Введение
…утром к моему Господину, где я встретил Капитана Каттенса, но так как мой Господин не появился, я вышел на Чарринг Кросс, чтобы увидеть генерал-майора Харрисона, — повешенного, выпотрошенного и четвертованного; при всем, что было там сделано, он выглядел столь же бодрым, как мог бы быть любой на его месте. Тут же он был разрублен, и его голову и сердце показали людям, что было встречено громкими криками радости.
Самуэль Пипс. Дневник Самуэля Пипса, 13 октября 1660 г.
Если бы не его замечательный дневник и подробные записи, Самуэль Пипс едва ли стоил бы сноски в истории как способный военно-морской администратор. Но вот он оставил нам свой дневник, литературную жемчужину, полную описаний его личных дел и тонких наблюдений о жизни Лондона XVII столетия, — что доставляет нам удовольствие отправиться назад во времени — в мир, весьма отличный от нашего.
Сегодня многие (хотя, пожалуй, не очень многие) читают этот дневник ради описания — из первых рук и на бесхитростном английском — Великой Чумы 1663 г., или Великого Пожара в Лондоне 1666 г., или просто ради чувства ностальгии по ушедшим дням. Но даже случайный читатель не может пройти мимо некоторых экстравагантных диковин — например, как это могло случиться, чтобы генерал-майора повесили, выпотрошили и четвертовали на публике к восторгу наблюдавших. Кто-то из читателей достаточно стар, чтобы помнить повешение как смертную казнь, но никому из них не доводилось наблюдать ничего подобного публичному потрошению и четвертованию.[1]
В дневнике Пипса есть еще многое, помимо кровавых экзекуций. По всем меркам он был человеком успешным: главный секретарь Адмиралтейства, мировой судья, депутат Парламента, член и президент Королевского общества, член братства и мастер Дома Троицы[2] — и это лишь несколько из его постов. Некоторые из них звучат знакомо, другие — не очень, но близкое рассмотрение любой отдельной должности выявляет множество странных вещей.
Например, карьера Пипса в военно-морском флоте началась, когда его кузен Сэр Эдвард Монтегю изъявил готовность действовать как его патрон. В те дни патрон — это был влиятельный человек, который одним своим словом мог создать карьеру или сломать ее. Патрон почти всегда был нужен для продвижения любого человека в том, что мы теперь называем «государственной службой», и у Сэра Эдварда был свой патрон — хорошо известный персонаж по имени Король Чарльз II.
Король Чарлз предоставил Монтегю ряд титулов, должностей и почестей — включая 1-й Граф Сэндвич — за его верную службу во время реставрации своей Короны в 1660 г., и такое положение позволило Монтегю повлиять на Адмиралтейство, чтобы дать Пипсу его первую должность: делопроизводитель (clerk of acts).
У Пипса не было ни административного опыта, ни формальных познаний в области флота, но все это едва ли имело значение в те времена. Патронажные назначения давались людям, кому патрон мог доверять, способность к работе играла роль отчетливо второстепенную. Что было также странно с должностью Пипса, как и с большинством других в ту эпоху, — это то, что должность, однажды полученная, как правило, становилась предметом частной собственности. Став делопроизводителем, Пипс владел должностью так, как сегодня владеют домашним бизнесом: он мог ее продать, занимать деньги под ее залог и получать от нее доход.
Как член Дома Троицы, Пипс был частью старинной монополии, которая в частном порядке строила маяки и фактически взимала плату с судов за услуги: нет платежа — нет света. Когда он был избран в Парламент, это сперва было от имени Лорда Хауарда, и очень немногим из его соотечественников позволялось голосовать — пожалуй, никому из них свободно, по причинам отсутствия тайных бюллетеней, влияния шерифов и того, что многими местечками владела высшая знать.
Будучи мировым судьей, он не получал никакого жалованья. И он открыто принимал взятки на своей должности во флоте. Его повседневная жизнь была весьма обычной для джентльмена, но при этом он жил в тихом страхе, что кто-нибудь может вызвать его на дуэль.
Таким образом, Пипс дает прекрасный пример парадокса жизни между мирами современным и предшествующим. С одной стороны, жизнь Пипса была столь же обычной, как любая человеческая жизнь: он беспокоился о своем ужине и своем золоте, он гордился тем, что в его доме есть лишняя кровать для гостей, он добивался женщин, он сплетничал о своих друзьях и сотрудниках. С другой стороны, однако, его жизнь протекала в контексте совокупности социальных норм, правил и организаций, совершенно чуждых — подчас и неприятных — для нас, нынешних. Сегодня патронаж и взятки означают коррупцию, дуэли давно исчезли, и всеобщие выборы с тайным голосованием являются фундаментальным правом. Действительно, именно контраст институционального контекста между прошлым и настоящим — вот что приковывает внимание изучающих повествование Пипса.
Вообще, что привлекает нас в истории, — так это экзотика в контексте общей обыденности. Мы восхищаемся ярким военным лидером в битве, которая иначе была бы самой обычной схваткой. Нас тянет понять полигамию и договорную женитьбу на фоне почти универсально моногамного гетеросексуального брака. Хотя мы сочувствуем жалобам судовладельца XVIII столетия на завышенные портовые сборы, нам более любопытен частный откупщик, плативший Короне за право собирать налоги и сборы. И конечно, нас поражает автор дневника XVII в., который открыто продавал военно-морские контракты за платежи в любой форме — от говяжьего языка до сексуальных услуг. Не будь в истории таких экзотических эпизодов, и если бы организация жизни никогда не менялась, или если бы мы не могли ощутить связь с индивидами из прошлого, тогда история поистине была бы занятием мало привлекательным. К счастью, история содержит общую нить человечности, и это делает ее значимой. Вдвойне приятно, что ее организационные детали меняются во времени, и потому она захватывающе интересна.
Экономика дает полезный инструмент для понимания прошлого, так как в потоке времени человеческий опыт взаимосвязан посредством общей экономической реальности. На самом фундаментальном уровне все люди и во все времена имеют дело с проблемой редкости. Никогда не было достаточно, никогда не будет достаточно, и как результат люди всегда влекомы поиском лучших путей к увеличению их богатства и потребления. Редкость имеет несколько универсальных импликаций: всегда нужно делать выбор, всегда существует вариантность, всегда действия во что-то обходятся, и всегда бывают выигравшие и проигравшие.
Нынешний читатель распознает знаки редкости в нашем прошлом и понимает вещи, подобные родственному соперничеству — в случаях ли Каина и Авеля, дочерей короля Лира, или Майкла и Фредо Карлеоне в Крестном Отце. Для уменьшения степени редкости люди всегда используют инновации, так что технология, — которая всегда присутствует в той или иной форме, — со временем усовершенствовалась. Рынки также существовали со времен античности, и жизнь в истории есть постоянная попытка получить и произвести больше через обмен. У Римлян были рынки капиталов и процент. Во многих отношениях пекарь античности был подобен современному пекарю за углом, потому что все пекари просто стараются заработать на жизнь.
В чем тогда разница вообще? Что привлекает наше внимание, когда мы видим историческое общество, отличное от нашего? Экономистам, конечно же, свойственно фокусироваться на показателях благосостояния — таких как технология, доходы, рост или отсутствие насилия. Это — экономическая история измеримых средних величин. Со временем производство выросло, также как население и душевой доход — в среднем. Здоровье лучше, люди выше ростом, перевозки быстрее — в среднем. Все это хорошо и замечательно, но часто это не дает ухватить того, что многие ощущают как еще большие различия. Нынешние армии не просто более смертоносны в среднем, они иначе выглядят. Они носят камуфляж, они не атакуют плотными рядами, они не состоят из иностранных наемников и не получают компенсации в виде военных трофеев. Если обернуться к нашему другу Сэмюэлю Пипсу, мы увидим, что сегодня администратор среднего звена в британском флоте имеет имущества больше и живет дольше, но мы также знаем, что сегодня на Западе никто не наблюдает бесстрастно, как публично вырезают человеческое сердце. Таким образом, мы понимаем, что с течением времени меняется еще многое, помимо одних лишь средних величин.
И все же несправедливо обвинять экономистов в том, что они целиком фокусируются на средних величинах. Многие из них признали, что главный компонент того, чем различаются времена, — это правила, по которым мы живем и которые организуют жизнь. На данный момент назовем их «институтами». Чем больше различаются институты по эпохам, тем более разноликим выглядит прошлое.
Сегодня на Западе мир считается modern, «самым передовым». Имеется в виду, что мир управляется набором светских институтов: верховенство закона; хорошо защищенные права собственности; выборное демократическое государство; права человека; обеспечение государством судебных учреждений, здравоохранения, национальной обороны и системы образования; профессиональные службы, регулированные рынки, забота об общественном благосостоянии и распределении дохода; а также понятие об индивидуальной свободе в современном государстве. Нам комфортно с корпорациями, производящими пищу, с государственной полицией, расследующей угон нашего автомобиля, с деньгами, служащими единицей учета всех вещей, с платой за труд, со свободной мобильностью и с личным правом каждого решать, на ком жениться и какое занятие себе выбрать. Пожалуй, важнее всего то, что мы ожидаем иметь равные социальные стандарты в своем окружении. Наше общество — это общество, основанное на концепции заслуг, — те, кто работает усердно и производит много, ожидают, что будут вознаграждены за это. Движение не всегда может быть скорым, но работник стоит своего места, и мы верим, что при усилиях и некоторой удаче любой может добиться вершины социальной лестницы. Но так было не всегда.
В не столь давние времена существовала строгая классовая структура общества, где обычных людей отделял от элиты большой разрыв, и редко кто пересекал границу между одним статусом и другим. Мастера контролировали работников, и каждый знал свое место в мире. Заслуга ценилась, но она не была полновесной монетой — личные связи, поведение и происхождение значили гораздо больше. Существовали рынки и цены для голосов избирателей, государственных должностей, дорог. Были тюрьмы, где временно содержались преступники, но не было пенитенциарных учреждений для долговременного лишения свободы и перевоспитания. Деньги существовали, но множество платежей совершалось натурой, путем услуг и бартера, вплоть до уборки отходов в рабочем помещении. Были стражи, но не было полиции. Разительно несхож был институциональный ландшафт в досовременном мире.
Как ни удивительно, наш мир Запада стал институционально современным совсем не так давно. Обычно институты живут дольше, чем любой человек, и потому для текущего поколения даже сравнительно молодой институт ощущается как старый. Коммунизм — в момент падения Берлинской Стены — таким же образом мог быть древней формой государства для двадцати- или тридцатилетних, кто разбивал бетон кувалдами в ноябре 1989 года. Лидеры были стариками, государственная машина — изношена, колючая проволока проржавела, и все в той системе казалось пережившим свой век. Но формально коммунистическому государству было всего лет семьдесят с небольшим — всего-навсего детский возраст в жизненном цикле институтов.
Это потому, что наш мир стал современным (modern) только около середины XIX столетия, и мы не должны идти далеко назад во времени, прежде чем институты станут чуждыми для наших современных ощущений. Наши местные государственные администрации, налоговые системы, наши распространенные широко взгляды на брак, занятия и социальный статус, практика всеобщего избирательного права, наше чувство индивидуализма — если назвать лишь несколько — все это относительно недавние институциональные нововведения. Говоря институционально, если сегодня кто-то телепортируется из времени современной Америки в позднюю Викторианскую Англию, это не будет сильно отличаться от путешествия из Лос-Анджелеса в Крайстчерч — с извинениями в адрес прекрасного города Крайстчерч. [3] Путешественник заметил бы кое-что менее функциональное в сантехнике и отсутствие теплоизоляции, но правила игры остались бы, в основе, теми же самыми. Он мог бы ужиться с обстановкой.
Такого нельзя сказать о путешествии назад в середину восемнадцатого столетия. Оно включало бы больше, чем заметить везде плохие зубы и отсутствие мобильных телефонов. Многое в организации жизни было не таким в досовременном мире, и современному путешественнику было бы нелегко вписаться в обстановку или понять ее вообще. Институциональная реальность состоит в том, что примерно в середине XVIII столетия современный мир — содержащий современные институты, к которым мы привыкли, — возник на свете. Это не значит, что не было институционального взаимонаслоения между современным миром и досовременным — конечно, такое было. Были выборы в 1500 г. и были выборы в 1900. Были банковское дело, коммерция и монеты, были ценные бумаги и норма процента, были семьи, фирмы и церкви. Какие-то довременные институты едва ли изменились вообще в ходе Промышленной Революции, но многие изменились так или иначе, тогда как другие были полностью трансформированы, отброшены или заменены. В целом, и особенно в отношении государственной службы, наш современный мир возник намного иначе организованным. Часто перемены в правилах жизни были настолько радикальными, что мы сегодня ужасаемся тому, что они вообще существовали. Дуэли? Какое варварство! Господство лордов? Какое зло!
В какой-то степени мы знакомы с историческими организациями, описанными в настоящей книге. Почти каждый узнает портрет королевы Елизаветы и что-то знает о Палате Лордов — хотя бы о ее существовании. Но немногие из нас (исключая поклонников Джейн Остин) знаком с институциональными правилами, которые направляли жизнь досовременных аристократов и позволяли им управлять нацией в течение 300 лет. Многие видели экранизацию Графа Монте-Кристо, где ложно обвиненный Эдмон Дантес, расплатившись со своими обидчиками, намеренно стреляет мимо в эпизоде непредвиденной дуэли со своим сыном. Мы плохо представляем, что такое поведение не дозволялось и было эквивалентом отказу от дуэли вообще. Только изучая детали досовременных институтов мы можем оценить глубокие институциональные перемены, имевшие место в течение XIX столетия.
Институты, анализируемые в этой книге, — все такого рода: казалось бы странные, которые или исчезли, или были созданы в переходные времена. В большинстве, они охватывают период времени, который я называю «досовременным», — эпоху от падения феодализма в Англии (ок. 1500 г.) до времени, когда полным ходом шла Промышленная Революция (ок. 1850 г.). Если обратиться к английским монархам, этот период длится от первого досовременного правителя, Генриха VIII, до первого современного — Виктории. К концу этого периода имело место то, что только и можно определить как революцию институтов. Эта Институциональная Революция, в основном, хотя и не исключительно, была сконцентрирована в переменах, которые произошли с правилами государственного управления, так что тематика, раскрываемая здесь, включает множество институтов, которые мы сегодня рассматриваем как часть государственной службы: неисчерпаемый список включает аристократов, дуэли, военно-морскую и армейскую администрацию, маяки, частные дороги, налогообложение, фактории, частную полицию и эволюцию криминального права.
Другие институты тоже изменялись, и некоторые писатели того времени, такие как Маркс и Энгельс, замечали, что происходит:
«Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана»… Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли».[4]
Определенно не одобряя, Маркс и Энгельс все же кое-что нащупали. Они заметили, что изменения происходят, они признали, что не все было плохо в прошлом, и они идентифицировали свободу обмена как ключ к современному миру.
Моя цель здесь — выдвинуть генеральное утверждение, что общим началом, лежащим в основе Институциональной Революции, столь взволновавшей Маркса и Энгельса, были «издержки измерения». Свобода обмена и способность к социальному взаимодействию с «голым интересом» и «бессердечным чистоганом» требовали возможности измерять то, что обменивается. Пока эта возможность измерять не материализовалась, сообщества требовали «патриархальных отношений», «феодальных связей» и «пожалованных свобод». Все это не значит, что была лишь одна единственная причина. Институты вырастают и развиваются, благодаря нескольким факторам, из которых я хотел бы выделить один важный, прежде игнорируемый.
Я утверждаю, что множество досовременных институтов, — по крайней мере, тех, что мы находим странными и интригующими, — распадается на два широких класса. Одни — это институты, основанные на том, что мы назовем «доверием» между патроном/ начальником и его служащим/ работником (На жаргоне современных экономистов это называется проблемой «принципал — агент» — ЕМ). Хотя было много институтов в этой категории, я исследую только несколько экземпляров: аристократия, дуэль и система патронажа.
Другая категория — это институты, предназначенные эксплуатировать предпринимательский дух частных стимулов. Здесь и должности, продаваемые их держателю, и такие, что известны как «продажные» институты. Я изучаю приобретение патентов на чин в армии, приобретение частных должностей и частное расследование преступлений. Общее утверждение состоит в том, использование доверия и частных стимулов было двумя главными институциональными средствами Короны против неподобающего поведения со стороны тех, кто ей служил, в мире, где измерение множества повседневных, основных вещей было трудно и /или часто близко к бессмысленности. Эти институциональные орудия использовались как для крупных, так и для маленьких должностей в государстве, и были заменены современными бюрократическими институтами, когда Промышленная Революция увеличила способность практических измерений.
С одной стороны, цель этой книги в том, чтобы собирать и анализировать многие из странных и причудливых институтов досовременного мира. Их экзотические особенности, сами по себе, делают чтение о них интересным занятием. Но с другой стороны — и это важнее, — я утверждаю, что в этих странных институтах была экономическая логика. Их детали были задуманы, чтобы решать проблемы стимулов, которые возникали в досовременном мире, — то есть, порождать богатство через уменьшение случаев отлынивания, мелких или крупных краж, хищений, халатности, трусости и массы иных случаев дурного поведения, которые возникают, когда люди собираются вместе по той или иной причине.
Досовременный мир имел непохожие на современный мир институты потому, что обстоятельства были непохожи. Мир Запада прошел через Институциональную Революцию потому, что обстоятельства изменились. И самое важное обстоятельство, которое изменилось, была способность измерять базовые, фундаментальные показатели — такие как время и расстояние. Аппарат экономики не только обеспечивает единую теорию для множества досовременных институтов и их перехода в современные, но также объясняет суть институциональных нюансов, отделяющих досовременный мир от нашего.
Вопрос ответственности
Измерение необходимо, потому что нам нужно знание о вещах, и вот — что мы часто хотим знать, взаимодействуя с другими людьми, так это — кого винить. Фундаментальная проблема в любой жизни, наполненной человеческими взаимодействиями, такова: Кто в ответе за последствия, дурные или хорошие? Кого наказывать или награждать? Возьмите любую область жизни, и эта проблема никогда не пропадет из вида.
Часть проблемы в том, что мы не обладаем всезнанием богов, но другая часть лежит в простой реальности: активную роль в нашей жизни играет природа.
Сломалась машина — почему? То ли проявил небрежность изготовитель, то ли владелец не содержал ее надлежащим образом, то ли юный сын владельца тайком гонял машину по ночам, или какие-то части машины просто износились, или потому что некоторые машины случайно попадают на халтуру при сборке?
Рукопись не доставлена к издателю вовремя. Случилось это из-за лени автора, или правда в том, что сломался его компьютер, и файлы были навсегда утрачены?
Чтобы ликвидировать Усаму бин Ладена, армии США понадобилось десять лет. Потому ли, что армейские не слишком старались? Или потому, что им давали ненадежные разведданные?
Какова бы ни была проблема, почти всегда налицо два потенциальных источника — человек и природа, — и мы часто не можем разделить и измерить их относительный вклад.[5]
Эта проблема существует также и для положительных результатов. Профессор публикует две превосходных статьи за один год и немедленно спешит к декану с просьбой о прибавке жалованья. Отражают ли эти две публикации истинную производительность его на протяжении всей жизни, или ему просто повезло, или у него есть способ нажать на редактора журнала? Футболист пробегает 1500 ярдов в одном исключительном сезоне и требует пересмотреть его контракт. Есть ли в этом постоянное изменение его способностей или противники были особенно плохо организованы в этом сезоне? Очень важно знать ответы на такие вопросы, так как фирма, которая долговременно платит высокое вознаграждение за результаты, которые вызваны кратковременной и случайной удачей, долго в бизнесе не продержится.
При всей серьезности этой проблемы сегодня, 300 лет назад она была просто неимоверной и достигала областей жизни, невообразимых сейчас. Давайте вернемся к м-ру Пипсу о прочтем об обыденных вещах, которые случались с ним многократно: «упущенная работа».
…но разминувшись с ним, я упустил работу. Так и пошел домой… (13 апреля1663).
…Назад в Уайт-Холл… Туда-сюда, и выяснил, что Комитет по Танжеру собрался [в другом месте], и таким образом я упустил работу (1 апреля 1664).
…в офис, где провел какое-то время, и затем, по соглашению с Комиссией по Акцизам, я все утро прождал Казначея и Сэра Сент-Фокса, но они не пришли, так что я и комиссионеры упустили работу и надежды на бизнес, который собирались делать (28 мая 1666).
Встал и с Сэром У. Пеном [направился] в Уайт-Холл… однако Герцог Йоркский был в отъезде на охоте. Так что мы упустили свою работу, и опять ушли [ни с чем]… (28 ноября 1666).
И такое случалось снова и снова. Бедный Пипс являлся за назначением, чтобы делать дела во флоте, а другая сторона не являлась. Несомненно, такие промашки создавали неудобство для тех, с кем Пипсу приходилось иметь дело. Скорее всего, таким мог быть его патрон. «Почему эти контракты не подписаны?» — мог он спросить. «Ну, — мог ответить Пипс, — когда я прибыл, Герцог уже отбыл на охоту». Что мог сказать на это Сэндвич? Герцог, как и другие, могли уезжать на охоту, когда их это устраивало. И кто станет расспрашивать Йорка, будущего короля?
Но в этих эпизодах есть нечто большее, чем серия упущенных возможностей. Хотя это и вызывало досаду, но современный читатель извлекает из дневниковых записей еще то, как безропотный Пипс сам вел себя в таких вопросах. Неявка была просто частью повседневной жизни в семнадцатом столетии, и это не давало повода сокрушаться. Погода, неважное самочувствие, непослушное животное, плохие дороги, заболевание и масса других вещей могли помешать кому-то или чему-то в длинной цепи событий, которые, все вместе, приводят к встрече двух людей. Сегодня мы расстроены, когда пропущена единственная встреча, и если это повторяется, мы находим кого-то другого, с кем работать. Мы знаем, кого винить. Но до нашего современного мира надежных машин и коммуникаций было трудно знать, кого считать ответственным за неявку — природу или личность.
Отсюда важное экономическое следствие: невозможность идентификации — кого или что винить — ведет к проблемным формам поведения участников события. Поскольку роль природы была так велика, многие встречи могли быть пропущены намеренно и приписаны действиям природы. И здесь мы лицом к лицу встречаемся с проблемой патрона, такого как Сэндвич. Он дал Пипсу должность в расчете на то, что тот будет действовать в интересах графа, но как он мог знать, что этот клерк будет все делать ради этой цели, если так много факторов вне контроля одного и другого могут вступить в игру? Сколько встреч пропустил Пипс, потому что сам был в отлучке на рыбалке? Неопределенность в ответственности за последствия порождает стимулы к тому, что мы называем «дурным поведением» со стороны служащего, или агента.
Проблему демонстрирует Рис. 1-1. Результат есть сочетание действий природы и агента. Просто глядеть на результат недостаточно, чтобы определить вклад одного и другого. Пунктирная линия вокруг двух кругов представляет идею, что кто-то третий, глядя на результат, не может отделить участие одного от участия другого. Названия для каждого ресурса, это — вариабельность (для природы) и изменчивость (для агента). Эта проблема идентификации была громадной в досовременную эру, особенно в областях, где сейчас все принимается как должное, но общая проблема существует и сегодня.
Практически все, что мы ценим в жизни, сложно и подвергается влиянию как природного, так и человеческого начал. Сказать, что природа играет роль в жизни означает сказать также, что каждый результат в той или иной степени вариабелен. Сказать, что люди могут влиять на жизнь, — значит, сказать, что результатизменчив. Возьмем олимпийского спортсмена. Олимпиады отдают дань высшему слою в распределении природой спортивных талантов. Природа играет огромную роль в том, кто станет участником Олимпиады. Люди в высшей степени неодинаковы и являются в мир самыми разными по форме и размерам, и некоторые приходят с телами, которые могут бегать, прыгать или плавать быстрее других. К примеру, Майкл Фелпс, восьмикратный золотой медалист Олимпиады в Пекине, имеет тело, предназначенное для быстрого плавания. В сравнении со средним человеком своего роста, его руки «слишком длинны», ноги «слишком велики», а руки подобны лопастям. Природа наградила его принадлежностями для быстрого движения в воде. Другие люди плавают, скорее, как топор. Но природа — это еще не все. Спортсмены различаются по природе, но одновременно, они могут быть изменены. Одни изменения приходят через упорную работу и тренировки, и Олимпийские игры возвеличивают эти изменения. Другие прибегают к нелегальному употреблению медикаментов, эти изменения рассматриваются как обман, и с ними ведется борьба.
Именно потому, что таланты и варьируют по природе, и могут изменяться самим спортсменом, при организации Олимпиад существует эта проблема — иной спортсмен может обмануть, и это сойдет ему с рук. Если бы организаторы знали все, ни один спортсмен не мог бы мошенничать со стероидами и уйти незамеченным с золотой медалью в руках — жульничество было бы невозможным. Но даже когда организаторы всего не знают, обманов бы не было, если бы можно было легко идентифицировать личный вклад спортсмена в его мастерство. Скажем, если бы спортсмены различались только природными данными, обман был бы невозможен — и его бы не было. С другой стороны, если бы все спортсмены были по природе идентичными, и эффект честных тренировок был бы известен, тогда любое выдающееся достижение могло быть только результатом обмана. Определить это было бы легко, так что и в этом случае не было бы смысла жульничать.
Именно наличие обоих начал — вариабельности и изменчивости — и трудность различать между тем и другим — вот что делает возможным обман, подделки, хищения, кражи, халтуру и все другие формы дурного поведения в жизни. Указанные условия создают ситуацию, когда любой результат является «сигналом с шумом», и индивидуальные вклады природы и человека не могут быть четко отделены друг от друга. При наличии шума, измерения отдельных вкладов никогда не совершенны, и само измерение может иметь мало значения, даже когда сделано корректно. Тот факт, что трудно помыслить о примерах, которые не зависят одновременно от природы и от человека, указывает, что возможности дурного поведения вездесущи.
Институты и поведение
Фундаментальная роль институтов — контролировать дурное поведение, воздействуя на побуждения индивидов вести себя так или эдак. В общем и целом, правила жизни выбираются так, чтобы общество создавало столько богатства, сколько возможно, зная, что каждый набор правил создает стимулы, ведущие к определенным формам дурного поведения. Так что всякому сообществу надлежит выбирать свои институты по-умному.
Пока все хорошо, но теперь мы приходим к одной из больших, часто не замечаемых, «изюминок» истории: в досовременную эпоху роль природы и вариабельность сильно отличалась от того, что мы имеем сегодня. Поскольку прогресс часто был немного большим, чем удаление случайностей в результатах, за последние 200 лет имело место естественное снижение роли природы. Когда бы ни появилась новая технология или процедура, происходило повышение отдачи и понижение средних издержек, но также всегда были потери в разбросе результатов. Жизнь становилась более предсказуемой, и природа играла все меньшую роль. Когда возможности природы порождать вариабельность снижались, изменялись возможности действовать по-дурному.
Сказанное имело важные последствия для типов институтов, которые создавались. Институты, которые при высокой вариабельности были разрушительными и немыслимыми, при новом порядке вещей становились дееспособными и эффективными. Таким же образом, институты, устроенные, чтобы справляться с большой ролью природы, становились слишком дорогостоющими в более предсказуемом мире. Конец восемнадцатого столетия увидел радикальное изменение роли природы в жизни. Именно эта радикальная перемена и привела к Институциональной Революции.
Процесс институтов, отвечающих на изменения в вариабельности, продолжается, но сколько бы мы ни говорили об информационных технологиях, участии женщин в рабочей силе и росте сферы услуг, ничто сегодня нельзя сравнить с введением огромного числа технологических новшеств, которое впервые в истории достигло критического порога во второй половине восемнадцатого столетия. В досовременную эпоху, до Институциональной Революции, почти все в жизни содержало великую природную компоненту — непостоянство было везде, и это вело к высокой вариабельности качества всего, что производилось. Это также означало, что измерение индивидуального вклада в результат подчас было почти невозможно в одних областях, а в других практически не имело значения.
Когда природа играла огромную роль, и когда никто не мог отделить эту роль от других факторов, тогда измерение не могло экономически эффективно различать вклад факторов, и потому его значимость была незначительной. Существенно то, что вклад природы в производстве смешивался со вкладом работников. Располагая достаточным временем, можно было бы научиться узнавать роль природы и рабочих в конкретных случаях. Но огромная роль природы означает, что узнавание было бы слишком долгим, а тем временем можно и состояние потерять. Многие из наших современных институтов основаны на вознаграждении положительных качеств и хорошей работы. Однако такие институты покоятся на измерении, и следовательно они часто были бы слишком дороги для применения в досовременную эпоху. Когда роль природы огромна, требуются другие решения.
В центре внимания этой книги — предоставление благ государственной службой в Британии с пятнадцатого до девятнадцатого столетий. Современные суды, государственные финансы, шерифы, публичные нотариусы и военная служба обеспечиваются государством на разных уровнях посредством профессиональной бюрократии. В досовременный период все то же самое обеспечивалось посредством институтов доверия или купли-продажи. Эти институты решали для Короны проблему — как управлять страной без того, чтобы ее, Короны, служители не смывались бы с богатством нации, — дурное поведение, которое было возможно, когда огромную роль играла природа. Трудно поверить, но положительные качества — по крайне мере, в нашем нынешнем понимании, — не были в числе первостепенных соображений.
Патронаж, когда индивид назначает, продвигает и ручается за других, с кем он имеет личные связи, был обычным делом в небольшом, личностном и централизованном государстве досовременной эпохи. На вершине государственной службы находился Королевский Двор, включавший всех министров Короны, служивших удовлетворению монарха. Королевский Двор был центром политической и социальной жизни на всем протяжении досовременной эры, и все значительные назначения — от тюремщика до епископства — должны были обсуждаться в королевском совете.
Министры и члены Парламента контролировали различные элементы правительства, в зависимости от их влиятельности. Могущественные министры обладали массивным объемом контроля. Патронаж передавался от уровня к уровню: от министра — к судебному чиновнику, от помощника депутата — к шерифу, и далее — к мировому судье. С этих должностей затем давались другие должности в местных органах государства тем, кто был в фаворе. Итогом была в значительной степени клановая форма администрации, но такая, где патрон был осмотрителен в выборе лиц, чтобы их взгляды не повредили бы его отношениям с государством. При патронаже, важнее всего были репутация и социальное положение, и назначения на должность основывались на желаниях патрона. Ожидалось, что назначенный будет действовать в интересах патрона, и вся система зависела от доброй воли своих членов и возможности их доверять друг другу.
Хотя акты патронажа могли распространяться на многих членов общества, наиболее важные случаи резервировались для знати. Знатные назначенцы часто бывали ограничены в своих возможностях продавать, завещать или иными путями передавать свои должности. Например, должность могла быть только пожизненной, и когда человек умирал, право на его должность возвращалось к Короне. Многие должности (особенно, самые крупные) сохранялись только по усмотрению Короны — это означало, что король должен быть максимально доволен службой. Не в пример чиновнику, который покупал небольшую должность, патронажный назначенец часто мог быть смещен без компенсации. Важнейшие государственные должности и те, где было легко манипулировать против интересов Короны, чаще всего давались через патронаж и редко рассматривались как чисто частная собственность.
Основной альтернативой патронажу была продажа должности напрямую частному лицу. Это были продажные(venal) должности, хотя в те времена слово «продажный» не имело отрицательных коннотаций, как сегодня. Когда должность продавалась, она рассматривалась обычно как форма собственности, не отличающаяся от земельной. Владелец мог управляться с должностью, как ему заблагорассудится, продать ее или оставить наследнику. Пребывая на должности, владелец ее мог отсутствовать, наняв себе заместителя, чтобы делать работу. Самое важное, что должность была источником богатства, и вознаграждением служило не столько жалованье, сколько сборы, доли в доходах, чаевые, неденежные платежи. Как написал Сэмюэль Пипс в мае 1665 г.: «Каждый малый ищет своей выгоды, и получает, что может, за все что угодно».
Другие должности были — собирать доходы для Короны и делиться с ней.[6] Какие-то должности были просто синекурой, когда платежи взимались, и никакой службы не осуществлялось. В таких случаях покупка должности эффективно действовала как ссуда государству, а получаемые должностным лицом платежи — как выплаты по ссуде.[7] В добавок к жалованью, Корона могла платить gages или другие платежи, как проценты на капитал — то есть, сумму, уплаченную за должность. В армии назначенным офицерам платили небольшое жалованье, но также отдавали долю военных трофеев.
Часто, однако, наиболее важным аспектом должности был набор привилегий, которые приходили вместе с ней. Эти привилегии могли включать свободу от определенных налогов, доступ к взяткам (что было легально), возможность присоединиться к знати (должности, дающие дворянство), местный престиж и включение в правящий класс. Многие из этих привилегий впоследствии вели к другим должностям, которые могли порождать доход. Этим объясняется, почему финансовые выгоды от какой-то должности могли быть «бесспорно умеренными». Ответ в том, что должность была сферой частного интереса, и до Институциональной Революции никто не рассматривал ее как государственную службу.
Выбор Короны — предложить должность как форму патронажа или как «продажную» должность — сводился к вопросу, что может дать королевству наибольшее богатство. Максимизация ценности королевства требовала обеспечения юридической системы, обороны и доходов для финансирования того и другого. Поскольку Корона не обладала никаким преимуществом в издержках на обеспечение таких благ, она должна была вступать со своими подданными в отношения обмена, чтобы вовлечь их в процессы производства этих благ. В таком контексте Корона была аналогом предпринимателя, который, для производства товаров, вступает в обмен и с капиталистами, и с рабочими. Формы, которые принимал этот обмен, зависели от относительных издержек и выгод каждого способа создать для служащего стимулы, совместимые со стимулами Короны в условиях, когда трудно отделить вариабельность от изменчивости. Она могла нанимать работников за фиксированную плату и следить за их работой (профессиональная бюрократия). Она могла назначать индивидов на определенные должности в обмен на «лояльную» службу (патронаж). Или же Корона могла продавать индивидам полномочные права за фиксированную сумму, либо за долю от доходов (продажа должности). Установить верные правила являлось, пожалуй, важнейшим делом Короны. Создание надлежащих стимулов порождало богатство и для Короны, и для подданных. Это растущее богатство, хотя оно и привлекало захватчиков, также позволяло стране превосходить своих соперников в войнах.
Прямая продажа государственной должности имеет следствием сильные стимулы. У человека, который зарабатывал доход сборами, подарками или военными трофеями, был сильный стимул собирать или иным способом получать свои сборы, притом путями, самыми экономичными по затратам. Вообще говоря, это — преимущество продажи. Доход выше, когда клерк работает хорошо или армейский офицер побеждает в бою. Высокий доход, при конкуренции на рынке должностей, означает, что Корона получает наивысшую цену за должность, когда она продана. Другим, тоже важным преимуществом такой системы является то, что она сама собой проводит отбор людей, квалифицированных для данной должности, поскольку те, кто может извлечь больше дохода, готовы больше заплатить за должность. Индивиды, которые работают неудачно, теряют деньги, и для них лучше всего продать должность более производительному претенденту. Отсюда преимущество продажи государственных должностей — эта система устраняет измерение квалификации людей и мониторинг результатов, поскольку поведение их направляется прибылью — разницей между доходом и затратами.
Неудивительно, что продажа государственных должностей имела свои издержки. Мздоимство могло создать стимулы, несовместимые с целями Короны, поощряя действия, увеличивающие, за ее счет, собственное богатство держателя. Каждая должность давала ее держателю различные возможности порождать доход, и не все эти возможности были легитимными с точки зрения Короны. Однако, видя перед собой разные возможности, держатель должности посвящает свою энергию тем действиям, которые дают ему больше отдачи. Это приносит доход, который может или не может быть совместимым с целями Короны. Если сборы фиксированы, или если технология меняется со временем, тогда опять же действия держателя могут оказаться несовместимыми с интересами Короны. Тогда солдатам приходится воевать слишком много, взятка ведет к предательству, появляется слишком много обвинительных приговоров, судебные тяжбы могут надолго затягиваться, сговор между сборщиками налогов и плательщиками может снижать доход государства.
Аналогичным образом, Корона может встретиться с отрицательными стимулами при продаже. Если контракт заключается с сувереном, тот может, используя свою власть, нарушить условия, когда уже были сделаны невозвратные инвестиции. Суверен также может пойти и на иные действия (скажем, начать войну, которая прерывает судоходство), каковые, в конечном счете, перераспределяют богатство Короны. Контракт с сувереном был рисковым бизнесом, и это повышало издержки размещения должностей путем продажи.
До девятнадцатого столетия главной альтернативой продаже был патронаж — выбор лица, которому можно доверять в выполнении его обязанностей. В те времена патронаж работал потому, что он требовал малой централизации государства и мало аристократического управления. Когда Корона жаловала высокую должность знатному лицу, это было источником большого богатства, высоких привилегий, прав и других социальных преимуществ в обмен на лояльную службу в пользу патрона. Поведение держателя должности направлялось угрозой изгнания из аристократии, утратой преимуществ должности и потерей всего, что было вложено в дело, — если его схватят или заподозрят в действиях за пределами интересов патрона. Глядя из двадцать первого века, трудно оценить, как сильно жизнь аристократии зависела от этого одобрения, и насколько серьезными были такие угрозы. Быть обвиненным в неправомерных действиях и отрезанным от общества означало социально смертный приговор. Должности, даваемые через патронаж, часто не предусматривали права продажи. Тот, кого нашли недостойным доверия, мог быть наказан остракизмом, когда утрачивается все его социальное положение, и когда не существует права смягчить потери путем продажи. Потому у служащего, который получил должность через патронаж, имелись сильные стимулы избегать дурного поведения.
Однако патронаж имел для Короны три недостатка. Во-первых, патронаж не всегда делался на основе личных достоинств — в самом деле, качества часто играли незначительную роль при выборе служащего, ибо лояльность была важнее. Так что должность по патронажу скорее могла достаться человеку некомпетентному, чем должность, данная через продажу или по личным качествам, когда лица, мало подходящие для нее, должны были готовы платить за нее больше или быть в состоянии доказать свою эффективность.
Во-вторых, основанный на системе доверия, патронаж требовал добавочных институтов для мониторинга добросовестности держателя. От самих индивидов на «должностях доверия» требовалось внести какого-то типа взносы, чтобы повысить их благонадежность. Эти вспомогательные средства иногда были общими для страны, иногда же специфичными для класса, но во всех случаях они были дорогостоющи и не требовались, когда должность продавалась или давалась по заслугам.
В-третьих, патронаж обычно работал только тогда, когда государственная администрация была относительно малой. При росте государственной службы, использование системы патронажа в каком-то большом объеме делалось невозможным логистически — и столь же невозможным становилось контролировать дурное поведение путем изгнания из правящих элитных групп. Насколько мало это «малое» — вопрос схоластический. Определенно, в сравнении с современностью, государственная служба досовременной эпохи была тривиальной. В 1727 г. английская юридическая система насчитывала всего семнадцать судей. Кажется, достаточно «мало».
Третьей альтернативой устраивать государственную службу — той самой, которая в конце концов победила, — была организация учреждений с профессиональными бюрократами. Стимулы к использованию бюрократии вырастали из расходов на продажу и на патронаж. А издержки от этого способа — то, что работники на жалованьи требовали мониторинга. По мере того, как росла способность Короны отслеживать как ресурсы, требуемые для обеспечения госслужбы, так и улучшение ее отдачи, в то время как прибыль от продажи и патронажа все чаще стала создавать дурные стимулы, росло желание перейти от децентрализованной администрации к профессиональной бюрократии.
Обсуждение трех способов производства государственной службы представлено на Рис. 1.2. Если имеется надежный способ мониторинга деятельности работников, тогда служба эта будет эффективно обеспечена профессионалами. Таков случай нашего современного мира. Если такой способ был недоступен, тогда вопрос в том, отвечают ли целям Короны стимулы, порождаемые продажей? Если да, тогда должность предлагается к продаже. Если нет, должность обеспечивается через патронаж.
Почему институты?
Специфические рассуждения о том, почему досовременные институты приняли формы, какие они приняли, являются частью более широкого корпуса теории, известной как новая институциональная экономика. Эта теория получила начало в 1959 г. в статье о Федеральной Комиссии Связи США. В этой статье застенчивый англичанин по имени Рональд Коуз указал, что в рамках экономической теории мэйнстрима институты значения не имеют. Коуз старался отметить одну тонкость. Он говорил, что если имеется пещера, которая может использоваться для ряда вещей, она будет использована для наиболее ценного занятия — безотносительно от того, кто ею владеет. Что он сказал в действительности, так это вот что: «Будет ли пещера использована для хранения банковских архивов, или как резервуар для газа, или для выращивания грибов, зависит не от законов собственности, а от того, кто больше заплатит за ее использование — банк, газовая корпорация или грибная компания». [8]
Едва ли это звучит как основание для Нобелевской премии или новой области в экономической науке, но все было именно так.
Фраза «зависит не от законов собственности» указывает на коренную проблему с традиционной экономической наукой, когда она подступает к правам собственности или иного типа законов, правил или социальных норм. Конкретно, это было указанием, что экономике мэйнстрима нечего сказать об этих вещах.
На примере с пещерой Коуз развил знаменитое теперь понятие, которое он назвал «издержками трансакций». По сути, трансакционные издержки — это издержки всех видов дурного поведения, о которых говорилось выше. Это издержки, связанные с поддержанием системы институтов, устроенных, чтобы обуздывать дурное поведение. Например, затраты на попытки Короны контролировать и отслеживать служащих, издержки попыток служащего обмануть Корону, и любая потеря богатства от всего этого — есть трансакционные издержки. Непреходящее достижение Коуза — это идея, что, когда налицо трансакционные издержки — когда люди вовлекаются в дурное поведение, — тогда значение приобретают правила, и различные институты дают различные социальные результаты.
Для тех, кого не обучали мыслить в духе экономики мэйнстрима, такой вывод кажется очевидным. Конечно, правила имеют важное значение. Но Коуз показал, что они имеют значение из-за трансакционных издержек и что формы институтов всецело зависят от издержек этого типа. Гвоздь его основополагающей статьи, следовательно, в том, что законы (и другие нормы прав собственности) осознанно конструировались экономическими деятелями — у нас это Корона, аристократы и служащие, — чтобы максимизировать богатство (денежная оценка, имплицитно или эксплицитно связанная со всем, что ценят люди), минус так называемые трансакционные издержки. Понимание трансакционных издержек в данной конкретной ситуации необходимо и достаточно для понимания институциональной структуры этой ситуации.[9]
Трансакционные издержки определяются как затраты, необходимые для установления и поддержания любой системы правил и прав. Если институты это пучки правил, тогда трансакционные издержки суть затраты на установление и поддержание институтов.[10] Это издержки на предотвращение дурного поведения.
Когда Олимпийский комитет вводит тесты на наркосодержащие вещества, все расходы на осуществление этих тестов и усилия спортсменов избежать поимки на обмане — это трансакционные издержки. Если фирма нанимает работников за определенную плату и затем отслеживает их на предмет отлынивания, все расходы на мониторинг будут трансакционными издержками, потому что это затраты, вызванные поддержанием правил, изложенных в контракте. Если бы работники были наняты на других условиях — скажем, на сдельную оплату, — тогда способ и объем мониторинга были бы иными, и трансакционные издержки тоже были бы другими. Когда на дверь вешается замок, его покупка — это трансакционные издержки, потому что сделана она ради охраны прав на то, что находится за дверью. Расходы на полицию — это трансакционные издержки, но и потеря выгоды от обмена, который не состоялся ввиду страха быть ограбленным, — это тоже трансакционные издержки. Трансакционные издержки зависят от стимулов, которые любая система прав и правил создает как для продуктивного, так и для дурного поведения. Так, трансакционные издержки, возникающие от обеспечения почтовой службы, отличаются от тех, что возникают от сбора налогов.
Индивиды собираются вместе для соучастия в обмене и производстве. Они делают это потому, что совместно они могут создать гораздо больше богатства (в широком смысле слова), чем каждый сам по себе. К несчастью, когда люди собираются вместе, они могут вести себя оппортунистически: работники пренебрегают своими обязанностями, кто-то выписывает ложные чеки, супруги совершают измены, агенты предают доверие своих принципалов, соседи вторгаются на чужую территорию, воры совершают кражи, торговцы продают плохой товар, одна страна вторгается в другую, и так далее и тому подобное. Много плохих вещей случается в жизни, и, для предотвращения этого, общества создают институты, ограничивающие дурные стимулы частных лиц.
И так обстояло в досовременном мире, где институты были сложными системами прав, устроенными для решения практических проблем. Правила аристократии служили, чтобы порождать добросовестных служащих, фактории в колониях строились, чтобы не допустить массовых хищений, а солдатам платили трофеями, чтобы поощрять их воевать. Во всех различных случаях конкретные трансакционные издержки варьировались, но общим их источником была роль природы (вариабельность), и назначением институтов было максимизировать богатство в контексте каждой данной ситуации с трансакционными издержками.
Главная идея Коуза, — что институты устроены для максимизации богатства-нетто — за минусом затрат по их установлению и поддержанию (трансакционных издержек) — это краеугольный камень, на котором основана аргументация настоящей книги, и каждый конкретный институт рассматривается под этим углом. Предполагается, что институты максимизируют богатство, и выбираются они с учетом конкретных трансакционных издержек, возникающих в их контексте. Анализируя отдельный институт, я буду выявлять конкретную проблему трансакционных издержек, которая там решается, так что сам термин «трансакционные издержки» будет использоваться редко. Таким образом, правила, регулирующие должности во флоте, выбирались в соответствии с проблемой держать капитанов на контроле и быть уверенными, что у них есть стимулы воевать, фабричная дисциплина была введена на факториях в отдаленных колониях в попытке пресечь широкую торговлю крадеными товарами на черном рынке, а дуэль использовалась, чтобы выявлять сомнительных субъектов, прикидывающихся джентльменами. Обеспечивать стимулы воевать, пресекать хищения и держать волка подальше от овчарни — все это трансакционные издержки.
Эта монолитная и строгая теория для многих спорна, потому что она притирается со скрежетом к любой социальной теории истории. Однако подлинный тест состоит в том, может или не может гипотеза объяснить множество странных особенностей досовременных институтов, — и здесь эта теория сияет во всем блеске.
Заключение
Институционально говоря, досовременный мир был местом странным в сравнении с нашим. Мы привыкли к идеям о королях и знати, потому что они все еще существуют. Однако роль современного аристократа — это ничего похожего на то, чем она была. Во все время досовременной эпохи Британия управлялась малой горсткой людей — и не в короткий период, а несколько сотен лет. Как они это делали? Почему они это делали? Почему вели себя так непохоже и таким образом, который позволил писателям вроде П. Дж. Вудхауза,[11] изображая их, добиваться комических эффектов?
Точно также, английский военный флот возник в шестнадцатом столетии с аристократическим корпусом офицеров, назначаемых через сложный патронаж, а потом несколько столетий доминировал на морях и несомненно был основой Британской Империи. Правда, вещи делались по-другому в британской армии, где любой, пожелавший стать офицером, просто мог купить себе путь к этому. В досовременном мире многие службы, сейчас обеспечиваемые государством, выполнялись частными лицами: почта, маяки, дороги, судебное обслуживание… В среде элитного класса обычным явлением были дуэли. Поистине все было очень странно.
По счастью, для понимания этих вещей имеется простой ключ. Согласно Коузу, все институты зависят от трансакционных издержек. Разберитесь с этими издержками, и понимание институциональных деталей приходит автоматически. Эти издержки — затраты на установление и поддержание прав. Это издержки институтов, и зависят они от вариабельности природы. Институциональные особенности, наблюдаемые в досовременную эпоху, были результатом попыток уменьшить трансакционные издержки своего времени. Причина, почему институты были так различны, состояла в том, что бедные люди того периода несли не только великие трансакционные издержки, но также издержки в тех измерениях жизни, которые ныне неактуальны. В двух словах, главной проблемой в досовременном мире была громаднейшая роль, которую играла природа в обычном бизнесе и в жизни. Соблюдать время, измерять расстояния и полагаться на искусственные источники энергии — некогда это были проблемы первостепенной важности. Как только эти проблемы были решены, развились новые институты, которые характеризуют современный мир. Те, кто жили в досовременную эпоху, делали то, что делают все люди: лучшее, что они могли делать с тем, что они имели.
Я надеюсь убедить читателя, что в конце восемнадцатого столетия, поистине, имела место тихая другаяреволюция… институциональная.[12]
Рис. 1.1. Вариабельность и изменчивость
Рис. 1.2. Способ выбора должностей в государственной службе
Примечания
[1] Генерал-майор Томас Харрисон был в числе тех 59, кто подписал смертный приговор королю Чарльзу I. После реставрации в 1660 г. новый король не хотел начинать свое царствование с массовых казней. Был выпущен Indemnity and Oblivion Act («оставить и забыть»). Но из него были изъяты девять человек, считавшихся самыми активными цареубийцами. Харрисон был первым в списке. Выбранная процедура казни должна была навсегда уничтожить даже идею цареубийства.
[2] Trinity House – старинная гильдия моряков Великобритании, существует до сих пор.
[3] Город в Новой Зеландии.
[4] Цит. по тексту: «Манифест Коммунистической партии» на сайте marxists.org.
[5] «Природой» в таком контексте принято называть факторы, которые не зависят от воли и желания прямых участников события, но влияют на исход этого события, — опосредованно, чаще всего неявно и непредсказуемо. В эту категорию попадает и человеческий фактор, как видно из примеров (халтурная сборка автомашины, действия разведывательных служб…). То, что иногда называют «вмешательством случая».
[6] Прежде всего, это налоговые откупщики.
[7] То есть, покупая синекуру, он как бы ссужал государству деньги, и потому ему позволялась законная компенсация в виде взимаемых им платежей. То, что ссуду выплачивал не получатель ее, а другие юридические лица, непричастные к ссуде, это конечно мелочь…
[8] Непосредственной темой той статьи Коуза была проблема государственного распределения прав на радиочастоты, между конкурирующими широковещательными корпорациями. В примере с пещерой он начал с того, что на право собственности может претендовать либо тот, кто обнаружил пещеру, либо тот, кто владеет участком земли, под которым она расположена. В этом контексте он и указал, что использование пещеры не зависит от споров о праве собственности на нее.
[9] Впервые Коуз высказал идею трансакционных издержек и ввел это понятие в 1937 г., в статье «Природа фирмы». Но его открытие оставалось незамеченным наукой вплоть до упомянутой Алленом статьи от 1959 г. Поэтому свою Нобелевскую лекцию (1991) Коуз начал словами: «Интересное чувство испытываешь, когда тебя на девятом десятке лет награждают за работу, которую ты сделал в двадцать с небольшим»…
[10] Вот еще два прекрасных определения, углубляющих понимание предмета:
«Трансакционные издержки — это издержки функционирования экономической системы» (Кеннет Эрроу) и «Институты — это ответ на существование трансакционных издержек» (Питер Туманофф).
[11] Один из самых популярных юмористов ХХ в. (P. G. Wodehouse)
[12] «Другая» потому что в ту же эпоху началась известная всем Промышленная Революция, в известном смысле ставшая предпосылкой к революции институтов. Как показывает Аллен, Промышленная революция принесла с собой снижение роли природы и возможность более эффективно измерять вклад человека. Это повело к резкому снижению трансакционных издержек и кардинальному преобразованию институциональной структуры общества.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer9-allen/
