— Здравствуйте, Ирина. Решил задать Вам несколько вопросов. Вы — главный редактор журнала «Парус», член Союза писателей России, успешный преподаватель. Как Вы всего этого сумели добиться в довольно молодом возрасте? Вы стали доктором наук и получили должность профессора в 30 лет. В чём Ваш секрет? В чём Ваша особенность?
— В моей жизни всё шло будто бы само собой — по накатанной колее. Но мы-то знаем, что лучший экспромт всегда хорошо подготовлен. Я словно ждала тех шансов, которые мне предлагала судьба, и приближалась к ним, будучи во всеоружии. Много времени отдавала любимым занятиям — в юности практически не смотрела телевизор, меньше ходила гулять с друзьями — зато писала статьи, диссертации, читала множество книг и делала выписки. Скажете, скучно? Но тогда меня просто захватывал этот мир литературы, философии, научных исследований. Всё происходило естественно, мне нравилось то, что я делаю. И, по правде говоря, с самого детства я и так чувствовала себя особенной, не похожей на своих сверстников — меня меньше забавляли «земные радости», я много думала, анализировала — даже самой иногда казалось, что я как будто с другой планеты.
Впрочем, родом я из провинции. Родилась в Армавире — на юге России, в Краснодарском крае. Это небольшой южный город, до 200 000 жителей, в котором проживает много армян, поэтому мне с детства близка восточная культура и восточная кухня — люблю лаваш и гату… (смеётся) Только вот такой интересный момент: советские времена многое тогда сравняли. После переезда в Москву выяснила из разговоров с коллегами, что городская жизнь в тот период по всей стране — в Москве и на периферии — не так уж и отличалась — одни и те же игрушки массового производства, те же книги, выходящие тогда миллионными тиражами, те же журналы, газеты, те же «дворы», окружённые четырьмя «хрущёвками», «военные городки», то же телевидение, те же принципы, тот же образ жизни.
— А были какие-нибудь конфликты на национальной почве?
— О, нет! С армянами мы жили очень дружно, без всяких раздоров.
— То есть Вы выросли городским ребёнком. А кем были Ваши родители?
— Я никогда не жила в деревне, поэтому могу говорить о ней только по художественным произведениям, но в общем-то — да — выросла стандартным городским ребёнком, если брать внешнюю сторону.
Мои родители оба закончили школы с медалями, у них по два высших образования и множество умений — это очень одарённые люди. Отец — кадровый военный, талантливый лётчик-истребитель, испытатель, великолепный преподаватель, автор собственных лекций, статей и книг. Он прекрасный организатор, и, уйдя на пенсию, сумел переквалифицироваться: руководил предвыборными кампаниями, работал в администрации города, освоив тонкости спасательной службы в МЧС, следил за паводками, сейсмической активностью, контролировал работу службы безопасности и т.д. Мама — провизор-технолог, химик-аналитик, заведовала аптекой. И сейчас она — одна из лучших и опытнейших специалистов. Кроме того, очень тонко чувствует художественные произведения, любит искусство и много говорит со мной о книгах, фильмах; в детстве водила в театры, часто — на оперетты. У нас в семье много пели — бабушка, Коновалова Александра Ивановна (которая, к слову о профессиональных семейных традициях, тоже была педагогом — работала воспитателем в послевоенном детском доме), обладала мощнейшим голосом, её даже приглашали в хор Пятницкого; мама пела нежно и мелодично, дедушка, Коновалов Андрей Фёдорович, тоже имел прекрасный слух, а в доме моего прадеда, Бесова Ивана Алексеевича, был настоящий домашний оркестр, все играли на разных музыкальных инструментах и пели. В детстве, помню, мы собирались всей семьёй и заводили на несколько голосов народные, казачьи и военные песни.
Вообще, моя семья в период нашего совместного жития состояла сплошь из «идеалистов», которые были, пожалуй, «слишком порядочными», никогда не увлекались сугубо материальным, очень дружили, стояли друг за друга горой. В доме не было сквернословия, проявления вредных привычек — то же самое у бабушки с дедушкой (мой дедушка Андрей Фёдорович Коновалов, прошедший всю войну, воевавший в Европе, перенесший ранение, никогда не сказал ни одного матерного слова, не курил и не выпивал больше рюмки домашнего вина. Удивительный был человек: всё умел — и дом построить, и вареников налепить, и машину починить, и арбузы-помидоры вырастить, и в шахматы отлично играл. А сколько он сделал своими руками разных станочков и приспособлений!).
Я горжусь своими родителями и родными. В детстве часто ловила себя на мысли, что мне с ними «повезло». Они сумели создать уникальную атмосферу любви и защищённости, чего иные дети, даже имея семью, были лишены. Родители очень много в меня вкладывали — всегда ощущала эту ответственность и, конечно, очень им благодарна.
Упомяну ещё один факт, хотя сегодня об этом говорят совсем в другом ключе — устраивают настоящий цирк с Дворянскими обществами, собраниями, покупкой титулов, с переписыванием истории. А ведь самое главное — сберечь в себе родовую память, существование которой на уровне ДНК уже подтвердили учёные.
Мой отец, Таратухин Владимир Валентинович — из рода князей Таратухиных (в «Петре I» Алексея Толстого упоминается эта фамилия). У деда, Валентина Георгиевича Таратухина, имелась даже старинная книга на застёжках, в которой рассказывалась наша родовая история. В годы войны эта книга была продана какому-то учёному на Урал, теперь следы безвозвратно утеряны. А в Пятигорске мой прадед владел кожевенным заводом, огромным домом на месте нынешнего автовокзала. Всё во время революции было разрушено, но дед сумел сохранить мастерство предков — прекрасно разбирался в коже, умел с ней работать — шил красивую обувь. Вообще, руки у него были золотые, под стать другому моему дедушке — Андрюше, о котором я уже рассказывала. Они, по совпадению, даже какое-то время вместе работали в геологоразведке. Дедушка Валентин, помимо прочего, был великолепным резчиком по дереву. У нас дома до сих пор сохранились некоторые его работы — очень самобытные, похожие на скульптуры из дерева.
А моя мама, урождённая Коновалова Людмила Андреевна, по материнской линии принадлежала к роду Нарышкиных. Наших родственников по этой линии сослали куда-то в Забайкалье. О сокровищах нарышкинского рода, «исчезнувших» со смертью моей прапрабабушки, в нашей семье ходили легенды, как и о самой прапрабабушке, которая была очень красива, образованна и занималась со всеми детьми в семье, включая мою прабабушку Нюру (Анну Алексеевну Бесову). Прабабушка Нюра жила с нами до моего совершеннолетия. Тысяча девятьсот второго года рождения, она училась в дореволюционной гимназии, говорила по-французски, сочиняла для меня сказки. Это была классическая бабушка, полноценно занимающаяся внучкой. Была у неё одна слабость — любила смотреть хоккей (вижу в этом удивительное совпадение: мой муж — тренер по хоккею с шайбой). Но преимущественно помню её с вязанием, с книгами (которые она читала и когда ей было уже за девяносто). Недавно мой сын надел вязаные носочки, связанные моей прабабушкой специально для своего будущего праправнука. Она знала, что не увидит его, но связала несколько пар малюсеньких носочков. Вспоминаю прабабушку Нюру с большим теплом. Вообще, все члены моей семьи, даже ушедшие — как будто и сейчас со мной.
В семидесятые годы XX века, когда мои родители поженились, они, конечно, ни о каком «дворянстве» не думали (удивительно, как они нашли друг друга): да и тогда было не принято говорить о «наследственности», о происхождении (тем более о таком, которое не вписывалось в пролетарско-социалистическую концепцию). Я, например, узнала о своём «двойном дворянстве» довольно поздно. Ни в каких дворянских обществах, несмотря на приглашения, не состою и не собираюсь никуда вступать.
Глубоко верю в духовную мудрость нашего потомственного крестьянства, но вместе с тем надеюсь, видя достойный пример своих родственников, сохранивших дворянские гены, что и в среде русского дворянства были вполне порядочные и достойные люди, а не только те, кто состоял, по меткому слову Бориса Башилова, в блудливом, неверном Отечеству и его традициям «Ордене русской интеллигенции».
— Как возникла идея создать свой журнал? Не побоялись ответственности?
— Глаза боятся — руки делают. К подобным делам нужно иметь дерзновение, и, надо сказать, наверное, я как раз из тех, кто не боится открывать «новые двери». Осенью 2010 года, когда начала работать над авторским курсом по «Литературному редактированию и стилистике», а также читать этот курс по профилю дополнительного образования, поняла, что мне не хватает редакторского опыта, настоящих «полевых» материалов, опыта взаимодействия с авторами. И этот опыт нужно было получить. Создание «Паруса» изначально имело именно эту цель — своего рода самообразование. Потом, как водится, стало захватывающе интересно — и этот интерес перерос все прагматические цели. Я поняла, что теперь у меня появилась надёжная команда, свой круг верных журналу авторов, уникальные тексты, которые как будто ждали появления нашего издания. Теперь я не брошу «Парус» ни за какие коврижки… (смеётся) Да, мы работаем без зарплаты, но зато ни от кого не зависим в выборе материалов и направленности журнала. Мы находим уникальных талантливейших авторов из самых разных уголков страны. Мы вышли на определённый уровень — самонадеянно полагаю, что входим если не в пятёрку, то в десятку ведущих патриотических журналов России, наряду с «Нашим современником» и «Родной Кубанью». Материалы у нас публикуются серьёзные — все проходят строгий отбор, да и техническое качество публикаций высокое. Но, конечно, мы прикладывали много усилий, чтобы дорасти до этого и сохранить журнал, не теряя ни содержательного, ни формального качества.
— Всегда было интересно узнать, как Вы сами бы ответили на те вопросы, которые предлагаете авторам? Вот расскажите, например, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?
— Моими первыми сказками, которые я слышала от родителей, были сказки Пушкина. В семидесятые годы дети начинали говорить и читать раньше, чем сегодняшнее «планшетно-телевизионное» поколение, и я в год и восемь месяцев уже читала первые стихи наизусть, а в два года и восемь месяцев декламировала приличный отрывок из «Сказки о царе Салтане…» и другие стихотворения — остались даже магнитофонные записи. Года в три, когда учила буквы и цифры, мне открылся их удивительный мир — в цвете, объёме и невообразимых фактурах. Каждый знак представлялся в своём виде (как сегодня говорят, 3D), своего цвета, причём я до сих пор не могу описать словами эти цвета и эти фактуры. Благодаря такой особенности позже, в школе, было легче постигать грамотность — в моём сознании слова были окрашены под цвет букв — ошибиться в написании было сложно, если я помнила, какого цвета слово. Например, удвоенная «л» придавала слову молочно-янтарную прозрачность и так далее.
Года в четыре, когда только освоила «письменность», начала переписывать себе в блокнот корявыми печатными буквами «Золотой ключик» Алексея Толстого. Мне как будто хотелось «унести с собой» сказку. В общем, можно сказать, эта привязанность (во всех смыслах) к художественным текстам сохранилась и по сей день.
В школьные годы мне особенно удавались сочинения, и уже тогда я записала в своём дневнике, что буду «автором статей по литературе» — хотя это выглядело не совсем обоснованно: я собиралась поступать в мединститут, штудировала книги по химии сверх программы, дома у меня была мини-лаборатория. Но постепенно страсть к литературе все больше перевешивала, пока не победила. Особенно мне нравилась поэзия. Я писала много стихов, ещё больше читала — была постоянным посетителем детской библиотеки, таская домой огромные сумки с книгами. А когда приезжала к бабушке на лето, то практически жила в её библиотеке — в те годы, когда было трудно купить для чтения что-то стоящее, бабушка смогла, где-то переплачивая, где-то обменивая, собрать роскошную библиотеку классики. Дома у нас вообще много читали и говорили о прочитанном. Помимо художественной литературы, родители выписывали много газет и журналов, в том числе литературных.
В университетские годы я с самого начала была настроена «стать учёным», поэтому с первого курса знала, что пойду в аспирантуру. По окончании вуза на отделение русского языка меня брали безоговорочно, а вот «на литературу» был большой конкурс, но это не останавливало — уже тогда я понимала, что делаю выбор на всю оставшуюся жизнь.
Моя первая статья о Дмитрии Мережковском заняла первое место в крае на конкурсе студенческих работ. На четвёртом курсе я стала автором предисловия к межкафедральному сборнику и тогда же отправила в «Литературную учёбу» свою статью об Александре Блоке, в которой высказывала непопулярную в те годы позицию — и мне тут же позвонили из журнала, попросив немного сократить и упростить материал для публикации. Я задумалась: с одной стороны, мне не хотелось ничего менять, с другой — не совсем понимала, зачем нужна эта переделка и как её осуществить. Я писала статьи, как художественные тексты — с внутренней ритмикой, логикой, композицией — условно говоря, как «песни», а из них ведь «слова не выкинешь». Я не изменила ни слова, текст так и остался неопубликованным. Спустя пятнадцать лет эту статью практически в исходном виде спокойно опубликовал журнал «Москва» и мне как лауреату в области литературной критики дали премию — спасибо Капитолине Антоновне Кокшенёвой! Незадолго до этого было лауреатство за статью о поэтах серебряного века в журнале «Молодая гвардия». Я начала публиковаться в «Литературной газете», «Нашем современнике», «Литературе в школе», «Российском писателе», «Дне литературы», «Литературной России» и других изданиях. Правда, большинство публикаций были, скорее, «случайными» — материал просили у меня сами редакторы, либо кто-то отдавал мою статью в редакцию, либо же сама я откликалась на острую полемику, когда промолчать было нельзя. Когда ректор тогдашнего МГГУ имени М.А. Шолохова Юрий Георгиевич Круглов принимал меня на работу, то на столе у него лежала свежая «Литературка» с моей публикацией — думаю, это тоже сыграло тогда свою роль.
По большому счёту я публиковалась не очень много, поскольку не придавала этому большого значения. И сегодня количество публикаций, полагаю, не самый существенный показатель для литературоведа. Я прекрасно понимаю, что большинство моих коллег могли бы писать гораздо больше глубоких и интересных статей, если бы их свободное время не пожирала бюрократическая отчётность последних лет и громадные преподавательские нагрузки. Ну а большинство моих статей сегодня можно увидеть в «Парусе». Для рубрик «Проза» и «Человек на земле» пишу каждый месяц несколько небольших заметок к публикующимся материалам, чтобы привлечь к авторским сочинениям дополнительное внимание читателей, а самих читателей вызвать к размышлению. Я, наконец, дождалась того золотого времени, когда могу писать о чём хочу и когда хочу, меня ограничивает только нехватка времени — всё-таки подрастает малыш и всё дневное время я посвящаю ему и своей семье. Но я могу, наконец, писать, как всегда хотела — вкладывая душу, вдумываясь в каждое слово — без всякой псевдонаучной муры и отчётности: ваковские это публикации или нет, есть ли у них индекс цитирования и прочая чепуха, под которую сегодня во многом формально загоняют всех, кто числится на университетских кафедрах.
— Кого можете назвать своими литературными учителями?
— Моя школьная учительница по литературе и русскому языку — Михитарова Анджела Андреевна — до сих пор является для меня эталоном учителя вообще, и, конечно, она была первоклассным специалистом по своему предмету, учителем-новатором. У неё всегда был идеальный порядок на уроках, она так организовывала учебный процесс, что я до сих пор применяю некоторые её методы преподавания. Я была лучшей в классе по её предметам — уверенно могу это сказать. А ещё она в меня верила, что тоже немаловажно. В университете, когда на четвёртом курсе «Историю критики» и «Историю литературы XX века» у нас начал читать профессор Юрий Михайлович Павлов, я поняла, что литературоведение может быть значительным и интересным. Поступив в аспирантуру, даже не сомневалась в выборе научного руководителя. Под руководством Юрия Михайловича написала кандидатскую, а потом и докторскую, уже не изменяя тому направлению, которое он обозначил и которое, как я очень надеюсь, станет ведущим в отечественном литературоведении.
Философская нота моего творчества во многом выросла из стараний другого преподавателя, бескорыстно с нами возившегося на протяжении многих лет — Александра Дмитриевича Похилько, создавшего при кафедре философии не имеющую аналогов в России философскую школу, которая вырастила многие поколения студентов и научила их мыслить. Полагаю, что именно профессор Похилько приобщил меня к синтезу и аналитике, а также значительно расширил мой кругозор и философское образование (это моя дополнительная специальность, которая, внешне находясь в пассиве, постоянно проявляется как некая внутренняя работа — это, наверное, проступает в моих статьях).
Если говорить о классиках, которые на меня оказали наибольшее влияние, то я бы назвала святоотеческие труды, Пушкина, Гоголя, Достоевского, а среди критиков — славянофилов, Константина Фёдоровича Головина и Василия Васильевича Розанова.
— В каких жанрах Вы пробовали себя?
— В юности писала много стихов, пробовала сочинять рассказы. А сейчас основным жанром для меня является литературная критика. Мне всегда казалось, что писатель и, соответственно, критик должны понять сперва для себя что-то чрезвычайно важное. Они должны быть озарены чем-то высшим, неким сверхпониманием, а потом доносить это людям посредством художественного слова. Донести не как мораль, а как драгоценный изукрашенный кубок с живой водой, испив из которого человек бы перенимал ценное знание, а потом начинал бы выращивать свои собственные понимания и смыслы. Иначе писать вообще не стоит. Кому нужны «описания» или «репортажи» вместо художественных произведений? В них нет ни подтекста, не заложено никаких загадок, нет живой души — пусть даже это очень точные слепки. Подлинный мастер слова должен быть творцом, а не «обезьяной Господа Бога».
— Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
— Религиозно-философский подтекст в литературе, философия автора, загадка мира и человека.
— А история?
— Наверное, мне не повезло со школьными учителями истории — они у нас менялись, как перчатки, и стоящего среди них не нашлось. На уроках был бардак, предмет либо вообще не изучался, либо не преподавался должным образом. Видимо, поэтому я не люблю исторических произведений, да ещё интуитивно чувствую: всё было не так. Вообще. Ведь нам, современным людям, трудно понять даже не очень отдалённое прошлое — мы жители другого мира. Сегодня периодически «бомбардируют» всё новыми и новыми «шокирующими историческими открытиями». Когда думаешь, что это уже всё, предел — за ними следуют другие. Эти двери бесконечны. А так трудно восстановить картину даже текущей реальности, очевидцами которой сами же вроде бы являемся.
— Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а какого — включить в нее?
— Я не знаток школьных программ, поскольку работала со студентами. Но навскидку полагаю, что надо было бы включить Шмелёва, если до сих пор его не изучают — он очень познавателен и занимателен для детей. А вот Некрасова с его «Красным носом…» и «Кому на Руси…» я бы исключила — здесь не столько художественность, сколько явная идеология, от которой и дети уже устали. Многим хрестоматийным авторам не повезло с тенденциозным выбором произведений. Блоку, например. «Двенадцать» дети воспринимают с досадным недоумением. А «Фабрика», «Сытые» — разве это доминанта творчества поэта? Составители хрестоматий явно были приверженцами марксизма-ленинизма.
— Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
— Да, когда начинаешь изучать творческие биографии некоторых писателей, иногда становится не по себе — настолько вымышленный образ не соответствует реальному сложному человеку. Сегодня уже спокойнее воспринимаешь проявления «слишком человеческого» в биографии писателей, но в студенческие годы я, например, обрела стойкую неприязнь к Горькому, Демьяну Бедному, Эдуарду Багрицкому и ещё целому ряду «пролетарских» авторов. Сегодня в большинстве случаев пытаюсь «понять и простить», но привкус отвращения остаётся.
— Каковы Ваши предпочтения в других видах искусства: кино, музыка, живопись..?
— Я много лет отдала музыке, будучи действующим и востребованным музыкантом в небольшом городе Армавире (вокал, клавишные, гитара). Очень люблю музыку. Я не могу её слушать круглосуточно, как фон — включаю определённые произведения специально. Сегодня имею преимущественно классические предпочтения — Моцарт, Вивальди, Чайковский, Глинка, Шуберт, Шуман, Бах, Бетховен. И других композиторов по настроению люблю послушать.
А мои вкусы, касающиеся живописи, отражаются на обложках журнала «Парус». Очень люблю Саврасова, Поленова, Левитана, Крыжицкого, Клевера, Остроухова, Айвазовского, Васильева, Ярошенко и других реалистов, которые умеют не только почувствовать цвет и выверить мазок, но и создать образ, соткать полотно смыслов. За их пейзажами всегда стоит нечто большее. Такие же требования у меня к кинематографу и музыке — не только техничность и высокое мастерство, но и создание как будто бы нового «живого существа» (лишь бы оно не оказалось Шариковым).
— Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
— Я уверена, что литература — исконно моё дело. Чувствую, что принадлежу ей без остатка и готова заниматься ею, даже если мне никто не будет за это платить (это Вы видите на примере журнала «Парус»), даже если меня будут прогонять и запрещать — я всё равно найду способ общения с литературой. А (давайте пошутим) хобби — всё остальное.
— Как говорят, в каждой шутке есть доля шутки…
— Это стопроцентная шутка. (смеётся) По правде говоря, нормальная мать, у которой есть ребёнок, порядочная жена, у которой есть муж, по моему мнению, уже не могут всецело принадлежать литературе. Мужчинам в этом смысле проще отдаваться какому-либо «делу жизни». В моей же ситуации я принадлежу литературе ровно настолько, настолько это возможно. Я не могу «потеснить» семью, поэтому стараюсь привносить поэзию и творчество в обычную жизнь, так что чёткого разделения не существует — это позволяет мне как женщине полноценно существовать во всех ипостасях — и литератора, и жены, и матери.
— Без чего, по Вашему мнению, не может быть настоящего творчества?
— У бриллианта высокой чистоты есть такой тип огранки, когда всматриваясь в него, ты видишь «колодец» — бездонную глубину. А если на этот камень падает луч света, то он играет всеми цветами радуги. Таким должно быть настоящее произведение искусства — заключать на ограниченном пространстве целый мир (а это, безусловно, всегда ювелирная работа автора): богатство эмоций, неисчерпаемые бездонные смыслы. И, конечно, оно должно обладать достаточной «алмазной» прочностью, то есть не поддаваться разрушительному действию времени.
— А если нет «колодца», нет «спектра», нет «прочности»?
— Тогда перед нами литературная фальшивка.
— Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?
— Плоскость, отсутствие духовного заряда.
— И это всё?
— Но за этими словами стоят целые глыбы смысла. Плоскость — отсутствие второго и прочих планов. Произведение без подтекста превращается в «инструкцию» — за тебя мыслит автор и фиксирует это на бумаге. А духовный заряд — сердце произведения искусства! Если вместо него заложена какая-нибудь «голая идея», «концепция», то автору лучше писать научные или, к примеру, энциклопедические статьи. Или стать журналистом (не хочу никого обидеть, просто это другой жанр, который как раз опирается на факты и аналитику).
— Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.
— Хотя к творчеству это имеет опосредованное отношение, но не все мои приятели и коллеги это знают: я вегетарианка уже более 20 лет, с самой юности. А ещё семидесятипроцентная левша. Наверное, была бы полной, если бы в советских детском саду и школе меня немного не переучили. Так что пишу я правой. А мышку держу в левой. И многие бытовые вещи тоже делаю левой. Вероятно, сказывается доминанта правого полушария, поэтому некоторые вещи я вижу с какой-то своей стороны.
Ну а теперь малоизвестный эпизод, который, полагаю, немного Вас позабавит и подтвердит, что, скорее всего, у меня не совсем женский склад ума (к слову, я неплохо стреляю, а в юности окончила школу юных авиаторов, которую организовал мой отец). Итак, история: когда-то мою статью «Фашисты Серебряного века» передал в редакцию «Дня литературы» поэт Александр Дорин. Главный редактор Владимир Бондаренко опубликовал материал, подписанный «И. Гречаник» (такая у меня тогда была фамилия — от мужа с польскими корнями). А полгода спустя мы все встретились на конференции в ИМЛИ РАН имени А.М. Горького и Дорин меня представил редактору лично. Каково же было удивление Владимира Бондаренко: «А я-то думал, что статью писал мужик — Иван Гречаник!»
— Каким Вам видится идеальный литературный критик?
— Чутким, трезвым, уважающим автора.
— Каким Вам видится будущее русской литературы?
— Я даже не сомневаюсь, что оно есть, несмотря на временное «торжество» безвкусия и подделок под настоящую литературу. Верю, что эта «подлая мода» на пустышки пройдёт. Надеюсь, что русская литература останется, как это было и раньше, духовным флагманом в мире. А мы будем прикладывать все усилия, чтобы всё так и произошло.
— Есть ли у Вас рекомендации для молодых студентов-филологов?
— Серьёзно относиться к своей профессии и не искать работу в банках, казино и в агентствах недвижимости.
— Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?
— Читайте нас, мыслите, страдайте и радуйтесь вместе с нами. А главное, растите — не только как читатели, но и как уверенные строители себя и своей жизни по самым высоким духовным стандартам.
— Ирина, спасибо за насыщенную беседу. Желаю Вам крепости духа, удачи и вдохновения на Вашем сложном и интересном литературном поприще.
Беседовал Вячеслав Бреднев
