«Хорошие книги должны заставлять
нас не думать, а трепетать».
В.Набоков
Меня записали в городскую библиотеку. Велико же было разочарование, когда выдали мне всего только одну книжку. На другой день я пришла снова, и тогда мне выдали две. Ровно через день к открытию — я тут как тут. На этот раз мне выдали три книжки по протекции — библиотекарь Сусанна Давыдовна подруга моей сестры. Но когда через два дня я вновь появилась, мне был устроен допрос. Связно изложив сюжеты, я ответила на все вопросы. Экзамен выдержан, отныне мне разрешено брать на выбор четыре тонкие, или три толстые книги. Я ухожу невероятно счастливая, мне вслед, округлив глаза, смотрят Сусанна Давыдовна и заведующая библиотекой Ксения Николаевна.
На день рождения я получила в подарок книгу «Рейнеке Лис».1 Новая книга пахла свежей типографской краской и корой молодого дерева. Два десятилетия спустя «Рейнеке Лис» уехал со мной в Израиль. За прошедшие годы ни одна страница в книге не пожелтела, и никто из героев эпической поэмы Гете не изменился.2
Я болею. Ангины, как напасть, и как любовь одновременно. Мне разрешено часами, днями лежать на высокой подушке и читать, читать, читать… без фонарика, без палаточной простыни над головой, как по ночам, а открыто, так, что все видят. Но никто не видит. Я одна. Одна на весь белый свет. В окно скребется голубь. Мне так хорошо и уютно, что вдруг появляется сумасшедшее желание продлить это ощущение счастливого спокойствия, продлить любой ценой даже если за окном начнется снежный завал, или ураган, — а я здесь и со мной книги, и еще, пожалуй, этот голубь. И вот мне уже видится перевернутый мир и хаос. Размышляя и скорбя о погибшем человечестве и немного удивляясь, что желание мое так быстро исполнилось, я засыпаю. Во сне я играю на скрипке. Берег. Порог высокой волны. Музыка уплывает в море. Пахнет йодом и морскими водорослями, а в песке, где я лежу, пустыми гнездами зияют чьи-то следы. Подняв голову, я вижу, как скрипка, превратившись в птицу, пачкает крылья о манную кашу белоснежных облаков.
Читала я часами. Буквы имели свое особое значение: С ассоциировалась с распыленным серебром; Д с гнездом удода; а буква Ц с птичкой-медовицей. Запятая смотрела на меня из-под ладони, а черные ласточки многоточий покачивались в лодке, прибитой к лазурному берегу обложки. Помню, я сижу напротив сестры и заворожено слежу за тем, как она что-то быстро пишет. Постепенно тетрадный листок заполняется завитушками, мелкими бутончиками, радужными пузырьками, а в самом конце, как бы подводя итог, сухой соломинкой ломается размашистая подпись. — «Как красиво!» — восклицаю я. — «Сейчас ты пойдешь в квартиру номер 3 и это «красивое» отдашь в руки Сережи — говорит сестра. — Только ему. Поняла?» Ну, конечно, поняла. А что здесь непонятного, это для него так ловко выводились буковки и булавочки точек, а многоточий сколько, целая флотилия. Буквы причудливо облекались в слова, слова в свою очередь обретали ассоциативное звучание. Однажды встретив во дворе соседку, я спросила, почему она называет внука собачьим именем.
— Что значит — собачьим? — Обиделась соседка.— Его зовут Лёнечка.
— А почему вы называете его Трезор?
Соседка рассмеялась: «Да не трезор, а сокровище. Моё со-кро-ви-ще … tresor…»3 До выхода на пенсию Геня Иосифовна преподавала французский язык.
Я сижу за столом и ем оставшуюся с субботы фаршированную рыбу. За окнами темнеет, меня одолевает ощущение приятной сонливости.
— Фаршированная рыба вкуснее, когда она холодная. — Бабушка накладывает на тарелку еще два колобка, обтянутых серебристой кожей. — Ешь, это фосфор, это хорошо.
Я молчу. Про фосфор я слышу каждое воскресенье.
— Куда ты смотришь?
— На стекло буфета, там мое отражение.
— И о чем ты думаешь?
— Так, ни о чем.
Зачем бабушке знать, о чем я думаю, она и без того уверена, что я слишком много читаю вместо того, чтобы гулять на свежем воздухе. Заслонив собой мое отражение, бабушка открывает дверцы буфета и на столе появляется коробка с кусковым сахаром и коричное печенье. «Ты выпьешь со мной чаю?» — спрашивает бабушка. Я киваю. «Да,— говорит она, — на прошлой неделе ты оставила у меня русскую книжку». — «Русскую? — переспрашиваю я, и мне становится смешно. — «Принц и нищий». «Принц и нищий». — нараспев повторяю я, и бабушка смеется вместе со мной. Золотая канитель детства длится.
Кроме бабушки, я любила ходить в гости к папиному брату дяде Володе. Кабинет дяди был тесно заставлен книжными шкафами. Каких только книг там не было, а на столике круглая коробка леденцов с французским названием «Монпансье», жестяная крышка которого была разрисована удивительными картинками. На разные лады произносила я это музыкальное слово, и «мон Пасье», и «Конпас-е», и «Сие — пасмон». Однажды застав меня у книжного шкафа, дядя спросил: «Ну-с, и что мы читаем?» а затем, усмехнувшись, произнес: «По Пушкину — «Отрядом книг уставил полку…», а по Лермонтову —
И всё зачем? — Чтоб вам сказать, Что их не надобно читать!..
«Ладно, ладно, это я шутя. — Говорит он, заметив мою растерянность. — А если всерьез, то правильное чтение надо ставить, как ставят голос. В юности книга что-то среднее между притчей и мифом, а вот со временем надо бы научиться принимать книгу всерьез, почти, как жизнь. Вот так-то». — Добавил дядя и затянулся трубкой. Когда я поступила в университет, дядя Володя подарил мне полное собрание сочинений Пушкина. Намного позже, когда его уже не будет в живых, я прочту у Пруста о том, что книги не настолько торжественные вещи, для того, чтобы стоять перед ними по стойке смирно. Но это намного позже, а пока вечерами я прислушивалась к шелесту страниц и скрипу обложки, и мне казалось, что мои книги перед сном читают другу сказки. Я же продолжала учиться читать и, — по словам Гёте: «Эти добрые люди и не подозревают, каких трудов и времени стоит научиться читать. Я сам на это употребил 80 лет и все не могу сказать, чтобы вполне достиг цели», — у меня еще и сегодня всё впереди.
«От великих вещей останутся слова языка» И.Бродский
И вот наступает день, когда я впервые берусь за перо. Мелко исписанные листы —единственное упоение, единственная связь с вещественной вселенной. Дрожит мембрана ночи, на уличном островке гаснут один за другим фонари, начинается жалящий сердце алый рассвет, а затем переходит в суматошное утро. Наслаждение ночным монологом наполняет чашу до конца и, боясь расплескать ее по дороге в день, я осторожно опускаю шторы на окнах. Переселенный на страницу живительный почерк врезается, как лодка в песок, в чувственную стихию времени, как бывает, когда проснувшись от страха, что опоздала в школу, вдруг вспоминаешь, юность прошла. Как это, прошла? А вот так, — бочком, — и в дверь. Время необратимо. Я пытаюсь удержать в памяти золотую нить минут, потому что все происходящее прекрасно только на фоне этих исчезающих мгновений.
Итак, всё начинается с внезапного осознания незыблемой истины — твой дом, твоя семья, твои привязанности, твоя любовь, — всё то, без чего ты не можешь жить, вмещает в себя твои будущие воспоминания. Ручка, выписывая зигзаги, коньком врезалась в белый лёд листа, и эти неожиданные анаграммы, вплетались в молнии вдохновения, впрягались в экипажи фраз. Писáть, удерживая нечто, без чего невозможно жить, сохранять живым что-то, что зависит от веления Творца, что-то, что, — независимо от твоего желания, — подводит единственную черту. Первое слово — и я погружаюсь в начало начал. В первой букве заложено слово, а в первом слове — дальнейшее повествование. Точно так же в дне заложена неделя, в минуте заложен час, а в неделе заложен месяц. Так в первом дне творенья заложены все тысячелетия,— некий временный ломбард — мнемоника памяти по законам Творца. Поглощенная письмом, я нахожу в знакомых словах скрытый смысл. О вопросе: «С какой стати?» — я думаю: «В самом деле, с какой стати — хорошей, умной, доброй, высокомерной?» Обратившись к фразе: «Посмотри на себя со стороны», — я спрашиваю: «Со стороны моря, или со стороны гор? А может с северной стороны? Или с южной? Фраза: «Будь осмотрителен», то есть — стань манекеном, так, чтобы тебя могли осмотреть со всех сторон, смешит меня. А что стоит «фигура речи»? Оказывается, у речи есть фигура, и она может быть тонкой, стройной, притягивающей, совершенной. А со словом «чересчур» может сравниться разве что детская игра: «Чур я! А сейчас ты, вот и получается, что я не чересчур, а — через-чур».
Лето. Мне тринадцать лет. В нашем дворе поселилась розовая бабочка, и я безрезультатно пытаюсь поймать ее. В конце концов, после долгих гонений, совершенно вымотанный, ее для меня поймал в сачок соседский мальчик, с которым мы дружим. Бабочка розовая, как ушная мочка младенца и только два пятнышка родинками коричневеют на крылышках. Бабочка эта затем просвечивала в моей жизни много раз и что странно, периодами она меняла цвет, из розовой становясь светло-коричневой. И всегда эти периоды отождествляли для меня промежуточное пространство между бывшим и настоящим. Ни один образ не может сравниться с этой удаляющейся розовой точкой, в каком бы пределе она не находилась. Неуловимая, бабочка определяла собой движение и остановку, воспоминание и область забвения.
На слова, печальные от множества знания, ложилась лазурь метафор. В мире поэзии реальность не что иное, как — тень слова и только и оставалось, что — жить и писать, писать и жить. Жить вечно. Ослабляя ощущение пространства, время между тем придает ему своеобразную хрупкость и вот уже воспоминания превращаются в настоящее, и я едва узнаю лица на пожелтевших фотографиях с изломанными краями.
В голову приходит мысль о том, что время всего лишь ритм бумажной бабочки.
«Это несправедливо», — говорю я. Но ведь справедливость всегда торжествует с опозданием. Прошедшее время никуда не течет и ни в чем не меняется, а настоящее обтекаемо памятью, в которой я, чувствуя тоску по минуте, когда, наконец, открою Книгу, удерживаю в памяти единственный образ — день, когда я вернусь в Иерусалим.
И я уверена, что день этот будет прекрасный.
2013–2015
Примечания:
-
«Когда дочь моя (Ариадна) была еще совсем маленькая — два–три года — она часто спрашивала меня перед сном: «А ты будешь читать Рейнеке?» В Рейнеке превратил ее быстрый детский слух — Райнера Мария Рильке. Дети не чувствуют пауз». (М.Цветаева из письма к Рильке;10 мая 1926)
Эпическая поэма Гете (поэт сам говорил, что это нечто среднее между переводом и переделкой) имеет своим непосредственным источником нижненемецкую поэму «Reineke de Vos», напечатанную в 1498 году в Любеке и переизданную в 1752 году Готшедом с немецким переводом и гравюрами ван Эвердингена.
«Сокровище» пер. с франц.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer9-espasternak/
