максимкину качаю…»
Некоторое время мальчик сосредоточенно слушал меня, но руку не отнимал. Это покачивание и песенка будто заворожили нас обоих — и так оно и шло, пока мы не поменялись местами. Максим принялся раскачивать мою руку, а я все пела свою колыбельную для ладошки, для Максима, и бог знает для кого… («Положи мою ручку спать», — скажу я позднее. И Максим без колебаний возьмет меня за руку, примется укачивать мою ладонь и что-то напевать сквозь плотно сжатый рот. Первый навык общения, что ж…).
Итак, Максим согласился «покачать», «убаюкать» мою руку.
Не цепляясь за нее, как утопающий, не выворачивая, не дергая… Понятно, что ни цели у этого действия, ни осознания пока не было — если не считать «осознанием» то маленькое интуитивное открытие, что человек, который находится рядом, может выступать не только в роли неприступной крепости, требующей штурма. «Сигналить» ему можно, оказывается, и другими способами — без надрыва, без оглушительного или молчаливого вопля…
Осознав, что произошло, я, признаться, очень обрадовалась первой маленькой победе. Как будто вдруг, в чужой стране, отыскала переводчика и больше не была приговорена к молчанию. Куда важнее, впрочем, что, и Максим как будто почувствовал себя увереннее. Я очень хорошо поняла — почему. В нашем с Максимом случае, уж точно, «прежде слов» родилось кое-что еще: «говорящие» прикосновения, которые очень скоро переросли в действия-подсказки: к примеру, Максим брал меня за руку и надавливал моей рукой кнопку в музыкальной игрушке, как бы объясняя ее действие. Вообще следует повторить, что с механизмами у мальчика был контакт куда более тесный, чем с людьми: он отлично знал, как включить компьютер или привести в действие бытовую технику. А еще — быстро и без видимых усилий он заполнял ниши для букв соответствующими картинками с буквенными изображениями, просто сообразуясь с формой.
Приближало ли, однако, это обстоятельство нас к решению задачи — научить Максима говорить? Обнадеживало ли?
Другая особенность в поведении Максима была, казалось, далека от первой и как будто мало с ней связана: он с удовольствием и довольно часто напевал сам себе какие-то бессловесные песни. Проделывал он это, как уже говорилось, плотно сжатым ртом, — и, как мне кажется, это бессознательное пение было самым осмысленным в тогдашнем поведении мальчика.
А еще я поняла: раз уж пока Максим не способен произносить слова, нам надо — одновременно — осваивать другие способы коммуникации. А до того, как освоить — придумать эти способы, новые для каждой новой ситуации. Первым опытом, как вы помните, была рука; вторым, наверное, шепот — довольно скоро я предприняла попытку произносить слова тихо, еще тише, тихо, как только возможно… Прекрасно сознавая, впрочем, что для понимания необходимо делать резко противоположное: говорить громко и отчетливо. Между тем, мои тихие слова были не столько речью, сколько прикосновением звуками. Внимание Максима убедило меня, что я на правильном пути: мальчик буквально купался в звуках моего голоса, и, кстати говоря, откликался на них; откликался улыбкой, или взглядом, а то и собственными попытками произнести те или иные звуки.
Отличный способ контакта в конце концов подсказал мне сам Максим, любитель негромких бессловесных песен-напевов. Мы начали обмениваться этими «напевами», и я попыталась придавать своим бессловесным песенкам разные интонации — то вопроса, то радости, то предупреждения, запрета. Короче говоря, мы приступили, и довольно активно, к освоению языка звуков — ну вот, как если бы не умели говорить (наш случай), — но при этом знали, чтО сказать, — с помощью напевания.
Надо ли удивляться, что контактом номер три для нас стала игра. Прежде, если вы помните, Максим не умел, или не хотел играть. Игра для него сводилась к хаотическому передвиганию предметов, а иногда — к бесконечному открыванию и закрыванию какой-нибудь коробки, к бесконечному же укладыванию картонных картинок в лунки. Но чаще всего другого это было размещение — бессмысленное и бесформенное — деталей мозаики…
Поверьте, смотреть на эти игры было куда печальнее, чем даже наблюдать вспышки ярости мальчика (довольно скоро, к слову сказать, эти вспышки пошли на спад, а там и совершенно исчезли; это дало мне надежду, что поиски контакта имеют результат, и мальчик больше не мечется в пустом черном лабиринте молчания)…
Итак, игра.
Первой несомненной удачей оказался простой бег. Я бегу — ты догоняешь. Трудно представить, сколько радости было у мальчика, когда он освоил нехитрые правила! Я впервые, кажется, услышала, как Максим хохочет во все горло… А уж когда я додумалась принести на урок мыльные пузыри… Мы ловили их до того чудесного момента, когда мне пришло в голову «привлечь» к игре первую попавшуюся игрушку — мягкого медведя, кажется. Теперь ловили пузыри не только Максим и я — в этом также участвовал и Мишка, и всякий раз, когда я ловила пузырь его лапкой, Максим ликовал! Да и как ему было не ликовать, когда, возможно, впервые, человек ПОНЯЛ, что играть — интересно!
Вообще говоря, начиная с этого момента, наши игры стали расти и множиться. Не останавливаясь, при каждой новой встрече я предлагала мальчику новые игровые действия. Мягкие игрушки у нас догоняли друг друга и играли друг с другом в мячик, ловили мыльные пузыри — конечно! — перелазили через препятствия; к тому же, то и дело одни прятались под столом, а другие их благополучно находили. И наконец — могла ли еще недавно мечтать об этом?! — мы начали играть в кукольный театр. Самодельная бумажная настольная ширма, из—за которой вначале выглянули мои пальцы и принялись по—заячьи размахивать «ушами», совершенно покорила Максима. За пальцами-зайцами последовал крокодил, тоже из пальцев; потом — птичка с крылышками. Наверное, понятно, что все они издавали звуки и как умели — общались друг с другом… Да, Максим пока не мог действовать и играть, как его сверстники в аналогичной ситуации; он даже не решался сам выглянуть из-за ширмы или подвигать пальчиками; но удовольствие, понимание и восторг он испытал. На мой лично взгляд — это был огромный, даже бесценный результат.
Закономерно заметить: научиться играть (или получать удовольствие от игры) не то же самое, что научиться говорить. И все-таки я уверена: основы речевых навыков мы заложили, именно играя. На этом этапе я почувствовала, как истаивает буквально на глазах стена, отгораживающая мальчика от мира; как растет его стремление быть понятым и услышанным; как старательно он следит за моими губами, произносящими (поющими) звуки и слова… И все чаще повторяет действия и звуки…
Сегодня Максим умеет говорить: мама, да-да, иду, вода, ля-ля-ля, ррр… (кстати говоря, одновременно с русскими словами он начал произносить и коротенькие французские «да», «нет», и др.).
Мы продолжаем учиться говорить, играть, рассматривать книжки, слушать; мы ловим мыльные пузыри, и я точно знаю: Максим, как и я, видит, какие они красивые и легкие; так что мы учимся и смотреть вокруг…
Ученье наше продвигается медленно, куда медленнее, чем я рассчитывала вначале.
Мама… да-да… иду…
Кроме этого, почти каждый день я фиксирую новые слоги, которые Максим энергично осваивает. Одновременно и последовательно мы развиваем двигательную активность Максима: так, серьезной победой стало умение передвигаться мальчика на четвереньках (до того он не без зависти наблюдал, как это делают в игре другие дети); он научился показывать пальчиком на какие-то изображения — прежде мог сделать это только ладошкой…
Не каждый опыт удается повторить; некоторые слова, к примеру, дались мальчику всего по разу: «шортики», «умница», «еще»…
Зато — стабильна и постоянна радость Максима при каждой новой удаче. Стабильно его стремление победить самого себя.
К тому же, в его жизнь вошли новые радости: он отлично и увлеченно играет и на детской площадке и в своей детской комнате.
Но если уподобить звуки и слова разноцветным кубикам и поиграть в них? Я уже начала эту работу; недавно мы учились кричать громче всех на свете: ааа, ааааааааааа – которые превратились в «ах», «ау», «ам-ам», «дай», «ав-ав»…
Как будто — пытались разбудить другие слова… вызвать настоящий камнепад слов, лавину…
А впрочем, так оно и было.
О том, что получилось у нас, расскажу в следующей статье.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer8-vetrova/
