Предисловие к переводу Л.Н. Андреева S.O.S. (1919). (Перевод с англ. Оскара Шейнина)*0

P.N. Miliukov, Introduction to translation of Leonid Andreev S. O. S. (1919)

Russian Liberation Committee [Publication] No. 11, 1919, pp. 2 — 13

Представлять Леонида Андреева английской общественности не надо, он не посторонний1. Но несколько предварительных замечаний, чтобы помочь читателю лучше понять этот примечательный документ, быть может окажутся уместными.

Андреев — один из двух известных литераторов (второй — это Горький), представляющий поколение, которое нельзя уже назвать молодым, но которое на половину столетия моложе того, к которому принадлежали наши знаменитые писатели, Толстой, Тургенев и Достоевский. Оно родилось и выросло в России, освобождённой от крепостного права (в 1861 г.), в гуще борьбы за политическую свободу.

Леонид [Николаевич] Андреев (родившийся в 1871 г.) и Максим Горький (родившийся в 1869 г.) очень удачно представляют два различных течения русских интеллектуалов своего поколения. Их личные качества подчёркивают и проясняют это различие, которое в условиях нынешней мировой войны перешло в открытое противостояние и закончилось тем, что оба они приняли участие в нынешней великой битве за будущее России.

Горький, родившийся в семье ремесленника, не вполне принадлежит к низшему социальному слою, чьим представителем он считает себя. Да, какое-то время он был настоящим бродягой, хотя, конечно, не того типа, который описал и рекламировал Стивен Грэм. Его образование был скудным, основанным, главным образом, на бессистемном чтении. Он проявляет немало здравого смысла и превосходен в реалистических описаниях, которые он умело сочетает с романтическими преувеличениями. Но Горький не показал себя способным к абстрактному мышлению, и, что касается общих идей, он скромно следовал за теми, кого его поколение считало великими светилами для будущего человечества.

У Андреева совсем иначе. Он обладает изящным лицом художника, его личность утонченна, очень и даже слишком чувствительна. По своему рождению он принадлежит среднему классу. Он окончил Московский университет и является юристом по профессии, но так и не работал по специальности. Андреев ни в каком смысле не политик и, как видно из приводимого воззвания, никак не дипломат. У него обострённое чувство гражданского долга и каждое серьёзное событие или существенная сторона русской борьбы за свободу как бы предназначались, чтобы вызвать возбуждённый ответ из глубины его души.

Общественное мнение никогда не рассматривало русских литераторов как лишь профессиональных писателей беллетристики, от них скорее ожидали быть учителями жизни, вести за собой подрастающее поколение. Так, хоть и в меньшей степени, всё ещё происходит с поколением Андреева и Горького. В период индивидуализмаfin de siècle (конца века) от них обоих ожидали следования общему направлению былой русской интеллектуальной традиции; Горький оправдал эти ожидания, но Андреев потерпел неудачу. Его тщеславие, если оно у него есть, состоит не столько в том, чтобы следовать признанным авторитетам, сколько в формулировке и решении мировых проблем на свой собственный лад.

И Горький, и Андреев достигли вершины своей литературной славы одним-единственным скачком, опубликовав краткие беглые очерки и показав таким образом свой талант с лучшей стороны. Горькому это было намного проще, потому что он претендовал быть Колумбом нового социального мира, мира его собратьев-бродяг, среди которых, как тогда полагали, встречались лучшие представители русской демократии. Да, у них были предшественники, наши народники шестидесятых, подобные А. И. Левитову [см. БСЭ, 3-е издание, том 14, 1973; во всех дальнейших ссылках на БСЭ подразумевается это издание] и Н. В. Успенскому [см. БСЭ, том 27, 1977].

Хорошо известно, что новая истина часто является прочно забытой старой, однако в горьковском прославлении бродяг было нечто действительно новое. Он презирает русское крестьянство, этих народнических идолов, как слишком пассивное и слишком обывательское. Взамен, он возвеличивает отбросы рабочего класса, которые воплощают для него и пролетариев Маркса, и ницшеанских сверхчеловеков, рождённых для полной свободы и готовых драться за неё.

У Андреева претензия на внимание современников совсем иная и более сложная. Он сознательно подбирает темы не из неизвестного мира, а из каждодневной жизни. В ней он отыскивает неизвестное и пытается выявить более глубокий смысл в будничной реальности, незамеченный обычным наблюдателем. Для него всё происходящее — это психологическая и философская проблема. Точнее, самая пустячное событие он рассматривает как проявление одной-единственной проблемы, которая изводит его душу, это проблема человеческой отчуждённости, одиночества в гуще самых обычных явлений ежедневной общительности.

 Вот, к примеру, четверо играют в своём клубе в бридж, зимой и летом, весной и осенью. Они полагают, что очень хорошо знают друг друга, но никогда не узнают, да и не хотят узнать, ничего о внутренней жизни своих партнёров, т. е., так сказать, об их человеческой стороне. Однажды во время игры один из них неожиданно умирает, и его место займёт другой… И вдруг его партнёры осознали, что умирающий никогда не узнает, какие хорошие карты он получил при раздаче в момент постигшего его апоплексического удара…

 Это — наименее трагичный из рассказов Андреева, но и в нём видна его проблема. Преобладающей чертой его рассказов является великий страх одиночества и страстное стремление к человеческой солидарности, не экономической, а моральной. Как когда-то Диоген, Андреев непрестанно ищет человека, чтобы связать друг с другом и прочно скрепить человеческие побуждения. Обычно он их не находит, но неустанно разыскивает, и это его последнее прибежище. Видно, что он вновь прибегает к нему в приводимом ниже Воззвании к Союзникам, реалистическая цель которого, однако, далека от обычного андреевского символизма.

 Перейдём теперь к другому обстоятельству, которое может помочь лучше понять это Воззвание, к отношению и Андреева, и Горького к мировой войне. Именно во время этой войны особенно проявилось громадное расхождение во взглядах между этими известными писателями. Они примкнули к противоположным лагерям и тем самым оказались представителями двух течений общественного мнения в России, которые вполне соответствуют тем же самым проявлениям общественной мысли во всех воюющих странах.

 Горький стал, а точнее, остался тем, кем был раньше, — пораженцем. Для некоторой группы русских социалистов и интеллектуалов боязнь победы и желание поражения в войне не было их новым отношением, его можно проследить не только до русско-японской, но даже до крымской войны. Русское пораженчество не было вызвано недавней антипатриотической или антивоенной пропагандой, а скорее оказалось результатом вековой борьбы с самодержавием. Наши интеллектуалы чересчур часто смешивали форму управления государством, которую они изо всех сил старались уничтожить, с самим государством. И таким образом в России возникла странная форма патриотизма, которая в лучших условиях должна была бы замениться более нормальным проявлением любви своей страны. Ленин ныне обнаружил достаточно этого традиционного пораженчества, чтобы основать на нём свои большевистские устремления. Вот как он описывает большевистское отношение к войне в самом её начале, в октябре 1914 г.:

При данном положении нельзя определить, с точки зрения международного пролетариата, поражение которой из двух групп воюющих наций было бы наименьшим злом для социализма, — австро-германское или франко-русско-английское поражение. Но для нас, русских с.-д., не может подлежать сомнению, что […] наименьшим злом было бы поражение царской монархии. […]

Мы не можем игнорировать тот факт, что тот или иной исход военных операций поможет или затруднит наш труд в России по освобождению. И мы говорим: Да, мы надеемся на поражение России, потому что это поможет внутренней победе России2.

Это крайнее мнение вызвало негодующие протесты даже у выдающихся вождей русского социализма и анархизма, таких, как Плеханов, Кропоткин, В. Л. Бурцев [см. БСЭ, том 4, 1971], Г. А. Алексинский [см. БСЭ, том 1, 1970] и других. Кропоткин заявил:

Никто, намеренно не закрывающий глаза, не поймёт, как может колебаться человек, которому близок к сердцу прогресс человечества и не позволяет затемнить свои мысли выгодой, привычкой или софистикой. Мы можем только желать окончательного поражения Германии, и не можем даже оставаться нейтральными, потому что при нынешних условиях нейтралитет означает соучастие.

Россия, и даже социалистическая Россия, даже рабочий класс, был не с Лениным, а с Кропоткиным. Немецкий социалистический орган опубликовал следующее авторитетное заявление из России, написанное в октябре 1914 г.3:

Громадное большинство русских граждан, среди которых немало социал-демократов, убеждены, что Германия ведёт агрессивную войну, тогда как Россия защищается от немецкого вторжения. […] Война становится в России всё более популярной. […] Нынешнее положение не имеет ничего общего с тем, которое существовало десять лет назад (во время русско-японской войны). В то время война была династической, теперь же мы являемся свидетелями народной войны. […]

И оргкомитет русской социал-демократической партии опубликовал официальное заявление из России в соответствии с которым никакого желания поражения России среди рабочего класса не наблюдается4.

 За перемену в этом первоначальном мнении в большой степени ответственна газета Горького Новая жизнь. Ежедневная передовица в ней настойчиво нападала на Англо-французскую коалицию и стремилась доказать, что мы все виновны в этом преступлении (в войне) и что попытка объяснить её как борьбу за свободу и культуру может лишь обрадовать абсолютную власть кабинета министров в Англии, который преобразует так называемое парламентарное государственное управление в худшую тиранию.

Если поверить некоторым документам, опубликованным о Немецко-большевистском заговоре, рвение Новой жизни в нападениях на Союзников было вознаграждено в августе 1917 г. из фондов немецкой социал-демократии даром в 150 000 крон [крона = 5 шиллингов], поскольку оно целиком согласуется с задачами партии.

Андреев пошёл совершенно иным путём. Он тоже пацифист, и его Красный смех [1904], опубликованный во время русско-японской войны, свидетельствует о его сильных антивоенных чувствах. Но с началом нынешней войны Андреев решительно стал сторонником Союзников и войны в смысле, осуждаемом и осмеиваемом Горьким в России, − и Бернардом Шоу в Англии: он считал, что война является борьбой за свободу и культуру. Заметив в Воззвании Андреева (1919/1994, с. 341) следующие строки: Стоило ли вступаться за нейтралитет Бельгии, защищать Сербию, […] рыдать над Лувеном и Лузитанией5 и т. д., надо иметь в виду, что он действительно считал, что стоит, и рыдал вместе со всей преданной Россией, т. е. с подавляющим большинством.

В своём Иге войны. Признаниях маленького человека о великих днях [1916] он показывает представителя этого большинства, обыкновенного человека, вначале безразличного и скептически настроенного по отношению к войне, затем удивлённого тем, что оказался морально взволнованным происходящими событиями, и, наконец, готового признать их величие и разделить ответственность за них в качестве клеточкигромадного человеческого организма.

Чтобы особо подчеркнуть роль Бельгии в войне за освобождение, Андреев написал пьесу, название которой он перенял из строки бельгийского гимна: Король, закон и свобода6. Вот почему в его нынешнем Призыве читателю не приходится иметь дело с противником, не говоря уже с врагом, но с другом, честным и откровенным. По своему прошлому, описанному выше, равно как и по своей позиции выразителя демократического мнения, Андреев имеет полное право говорить не только от себя лично, но и от имени всей преданной России, верной Союзникам.

Почему же голос этого друга звучит так горько, так разочарованно, как будто почти впавшего в отчаяние? Почему Андреев чувствует себя обязанным сказать своему читателю горькую правду, сказать, что он должен собрать все свои силы, чтобы сохранить свою веру, свою былую непоколебимую и безоблачную веру в Союзников?

Сейчас я снова должен указать, что то, что он ощущает и выражает словами, чувствуется громадным большинством выразителей русского общественного мнения. Его волнующее обращение мыслится как призыв о помощи. Но оно также является предостережением и свидетельством изменяющегося душевному состоянию в России по отношению к Союзникам.

И здесь мы подходим к третьему обстоятельству в этих предварительных замечаниях. Чего же ожидала Россия (я всегда имею в виду преданную Россию) от своих Союзников? И что она получила взамен? Мне намного легче коснуться этой щепетильной темы после прошедшего важного обсуждения о России в Палате общин 9 апреля 1919 г. Прочти Андреев отчёт о нём, уверен, что он значительно облегчил бы свою душу и был бы удовлетворён. Палата формально и окончательно отвергла любую солидарность с большевиками. И основная причина, побудившая Андреева (1919/1994, с. 343) обратиться со своим отчаянным кличем не к правительствам Согласия, а к ЛЮДЯМ Европы, была та грубейшая ошибка предложения, прозвучавшего на острове Принкипо7, которая поставила преданную Россию на один и тот же моральный уровень с мучителями и палачами России.

Читатель услышит от самого Андреева оптимистическое представление голодающего Петрограда сразу же после перемирия 11 ноября 1918 г. о приходе союзных войск для спасения России. Я могу лишь утверждать, что таким же было представление всей не-большевистской России. Ввиду отсутствия сведений общественное мнение в России совершенно ничего не знало о душевном состоянии в союзных странах. Психология войск, возвращающихся домой для отдыха, а также активная пропаганда против вооружённой интервенции и второй войны, не были замечены. Мы также ничего не знали о вялой и нерешительной политике Союзных правительств, обусловленной этим отношением общественного мнения. Мы не имели ни малейшего понятия о том, что само существование преданной России, участвующей в войне против большевистского союзника, Германии, может быть поставлено под сомнение; что юридическое признание этой преданной и союзной России встретит затруднения ввиду странного мнения о том, что признание союзного правительства может означать вмешательство во внутренние дела России. Вот почему новости из Эйфелевой башни о Принкипо достигли Россию как гром среди ясного неба. В первые минуты никто, включая даже большевиков, не поверил этому. Что особенно повредило союзническим настроениям в России, был не отказ послать сюда вооружённые силы. Это можно было понять, и согласиться с этим, как с временной психологической невозможностью.

Но отождествлять предателей союзнического дела с теми, кто оставался верным союзу, ставить на одну доску германских агентов с преданной Россией, всё ещё воюющей с ними, и не только для себя самой, а для общего дела Союзников, приравнивать мучителей и их жертвы, — это было больше, чем мог вынести преданный русский, даже если он не знал о том, что Ллойд Джордж сравнил воюющие в России фракции с какими-нибудьплеменами в Индии, ссорящимися на северо-западных границах этой страны.

Вся идеология союзной войны была таким образом выброшена на свалку. Разум русского союзника не мог приноровиться к идее невмешательства, потому что он слишком ясно видел её двусмысленность. Не вмешиваться на стороне преданной России просто означало вмешиваться в пользу противоположной, большевистской стороны. Разочаровывающее влияние этого теоретического невмешательства не могло не чувствоваться слишком сильно в рядах антибольшевистских армий. Вот почему предложение из Принкипо было равносильно не только моральной, но даже и материальной помощи противнику. Рассматриваемое совместно с непризнанием антибольшевистских правительств и исключением русских делегатов из Мирной конференции [в Принкипо], это действительно ощущалось как предательство.

Предложение из Принкипо было сделано в конце января, но даже сейчас, в конце апреля, когда пишутся эти строки, сила Воззвания Андреева не изменилась. Да, верно, 9 апреля Палата общин отказалась признать большевиков, а 16 апреля Ллойд Джордж сообщил Палате, что вопрос о признании большевистского правительства не был предложен и не обсуждался. Но американская позиция всё ещё неясна, а ответЧетырёх8 в Париже на предложение Нансена кормить большевистскую Россию фактически был ослабленным вариантом предложения Принкипо. Действительно, условие, установленное Четырьмя, а именно прекращение военных действий, выявляет упорное пренебрежение сутью большевизма, и, с другой стороны, не равносильно ли оно перемирию в предложении Принкипо, которое без различия имеет в виду обе воюющие стороны?

Осторожные выражения Ллойд Джорджа в его самом позднем выступлении 16 апреля производят то же впечатление. Из него следует, что в различных регионах России, не охватывающих всей страны, правительства существуют лишь де-факто, и даже помощь, оказанная некоторым из них, оправдывается под тем предлогом, что они борются только ради своей собственной защиты и свободы в местах, в которых большевизм внушает отвращение чувствам населения.

Ну, так мы, русские, хотим признания для всей России, и не де-факто, а де-юре. Мы полагаем, и действительно знаем, что большевизм вообще внушает отвращение населению по всей России, и намного более сильное в регионах под властью большевистского хаоса и анархии. И мы настаиваем на том, что Колчак и Деникин борются не ради своей собственной защиты, а за освобождение всей России и восстановление единства страны9. И пока ничего подобного не признаётся, Воззвание Андреева не будет несвоевременным. Напротив, он особо своевременен и важен в эти дни, когда большевики вытеснили силы Союзников из Одессы и Севастополя, что нанесло новый урон их престижу в глазах русских людей.

Незнание России особенно проявляется в преувеличенном внимании к маловажным стычкам в её таких далёких и обособленных уголках как Мурманск и Архангельск сравнительно со смущённо замалчиваемыми серьёзными боями в её лучших и самых богатых губерниях. Нужно ли ещё раз указывать, что крайнее разочарование, отражённое в Воззвании Андреева, не ослабнет; нет! оно скорее будет существенно усиливаться до тех пор, пока отсутствие какой бы то ни было линии поведения по отношению к России и продолжающаяся отсрочка единственно разумного решения10 не приведут к новым бедствиям и для России, и для дела Союзников?

Каков будет результат дальнейшего пренебрежения русской проблемы? Мнение об этом, которое здесь [в Англии] находит всё более сторонников, нашло выражение в дискуссии 9 апреля [в Палате общин]. Эдвардс (C. Edwards) сказал:

Оставьте Россию в состоянии анархии, формально и дипломатически признайте это состояние, — и Германия организует Россию, а через неё, Китай. И тогда, вместо объединения Центральных держав, Германии, Австрии и Турции, которое противостояло нам в этой войне, нам придётся иметь дело с неизмеримо большим населением под господством Германии от Северного моря вплоть до Тихого океана и далее на юг через Китай. Я предупреждаю правительство, что это — реальная опасность, которую некоторые из нас рассматривают с трепетом.

Пусть этот довод говорит сам за себя. Андреев, как я упоминал, не политик и не дипломат. Да, его Воззвание − это предупреждение, но не потому, что он имел это в виду. Предупреждение, потому что это −человеческий документ, очень верно отражающий процесс, происходящий сейчас в русской душе. И не желает Андреев закончить угрозой; напротив, он всё ещё ухитряется продолжать надеяться на окончательный исход. Но основание для надежды уже не то, что прежде. После их послания с высоты Эйфелевой башни (предложение Принкипо), он уже не обращается к правительствам, и даже не к людям как национальным объединениям, каждое из которых преследует свою собственную политику.

Своё последнее прибежище он ищет, как всегда, в призыве к людям, к человеческим существам, будь они французскими, английскими или американскими гражданами. Теперь его точка зрения только общечеловеческая. Он показывает всё человеческое страдание, вызванное большевистским беспорядком, которое ошибочно считается революцией. И он указывает, что имеют место события и действия, к которым, в конце концов, нельзя относиться как к внутренним делам государства, которыми нельзя пренебрегать. Я могу сказать с удовлетворением, что по крайней мере по этому вопросу, т. е. о моральной и политической значимости большевизма, мнение здесь [в Англии] намного единодушнее, чем два или три месяца назад, оно практически совпадает с мнением Андреева.

Сам он отказывается от любого подробного описания положения в большевистской России, считает, что оно общеизвестно. Желающие узнать факты могут теперь отыскать их официально указанными британским правительством в Белом Документе11. Но я искренне надеюсь, что даже те, кто не желает участвовать в политических дискуссиях и заявляют, что неспособны отличить правды от ошибок в многочисленных отчётах о злодеяниях большевиков, − что даже они будут взволнованы непосредственным обращением Андреева к их моральным чувствам.

К сказанному им о моральном требовании России о помощи я добавлю ещё одно требование, если мне будет позволено напомнить читателям не мои собственные слова, а сказанное членом Палаты Общин, генералом Пейджем Крофтом во время памятного обсуждения 9 апреля [в Палате Общин]:

Когда заходит какая угодно речь об обсуждении этой проблемы с большевиками, разве мы не можем вспомнить, что сделала для нас Россия? Когда, в первые недели войны, мы оказались в тяжёлом положении, вся мощь России была брошена в Восточную Пруссию. Она спасла Париж и гавани Ла-Манша с плохо оснащёнными и безоружными войсками, спасла так героически, как редко бывало в военной истории. США оплакивают своих погибших, и так же горюют Франция, и Бельгия, и Сербия, и Италия, и другие страны, и наши собственные жертвы тоже громадны, но нельзя ли мне напомнить Палате, что эти общие потери оказались меньшими потерь России ради Союзников. И когда я говорю Россия, то имею в виду настоящую Россию, которую теперь эти люди морят до смерти12.

И эта та Россия, ради которой я прошу активного сочувствия у британского общественного мнения.

Примечания

Автор перечисляет переводы работ Андреева на английский язык. Мы переписали русский текст соответствующей статьи Ленина “Война и российская социал-демократия” (Социал-демократ№ 33, 1 ноября 1914) из его Полного собрания сочинений (5-е издание, т. 26. М., с. 13 — 23). Однако, подчёркнутых нами строк там нет! Мы привели их в обратном переводе из текста Милюкова:

an Austro − German defeat or a Franco − Russo − English defeat

We cannot ignore the fact that the issue of the military operations one way or another will facilitate or hamper our work of liberation in Russia. And we say, Yes. We hope for the defeat of Russia, because it will facilitate the internal victory of Russia.

Неясно как в военное время это заявление попало из России в Германию. По смыслу этот абзац тоже относится к прежнему тексту. Лувен (Лёвен): город в Бельгии, символ тевтонского варварства. В 1914 г. немецкая артиллерия сравняла его с землей в отместку за нападения горожан на немецких солдат. Лузитания: английский пассажирский лайнер, потопленный немцами.

Вот строка из немецкого варианта гимна: Gesetz und König und die Freiheit hoch! На первом месте закон! Принкипо: остров в группе Принцевых островов, возле побережья Турции, место неудавшейся мирной конференции. В январе 1919 г. Англия предложила пригласить для переговоров представителей советских властей, Колчака и Деникина. Колчак и Деникин отказались, Франция выступила против предложения Англии. Позже США (президент Вильсон) поддержали Англию, но никакие переговоры между воюющими сторонами не состоялись. Помимо Англии и Франции в Четвёрку могли входить Бельгия и Италия. Единая и неделимая Россия, которую отстаивало белое движение, конечно же, противоречило национальным устремлениям Польши, Финляндии и Прибалтийских стран. Вот позднейшее мнение А. А. Чупрова (январь 1921; Чупров 2009, с. 85): Если большевики не взлетят в скором времени на воздух, то сомнут они окраинные государства. Единственно разумным решением, в соответствии с контекстом, можно полагать полномасштабную военную интервенцию. Вот аналогичное мнение Чупрова (январь 1919 г.) из его письма в Комитет освобождения России (там же, с. 10):

Интервенция может дать результат лишь в том случае, если западная и американская демократия открыто признают её своим делом, поняв, наконец, что в Совдепии fabula narratur [дело идёт] не о России только, а о судьбах европейской культуры.

Вот не вполне понятная ссылка автора: Collection of Reports on Bolshevism in Russia. Russia No. 1, 1919. О смертности в Петербурге см. [Прим. 7]. Чупров (2009, с. 71–73, 74 и 80) цитировал или частично пересказывал письма, полученные им от сестры (октябрь и декабрь 1920) и балтийки (январь 1921) из Москвы. Сестра сообщала о немыслимо тяжёлых условиях жизни, а балтийка — о бедствиях интеллигенции, живущей как в крепости, без связей и духовной общности.

Павел Николаевич Милюков (1859–1943) был политическим деятелем (одним из главных организаторов кадетской партии, членом Гос. Думы 3-го и 4-го созывов, министром иностранных дел во Временном правительстве), историком и публицистом. В 1919 г. Чупров (2009, с. 18) положительно отозвался о нём как о публицисте. Воззвание Л. Н. Андреева, которое автор озаглавил S. O. S. и опубликовал в 1919 г., было переведено на английский и опубликовано вслед за Предисловием Милюкова. Оно же было перепечатано в книге Андреев Л. Н. (1994), S. O. S. М. − Пб, с. 337 − 348.

За очевидными исключениями все цитаты и отдельные выражения из российских источников мы привели в обратном переводе с английского.

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer9-oshejnin/