(сборник статей разных лет, окончание. Начало в №7/2017 и сл.)
Рабочее понятие
Понятия, которыми пользуется та или иная цивилизация, вырабатываются и существуют столетиями и тысячелетиями. Они — то культурное наследие и средство человечества, которыми должны пользоваться с благодарностью к своей всемирной истории. И, чем выше и абстрактней то или иное понятие, тем более общечеловеческий смысл хранится в нем: по поводу вещей обыденных и примитивных у нас могут быть разночтения и разное понимание: английская kasha — это всего лишь гречневая каша, а их stool — табуретка. Таких ложных когнатов — во множестве пар и групп языков. Но абстрактные понятия «Бог», «совесть», «справедливость» и тому подобное, при всей разнице произношения и написания, воспринимаются нами в предельно близких смыслах, именно они объединяют нас и делают из нас человечество — не биологический вид в его эволюционной динамике, а… — понятие «человечество» сходу не формулируемо.
В отличие от вечных ценностей абстрактных понятий, существует огромное множество рабочих понятий, достаточно эфемерных и потребляемых только в той деятельностной среде, где они разрабатываются.
При этом рабочее понятие должно быть адекватно и кодифицируемо общечеловеческими понятиями, быть узнаваемы и идентифицируемы не включенными в эту деятельность.
Это достигается за счет понятийных оснований, а именно (на примере понятия «программа»):
— исторические примеры (например, космическая программа «Аполлон»)
— встроенность в идеализации и теории (например, программа и программирование в теории менеджмента и ОРУ)
— современное понимание и интерпретации (например, американская традиция рассмотрения программы, как совокупности связанных между собой проектов)
— семантические узлы (например, выделение сёмы pro как проспекции и сёмы graphio — писать)
Однако коренным, краеугольным в построении понятия являются коллективные цели и направления предстоящей коллективной деятельности. Мы должны знать, для чего строим то или иное понятие. И если такого единства в коллективе предстоящих деятелей нет, то и рабочего понятия не будет. Понятийная работа остановится на неясном облаке смыслов, не более того.
Кроме того, рабочее понятие должно быть погружено, а образней — спущено на воду потока бытия и, стало быть, должно отвечать требованиям плавучести, остойчивости, и другим мореходным требованиям. Оно, рабочее понятие, должно быть средством плывущих, а не бревном для утопающих.
Ноябрь 2010
В поисках смыслов
Из всех тем, обуревающих умы и сердца людей, самой частотной и востребованной является тема человека. Не Бог, не мироздание, его происхождение, природа и законы, не проблема Добра и зла — человек. Только в мировой философской литературе и по явно устаревшим данным конца 80-начала 90-х годов прошлого века ежегодно публиковалось около 50 тысяч работ, посвященных человеку — теперь таких работ существенно больше.
Неиссякаемый интерес человека к самому себе, кажется, нашел свое объяснение.
Если иметь в виду метафору-притчу Платона — а великий философ в самых главных вопросах философии остается и самым современным — о пещере с прикованными людьми, проносимыми мимо пещеры «идеями» и их «тенями» на глухой стене, то в этой картине люди имеют онтологически несутевое значение. Грубо говоря, их присутствие в этом мире необязательно (что находится в кричащем противоречии с сильным антропным принципом космогенеза). Но именно эта необязательность, горестная и безысходная, заставляет нас думать о себе и своем месте: кто мы? зачем мы? куда идем? что зависит от нас?
Проще всего, конечно, честно и сурово сказать себе: мы никто, мы — не зачем, мы никуда не идем и ничто не зависит от нас. Но эта честность и суровость нас, лукавых и хитроумных, не устраивает. Дети Разума, его порождения, шаловливые и наивные, мы продолжаем вопрошать и искать ответы на эти мучительные вопросы. Но при этом мы, о! дети, лукаво и капризно объявляем себе и миру: главная ценность — свобода, то есть признание того, что мы именно — никто и не зачем, никуда и никому не нужные. Это позволяет нам не сходить с ума и быстро утешаться от отсутствия ответов на треклятые вопросы.
Мы вынуждены сами себе доказывать факт своего существования, как утверждает М. Хайдеггер. При этом доказываем мы это, вставляясь в рефлексивную щель между вещами и идеями, называя эту придуманную нами же щель мышлением, то есть, с одной стороны, электромагнитными усилиями головного мозга ухватить и индивидуализировать, приватизировать ухваченную крупицу (осколок, фрагмент) идеи, а, с другой, двигаться, повинуясь диктату «навигаторов» Разума. Но ведь это мы называем их навигаторами — эта функция приписана им, возможно, случайно, как случайным было использование найденных в Зоне изделий в «Пикнике на обочине» Стругацких.
В обойме наших интеллехий патронов не так уж много:
— чувствование
— познание
— переживание
— понимание
— осознание
— вера
С чувствованием всё достаточно просто, поскольку и интеллехия эта проста и тривиальна, доступна не только человеку, но и всему живому, включая все примитивные и простейшие формы биоидности.
С познанием мы явно и сильно погорячились, понадеявшись на эту свою интеллехию. Николай Кузанский наглядно и доходчиво объяснил нам, что любое приращение знания приводит к приумножению незнания. Наверно, поэтому мудрейший из мудрых царь Соломон на склоне лет позволил себе сказать: «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.» (Эккл. 1.18). Конечно, до Галилея мы очень немного знали о Космосе, но мы и не знали совсем немногое, а после Галилея мы знаем больше, но гораздо больше стали не знать. Всё в точном соответствии с законом Фихнера. И любое новое знание, приобретаемое нами при анатомическом ли вскрытии или в коллайдере, неизменно порождает новое незнание, сильно превозмогающее по объему и своей витальности новое знание.
В отличие от проживания, процесса достаточно банального и всеобщего для всего рожденного (как это у Курта Воннегута в «Завтраке для чемпионов»: «такой-то — такой-то, тогда-то — тогда-то, он старался»?), переживание всегда уникально, поскольку оно есть проживание по сути, экзистенция, а универсальную суть (=совокупность идей или истин) мы способны постигать лишь индивидуальными, уникальными фрагментами, если вообще способны постигать, а не индульгировать свое безсущностное проживание тривиальными сентенциями «думать некогда — работать надо», «не ломись в запертую дверь», «не парься по поводу непостижимого».
Экзистенциализм тем и хорош, что рассыпан бисером по личностям, что не даёт никаких универсалий, а лишь демонстрирует процессы и плоды индивидуальных усилий, но именно тем же и плох.
Понимание, герменевтика — вскрытие герметически закрытых истин и смыслов (как discovery — снятие покровов с тайного и неизвестного), может и должно быть наглядным — тем и отличается от потемок экзистенциализма. Понимание как культурологическая археология выгребает на публичную поверхность погребенные под слоями употреблений смыслы. Да, экзистенциалисты — искатели кладов, герменевты — бескорыстные ученые археологи.
Интеллехия понимания родом из коммуникации, точнее: коммуникация — порождение непонимания. И если это так, то построить систему понимания, как мы строим системы знаний, невозможно: в любой коммуникации присутствует неповторимый аромат ситуативности, сиюминутности, живости. Оперируя и создавая понятия, мы всегда ощущаем их трепетную эфемерность, зыбкость и неустойчивость удерживаемых лишь на время смыслов.
Осознание — полученное в медитации, в исихастии, интроспекции или в любой другой технике погружения в эпохэ — всегда связано со спонтанными вспышками озарения. В этом смысле экзистенциализм — литературно оформленная феноменология, подобно тому, как стихотворение — не столько эссе (но и эссе также, фрагмент истины), сколько эсте, красиво выраженное переживание, осознание, понимание и т.п. Тишина — высшая эстетическая форма поэзии и музыки, как тьма и свет — нижний и верхний пределы красок. Феноменология оставляет в стороне все знания и знаниевые структуры, считая их прахом, тленным и недолговечным. Архитектор мыслит не кирпичами, а формами пространства, музыкант — не акустикой, а гармонией, философ — не словами, а понятиями. И, понимая свое несовершенство, мы, чтоб не нарушать собою мир, перестаем влезать в него, примолкаем, очарованные, и — если повезет — начинаем осознавать себя и мир в искрах озарения, безразмерно и внемасштабно.
И всё это, не описанное, а скорее перечисленное, пронизано терзаниями веры.
Мы и Бога-то себе придумали как гипертрофию себя, как Нечто или Ничто, оправдывающее наше существование как служение Придуманному — нами когда-то и теперь — каждым из нас. Вера в Него (или Них) по нашему же требованию должна быть слепой, иначе — невыносимо. Впрочем и неверие требует слепоты, что и выталкивает людей из атеизма. Но нам наше достоинство и самоуважение не позволяет верить слепо — мы всего лишь верующие, то есть идущие к вере, несовершенные, имперфектные, а верящие, уже верящие, слепо и безоговорочно — редкие парии, обливаемые презрением и называемые кретинами, то есть «истинно христианами», Христоподобными.
Нам очень важно одновременно и вознести Его, совершенного, в объективные выси и дали и поместить Его внутрь себя, несовершенного. «Бог во мне и я в Боге» — есть допуск и Его отстраненности от нас, когда он — огромное и безразмерное вместилище всего и вся, и Его проникновенности в каждого из нас.
Человек, по существу, всю свою жизнь занят тщетными поисками смыслов ее, жизни, а также себя и человека вообще. Спасительна именно эта тщетность. И когда она преодолевается, человек превращается в «Homo esse», в «Бог умер», в безумца Ницше и его еще более безумное его отражение Заратустру.
Наша ненужность и онтологическая необязательность присутствия в мире (опять — не путать с сильным антропным принципом, по которому наше физическое присутствие необходимо в соответствии с мироустройством) мучительны, но и спасительны для нас. А без муки и страдания спасения нет и не будет.
Давайте искать смыслы дальше.
Июль 2011
Отчего заговорили вещи
Для одних мир сотворен, уже сотворен и осталось только ждать конца света, Страшного Суда и окончательного решения судеб мира сего. Свет был включен — и перед уходом должен быть выключен.
Онтология этих людей предметна — мир загроможден ничего не говорящими предметами, прекрасными или ужасными, но не раскрывающими себя, своей сущности.
И самому себе человек непознаваем, а чужая душа и вовсе потёмки, неисповедимы пути Господни — и вообще мир создан и теперь кувыркается в метаморфозах, не имея ничего нового.
Но есть и вещие люди — те, кто своими вопрошаниями к предметам будят их и заставляют вещать, превращаться в вещи, в реальности (ρὲα по-гречески — «вещь») и общую, онтологическую реальность.
Предметы начинают говорить, вещать по устройству мира, который всегда только открывается, творится, создается — это дарит надежду встречи человека с Богом. Он открывается только тому, кто хочет войти в него.
Вещи, в отличие от предметов, существуют только в онтологическом презенсе, в естии=истине и в этом смысле не имеют ни истории, ни будущего. Особенность этого презенса заключается в том, что он всегда несовершенного вида, он всегда — путь, а не стоячее утверждение истины.
Для греков их боги были осколками и фрагментами истины, которые могли являться людям, неся и совершенство истинности и ущербность своей осколочности и фрагментарности.
Богам позволено любить людей, помогать им, наказывать их, всё, что угодно, но запрещено убивать людей — мир может оказаться из-за этого недооткрытым.
Из всех возможных вопросов:
— почему
— зачем
— и отчего
говорят вещи?
осмысленен и уместен только последний, потому что они говорят не по причине или по какому-либо закону (не почему) и не по цели, бесцельно, ни зачем.
«Спрашивать о причине вещей — то же, что искать начало бесконечного» (Демокрит). Причинность (поиски ответа на вопрос «почему») не просто бесконечна, она еще и создает петли, в которых причины оказываются следствиями и наоборот.
Что касается целесообразности (ответы на вопрос «зачем»), то следует признать: даже вещи, созданные человеком — ни зачем. Например, все созданное не производством, а творчеством — ни зачем. Как и творение мира Богом.
Тут, возможно, совсем другая связь.
«Отчего?» — это взывание к более глубинным причинам, к первоосновам, подспудным смыслам и неявным связям. И одновременно «отчего?» — поэтическая форма взывания, более душевная, нерациональная и нерационалистическая. «Отчего?» — онтологический вопрос, вопрос не из логики и не требующий логического отклика, отзыва, ответа. Более того, «отчего?» обычно и не требует ответа, но призывает к примолканию, к феноменологическому эпохэ.
«Отчего заговорили вещи» можно считать не вопросом, а некоторой констатацией, репликой, возникшей не в диалоге, а в ходе одинокого размышления о природе мира и конгруэнтного ему человека, или правильнее — о природе человека и конгруэнтного ему мира.
Февраль 2012
Кортеж понятий как метаязык науки
В данной статье обсуждается гипотетическое предположение, что метаязыком науки являются понятия, которыми эта наука разрабатывает и оперирует (в методологическом сообществе принято считать, что метаязыком является язык схем). Сам смысл «мета-» обычно означает «стоящее за…»: за физикой стоит метафизика, за географией — метагеография или теоретическая география и т.д. При этом кортеж понимается как некая упорядоченная и даже немного церемониальная свита той или иной научной парадигмы: физика Ньютона сопровождается кортежем таких понятий как масса, скорость, сила, движение, момент движения, ускорение, работа и т.д. В кортеже физики Эйнштейна — релятивизм, система отсчета, пространственно-временной континуум и т.п.
Понятия и язык. Понятийная катастрофа
Сильней экономической разрухи и красного террора оказалась понятийная катастрофа, разразившаяся усилиями захвативших власть в стране большевиков. Слова перестали что-либо значить, что очень точно подметили И. Ильф и Е. Петров [3] : «волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом». Домкратом стало можно называть всё. И не только домкратом. Лимитом стали называть не предел, а список строек, доходом — расходы, грабеж средь бела дня — продразверсткой или займом, расстрел — расходом и так далее. На базе раскулаченных, беспонятийных слов возникли целые учения и науки, точнее, лженауки: политэкономия социализма, экономика, экономическая география и прочие «продажные девки коммунизма». В этом смысле новояз и двоемыслие из «1984» Дж. Оруэлла [15] — не фантастика и даже не карикатура, а точная диагностика состояния языка, гуманитарной науки и общества в СССР.
Результаты, плоды и последствия понятийной катастрофы переживаются до сих пор, более того, они продолжают множиться: «суверенная демократия», «модернизация», «инновационная экономика», «нанотехнологии» — слова, за которыми не стоят ни денотаты, ни смыслы, ни понятия. Это — некие пустые клише, фикции, миражи слов.
Жульническое отношение к языку породило и жульническую власть, и жульническое мировоззрение, и жульнические отношения в обществе, и жульническую науку, если называть вещи своими именами.
Слово, теряющее свою понятийность, превращается в фантом, в пятого туза, в средство манипуляции человеческим и общественным сознанием. При этом простейшим и самым эффективным средством обессмысливания слова является его бесконечное повторение, в точном соответствии с правилом Ципфа: «частотность употребления слова обратно пропорциональна его осмысленности». Достаточно всего двадцать раз повторить «общественное телевидение» — и 99% слушающих наверняка утеряют смысл общественности такого телевидения.
Надо признать, что высокочастотность — не единственное средство внедрения антипонятийности слов. Очень распространены замены привычных отечественных слов иностранными аналогами: менеджер по интерьер-клинингу — это уборщица, менеджер по экстерьер-клинингу — дворник. Вышибала или охранник — секьюрити, перекладывание из кармана в карман денег или кукиша — реинвестирование, продажная шкура — инсайдер. Достаточно пропускное устройство назвать валидатором — и ты уже почти инноватор нанотехнологий. Расконвоированное от своих родных смыслов, иностранное слово в русском языке нагружается новыми смыслами, сильно отличающимися от родовых: в русском языке «дизайнер» — вовсе не проектировщик, а скорее декоратор. И уж совсем конфузны ложные когнаты: английские bra — бюстгалтер, debauchery — публичная женщина, гулящая, stool — табуретка и т.п. Пересыпанная заимствованиями речь порождает прежде всего недоумения и зевоту непонимания.
К этим же средствам относятся:
— сложные аббревиатуры (типа «Фортинбрас при Умслопогасе им. Валтасара») [3]
— гиперболы и шаблоны («огромные достижения» вместо «провал», «эффективный менеджер» вместо «людоед», «вертикаль власти» вместо «тирании», «деспотии» и «тоталитаризма», «переговоры прошли в теплой, дружеской обстановке» — то есть закончились ничем)
— синонимизация антонимов (и опять сразу вспоминаются оруэлловские «мир — это война», «любовь — это ненависть», а также наши отечественные «район=регион» [1], хотя район — продукт членения территории, а регион — самоопределение места в мире и человечестве; «региональный субъект» в условиях отмены выборов губернаторов и мэров звучит издевательски, зло и угнетающе
— навешивание ярлыков и коннотаций: враг — злобный, вероломный, Ленин — живее всех живых; дело доходило до того, что проститутка в советском языке была мужского рода — «проститутка Троцкий»
— простое косноязычие
В мировой практике резкие социальные потрясения (революции. войны, перевороты и т.п.) порождают волну словотворчества, которую возглавляют поэты, философы и молодые генерации. В нашей стране приоритет в «словогенезе» принадлежит беспризорникам и прочим уголовным элементам: после революции из этой среды пошли такие слова как блат, халтура, малина, маруха, ходка, фраер и т.п. [16] Новая социальная волна породила и новый язык родом из камер и допросных кабинетов: «общак», «мочить в сортире», «наружка», «топтун», «косарь» и т.п. Разница лишь в том, что революционная волна «блатной музыки» и фени шла снизу, а теперь внедряется сверху.
Понятие, термин, категория
Понятие (латинское concepcio, concept — «зачатие», «понятие», «взгляд») — некоторое общее видение (common vision) предстоящего дела или деятельности, то, о чем договариваются «на этом берегу», прежде чем приступать к совместной работе и преодолению предстоящего пути. Рабочее понятие — эфемерная конструкция, живущая только для группы людей и участвующих только в этой деятельности. В этом смысле понятие противостоит термину и категории.
По удачному определению, термин — «зрелое слово». Это то, что в рутине деятельности признается всеми или большинством. Терминология — индикатор состоявшейся деятельности. Любопытно, что около 90% терминов, приводимых в современной экономической литературе — англоязычные заимствования, но и оставшиеся 10% — далеко не всегда made in Russia. Категория (дословный перевод с греческого «окончательный приговор») возникает при переходе слова из деятельности в культуру: категории становятся статьями в энциклопедиях, справочниках и словарях. Категориальный анализ — специфическая философская дисциплина.
Иногда, при появлении новой деятельности, категории подвергаются реанимации и превращаются в понятия, но это — экзотика. В качестве примера: «сволочь» из рабочего понятия людей, в наказание работающих на волоках между реками Балтийского и Черного морей и таскающих варяжские ширококилевые лодьи посуху по низким и коротким водоразделам, превратилась в «категорическое» ругательство, когда транспортные пути «из варяг в греки» прекратили свое существование в 13 веке. Рабочим понятием «сволочь» стала на рубеже 17-18 веков, когда Петр I сволакивал со всей страны на строительство Петербурга и других городов, на рытье любимых им каналов, на демидовские заводы Урала и Алтая государевых крепостных рабов. В третий раз «сволочь» вернула себе понятийность (рабочую понятийность!) в период индустриализации и коллективизации. Эта третья регенерация слова теперь распространилась практически на весь народ, сорванный от корней, развороченный и перевороченный по всей территории страны. Впрочем, была и четвертая — в конце войны и после войны: так называемые репрессированные народы, народы-предатели, а также «лица. находившиеся в зоне оккупации» независимо от этнической принадлежности или обстоятельств нахождения, например, по малолетству.
Понятие — не только «облако смыслов» и совокупность представлений — в нем должны быть найдены ядра конденсации, позволяющие с уверенностью сказать: мы понимаем друг друга.
Понятие понятия. Схема построения понятия
В простейшей и достаточно распространенной схеме «понятие понятия» представляет собой триаду: происхождение-устройство-употребление [12]
В пространстве происхождения рекомендуется указывать первую ситуацию, когда данное слово употреблялось в современном смысле. В качестве примера: понятие «анализ» возникло, скорей всего в химии.
Однако М. Хайдеггер, большинство герменевтов и прежде всего филологов уверены, что правильнее искать происхождение в изначальном употреблении этого слова. Тот же «анализ» Хайдеггер возводит к «Одиссее» Гомера, где Пенелопа по ночам занималась «анализом» — расплетением по ночам ею же сотканной одежды для Одиссея. По-видимому, обе точки зрения имеют право на существование.
Допустимость обоих способов можно проиллюстрировать на примере слова «район» (французское «нить», «радиус»): в 18 веке в географии именно так, по нити проводили членение территорий таксономически более дробных, чем страны и провинции, но значительно раньше европейцы познакомились с тропическим волокнистым растением, из которого делались нити и которое так и называется до сих пор «район» (родственник ананаса, «соснового яблока»).
В пространстве устройства с необходимостью присутствуют три аспекта:
— схема объекта или понятия
— денотат или пятно реальности, на которое мы можем с уверенностью указать, что это то самое, по поводу чего строится понятие. Это легко сделать, если речь идет о конкретном понятии, но в случае с абстрактными понятиями, например, такими, как совесть, сознание, рефлексия мы оказываемся в более сложной ситуации и либо вынуждены строить сложный логический дискурс (логическая непротиворечивость как атрибут возможности существования), либо выстраивать некоторую непротиворечивую онтологемму (непротиворечивость как атрибут долженствования существования) либо, что чаще всего, ссылаться на авторитеты (традиции, имена, догмы вероучения и т.п.). Многие, если не большинство научных понятий имеют абстрактный характер, наверно, поэтому в научных текстах порой заметен явный «перегруз» чужими цитатами и мнениями, что освобождает от доказательств и личной ответственности автора
— компрегентный ряд, точнее — ряды (например, один ряд: понятие — это не термин и не категория; другой ряд: понятие — это не знание, не представление, не коллективное мнение, не…; третий ряд: понятие — это не слово, не фраза, не сентенция, не…; четвертый ряд: понятие — это не…) — чем больше рядов, тем изящнее и точнее понятие, тем с большей вероятностью мы очерчиваем границы понятия и его сутевые, имманентные только ему характеристики
Наконец, в пространстве употребления желательно указание не только сферы употребления и применения, но и предназначения, назначения (=миссии) и возможных функций.
Непременным условием при построении понятия является заполнение, пусть и с разной степенью проработанности и детальности, но всех трех пространств.
Понятия, понимание, онтология
Современная наука, прежде всего гуманитарные науки, всё менее опираются на знания, тем более, что именно в гуманитарной сфере знания часто имеют множественный и альтернативный характер. Гуманитарные истины, даже противоречащие одна другой, не теряют своей истинности в рамках и мирах своего существования.
Современная гуманитарная наука в бόльшей степени опирается на понимание и понятия, как элементы, конструктивный материал понимания. Другими словами: гуманитарные науки становятся всё более герменевтичными. Знания, по образному выражению М. Фуко [17], уходят в археологию.
Сам процесс понимания становится предметом понимания. Если воспользоваться идеей герменевтического круга Шляйермахера [18], то процесс понимания может быть описан кривой α-функции: ага-эффекты сменяются последовательными периодами медленного накопления понимаемого [5]:
Понимание как «бесконечное хождение по кругу», названному Ф. Шляйермахером герменевтическим имеет культурологическое и историческое значение [13,14].
При этом важно подчеркнуть, что по отношению к коммуникации понимание и мышление выступают как прямо противоположные сущности: непонимание является ресурсом коммуникации, а сама коммуникация провоцирует мышление [8,9]:
Движемся от понимания к мышлению через понятия и накапливаем понимание в мышлении благодаря языку.
Важно подчеркнуть, что средствами понимания, на наш взгляд, являются:
— память
— воображение
— онтологические представления и мировоззрение
— интендирование (потенциал, имеющий вектор интереса или наклонности к чему-либо)
— понятия
Средства мышления лишь порой весьма сходны со средствами понимания:
— язык
— схемы
— знания
— логики
— целевые установки и мотивации
— понятия, категории, дефиниции, термины
Мы, представители науки, гуманитарной науки, всё более обращаем понимание в свои цели, девальвируя мышление до средства понимания.
Это обстоятельство, а также всё более возрастающая креативная составляющая гуманитарных наук, приводит к заметной девальвации логизированного дискурса и возрастанию роли онтологической убедительности языка гуманитарных наук. Требования на логическую непротиворечивость стихают и на авансцену выходит эстетика онтологической ясности, выражаемой точностью кортежа понятий как метаязыка науки.
Библиография
-
Алаев Э.Б. – Экономико-географическая терминология. М, Наука, 1977, 199 с.
Донских О.А. – Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск, Наука, 1984, 127 с.
Ильф И., Петров Е. – Двенадцать стульев. М., Просвещение. 1987, 372 с.
Кронгауз М. – Русский язык на грани нервного срыва. М., Знак, 2009, 232 с.
Левинтов А.Е. – В поисках понимания. май 2009
Левинтов А.Е. – Метанойя. М., Полиграфикс, 1999, 224 с.
Левинтов А.Е. – От рыка к речи. июнь 2008
Левинтов А.Е. – Непонимание как ресурс коммуникации. май 2009
Левинтов А.Е. – Понимание: социально-лингвистические аспекты.
Левинтов А.Е. – Понимание в реальности и действительности.
Левинтов А.Е. – Шпионская школа. М., Аграф, 2007, 256 с.
Левинтов А.Е. – Понятие о понятии. ноябрь 2008
Левинтов А.Е. – Самопознание в процессах антропогенеза и творчества ноябрь 2005
Левинтов А.Е. – Теория культуры. Курс лекций. Англо-российская высшая школа социологических и экономических знаний, 2009.
Оруэлл Дж. – 1984. М., Прогресс. 1989, 384 с.
Фесенко А., Фесенко Т. – Русский язык при Советах. Нью-Йорк, 1955, 222с.
Фуко М. – Археология знания. Киев, Ника-Центр, 1996, 208 с.
Шляйермахер Ф. – Герменевтика. СПб, Европейский Дом, 2004
Языковые универсалии и лингвистическая типология. М., Наука, 1969, 342 с.
Март 2012
Поиски смыслов как интеллектуальное освоение мира
Ничто, никакие потрясения и катастрофы, так прочно и уверено не возвращают нас в животный и даже растительный мир, ничто не наводит большего уныния и скуки бытия, как потеря смыслов этого бытия. И уже ничто не отвратит от краха и исчезновения страну, если потеря смысла жизни поражает всё общество, от властных слоёв до властимых, делает его угрюмым стадом, то покорным и травоядным, то вдруг хищным и бунтующим — что мы и наблюдаем сегодня в России.
Нас раздражает бессмысленность принимаемых законов и бессмысленность их применения и исполнения, бессмысленность бесконечного наращивания богатства одних и бессмысленное же скатывание в нищету остальных и многих. «С какого глуза? — спрашиваем мы себя, — мы лезем с советами и угрозами к своим ближним и дальним соседям? Пичкаем своё опасное от несовершенства изготовления оружие всяким придуркам и отморозкам? Чего мы лезем, куда нас не ждали и где нам не рады? Чью волю исполняет исполнительная власть и зачем она порхает со стерхами и опускается на полметра в глубины морские, чтобы достать оттуда только что положенные туда амфоры? Что за бадминтон такой, из-за которого два недоумка гоняют по полю на комбайнах, а третьего заставляет сочинять результаты выборов?»
Если Бог хочет обидеть, то он прежде отнимает разум, если того же хочет дьявол — то отнимает смысл и тем вселяет в нас тяжкий грех уныния.
Мы страдаем по мере потери нами смыслов — но какой восторг вызывают порождения смысла! Не меньший, чем удачное стихотворение, сложившаяся мелодия, точный рисунок или верно найденное слово.
Что же такое смысл? Почему нам так важен и нужен этот эфемер нашего сознания?
Смысл — это сгусток мышления, прежде всего. Если мысль — единица мышления, ухваченная и приватизированная нами частица той или иной независимо от нас существующей идеи, то смысл теряет свою привязку к индивидууму и начинает распространяться по человеческому материалу подобно вирусной болезни. Не идеи движут массами и народами — смыслы. Они становятся ориентирами движения и поведения, трансформируются в цели, намерения, мотивы. И поэтому обессмысливание — операция антигуманная, нечеловеческая, продиктованная злом.
Мы осмысляем — и тем делаем существующим. Каким образом, какими средствами мы находим и порождаем смыслы?
Когда кончаются слова, начинается поэзия, начинается порождение смысла. И мы прозреваем. Любоваться ничем нельзя, если не понимаешь смысла наблюдаемого или переживаемого. И любить бессмысленно невозможно.
Понимание как интеллектуальное усилие может носить пассивный и активный характер. Пассивно мы восстанавливаем смыслы, заложенные автором или Творцом, активно — мы создаем свои смыслы и тем вдыхаем жизнь в то, что было до сих пор для нас бессмысленно. Другое дело, что эти, порожденные нами смыслы, могут оказаться уродливыми настолько, что в мы в стыде и ужасе отказываемся от них и отворачиваемся.
Мы порождаем смыслы словами, но слова сами обладают смыслами, порожденными не нами, а давным-давно, ещё допрежь этого мира, поскольку «В начале было слово». В сути начала — слово. И смыслы эти потаённы от нас, поэтому тот, кому мы передаём смысл, порождает свой, отличный от нашего:
— в чём смысл цветных революций? — спрашивает меня мальчик в бабочке.
— в ошибках и преступлениях власти
— но я сам хочу делать цветные революции, я хочу совершить белую революцию
— тогда подумай о смысле своей революции и смысле будущего, которое ты хочешь создать, ведь ты не хочешь вернуть безвозвратно потерянное прошлое?
— конечно, не хочу
— а кто ты?
— пока никто, актёр.
Этот мальчик — из элиты, которая, единственная, задаёт новые смыслы, потому что в этом её предназначение.
Понимание держится на понятиях — но, наверно, не только на этом, а ещё на интуитивном проникновении в суть и смысл вещей. Мы никогда не можем точно описать и определить, как и когда мы поняли смысл — он нам даётся, если мы прикладываем к этому усилия.
Есть много разных способов проникновения в реальность, в мир вещей, в вещающий нам мир. Мы умеем делать это эстетически, чувственно, эмоционально, Отчего же мы так ценим интеллектуальное проникновение и освоение смысла? — от того, что это наше, личное, индивидуальное усилие, это наше, собственное сопротивление бессмысленности.
И именно поэтому нам так властно кричат сверху:
— бессмысленно искать смысл! Стой у корыта и жри, скотина!
Октябрь 2013
Понимание как свобода
Она послаще
любви, привязанности, веры
(креста, овала),
поскольку и до нашей эры
существовала.
И. Бродский «Пьяцца Матеи»
Свободу, эту высшую человеческую ценность, поскольку многие славные отдавали за неё жизнь, можно только понимать: знать осознавать, чувствовать её нам не дано.
Чувства
Понимание раскрепощает и освобождает эмоции, неважно, какие — горестные, печальные, грустные, радостные, весёлые. В отличие от мышления, индифферентного к эмоциям и даже чуждого им (поскольку они мешают мыслить и быть логичным), понимание выступает в качестве некоего проводника между эмоциями и мышлением. Именно поэтому понимание более присуще женщинам, чем мужчинам. Его, понимание, часто путают с интуицией, которая всё-таки есть свёрнутое мышление, мышление в латентных формах, когда логические построения отбрасываются как тривиальные, а потому решение кажется неожиданным и немотивированным даже для субъекта решения.
Понимание порождает эмоции как внешние проявления чувств, делающие наши чувства доступными для других, которые благодаря этому начинают нас понимать: так возникает невербальная коммуникация, которая гораздо богаче слов. Более того, понимание вводит нас в мир внутренних, интимных чувств и переживаний, позволяет нам прорваться к сантиментам, сентиментальной сфере, куда стыдливо не допускается никто, где одиноко и свободно, где мы подлинно наедине с самими собой, и никто не смеет подглядывать за нами. И других средств этого прорыва в сантиментальную жизнь, в одиночество, уединение, помимо понимания, кажется, нет. Понимание, следовательно, порождает всю гамму и полноту чувств, не их палитру, но глубину.
И это — не единственный аспект.
Культура
Когда мы говорим, что собака нас понимает, но не говорит, мы не лукавим и не обманываемся — как и мы, собака понимает нас из культуры, но только своей, собачьей, более нормированной, чем наша, но обладающей той же природой, что и наша культура.
Но, в отличие от собак, в понимании мы перестаём быть рабами культуры (Ницше) — мы с пониманием освобождаемся от культуры, поскольку мы пытаемся понять больше того, что знаем. В понимании мы способны не только достичь самих крайних пределов культуры, но и преодолеть их в своих интерпретациях. На этом, собственно, и строится свобода музыканта-исполнителя от музыканта-композитора, свобода театра и кино от литературной основы спектакля и фильма. На этом основаны толкования Священного писания.
Знания
Знания умирают во время их родов.
Но в своей смерти они открывают живое незнание, необозримое пространство незнаемого, куда мы проникаем творчески или пониманием. Творческая свобода и свобода понимания настолько сродни друг другу, что вслед до Коллингвудом можно сказать: текст возникает не у автора, а у того, кто читает этот текст (подтекстом Коллингвуд понимал и музыку, и живопись, и собственно текст, и вообще всё сочинённое).
Мы в жестокой зависимости от мёртвых знаний, да. Масса знаний фундаментальней и основательней, полней любого понимания, да. Но понимание, в силу своей эфемерности, зыбкости, трепетной сиюминутности и, главное, бесконечности, дарит нам надежду на освобождение от гнёта знаний.
В иудаистской традиции есть фиксация интерпретаций каждого слова Торы. По поводу этой интерпретации пишется и тем фиксируется следующая и т.д. каждое священное слово обрастает по кругу (периметру) всё новыми и новыми интерпретациями — и этот шлейф накапливается с веками и тысячелетиями и никогда не может быть закончен, не может омертветь, он открыт и свободен для новых толкований.
Воля
Свобода носит всеобщий, безличностный характер. Она, вообще, кажется, возникла до человека и лежит в основании мироздания — по крайней мере, в это хочется верить.
Воля — это редукция идеи свободы до индивидуальности. В этом смысле воля может быть даже противопоставлена свободе (Бердяев).
«Мир есть воля и представление» — утверждал крайний индивидуалист Шопенгауэр. Но мир есть также воля и понимание. Мы вольны в понимании мира и потому владеем им: в силу своей воли и своего понимания. В конце концов, мир таков, каким мы его понимаем и потому каждый живёт в своём мире, свободный от всех других миров, существовавших, существующих и будущих существовать. Мир каждого из нас — свободный мир, будучи нашей волей и нашим пониманием его.
Причинность
Вот ещё одна пута рабства — причинность, детерминированность всего окружающего. Пророк этой несвободы, Аристотель, именно этим и скучен.
Спонтанность, в том числе спонтанность нашего понимания (ага-эффект понимания) освобождает нас от причинности и объяснимости всего и вся причинами и следствиями. Это является также деятельностным основанием: понимание позволяет нам формировать цели и видеть мир телеологически. Мы действуем (=ставим цели и реализуем их) в силу и меру своего понимания. И это делает нас также свободными от унылой причинности действий муравьёв, пчёл, саранчи и других стайных насекомых.
Вера
Вера несовместима с пониманием и свободой: «неисповедимы пути Господни», а, следовательно, и непонятны. Не зря те, кто верит, называется себя рабами Божьими и стремятся к этому рабству как блаженству. Их кредо — «верую ибо абсурдно» (Тертуллиан). Но тут следует, на наш взгляд, различать верящего и верующего. Верящий, то есть уверовавший бесповоротно, в понимании не нуждается, а потому любые толкования отвергает, кроме канонических. Верующий ещё идёт (бредёт) к своей вере, ему ещё доступны сомнения, борения, непонимание и понимание, он ещё не в Боге и свободен в этой своей покинутости Богом. И в этом своём искании Бога он должен придерживаться завета «И помни весь путь, которым вёл тебя Господь, Бог твой» (Вт., 8:2), потому что это путь рабства и утери свободы.
Ноябрь 2015
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer9-levintov/
