Этим летом погорело все. Никто из стариков не мог припомнить такого. Роса иссыхала до первого солнца. Пожухлая трава прижималась к земле. Комья глины под ногами рассеивались пылью. Кабачки лежали на грядках, как испеченные. Почерневшие помидоры неподвижно свисали с кустов.
Мы вглядывались в небо, и каждый молил о дожде. И когда прямо над деревней нависла огромная туча, казалось, он пришел. Сквозь край этой черноты просвечивала круглая прореха, будто кто-то разглядывал нас сверху. Все затихло, ожидая.
А потом туча, не слушая причитаний, сорвалась вдруг с места и уплыла прочь. И пролилась за лесом.
Духота навалилась с новой силой. Нас коптили заживо. Мы исходили потом. Даже ругаться не могли. А, главное, никто не знал: кого винить, на что подумать?
***
…И вот вечером на Самогонном дворе брякнула щеколда. В помятой форме с расстегнутым воротом ввалился Семен, участковый. Сел на лавку, отсчитал две купюры, прохрипел:
— Налей здесь.
Хозяйка двора Лариска вытаращилась изумленно, но в дом тут же сбегала.
Семен сидел неподвижно, упершись ладонями в колени, и глядел на стакан, как на чугунную гирю. Затем рывком поднял, опрокинул.
— Все. Бросил я ее… — выговорил и весь обмяк, в землю уставился.
Лариска присела рядом. По плечу погладила. А у мужика, как у ребенка, слезы из глаз: «Помнишь?.. Ты — помнишь?»
…Она объявилась у нас в поселке осенью. Дождик моросил. С собой у нее был узелок с вещами и в чистой ткани под мышкой еще что-то, картина — не картина. В тряском кузове грузовика приехала. Так в кабину и не села.
Огляделась и подошла к первой открытой калитке. Сказала: я Оксана, здесь прабабка моя жила. Что за прабабка? Промолчала, подождала. А что умеешь? Все умею, говорит, что делать надо? И добавила: у вас поживу, все одно комната пустует. Хозяйка баба Зина только руками всплеснула — язык будто к небу присох. Про лишнюю-то комнату одни соседи знали.
А Оксана эта в комнате расположилась. Пол отскребла, картошки наварила, а потом уже за все стала браться: урожай с огорода убрать и телят недоношенных выходить, воды принести и пирогов напечь. Будто забывалась в заботах, от боли отворачивалась. Ходила в ветхом и латаном, не поймешь издалека: девка ли, бабка? И говорила мало, по делу всегда. А если делать вдруг нечего, то могла сесть и уставиться в стену. Час так просидеть. Или вечером уйти за околицу и глядеть в небо над лесом, пока не стемнеет.
Так и прожила осень и всю долгую зиму.
А по весне Семен приехал, участковый, — нашу деревню за ним закрепили. Он тогда видный был. Лариска — соседка бабы Зины — уже глаз на него положила и не упускала случая перемигнуться или в гости на чай позвать. Вылез он из «уазика» и зашагал по проселку — свидетелей опросить хотел.
А Оксана как раз навстречу вышла. С колодезным ведром, в котором солнце играет, и не в рванье — в светлом платье, и куртка на плечи накинута. Глянул Семен — и к земле пристыл.
Поравнявшись, она улыбнулась — в первый раз, как приехала. Потом назвала себя внятно и дальше пошла. А из него пот вышибло, хоть и прохладно было в апреле. У забора стал, и давай все бумаги из папки перелистывать, а припомнить не может. Побежал тогда к телефону: «Зачем я здесь?.. Какого телка свели?..»
И зачастил Семен — каждый вечер к нам. Для профилактики. Удивлялись сперва — тихо всё вроде. Потом смекнули.
Ходил он кругами, и ко всем — с вопросами. Два-три для отвода глаз, а потом про Оксану: кто, откуда? А мы толком и не знаем. Поди да расспроси, говорим, у тебя все полномочия.
Соглашался Семен, но никак не шел. Вместо этого собрался у Лариски что-нибудь выведать. А уж она бы этой приезжей все кости добела перемыла.
Стоял он уже у ее калитки, а тут из соседнего двора Оксана вышла. В другом платье, потемнее. Подошла:
— Ну, вот я.
— А я — С-семен, участ…
— Пойдем. Там спросишь.
Ушли вместе за околицу. Поздно вернулись.
Говорят, недели не прошло, как в городе их расписали. Семен связи подключил, и сразу все устроилось.
Поселились они в деревне, в крайнем доме. Семен его выкупил и стал все обустраивать: баню, сараи, сеновал. Место выбрала Оксана, а вот чем оно ей приглянулось — непонятно. За домом пустырь пологий, от огорода в одну сторону — лес, в другую — болото. Может, и не каждую ночь нечисть шлялась, но жуть любого брала.
Не один год прожили. Как жили, неизвестно. Но детей у них все не было…
— Говорит: дыни посадим. А я ей — дура, у нас на севере — какие дыни? Отродясь такого не росло. У меня вырастут, сказала. И пошла жара.
— Да-а?.. — доверительно кивнула Лариска.
— Да, — сидел он рядом весь выжатый. Не как все — от жары. А будто нутро отшибли: — Не могу я с ней. Ведьма она. И мать ее была ведьма. И этот, на стенке, — не брат ей. Авдеев. Северьян. Петрович. Я досье запросил. Был он бродягой, убило по дурости.
…Это его портрет привезла она с собой в чистой ткани. И с тех пор он, черно-белый, с острыми скулами и строгим взглядом, висел на стене. Возле иконы.
После того досье Семен вошел домой с пистолетом в руке. При ней дернул с предохранителя. Приказал:
— Сними.
Она головой покачала: нет.
Тогда Семен ствол вскинул и расстрелял всю обойму. Щелкнул раз вхолостую. Шагнул посмотреть — не попал ни разу. Спрятал в кобуру так, будто в любовном деле обмишулился. Взгляд отвел:
— Ты ж все годы — не моя. Это я — как на привязи…
— Иди, — сказала тихо.
И пошел он, как чумной. Мимо семи дворов прошел и задохся, свернул к Лариске…
***
Лариска осторожно привстала с лавки и бесшумно выскользнула со двора.
Все сходилось. Вот откуда засуха! Из-за нее и огороды полегли, и скотина еле держится. Потому что ведьмачка она. У нее одной вызревали проклятые дыни и наливались янтарным цветом.
Никто не спал. Мигом собрались. Прихватили дубье, вилы, ножи и пошли. Будто крепость брать. А в крепости — одна баба.
Дошагали враз, а с чего начать — не знаем. Стали все — переглядываемся. Где она? Свет не горит.
И тут сзади слышим: «Сему моего не видали?»
— Видали, видали, — повернулась к ней Лариска. И зашлась: — У меня сидит. Что с мужиком сделала? Шалава подзаборная, упыриха подколодная! К кому ходила?..
— Узнать хочешь? — Оксана двигалась через толпу, как по безлюдному полю. — Пойдем, если не слаба в коленках.
— И-и… — Лариска завертела головой, ища поддержку.
— Я с ней пойду, — баба Зина вызвалась.
Калитка скрипнула, и они втроем вошли. Над головами, ухнув, пролетела огромная сова, и обе «делегатки» прижались друг к дружке.
На стене у печи висели икона и большая старомодная фотография. Вокруг нее виднелось несколько круглых дырок. А под столом — те самые распроклятые дыни: отсвечивая желтым, они чуть покачивались от шагов.
— С прабабки это началось. У нее первой дар проявился. И дальше. У матери много денег скопилось. Бумажные, облигации, даже царские монеты. Знали про ее силу и, когда припекало, все ей несли. Куда девать, уже не знала. А я у нее одна. Очень она хотела, чтобы ее дела продолжила: «Скоро будут времена такие, все дороги нам откроются. Не по глухим углам тогда будем — на самом виду». А мне — не надо этого. Я с любимым жить хотела. И чтобы дом у речки на самом берегу.
Его звали по-чудному — Северьян. Приплыл и задержался возле нас, коровник строил. Спал прямо в лодке под брезентом. Мне и самой непонятно было, чем взял. Другие парни, самые видные, за мной гуртом ходили. А он — не ходил. Не торопился никуда. Но взглядом душу выворачивал. И руки его загрубевшие такие были ласковые…
«Не для этой босоты тебя рожала», — отрезала мать. И я, решаясь, спросила его:
— А я смогу? Мать отпустит?..
Вгляделся он мне в глаза и серьезно ответил:
— Ни за что не отпустит. Ты сможешь. Сама.
Ночью дождалась, пока мать уснет, тихо собралась и выскользнула. Северьян уже ждал. Оттолкнулся веслом, и — поплыли.
Река все ширилась. Ясное небо отражалось в воде. Сидела я, прижавшись к его груди, и не верила своему счастью.
— Отпустила? Да, Севушка? — шепчу. Не ответил, только в глазах его отразилось что-то темное, а из-за спины взрывом прокатился гром.
— На нос, — скомандовал он и налег на весла.
Пересела и увидела, навсегда запомнив, как молния вошла в воду. Всполох электрический — такое же свечение, когда горит спирт из бочки. И выжженную — прежде чем волны сомкнулись — воронку в воде.
…Их лодка неслась к берегу.
— Налегай. Омут обходи, — сорванным голосом, как заклинание, шептала.
После второго — близкого — удара Северьян вдруг побледнел и замер, весла едва держа:
— Не выберемся…
И, откинув налипшую прядь, вскочила — перехватить, грести самой, выплыть. Тут и полыхнуло третий раз, ударило в самое днище. Оранжевая дуга, поднялась по голой ноге к животу и чуть не достала до сердца. Когда дуга сошла вниз, Оксана без сил повалилась на дно лодки…
Северьяна ей не показали — схоронили у холма. Сказали: лучше не видеть. Выпросила одну эту фотографию, которую он почему-то возил с собой. Из больницы она — совсем слабая — сразу поплелась к нему. Рыдала в голос, а потом долго лежала у могилы; но земля не взяла.
И ходила, себя не помня. Пока не добралась до прабабкиной родины. И тут осталась.
Баба Зина ошарашенно закачала головой.
— Врешь ты… — начала Лариса, но осеклась. Непривычный звук донесся из-за окна.
Что-то жуткое бродило совсем рядом. Бродило и жадно принюхивалось. Волк?.. Кабан?..
Свет в комнате моргнул и погас.
Круглая черная голова приплюснулась к самому стеклу.
— Аспид! — отшатнулась старуха. Ларискино лицо побелело в темноте. Но Оксана напряженным, как сквозь водопад, голосом зашептала что-то у них за спиной, и морда сгинула. Только хохочущий визг донесся издалека.
Переведя дух, Оксана указала на дыню:
— Дам, самую лучшую. Только все вместе съешьте.
Обе охнули, когда приподняли. Но понесли. За забором их обступила толпа.
— Пошли отсюда. Потом расскажем.
— А как же? — и звякнули вилы.
— Всяк свят, пока черти спят, — урезонила баба Зина.
Нести дыню доверили мужикам. Собрав дубье, мы все развернулись. Двинули, не понимая и спотыкаясь, сквозь непроглядную духоту.
Дошли до единственного горевшего в ночи фонаря. Постелив клеенку на старый чурбан, дыню опасливо разрезали. Поделили на множество кусков. Баба Зина, перекрестившись, положила ломтик в морщинистый рот. Поглядев на нее — и остальные. Мякоть растекалась на языке и таяла, как лед на солнцепеке.
Тогда, запинаясь, Лариска выложила все, что видела и узнала сегодня в доме на краю. Баба Зина несколько раз ее поправляла. Тесно сбившись, все слушали.
Потом разошлись по домам, качая головами. Днем все увидится по-другому.
***
Но среди ночи, в самый глухой час, загрохотал гром и влупило по крышам.
Повыскакивали в чем были — и вода по нам катилась, смывала все. Босые мы, мокрые, волосы поприлипали — будто только родились и слова первые говорим: «Ты, Егор? Ты, Ванек?». Не узнаем друг друга. «Тонька твоя? — И Лариса! Как Семен там?» А когда проорут в ответ — узнаем; заново.
И под грозовой вспышкой видели, как шел Семен обратно в дом. Опираясь на жену, медленно переступал среди пузырившихся луж, будто брел по глубокой воде.
Дождь лил трое суток. И когда стали думать уже, что затопит нас, — вдруг перестал.
А Сема слег тогда. Но она пять дней от койки его не отходила — и выходила.
И снова шагал он по деревне — прямой и важный. Издалека видно: Оксанин муж.
