(Степнова М.Л. «Хирург. Роман. Редакция Елены Шубиной. 2005, Москва)
Нет, речь не пойдет о том, как побывал где-нибудь во время ставшего уже признаком цивилизованности и хорошего тона мероприятии. Речь пойдет о книге. Этот роман Марины Степновой вышел в свет более десяти лет назад. Логично было бы мне начать знакомство с творчеством автора именно с него, все-таки он называется «Хирург», но все произошло иначе. Первым произведением Марины Степновой, прочитанным мной, стал другой роман «Женщины Лазаря», его мне порекомендовала одна хорошая писательница, с которой сложилась интересная и добрая переписка. Роман вызвал интерес, оставив разнополюсные впечатления, которыми поделился в той же приватной переписке. Удалось уловить и оценить яркий авторский стиль, его особенности, из-за которых начало и окончание воспринимаются совершенно по-разному. «Хирург» — роман более ранний. Прочтение другого меня к нему подготовило: язык автора знаком, нюансы ее письма и особенности художественных приемов известны. У меня было время подумать о них уже после. Закрывая последнюю страницу, мы не заканчиваем этим прочтение книги. К ней невольно возвращаешься, бьёшься над некоторыми загадками, которые она оставляет, и нередко в результате таких вот размышлений приходится изменить оценки, возникшие во время и непосредственно после расставания с героями. Я понял, что продолжу знакомиться с книгами Марины Степновой. Теперь прочитан «Хирург».
Наше время изменило многое. Нынче подавляющее большинство книг я читаю с экрана либо своей электронной книжки, либо компьютера. Это не доставляет, как у многих, проблем глазам и голове, позволяет читать на работе. Вопреки общепринятому представлению хирургия — это не только бесконечная пахота, но нередко и вынужденное ожидание. Пропорции между ними изменчивы, но все же не как у снайпера (ожидание в засаде — стрельба). Очень часто приходится подолгу сидеть в кабинете. Зато тут можно читать. Это плюс, большой плюс. Есть и минус (если он действительно минус): сразу же перед глазами возникают краткие отзывы других. Мне они помешали своей категоричностью, нетерпеливостью, легкостью раздачи леденцов и щелбанов автору. После того, как прочел с десяток таких откликов, чуть было не поддался внушению коллективного автора насчет того, что роман неладно скроен из несопоставимых вещей, что если удалась одна судьба, то не удалась другая (выбери наугад чья), что навязчивое обрамление из названий хирургических инструментов — это искусственно прилепленная деталь, лишь бы склеить книгу в оправдание заголовка. И все при этом отмечают яркий язык, великолепие метафор, тончайшую выделку деталей. Даже самые раздраженные отзывы признают безоговорочно мастерство. Я закончил чтение, с облегчением понял, что роман не повествует о работе моих коллег, он совсем не о хирургии, пробежался по отзывам, к сожалению, пока не отыскал серьезного критического разбора, что, может быть, даже к лучшему. Пошли день за днем, а книга не отпускала. Голос внутри подсказывал, совсем как служебной собаке:
— Ищи! Ищи глубже, прочесть мало, думай! — и тыкал меня мордой обратно в книгу.
Легко давать команды, обращаясь к подчиненному. Мой внутренний голос давно утвердил свое положение начальника по отношению ко мне самому. Жизнь заставила к нему прислушиваться во многих, зачастую, критических ситуациях. Я подчинился без особого сопротивления и сделал это хотя бы потому, что давно уяснил одну вещь: мастерство никогда не может оказаться случайным, да, в любом случае, даже там, где тщательно пытается таковым прикинуться. И если не можешь понять, но лишь почувствовал руку Мастера — напрягай мозг, думай, ищи! Найдешь не на поверхности. А в помощь читателю даются инструменты, самые настоящие, на все ситуации предусмотренные.
Автор приглашает читателя на чтение своего романа «Хирург» в своеобразный музей. Вывески на нем нет, но это музей хирургических инструментов. Такие всегда были неотъемлемой частью и гордостью любой кафедры Оперативной Хирургии и Топографической Анатомии в каждом уважающем себя мединституте. Более богатые коллекции встречаются в музеях Истории Медицины или каких-нибудь ее отдельных ярких светил. Неискушенный читатель поначалу не удивлен, потому что ему пообещали роман «Хирург», хотя вид мирно лежащих под стеклом и зловеще отражающих свет ламп инструментов вызывает легкий озноб. На некоторые просто страшно глядеть, особенно когда прочтешь пояснение насчет того, в какое место этой штуковинe суждено внедряться. Мне же было приятно пройтись, вспомнить, как назывались они там, как называют здесь, а у кого во всем мире есть одно единственное имя. Хирургические инструменты — мои друзья и коллеги, вместе мы оказывались в местах, ситуациях смешных и страшных, и если сказать «в полной заднице», то в смысле не только переносном, но и прямом. Они выручали тогда, когда никакой надежды не оставалось, не подводили. Это я их иногда подводил… Нет, на байки переходить не стану, здесь не место и не время.
Итак, в музее читатель оказывается в удобном кресле, ему читают роман. Порядок такой: чтение главы или даже отрывка, а после этого непременно разминка в виде осмотра очередного стенда, где сухо перечисляют и называют представленные инструменты. Даже если читателю надоело рассматривать скальпели и зажимы, лопаточки и иглы, хочется поскорее «что дальше», это не принимается, обязаны осмотреть и ознакомиться, таково условие («пусть скажут спасибо, что не придется к экзаменам учить», — это уже нетерпеливым от меня лично).
А роман построен в виде параллельных повествований о двух судьбах, одной реальной из одиннадцатого-двенадцатого века и другой, вымышленной, уже из нашего времени.
Этот второй — главный герой книги Аркадий Хрипунов, он — хирург, точнее, пластический хирург. А если еще точнее, то автор предваряет начало первой главы такими, словно вырубленными на гранитной плите словами:
«Хрипунову плевать было на людей. Хрипунов хотел стать Богом.
Что нужно человеку, решившему стать Богом?
Имя.
Промысел.
Деяние.
Жертва.
Все это было у Хрипунова.
И он стал Богом».
А первый, то бишь реальный исторический персонаж — Хасан ибн Саббах, тот самый, основоположник государства низаритов и запомнившийся более как создатель зловещего всепроникающего ордена aссасинов. Факты и легенды о его жизни, страшных деяниях настолько переплелись, что наверняка многое из того, что относят к фактам, на самом деле является мифом, и, наоборот, многие мифы — фактами. В то, что успел натворить он и чего добился, действительно трудно поверить. Ход времени не остановишь, уже почти целое тысячелетие отделяет нас от той эпохи. Когда зло творилось слишком давно, оно кажется далеким, абстрактным, нас никак не касающимся, мы позволяем смотреть на него издалека и свысока. И не боимся. Настоящий страх где-то рядом, его помнят, его рубцы свежи и непременно напоминают болью при малейшем признаке ухудшения погоды за окном. А то, что случилось давно, да к тому же тысячу лет назад… Уже многие поколения потомков тех, кто отмечены шрамами, истлели. Страх давно исчез. Превратился в «страшилки». Так устроен человек и его память, непременно хочется стряхнуть груз печального с повозки своей памяти, и тянуть ее становится легче. Да что там тысячелетие! Порой и через какие-то жалкие пятьдесят лет отказываются помнить, когда еще не рубцы, а отверстые раны зияют повсюду.
И уже в приключенческую литературу давно вошли те самые ассасины: о них рассказывает А. Дюма, или они вдруг всплывают, будто никуда не исчезали, и действуют в наше время в романе Д. Брауна. Кстати, это вполне правдоподобно.
Имя — Промысел — Деяния — Жертва. Так обозначены этапы в самом начале и так озаглавлены четыре части романа. Так прослеживается судьба каждого из героев. Читателю изначально понятно, что при всей несовместимости времени и места две судьбы фатально родственны и герои чуть ли не идентичны. Один родился в захолустном персидском городке,
«полном густого смрада — хуже, чем в Персии тогда воняло только в Европе».
А второй родился в маленьком советском городке Феремове, где работал завод синтетического каучука,
«полноценный химический ад, где — среди ядовитых миазмов и шипящих котлов — медленно шаркали тени в респираторах и огромных сапогах».
Оба мальчика появились в нищете, не сулившей ничего, обоим внезапно встретились наставники, которые почувствовали некую затаенную силу в тощих мальчишках. Чеканщик подобрал маленького Хасана, и взял себе в качестве то ли ученика ремеслу, то ли из желания посвятить в тайны учения исмаилизма. Другой наставник, бывший хирург, случайный убийца, а ныне отмотавший долгий срок санитар морга дядя Саша, подобрал чудом выжившего после страшной болезни мальчонку. Оба провели детство в своих малых городках и покинули их не просто так, а одержимые овладевшей ими целью. Хасан уезжает в поисках истины «в Каир, в Каир…» Аркадий отправился в Москву.
Невольно возникает вопрос: автор ли прослеживает каждую из судеб, находя их общность, и доносит это до читателя, или же Аркадий Хрипунов на пути к своей цели нашел в далеком прошлом Хасана ибн Саббаха, изучает его путь и вдохновляется его образом? Далеко не сразу и лишь намеками говорится, что один — потомок другого. Здесь с читателем, у которого завязаны глаза, а его окликают с разных сторон из разных эпох, затевается своеобразная игра в жмурки: повествуя о Хасане, автор внедряется в его видение окружающего, его мысли, и внезапно там возникает такое (прошу прощения за очень длинную цитату):
«Там, наверху, в крепости, была вода. Маленький сладкий родник, бьющий прямо из середины слезящегося серого камня. Это делало крепость еще неприступней. Но за едой — увы! — приходилось спускаться в долину. Редко — один раз в неделю, в месяц, в год, но — спускаться. И Хасан ибн Саббах принялся ждать. Он умел ждать, потому что знал о своем будущем все. И не только о своем — голос давным-давно прокрутил ему в голове миллион разноцветных картинок: это были и яркие флэшевые мульты, и дурацкие короткометражки, вроде тех, что делала советская Грузия-фильм, и даже целые многосерийные саги совершенно цифрового качества и формата. Кое-чего Хасан не понял, кое о чем предпочел бы не знать вовсе, и потом ретранслятор иногда барахлил, изображение прыгало, троилось, а один раз много дней подряд шуршал только надоедливый белый шум, но Хасан к тому времени не раз убедился, что голос не врет. И потому жить ему, Хасану, сто лет. И умрет он спокойной, благородной смертью — в своем собственном доме, в крепости Аламут, — и кровь, которой его фидаины зальют полпланеты, будет тихо и ласково, как море, лизать каменный смертный лежак, и кругом будут молча стоять убитые жертвы, покойные соратники, состарившиеся сыновья. Все сыновья, кроме двоих. Двое не придут, даже, когда он будет умирать. И это Хасан ибн Саббах тоже знал давным-давно».
И как понимать? Это такой прием, провокация, нас сбивают с толку? Или нужно искать спрятанный смысл? А прячет ли его автор? Скорее, оставляет на стенках глубокой пещеры, в лабиринты которой завёл читателя, стрелочки мелом. Меж строк будто слышится голос:
— Пожалуйста, постарайся их увидеть, но только сам, даже если сразу не разберешься! — умоляет читателя автор.
Появлению на свет Аркадия Хрипунова и рассказу о его детстве в маленьком Феремове автор отвела много страниц, где «во всей красе» (кавычки не случайны) предстает и город, и зловещая галерея его обитателей. Главы, ему посвященные, становятся, на мой взгляд, самыми яркими и зримыми. Здесь язык и фирменный «почерк» Марины Степновой предстает во всем многоцветии, даже при том, что преобладают не самые радующие глаз краски. И в главах этих поселяются все бесчисленные метафоры, отмеченные и оцененные каждым читателем, как бы он в итоге ни относился к роману в целом. Взять уже первую фразу:
«Аркадий Хрипунов — это звучало, как будто кто-то раздавил в кулаке грецкие орехи».
И чуть ли не в каждом предложении встречаются до того яркие находки, что невольно останавливаешься на этом месте, чтобы еще раз перечитать, постараться запомнить.
«И быть бы Хрипунову банальным Иваном, жить в бараке, пить беленькую, загибаться на заводе да укачивать на ночь каменистой ладонью застарелый злой цирроз…»
А вот — квартира, в которую предстояло вселиться родителям Аркадия, ее недавно покинули евреи,
«советские, мирные, ручные»:
«Квартира, манившая своим кукольным застекольным уютом всю местную шпану, лежала, вскрытая, как разоренный курган, жалко выставившая на всеобщий обзор вспоротое брюхо и предсмертно перемешанные культурные слои. Рассохшиеся доисторические резинки, стискивавшие чьи-то выпуклые пахучие ляжки, очески седых скрипучих волос, накрест схваченные бечевкой пачки школьных тетрадей, молоток, еще столетие назад потерявший деревянную ручку, какие-то ломкие от старости облигации довоенного займа, изувеченные игрушки и даже не пожелавшая эмигрировать мельхиоровая ложечка…»
Да, это фирменный стиль Марины Степновой. Нечто похожее мне встречалось у других авторов ее же поколения и тоже учившихся в Литературном Институте в Москве. Не исключаю, что здесь сказывается Школа. Порой кажется, что этих ярких украшений в тексте слишком много, от них начинает рябить в глазах, притупляется восприятие, а за обилием навешанных игрушек уже нельзя увидеть самой елки. Я эту особенность заметил, еще когда читал роман «Женщины Лазаря». И теперь столкнулся с ней вновь. И когда автор рассказывает об ужине в доме Хрипуновых, то неизменно завершавший его «пирожный лом» в тазике даже в какой-то момент ассоциируется с текстом, как бы переслащенным метафорами. Но это лишь временно. Правда, все эти изюминки сплошь оказываются в главах, посвященных Феремову, обстановке хрипуновского детства. Кстати, и тут внезапно автор перемешивает времена, как в строчках, где мама рассматривает новорожденного Аркадия (дело было в уже далеком пятьдесят девятом, дальше в тексте последуют мазки событий того года):
«Хрипуновская мама тихонечко вздохнула и снова принялась разглядывать сына. Мальчишечка вообще-то получился ничего — уговаривала она себя саму — приглядный даже. Эка, лохматый только какой — прямо как не грудной. И правда, Хрипунов родился с длинной чернявой челкой и тремя аккуратными складочками на толстом желтом лбу. Складки были сложены в правильный треугольник, вершиной вверх, и придавали крошечному лицу какое-то странное выражение… Неприятно осмысленное, что ли… Ну, как если бы в комнату вдруг вошла кошка, обычная домашняя Мурка с пятнами и зигзагами на серых боках и, сузив презрительные глазищи, вежливым, чуть дрожащим от раздражения голосом попросила сделать, в конце концов, чёртов DVD хоть немножко потише».
Читатель вздрогнул от DVD. Откуда при Хрущеве? Но будем и это считать одной из стрелочек на стене пещеры.
Что за городок Феремов, где появился на свет Аркадий Хрипунов? Его отец сбежал туда из своего несчастного совхоза, чтобы покорить эту
«серьезную административную единицу, сорок тысяч жителей, ДК «Октябрьский», два кинотеатра, пять школ, завод по производству искусственного каучука».
Это какой-то уездный городок N, коих много
(«равноудаленный от Москвы и Верхнекамских лагерей»)?
Нет. Марина Степнова деликатно переставила местами две буквы и поселила героев там, где родилась сама, где прошло ее детство. Город Ефремов. Забавно, что на гербе его изображены три одинаковых изделия, скорее всего, скобы, но при некотором напряжении фантазии они могут напомнить маленькие сосудистые клеммы, известные в хирургическом просторечии как «собачки». А если расфантазироваться совсем без меры, то каждая похожа чем-то на тайный знак ассасинов, хотя это уже попахивает бульварной конспирологией. По случайному совпадению мой дед как раз оказался одним из тех, кто разрабатывал производство синтетического каучука и резины, в детстве я выслушал много интересного, без приукрашивания. Когда в романе скупыми, категоричными и исчерпывающими мазками изображается этот градообразующий ад, мне легко верится. Ефремов появился очень давно, у него есть своя история, его упоминали в своих произведениях классики. Химический завод, внедрившийся сюда, стал, скорее, градооставляющим, нежели градообразующим. Страшное производство диктует жителям одинаковые и печальные судьбы. Пьяное зачатие и роды под матерные вопли акушерок. Детство, где пьющий отец дома и кодла шпаны на улице. Школа — какая есть, а после нее армия — завод — водка — семья — цирроз — смерть. Таких несчастных городов, больших и малых, — великое множество. Там страшно жить.
«В Феремове (как и в миллионе таких же дрянных, закисших, уездных городков) детьми интересовались только в самом зоологическом смысле: здоров, накормлен, ботинки целы — и порядок. И был в этом, знаете ли, свой, особый, высший, далеко не каждому понятный гуманизм. Ибо зачем бессмертная душа существу, которое все равно сгниет на заводе по производству искусственного каучука? Чтобы по достоинству оценить живой, жидкий, лунный блик на донышке отброшенной к забору водочной бутылки? Или чтобы насладиться багровым, пухлым, мясистым дымом, лежащим прямо на острие копчёной заводской трубы?»
Степнова пишет не о каком-то страхе, а о том, который впечатался в детскую память. Она его хорошо помнит. В главы, где показана жизнь города, она вступает, словно покидая дом и ступая на улицу. Там может поджидать любая опасность, и не знаешь, с какой стороны ее ждать. Выходя на такую улицу, невольно обретаешь развязную походку, немного сутулишься, руки держишь в карманах, нащупывая пальцами финку, незаметно озираешься по сторонам одними глазами и все время помнишь одно: не выдай страха! Если кто-то из притаившихся всегда неподалеку почувствует твой страх — это погибель. Налетят и затопчут. Не зря на этих страницах много мата. Никак без него, он ведь тоже оберегает. Кто этого не знает — не жил и страха не ведал. Насчет излюбленной темы дискуссий о приемлемости мата в литературе выскажу лично мое мнение: приемлем, но требует умения и безупречного вкуса. Как и в жизни. У кого-то он великолепен, а у другого — отвратителен. Этому научить нельзя.
В этом страшном Феремове суждено было пробиться сквозь разъеденную химией почву одному зернышку, что долго дремало и ждало своего часа. Или иначе: гулял себе какой-то странный зловещий ген сквозь людей, время и страны, передавался от матерей дочерям, новым поколениям, в ожидании своего часа ничем себя особо не проявляя, лишь придавал лицам некую особенность, неизвестно откуда пришедшую раскосость взгляда. Ее даже и не замечали толком, никто же не приглядывался. И Хрипунов-старший, когда в темной подсобке под лестницей клуба среди швабр, ведер и кислых тряпок сошелся со своей будущей женой, тоже этих еле заметных черточек не заметил. Да куда ему, сама она и не подозревала об их существовании. Откуда?
Злодеев всех мастей и во все времена повидали на нашей планете слишком много. Немало таких, кого запомнили навсегда. Уверен, тех, кого позабыли за древностью, ничуть не меньше. Злодеи, наделённые властью, оставили самые кровавые следы. Они поднимали орды и шли захватывать земли с Востока на Запад, другие — с Запада на Восток. На их пути к владычеству уничтожались все, кто мог (даже в больном воображении) стать помехой. Ради удержания власти требовались новые жертвы, всегда. Нередко любят сравнивать разных тиранов из разных эпох и всякий раз поражаются сходству. Понятно, для подчинения нужен Страх. А он, как огонь в печке, требует всегда новых поленьев, иначе затухает. Что еще нужно? Нужна Преданность, такая, чтобы за тобой до конца, чтобы на смерть по взмаху руки шли. Для этого нет лучшей закваски, нежели общее преступление. И еще хорошо, когда ради всеобщей преданности работает Тайная Канцелярия, при одной мысли о которой у самых преданных холодеют руки-ноги. И нередко в такой Канцелярии в самых секретных местах изготавливают из бывших людей чудищ. Им суждено в нужный момент жалом своим поразить врага прямо в его логове или самого близкого и преданного в своем доме. Никто о них знать толком не должен, но слух о них должен расходиться кругами, обрастая небылицами.
Самых больших злодеев объединяет еще кое-что: они понимают все творимое как ношу, как некую миссию, возложенную на них Создателем. Они обязаны исполнить, им указан путь. И не признаваясь в том даже себе, они полагают, что многое понимают лучше, чем Он. Все, что делается по их воле — это высшее добро, путь к нему труден. А сами они всегда чувствуют лишь усталость, ищут Покоя и Гармонии. Никак не меньше.
Хасан ибн Саббах создал даже не империю, а нечто большее. Старик любил крепости на горах. Словно паутина, они покрывали Восток. Там легко дышалось. Иные властители в разных краях света знали, что меч ассасинов занесен над каждым. Если их владения находились даже очень далеко от загадочной крепости Аламут, где обитал Старец Горы, фидаины Хасана могли нагрянуть туда. Их уже насчитывалось семьдесят тысяч, и
«каждый по его велению готов был перегрызть глотку хоть самому шайтану и потом со счастливой улыбкой сброситься со скалы».
Кому еще удавалось такое?
Читатель следует по меткам, что оставлены автором. Есть два героя. Аркадий — потомок Хасана. Его появление предначертано и предсказано. Между одним и другим — почти тысяча лет. Аркадий Хрипунов, пластический хирург, которому
«плевать было на людей».
Профессия нужна была ему ради достижения цели. Он искал Гармонии и Покоя. Он — бог. Он хотел создать само совершенство, пользуясь подручным материалом. Таковым оказалась женщина. Он достиг цели, и созданное им совершенство стало смертоносным. Хасан ибн Саббах дожил образцово скромно до глубокой старости, оставив после себя кровавые реки. Он никогда не хотел никакой роскоши. Простая одежда, простая еда. Он ничего не оставил детям. Он их самих не оставил. Хасан убил своих сыновей. Он был уверен, что новорожденную дочь сбросили со скалы, как он приказал, но гораздо позже обнаружилось, что его приказ не выполнили. Хрипунов пришел к сорокалетию и погиб от своего же творения. А тысяча лет — это много? Для зловещего зерна, готового лежать вечно в земле и только ждать своего часа, чтобы прорасти вновь, оно кажется мгновением. А сколько таких зерен оставлено повсюду на Земле, особенно там, где терзали ее войны, несчастья, порабощения, безумства тиранов имперского и местного посола? А где больше подгнило, там и жди, что оно прорастет. За тысячу лет люди такого насмотрелись, что Хасан ибн Саббах в сравнении покажется персонажем из восточной сказки. А напрасно. Он никуда не подевался. От его ли зерна или от других, но приходят злодеи в наш мир достаточно бесперебойно. И каждый вновь через смерть и разорение ищет свой путь к Гармонии и Покою. Никто ведь зла не хочет!
Оглянуться за тысячу лет не успеешь. Хасан никуда не исчезал, он всегда где-то поблизости. Отсюда и эти бесчисленные хулиганства автора, когда времена перемешиваются, когда Хасан с экрана читает написанное Марко Поло через два столетия и усмехается; когда возникает та самая
«шея прапорщика»,
с которой сравнивают жесткое вяленое мясо из долины под Аламутом, или DVD…
Роман прочитан, а заодно мне показалось, что метки на стенах лабиринта привели именно к таким выводам. Не сомневаюсь, что другой читатель найдет то, чего я не заметил. И вполне вероятно, что автор загадочно улыбнется и не согласится либо с одним из нас, либо с обоими. В целом же после прочтения, как и в «Женщинах Лазаря» осталось ощущение неравноценности начала и конца романа. Начало — яркое, хлесткое, запоминающееся. А во второй половине пути и в завершении река повествования несколько иссушается, течение перестает делать изгибы, спрямляется. Некоторые персонажи, возникающие в завершающей части, предстают в таких подробностях их биографий до времени действия, что кажется, будто им суждено сыграть ключевую роль (Медоев, его жена). Но они быстро исчезают со страниц, словно автор повертел в руках, да и выбросил за ненадобностью. Но это придирки. В целом книга хороша, читать ее нужно, а поспешных выводов лучше не делать.
Ночь в музее закончилась, я выхожу оттуда на рассвете. Меня ждут мои инструменты, уже не в неволе застекленных стендов, а мирно пасущиеся на работе.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer9-serglevin/
