1.
Будет так, как будет — и неясен срок,
разве тот осудит, кто собравшись, смог,
в этом театре проб и ошибок судеб —
будет так, как будет — без истерик, в лоб…
И играет труппа водевиль, не фарс,
неумело, грубо и злодей — анфас,
и сюжет закрутят, в напряженьи зал,
режиссёр сказал — будет так, как будет…
А в партере все — сжали крепко руки,
романтизм Мюссе, а на сцене глюки,
и суфлёр уже даже фразы рубит,
сценаристы в раже — будь уже, что будет…
Удивлённый взгляд — на вторые роли,
а герой так рад, избежавши боли,
амфитеатр зал громким свистом будит,
будет так, как будет — как злодей сказал…
На галёрке тихо, там и воздух спёрт,
а оркестр лихо вмажет свой аккорд,
и актёр забудет монолог в начале,
будет то, что будет — пылкими речами…
Вжались в кресла все — от последних фраз,
романтизм Мюссе — эхо словокраж,
и актёры пО уши стыдной краской вроде б,
будет то уже, что, наверно, будет…
***
От оваций весь зал приподнялся и встал,
кто-то «Браво!» кричал, кто рукоплескал,
и тогда уже тот, кто рассудит, решил —
будет так, как будет — из последних сил…
***
И кидали розы из партера сцене,
романтизм Вольтера — слово на измене,
и смешался зал маскарадом судеб —
кто решил, сказал — будет так, как будет….
2.
Раннее утро и только тень обретает структуру тела,
сумерки, как пустота, шагрень, достигшая края, предела…
Сточены грани ночных желаний и нет этой страшной жажды,
и вечер был странный, нежданный, ранний, случившийся с нами однажды…
И мысли о дне — сухим языком плаката,
она досыпает ещё во мне, ну, разве она виновата…
Сумбур вечерний, положенный в ритм, и блёклые в стиль огни,
она отвечает и говорит им — мы были совсем одни…
И первым лучом — пробившимся сквозь окно,
я чувствую шёлк волос плечом, а думаю лишь одно…
От музыки нужно лишь три аккорда, звучащих звенящей сталью,
а ветер упругий приходит с норда какой-то странной печалью…
В этом ветре — солёность морей и стойкость живого тела,
одиночество сорванных якорей и в горле ком от предела…
Она держалась упрямо, гордо, когда исчезали тени,
а ветер нещадно приходит с норда, крича уже об измене…
Она во сне обнимает меня, я вижу, как тени растут,
а ветер, уже кого-то кляня, морозит всю страсть причуд…
И вечер был странный, нежданный, ранний, играя напыщенность лорда,
а утро, как леди с набором желаний, но ветер приходит с норда…
И отголоском упрямой жажды — губ теплота на щеке,
этот вечер, случившийся с нами однажды… уносит норд налегке…
3.
Бессонницей ночного витража, смотрящего уже не внутрь, наружу,
объём картин я специально сужу — вид короля сменяет вид пажа…
И шелестят, меняют стиль, фасон все карты на столе для размышлений,
и бьёт туза остервенелый гений, а короля напившийся барон…
Карандаши рисуют сочность сцен — от жанровых до пафоса портрета,
мускулатура стройного атлета подчёркивает напряженье вен…
Бал в антураже храмовых развалин и дамы все в брутальности корсета,
играет Дебюсси этюд, вообще-то, а фрак на дирижёре не притален…
Смените этот вид на городской — в каком-нибудь весёлом ресторане,
и тут всё ищут истину в стакане, посматривая на витраж с тоской…
Коллаж незавершён, помпезность тем сменяет суета и склочность быта,
и витражом и ночь уже разбита, додумаем, домыслим, а затем…
на помощь призовём уже цвета, раскрасим эту сочную картинку,
тут место Амадею, или Стингу, а музыка в узор уже свитА…
А, ну, сотрём длину всем бальным платьям, игральным картам — стройность длинных ног,
вмешается напившийся щенок — валет — предтеча королевским братьям…
Меняем стиль игры — апофеоз, и шулером тасуется колода,
а в витраже вся колкость небосвода с апокрифом ночных метаморфоз…
Карандаши сменяют спешно кисти, всё обретает жанровость Дега,
и кабаре с телами, как снега — и от всех платьев свой витраж очисти…
Тут парадоксам самый цвет и тон, тут образность реприз и точность пауз,
тут кривизну судьбы построит Гаусс и королям напишет роль Дрюон…
Вот в этом месте вскакивает с кресла нарядный обезумевший партер,
готовит им прививку зла Пастер загадочностью сверхэфира Тесла…
Столичных дам, тузов и королей картинностью тоскливого бомонда
бьёт озверело, пафосно по мордам когорта невоспитанных пажей…
Вот третий акт — тут сюр, белиберда, витраж сменил свой стиль на ар-деко,
рубашку карт пометить нелегко, винтажный прикуп забери всегда…
Забрезжило загадочное утро — витраж нахально внутрь отводит взгляд,
как шулерский картинный маскарад — от чашки кофе ухмыляясь мудро…
4.
Где—то идут слова, помнятся, но с преградой,
бьётся о них голова в тёмном углу с лампадой,
крутятся как на жарОвнях, лижут их языки,
в склоках, а не в часовнях, плавят они мозги.
Круто замесят состав, больше кайенского перца,
синтаксис, словно устав, реквием слов или скерцо,
или пустая болванка, форма в отсутствии смысла,
или родная «Таганка», или случайные числа…
С ними любовь Парижа, готика «Нотр-Дама»,
ангелы все пониже, сверху химеры храма,
скалятся как гаргулии, прямо в сердце и в голову,
и вызывают абулии, путь открывая олову…
Что—то творят немыслимо, где-то вершат дела,
или собравшись с мыслями, становятся как скала,
сыпятся, как из бойни, наспех и нараспашку,
часто как роды тройни, сами порвав рубашку…
5.
Обрывки фраз, сюжетов и картин неуловимым стилем априори
выигрывают в этом мутном споре, когда с собой один ты на один…
Палитра и находится в душе, там краски перемешаны, а слово,
как кисть художника — насыщено, готово и выпад — фехтовальное туше…
И жизнь — не притча, не коллаж, не сон, не каммершпиле, даже и не джалло,
и если до печёнок и достало, то жизнь — монтаж, озвучка и прогон…
И роли выбираешь сам себе и в красках что-то есть неистребимо,
и плавностью движений злого мима проскальзываешь в этой злой среде…
Каких сюжетов породила жизнь, но только лишь мольберт всё неизменен,
и микст палитры до предела вспенен и вздрагивает судорожно кисть….
Мазками осторожными словам передаёшь оттенки и значения,
и в жанре смыслового словопрения бьёшь по законным, коренным правам….
И главное в сюжете не игра, не споры, чудеса и не измены,
сюжет берётся только лишь из вены, когда её пробьёт строкой игла….
6.
Сорвут холода печали не в срок —
от этих тревог до распаренных будней,
я будто бы жил, но, наверно, не смог
решиться и выбрать судьбу попаскудней…
По струнам, по струнам ударь, не впервой
растравливать душу гудящим аккордом,
но кто скажет нам — упрямым и гордым
о том, что струна в натяжении с судьбой…
От этих рассветов неймётся и впредь
глаза закрываешь на проблески света,
и кто—то кричит — не сорваться, не сметь
сгореть, как сгорает на небе комета…
По струнам, по струнам ударь, в самый раз
растравливать душу зловещим аккордом,
но кто скажет нам — упрямым и гордым
что эта комета — подделка, как страз…
На небе нечисто и как-то не так,
что было — то будет и сроки пробиты,
в распаренных буднях — сплошной кавардак,
а слёзы с вином на скатерть пролИты…
По струнам, по струнам ударь и прижми
горящую душу лиричным аккордом,
но кто скажет нам — упрямым и гордым,
что делает нас в этой жизни людьми…
Вот что-то сверкнуло, как белым пятном —
расправленным крыльям нет места для тени,
и спорят и спорят всегда об одном —
он спустится к нам — тот ангел и гений…
По струнам, по струнам ударь, не жалей
растравливать душу финальным аккордом,
но кто скажет нам — упрямым и гордым,
что ангелу тоже за встречу налей…
Прощальным словам, как объятиям встреч
всегда ухмыляются те, кто блефуют,
ветрам не прикажешь, ветрам не перечь,
ветра эти слёзы по-иному толкуют…
По струнам, по струнам ударь, не впервой
растравливать душу горящим аккордом,
но кто скажет нам — упрямым и гордым
о том, что струна в натяжении с судьбой…
7.
Выгляни в окно — сойди на нет, в этом мире масса исключений,
в жаре и в поту стихотворений — слово — переломанный хребет…
Небо исключительно пестрО и сменяя частоту мозаик,
угрожает небесам гроза и к смеху улиц юморит хитрО…
Столики обычного кафе выставлены в суету субботы,
может рюмку граппы — ну, да, что ты — я от грозового солнца подшофе…
Запах кофе, окна — витражи — в город, как весельем просветлённый,
это утро — знак несотворённый — не грусти, не плачь и не блажИ….
Видишь этот столик у угла здания, стоящего напротив,
там же двое — жизнь нам подсуропив, сделала уже всё, что смогла…
Он же, как задумчивый слуга, смотрит на прохожих, дуя кофе,
а в глазах её и видно — профи — жизнь любить — она же дорогА…
Столиком левее всё в интриге — резкий и серьёзный разговор,
он же величавен, как собор, в ней же мудрость всем известной книги…
Утро, как пародия напева — будничная жизнь уже вчера,
и приходят солнцем вечера — как с лукавством утренняя дева…
Всё умыто солнечной грозой, столики — и кофе недопито,
это точно — наша дольче вита, смешанная с мокрою толпой…
Выйди из сюжета — смысла нет, время, как и цель — неуловимо,
смешанная с жизнью пантомима, слово — переломанный хребет…
8.
Симфония задумчивого зла и клоунада пошлого балета,
в её руке дымилась сигарета и кольцами усмешку вознесла…
И эта синева раскрытых глаз, как отраженье неба в полусвете,
иронию и пафосность столетий в камелиях пронёс один фантаст…
От Магдален и царство и пожар — и рукопись горит уже в камине,
двоится Маргарита — в древнем Риме на Патриарших режиссёр Бежар…
И плавностью балетных па-де-де — адажио последнего аккорда,
затягиваясь весело и гордо — сонеты, мастер, пьесы и т.д…
Да, ладно, был растопленный камин — и языки лизали жадно камни,
она уже захлопывала ставни, чтоб гул огня глушил звук мандолин…
И даже камень тут ронял слезу, точившую другой гранитный камень,
ну, что же, мастер, да пребудет, амен — ты начинай, а я посторожу…
Как-будто тени пляшущих огней на стенах спален исполняют джигу,
и открывает Маргарита книгу, а Магдалена пребывает с ней…
Симфония звучит, как ре-мажор и духовые трудятся нещадно,
и Магдалена кроет всех площадно, а Маргарита у неё стажёр…
И в воздухе парят уже листы, раскиданного страстного романа,
и Маргарита весела и пьяна и с Магдаленой перешла на «ты»…
Не надо тут фантазий, а упрёк оставьте в послесловье многоточьем,
да разве хватит для интриг и ночь им,
ушедшим в свою вечность между строк…
9.
Этот занавес слов и действий в первом акте ещё закрыт,
создают иллюзорный вид лишь рабочие сцены, если:
— не наполнится зал весь шумом;
— не останется зал пустым,
потому напускают дым, дав усилить сомненья струнам…
В оркестрОвой уже маета, фалды фраков откинуты жестом,
церемонии слов оркестрам незнакомы — там жизнь не та…
Этот бархат тяжёл и мягок, глушит исподволь голоса,
а в проекции он — полоса, резанувшая жизнь от пагод…
В этом зале смешенье мест, разносортица лож и кресел,
мир за сценой, наверно, весел, исполняя с натугой квест…
Тихий шорох рядов партера, громкий смех на галёрке ярок,
в антураже помпезность арок и смущение адюльтера…
И не надо кричать тут «Браво!», и ладони сбивая в такт,
первой скрипкой открылся акт, исполняя в горячке «Аве»…
Колер стен — как оттенки слова, эти люстры — сиянье звёзд,
первый выход предельно прост, запуская сценарий снова…
Смысл жестов неясен вроде, многозначность реприз и пауз,
этот театр уже пакгауз — в шутовской, циничной природе…
А оркестрик шпарит сонату, чуть срываясь на стильный джаз,
мудрость реплик сменил парафраз, уступая всю сочность мату…
Этот занавес слов и действий в акте крайнем весь сброшен вниз,
и отточен весь стиль реприз, и партер тихо вздрогнул, если:
— на галёрке уже тишина;
— в ложах дремлют пустые кресла,
занимает тут место квеста — грохот выбитого окна…
10.
И страницы любимых книг и заваренный крепкий чай,
на обочине тот пикник, где заканчивается печаль….
Вот и лёгкость не тела, взгляда, вот и искорки, лёгкий смех,
ироничная, в стиль бравада — непонятная, не для всех…
Тонкий отзвук ночных пустот — не охоты, не сна, не лова,
это голос, наверно, тот, как и ёмкость простого слова…
Тонкопонятость фраз и снов — как иллюзия мер и судеб,
решено — будет так, как будет, и понятна гранённость слов….
И не надо стучать в запале, нервным пальцам давая волю,
эти пальцы уже играли, отбивая регтайм конвою…
Лаконичность суровых фраз, многообразность слов и жестов,
был и тот, нас который спас, был и тот, кто хотел арестов…
В этом Ветхом уже Завете вновь забрезжил ярчайший свет,
всё бывает на этом свете, где молчание — всем ответ…
-
О Слове
Я не знаю, что заставило меня писать эти строки. Скорее всего то, что есть между строк, между поэтических строк Высоцкого, Галича, Ахматовой, Бродского. А может быть привязанность к ритму, к их ритму. Не к тому ритму, который мы задаём сами, да и не к тому, который задаёт нам жизнь, а к ритму безвыходности, когда ты попадаешь в ситуацию, где нет шагов, нет твоих собственных шагов, просто нет. Со всех шести сторон бетонная стена. Эта конструкция сжимает тебя, все силы, все силы душевные уходят на то, чтобы сопротивляться этому страшному нажиму, а физические полностью и целиком на поддержание сил душевных. И выхода нет. Если выход — это решение. Ты это понимаешь. А потом, только потом к тебе приходит, мучительно и больно осознание того, что выход — это сопротивление. И именно осознание, не понимание, понимание — это иное, а здесь ты осознаёшь, всеми своими чувствами, нервами осознаешь — это единственный выход — безрезультатное сопротивление. За право остаться самим собой. Человеком. Личностью. Не оскотиниться и не сломаться. Не покончить с такой жизнью и не потерять самое важное — то, что тебя человеком и делает. А ночами душа горит, по-настоящему горит, физической страшной болью, в этой боли всё, эта боль страшнее самой сильной боли физической, в этой боли не только боль, в ней горящая смесь безысходности, мучительной нестерпимости страшной лжи, хруста рвущейся души, твоей собственной души, сомнения, рвущие тебя в клочки, оглушительная страшная пустота, вакуум беспросветности и твой крик, страшный ночной крик. Так не кричат звери. Так кричит только потерявший всю надежду, до последней капли, человек.
Думаю, так кричал Высоцкий, думаю, так кричал Галич, не уверен, что так кричал Бродский, слишком он рафинирован конформизмом, слишком был увлечён игрой слов, слишком горд, слишком холоден, как сторонний наблюдатель, внимательный, прозорливый, умнейший, тонкий, но сторонний. Думаю, именно эта сторонняя, рафинированная гордость с прозорливым (и как оказалось, верным) предубеждением и не позволили ему вернуться, хотя бы на день вернуться.
Нет того Васильевского острова, на который бы он пришёл умирать, нет и не было, он был только в воспоминаниях, Венеция стоила мессы, а Набережная Неисцелимых Васильевского острова.
Каждый из них первобытное понимал по-своему, Высоцкий даже романтически, Галич — сверхрационально, сверхобострённо, Бродский — иррационально, метафорически, у него носитель первобытного не человек, не люди, не звери в человеческом обличии, а вода, тот самый пролив, океан, отделяющий его дом от дома старого, непрощённого, того дома, который больно и остро живёт в душе и требует одного — забвения, забвения, забвения.
Это антитеза абсолютному счастью.
Оно, это абсолютное счастье — мелькает, мелькает в морях Высоцкого, в этой бурной воле, в этих свободных небесах, в поэтике простого подвига, в остроте слов и фраз Галича, в свободе сказать, всё сказать, всё назвать своими именами. Даже любовь Высоцкого всегда с грустью, всегда ностальгическая, это тоже почти антитеза абсолютному счастью свободы.
У Бродского абсолютное счастье молекулярно, оно внеличностно, внестихийно, это лишь элемент комбинаторики, а он лишь наблюдатель за тем, сложатся ли молекулы в зимнюю Венецию, или в тот самый пролив, океан, который отделил его и прошлое.
Инакомыслие созерцательное и инакомыслие духа — и делит их всего лишь Слово.
Погружение в ад Набережной Неисцелимых и погружение в собственный ад. Проходные, или основные темы души? Метафора неисцелима, или метафора больна?
Первое — вечная зима Венеции и Ленинграда, вечные промозглые ветра, второе — шанс на выздоровление, которое придёт, обязательно придёт через Осознание, через Слово.
Высоцкий и Галич не писали элегий. у них на философские раздумья в стихах отводились секунды, включая и принятие того — единственно правильного решения, Слово — это выстрел, эмоция — полярна, а не философична.
Нет воли Ахматовой, созерцательной, но страшной человеческой воли — воли не сломаться. И молчание не становится домом, и столица — не немота, а предельно продуманное Слово.
И вот они рядом — море, небеса и Набережная Неисцелимых.
Они едины и неделимы, они объединены Словом.
В котором есть всё — и хруст души, и философия, и абсолютное счастье, и созерцание… и мы, мы, живущие на этой Набережной Неисцелимых.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer9-anmashev/
