Приказы были отданы самые ясные, только никто не понимал, что будет дальше. Офицеры перешептывались, солдаты радовались открыто, и чувствовалось по всему, что пойдет все совсем не так, как приказано.
Слухи ходили разные. Говорили, что Австрия заключит союз с Наполеоном, что царю надоели Бурбоны и Россия больше не будет воевать с Францией, что император пошлет своих дипломатов на Венский конгресс. Все как-то разом встрепенулись, загалдели, в основном, конечно, армейские. Словно не было десяти лет непрерывной войны и тяжких поражений. Удивительная вещь — слава. А еще говорили, что Ней обещал королю привезти Наполеона в железной клетке. Глупость, конечно, но очень похоже на «храбрейшего из храбрых».
На сабле египетского паши, которую ему когда-то подарил первый консул в самом начале знакомства, было выгравировано арабской вязью: «Кто думает о последствиях, тот никогда не бывает смелым». Пламенный маршал особенно и не думал, его дело было водить в атаку батальоны, прорывать вражеские каре. Думал за него император. Он вообще за всех думал. И получалось так здорово, что дух захватывало — пока императору везло. А когда перестало, пламенный маршал сам попробовал думать. Ндаа. Кончилось это хуже некуда. Хотя сказать он и не такое мог в экстазе. Только никто все равно не верил, что князь Москворецкий пойдет против императора. Рыжий полнеющий герой, увешанный орденами так, что не видно было, какого цвета под ними мундир, что он значил без Наполеона?! Его подвиги, титулы, слава, самый звук его воинственного имени принадлежат Империи. А с кем идти? Разве хоть один солдат или капрал поднимет оружие против Него?! Так что какая разница, что там кому сказал маршал Ней.
Под Греноблем полк Анри перешел на сторону императора. Ну, так говорилось. Пустая фраза. На какой еще стороне мог быть полк, дравшийся под Маренго, Аустерлицем и Фридландом, пробившийся с Неем сквозь русские снега и казачьи сабли в отчаянном гибельном ледовом походе от Смоленска до Орши?! Полк, который Он сам водил под Люценом в атаку.
Просто император вернулся. И можно тут же забыть о жирном короле, его глупом братце и этих странных десяти месяцах. Будто и не было их никогда.
Впрочем, офицерам с белыми лилиями дали уйти — не 93-й. Даже если бы кому-то и захотелось вскинуть вслед карабин — ясно было, что Он не одобрит. Все возбужденно и радостно нашивали трехцветные кокарды и присматривались заново к начальникам. Предали-то они, а не лилии.
Не было в армии никаких других полков, кроме его собственных!
Они торопились встретиться с ним, как не торопились к своим матерям, возлюбленным. Старались догнать его, одновременно с ним войти в город. Но где там! Кто мог сравниться с ним в скорости! Они подходили к Греноблю, а он был на два перехода впереди, они снова без устали мчались вперед, а он уже входил в Лион. Страна забурлила, пришла в движение, батальоны маршировали через всю страну, чтобы только увидеть его.
Заголовки газет не успевали меняться:
«Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан».
«Людоед идет к Грассу».
«Узурпатор вошел в Гренобль».
«Бонапарт занял Лион».
«Наполеон приближается к Фонтенбло».
«Его императорское величество ожидается сегодня в своем верном Париже».
Пожалуй, Наполеону было за что презирать газетчиков.
На цоколе Вандомской колонны появился большой рукописный плакат: «Наполеон — Людовику XVIII. Король, брат мой, не посылайте мне больше солдат, их у меня достаточно».
Власть Бурбонов рухнула.
В 9 часов вечера 20 марта 1815 года император вступил в Париж.
Никогда город не встречал его так. Несметная толпа с оглушительными воплями бежала за каретой. Другая ждала у дворца. Карета остановилась. Под ликующие крики императора по главной лестнице внесли на второй этаж. Счастливые парижане оставались в Тюильри почти всю ночь. После самых фантастических побед и невероятных походов Париж не удостаивал его такого триумфа. Но победы, может быть, не такие громкие, одерживали и другие, однако никогда и нигде не случалось, чтобы безоружный человек, за 19 дней пройдя от бухты Жуан до Парижа, без всякой борьбы завоевал страну.
Этот новый Наполеон хотел только мира, но все понимали, что принес он войну.
Полковник Анри де Труа был в кавалерийском эскорте, который император взял с собой, и теперь искал во дворце какое-нибудь место, чтобы немного поспать. От Лиона они шли почти без передышки. Даже его привыкшее к походам худое жилистое тело требовало отдыха. Только императору он был не нужен — на своей половине дворца Наполеон уже формировал правительство и диктовал новые законы. Правда, позаботился и об офицерах — адъютант Его величества быстро и умело распределял комнаты, оставленные восторженными парижанами — благо, помещение было знакомым.
Анри растянулся на постели в одной из маленьких боковых комнат — в Тюильри в них жила прислуга — и мгновенно заснул. Был он чуть выше среднего роста, по-прежнему силен, гибок и строен, несмотря на сорок с небольшим, и серые глаза с длинными ресницами смотрели спокойно и внимательно из-под гривы когда-то темных, а теперь уже полуседых волос. В движеньях не казался быстрым, зато они были скупы и точны. Он был ленив ленью человека бывалого: жизнь научила делать только то, чего нельзя не сделать. Анри служил скорее по многовековой семейной инерции, чем по призванию. Оттого, наверное, и оставался полковником, у Наполеона маршалами становились в тридцать пять. Бурбонам присягнул потому, что обещали уволить в отставку с полным пенсионом после полугодовой службы. Иначе платили только половину прежнего жалованья, Анри же, несмотря на почти тысячелетнее дворянство, был небогат, и золотой дождь императорских милостей тоже обошел его стороной. Наконец, все формальности были соблюдены, отставка принята — и тут вернулся император.
Воевал Анри непрерывно с восемьсот пятого года, был в русском походе, и войны ему было достаточно. До сих пор не мог понять, как не замерз под Смоленском, тихо засыпая у костра возле своей палатки. Ему снилось что-то нежное, ласковое — Ив, он гладит ее темные волнистые волосы, шелковые пряди рассыпаются под его ладонью. Разбудил адъютант маршала Нея с приказом немедленно поднять полк: они уходили от русских. Анри командовал полком улан — блестящей праздничной кавалерии, любимцев императора, проносившихся от победы к победе по европейским полям. Под Бородином именно они заставили отступить левый фланг врага — там сражался героический Багратион. Сейчас у него в полку не было ни одной лошади. Некоторые сохраняли седла, как хранят вещи умерших детей — чтобы лелеять горести, а не надежду. Они шли, обросшие бородами, замотанные в какое-то тряпье, голодные и растерянные, и от цыганского табора, помимо отсутствия предприимчивой жизнерадостности, отличались только недавно приобретенным уменьем строиться в каре, отражая атаки вражеской кавалерии. Сами они кавалерией больше не были.
— Мы пришли сюда всех победить, как всегда, — говорил он другу Бертрану, командиру первого эскадрона. Да какие там эскадроны, они бы не потянули и на пехотную роту. — Посмотри на нас.
— Если мы каким-то чудом отсюда выберемся, — вторил ему Бертран, громогласный рыжий великан из Прованса, — император уже не сможет на нас рассчитывать, мы больше не пушечное мясо. Почему-то им было очень весело от этой мысли.
Сын богатого виноторговца, от природы веселый, отважный и беспечный, Бертран стал в этом походе угрюмым и раздражительным. Он по-прежнему бросался в каждую схватку, но вместо веселого молодечества глаза его сверкали злобной яростью. Эта ярость их и спасла.
У моста через Березину сбилось множество повозок, экипажей, солдат разных частей. Пробиться сквозь них не было никакой возможности, а проклятые казаки уже гарцевали на берегу. Вдруг брошенная кем-то из врагов граната пробила дорогу среди приникшей к земле толпы. Анри с Бертраном и еще несколько человек из бывших улан, перешагивая через лежащих, стали пробираться к мосту, но столкнулись с десятком таких же пеших вюртембергских гусар. Оборванные голодные гусары, видимо, пытались удержать подступ к мосту в ожидании своих товарищей, которые волокли издалека какую-то еду. Может, они и пропустили бы улан, но шедший впереди Бертран не собирался вступать в переговоры. Великан просто подхватил под мышки двоих, отшвырнул в разные стороны, грудью сбил третьего, и в образовавшийся проход цепочкой двинулись Анри и горстка его солдат.
Они перешли последними, от летавших вокруг гранат мост вспыхнул и вскоре обрушился. С другого берега Анри видел, как казаки или калмыки (такая же сволочь) рубили несчастных гусар, пытавшихся сдаться в плен. Казаки пленных не брали. И он не испытал тогда никакого стыда — только радость, что они с Бертраном не были на их месте. В смертельной опасности, увы, нет сочувствия к ближнему. Они выжили в русском походе! Под Дрезденом Бертрана разорвало ядром.
А он теперь во сне и наяву видел тот мост и гусар, погибающих под казацкими саблями.
Анри де Труа был потомком рода куда более древнего и знаменитого, чем род французских королей. Среди его предков были трубадуры, рыцари, владетельные князья и даже знаменитый Блондель де Нель, менестрель Ричарда Львиное Сердце. Одна из правнучек де Неля вышла замуж за маркиза де Труа. Поскольку род де Нелей пресекся в мужском потомстве, де Труа испросили у короля разрешение добавить их имя к своему родовому имени, а заодно и арфа с башмаками перекочевали с герба де Нелей на герб маркизов де Труа. Арфа напоминала, что менестрель нашел короля Ричарда, томившегося в германском плену, по сирвенте, которую они когда-то вместе сочинили. А башмаки — о том, что де Нель два года ходил по Германии в поисках Львиного Сердца. Анри с детства привык сверять с Блонделем свои поступки. Никто не знал, как выглядел де Нель, поэтому маленький Анри воображал себя на него похожим. Нет, Блондель точно не одобрил бы того, как обошлись они с вюртембергскими гусарами, несмотря на весь ужас русского похода.
«Бывало, и Наполеон приказывал расстреливать пленных в Египте — думал Анри, ворочаясь как-то бессонной ночью в своей палатке. После гибели Бертрана ему часто снилось бог знает, что, просыпался в холодном поту и больше не мог заснуть. — Вспоминал ли когда-нибудь об этом? Терзался ли? Вряд ли. Он бы сказал что-нибудь вроде: “На войне доблесть лучшая из добродетелей” — и навсегда забыл». Анри представил себе довольного этой пышной фразой императора, невесело усмехнулся. Да, вполне в его духе. И ведь не поспоришь.
Бертран ошибся. Пришлось воевать еще два года, до полного разгрома, только уже в пехоте. Императору нужны были опытные офицеры, но лошадей осталось мало, а вырастить новых — куда дольше, чем набрать новых солдат. Лучшие конские заводы были в Пруссии, они их потеряли почти сразу, собственно, вместе с самой Пруссией. Французы принесли в Германию дух свободы, и немцы, едва вкусив его, тут же восстали против освободителей. Что, конечно, не бывает иначе.
Разгром и крушение империи оглушили Анри, как и всех, но, кажется, впервые у него были дом и семья. Ив была рядом, маленькая, нежная и страстная, искорки в ее черных, с загибающимися бархатными ресницами, блестящих и влажных глазах вспыхивали как звездочки на небе, а от поцелуев на его губах долго потом блуждала дурацкая счастливая улыбка. И дети, которых он почти не видел среди беспрерывных походов, десятилетний крепыш Андре и крошечная Луиза, теперь с радостными криками бросались к нему каждый вечер. Анри не любил Людовика XVIII, он был неумным, недалеким и справиться со случайно свалившимся наследством никак не мог. Но король сделал для него то, чего не мог великий и всемогущий император — вернул свободу. И вот теперь события последних 19-ти дней грозили перевернуть его жизнь.
Что же делать? Остаться в полку, подать теперь уже Наполеону прошение об отставке, пока война еще не началась? В том, что она начнется со дня на день, нет никаких сомнений. Дальше ничего хорошего уже не будет, все хорошее только что произошло, остались кровь и беда, чем бы ни кончилось.
Анри как тигр метался по маленькому кабинету — два шага от кресла к столу, три от стола к стене и назад. Очень хотелось что-нибудь швырнуть на пол, разбить вдребезги, но ничего не было подходящего. Не было и гнева, только мучительная невозможность сделать выбор.
Анри был то, что называется человек чести, т.е. точно знал, что следует делать согласно неписаному кодексу рыцарства, и поступал именно так, как полагалось.
Сейчас впервые живое чувство жизни и властный зов долга разошлись в нем, а привычка слепо повиноваться долгу мешала вырваться из клетки, в которую сам себя загнал.
«Почему нужно снова идти воевать?! Сколько можно войны? На нас никто не нападал, пока не вернулся император. Союзники угрожают только ему. Какое мне до этого дело? Но я связал себя с этим человеком, связал чем-то, что сильнее законов. Чем? Да, узами чести, долга. Они священны. Всегда долг! А что такое честь? Почему долг только перед Наполеоном, а как же Ив, дети, я сам, наконец? Разве нет у человека долга перед собой?!
Но ведь это позор, что хочется просто остаться дома! Как может быть, что Ив и семейный уют важнее чести?! Не слишком ли дорого ценю я свою жизнь?
Де Нель тоже был в Крестовом походе. И он, наверное, тоже устал воевать. Да, но он не воевал 10 лет без передышки. А может, дело просто в том, что де Нель любил Ричарда? А я?
Мои предки девятьсот лет служили королям. Они не думали о том, что такое долг. Они знали. Что сказал бы Нель о моих терзаниях? Да он бы просто счел меня трусом.
Нет, я, пожалуй, все еще храбрый человек. Это легко проверить. И даже, думаю, честный. Но какой смысл лгать себе? Я не воин, не великий маршал Ней, от подвигов давно устал и не алчу военной славы. Хлебнул ее досыта. И ведь, в сущности, ничего не изменится, останется ли император или вернется толстый нелепый Людовик. Тем, кто скупал церковные земли, может и не повезти, но у нас, к сожалению, ничего нет, кроме полковничьего жалованья. Ив тоже никогда не была богата. С императором не придет ни покой, ни процветанье, хотя ему искренне кажется иначе. Одна нескончаемая война. Правда, там он творит чудеса.»
Переворот 18 брюмера был избавлением. После полной безнадеги Директории, бессмысленных решений, жлобства, тупости и воровства блистательный Первый консул, овеянный славой итальянских побед, правительство из одних талантов (как же быстро они его покидают!), кодекс Наполеона, Маренго и долгожданный мир — что могло быть желанней и лучше! Он пошел служить гражданину Бонапарту со всей душой. Так хотелось поверить в Новый Рим, Царство разума, доблести и чести! А слава ведь была самая настоящая!
Первый консул был античным героем, они все болели Наполеоном. Империю перенесли легко. Пусть Бонапарт будет кем хочет, если ему так нужно. Тем более, что англичане снова начали войну. И грянул Аустерлиц! Как же было тогда не служить! И кому служить, если не этому великому воину! В кампанию восемьсот первого года был в армии Моро, а в следующую в корпусе Ланна штурмовал Праценские высоты. Кто бы мог подумать тогда, что эти бегущие русские толпы устроят им потом двенадцатый год!
Когда же это кончилось? Наверное, в ту австрийскую кампанию восемьсот девятого. Тогда тоже была победа, только уже не такая. Но дело не в этом. Что-то надломилось. Люди не верили, как раньше. И это не только усталость от бесконечных походов, хоть и она тоже, конечно. Наполеон больше не был прежним. С гвардейцами он еще оставался маленьким капралом, стригунком, как они его ласково звали, потому что был коротко стрижен. Для всех остальных — непогрешимый и непобедимый Император, памятник собственному величию. И все вокруг изменилось. Слишком много полицейских, фискалов, приказов, врагов. Поражения в Испании. Нет больше ни газет, ни салонов, ни шуток над властью. И никто не верил, что война когда-нибудь кончится.
Когда настал 14-й год, все стало даже проще. Нужно было драться за себя и страну. Армия сражалась, император продолжал побеждать, но что-то случилось с генералами, с новым имперским дворянством.
Измена стала эпидемией, она была повсюду. Предавали маршалы, депутаты, слуги. Верный мамелюк Рустам, спавший под дверью императорской спальни с египетского похода, говорят, просто ушел и не вернулся. Так же поступил маршал Бертье. Сановники хотели наслаждаться богатством и миром. Наполеон им мешал.
Сейчас все иначе. Все дышит Наполеоном. И он безумно торопится — новая конституция, новые назначения, — а люди те же. Оборона у императора всегда одна — нападение. Армия вся как натянутая струна. Она больше не потерпит измены. Император не принял даже Мюрата. Он, конечно, предатель, но воин, и ему нет равных, когда нужно прорвать вражеское каре. Армия одобрила, а Наполеон, наверное, потому и прогнал зятя, что не хотел ропота своих «ворчунов». С армией они всегда чувствовали друг друга так, как редкий мужчина чувствует любовницу.
Анри продолжал метаться.
Де Нель погиб через несколько лет после Ричарда, сражаясь за Иоанна Безземельного, неблагодарное жестокое чудовище, а он был просто вассалом. Не любил его и не уважал — никто не любил и не уважал Иоанна — и ничем не был ему лично обязан.
Не жизнь, а детская игра в «классики» с клетками из чести и долга.
Блондель не мог помочь своему потомку. Его считали павшим при штурме Шато-Гайара.
Полковник де Труа был, конечно, прав. Не было больше нужды в Империи. Наполеон — титан, создатель нового мира, но сам он в этом мире оказался лишним. Время подвигов прошло, пришло время обычных людей.
Через два дня Анри был неожиданно без всяких с его стороны просьб переведен тем же чином в гвардию. Этой чести обычно добивались годами. Полковник был польщен и тронут. Нельзя сказать, чтобы сомнения оставили его, но он выступил в поход.
***
Блондель с Изабеллой уже четвертый год жили в небольшом замке Горд, подаренном королем Ричардом. Укутанный в облака, он стоял на отвесном уступе кривой рыжей скалы, издалека почти незаметном, и казался парящим в воздухе. Вокруг красные и жирно-коричневые пальцы скал как пластилиновые вминались в густую голубизну неба. Сам замок был сложен из такого же охристого камня, другого не было в округе, и окружен черным сосновым бором, кое-где с неожиданно яркими зелеными пятнами елей и залысинами угловатых камней. Он состоял из крепостной стены с четырьмя башнями и донжоном внутри, построенными и укрепленными по последнему слову военной техники XII века. Единственная тропинка, извиваясь вдоль скалы, вела к замковым воротам. По ней мог шагом проехать один всадник или телега с провизией. Замок был абсолютно неприступен. Небольшой отряд мог обороняться в нем от целой неприятельской армии, и едва ли что-нибудь, кроме голода, было способно принудить защитников сдаться. Вид с замковой площадки открывался торжественный и отстраненно инопланетный — повсюду глаз утыкался в кричащую охру, а плотный густой воздух был застенчиво-розового цвета.
Еще удивительней были хозяева замка. Придворная и светская, всегда в шуршащих новомодных платьях, грациозная быстроглазая Изабелла могла с одинаковой легкостью быть звездой большого шумного двора и хозяйкой маленького замка, где все общество состояло из мужа, двух старых друзей-труверов и десятка лучников. Последнее ее совершенно не тяготило, она с удовольствием играла роль госпожи в своем маленьком мире. Что касается в одночасье поседевшего Блонделя, то после гибели Львиного Сердца он заперся в этом замке и не хотел показываться не только при дворе короля Иоанна, но и при веселом когда-то дворе вдовствующей королевы и Аквитанской герцогини Алиеноры. Правда, теперь этот двор погрузился в несвойственный ему траур, поговаривали даже, что королева собирается провести остаток дней в монастыре. Это казалось невероятным всем, кто хоть чуть-чуть знал Алиенору, но было правдой. И дело вовсе не в том, что ей уже 78. После смерти любимого сына королева потеряла всякую волю к жизни.
В карете, меняя лошадей, где только удавалось, бывшая амазонка, проскакавшая когда-то с голой грудью пол Палестины, домчалась до Лиможа. Король умер у нее на руках. Она вернулась к себе в Пуатье и больше ничего уже не хотела. Жизнь еще длилась, но вся была в прошлом.
Алиенора и в старости оставалась красавицей, лицо ее не увяло, а колдовского озорного шарма стало еще больше. Когда-то смех юной королевы рассыпался по всему дворцу мелкими колокольчиками, заразительный настолько, что начинали хохотать все вокруг, включая слуг и стражу. Теперь — тонкая всепонимающая улыбка из одних уголков губ, лучистый взгляд бездонных синих глаз, обволакивающий пленительный голос. Природная властность и приобретенная с годами привычка повелевать только усиливали магнетическое обаяние. Казалось, возраст не имеет к ней отношения.
Она побывала королевой Франции и Англии, пережила двух мужей-королей и двух сыновей-королей, теперь настало время третьего, единственного из ее детей, кого она не хотела бы видеть королем никогда. Иоанн не был воином, ему не досталось ни разума, ни доблести, которых с избытком было у Ричарда, но, что еще хуже, он был при этом хитрым, бессмысленно-жестоким и совершенно бесчестным. Алиенора видела все это очень ясно и слишком хорошо понимала, к каким последствиям могут привести столь восхитительные качества, если их не контролирует ум. Мать дрожала за сына, а многоопытная правительница чувствовала, что он погубит их славную Анжуйскую империю. То, что с легкостью могли нести Генрих, Ричард или она сама, непосильно для Иоанна. Больше всех на свете она любила Ричарда, наверное, потому что узнавала в нем себя, только в мужском обличии. Господь судил ей его хоронить, его пережить, она не возроптала, хоть это и выше человеческих сил, но видеть на троне Иоанна после такого короля! В своей маленькой келье она как последней милости молила Его скорее прислать за ней смерть, чтобы хоть не застать крушение того, на что ушла ее жизнь.
Блондель вырос при Пуатинском дворе, самом блестящем в тогдашней Европе. Нигде не было таких настоящих дам, рыцарей, знаменитых ученостью, а не одной только храбростью, и удивительного созвездия трубадуров. Турниры, состязания поэтов и музыкантов, теологические диспуты и всамделишные войны составляли жизнь этого двора, и все сколько-нибудь заметное в тогдашнем христианском мире стремилось попасть туда. Там Блондель познакомился с юным Ричардом.
Когда в замковую залу неудержимо стремительной властной походкой вошел огромный, перепоясанный мечом человек лет двадцати, нетерпеливыми движениями плеч на ходу сбрасывая плащ, Блондель не сомневался, что это и есть Аквитанский герцог. Плащ мчались подхватить на лету двое слуг, но он не обратил на это внимания. Зато заметил Блонделя. Поскольку арфа у ног не оставляла сомнения в занятиях молодого человека, герцог сразу обратился к нему:
— Как тебя зовут?
— Блондель.
— Ты приехал с де Борном?
-— Да.
Ричард поморщился:
— Слишком своеволен твой Борн. Но он друг мне. Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
— Мечом владеешь или только арфой?
— Я был при осаде Лиможа и Экса. Спросите у де Борна, как я себя вел, да хоть у короля, Вашего отца, он посвятил меня в рыцари, — Блондель поклонился и тут же выпрямился, с юношеским вызовом глянув герцогу в глаза.
Ричард ответил веселым смехом. Он был влюблен в войну.
— Ну вот и славно, что приехал. Сегодня вечером покажешь мне свое искусство. Я тоже спою что-нибудь.
Пели они вечер и ночь напролет и следующий вечер, и следующую ночь. Дружба началась внезапно и захватила обоих без остатка, как бывает только в юности. Ричард поселил Блонделя рядом со своими покоями. Новые друзья без конца разговаривали, пили вино и очень быстро стали сочинять вместе. Блондель подбирал мелодию, Ричард набрасывал слова, Блондель добавлял что-то свое, и сирвента рождалась на глазах:
Повсюду мир — а все ж со мною
Еще немножечко войны.
Тот да ослепнет, чьей виною
Мы будем с ней разлучены!
Ричард Львиное Сердце был, наверное, идеальным рыцарем. Он обладал высшими доблестями рыцаря, всеми добродетелями рыцаря и всеми недостатками рыцаря. Голубоглазый блондин почти двухметрового роста в век коренастых кряжистых людей, способный кулаком свалить быка и усмирить готовых к мятежу баронов, галантный на балу и свирепый в сражении, один из знаменитых трубадуров эпохи, он был не просто рожден на троне, но и создан для трона. Хотя король любил войну куда больше, чем дела правления. И она вполне отвечала взаимностью. В борьбе с отцом и братьями он приобрел боевой опыт, так что трон не достался даром. Но в полную силу военный талант раскрылся в Крестовом походе. Каждый раз выходя из боя осыпанный стрелами как еж, Ричард не проиграл ни одного сражения. В тот век не было равного ему полководца.
Короля любили за великодушие и отвагу и служили как никому другому. Однако, от зависти и подлости не застрахован никто.
После Крестового похода Ричарда захватил в плен Австрийский герцог. Долго никто не знал, где он. Почти два года Блондель бродил в поисках друга по всей Германии. И неизвестно, что бы вышло, если бы не сирвента. Пленный король пел на стене Дюрренштейнского замка:
Повсюду мир — а все ж со мною
Еще немножечко войны.
Тот да ослепнет, чьей виною
Мы будем с ней разлучены!
Их мир — не для меня,
С войной в союзе я,
Ей верю потому,
А больше — ничему.
Это была их сирвента, и конечно, Блондель узнал голос Ричарда, а потом увидел его самого. Когда де Нель вернулся в Аквитанию с письмом от короля, Алиенора отправилась к императору. Она снова была той самой королевой, которая скакала верхом по пустыням Святой земли и держала баронов Аквитании и Англии в восхищении и страхе. Ричард вернулся — и оказался хорошим королем. Всего за четыре года Англия стала еще могущественней, чем при Генрихе. А сколько бы он мог успеть, если бы не злополучный арбалетный болт при осаде Шалю-Шаброля.
Надрывный рев Гарольда слышен был во всей округе. Мост опустили. Королевский посланник въехал в замок.
— Вам надлежит в течение недели прибыть под стены Шато-Гайара, который Его величеству угодно было осадить три дня назад, — скучным надменным голосом объявил королевский посол. Блондель не помнил, чтобы с ним так говорили. Правда, после смерти своего короля он редко выезжал из замка. Не был и на коронации Иоанна, отговорившись болезнью. И тот, видимо, сомневался в верности друга своего брата. Оттого посланцу и было сказано говорить таким тоном, словно де Нель уже чем-то провинился перед ним. Разодетый в пышные перья и позолоченные латы спесивый юнец раздражал Блонделя. В его время так не одевались и себя не вели, даже если было приказано. Он уже был наслышан о первых подвигах нового короля, как тот перерезал горло пятнадцатилетнему племяннику — сыну погибшего брата Джеффри, силой увез невесту у Лузиньяка, верного до тех пор вассала короны, — и не потому, что влюбился, а оттого, что захотел ее приданое. И ехать никуда не собирался.
Де Нель был хотя и пониже покойного короля, но на голову выше Иоаннова посланца и с удовольствием смотрел на него сверху вниз. Он был в свои сорок грозным воином, сильным и гибким, как хищный зверь. В серых, с длинными ресницами, внезапно темневших его глазах сейчас читалась откровенная угроза. Небольшие холеные руки, привыкшие перебирать струны и ласкать нежную женскую кожу, отлично умели обращаться с мечом. Но ему не за что и незачем было воевать.
— Передай королю Иоанну, — сказал Блондель, медленно произнося слова, так что каждое из них звучало отдельно и долго еще звенело как монета, отскакивая от пола и стен большой замковой залы, — что я верно служил королю Генриху, его отцу, он был славным королем и посвятил меня в рыцари, я служил Ричарду Львиное Сердце, который удостоил меня своей дружбой, он стал бы великим королем, если бы не случайная смерть. Однако никогда не было на свете рыцаря благороднее, даже своего несчастного убийцу король велел отпустить. Но Иоанну, уже запятнавшему себя злодеяниями, я не приносил оммажа и служить не стану.
— Понимаешь ли ты, что говоришь, рыцарь?! — воскликнул посланник. — Ты вассал и должен служить сюзерену, несмотря ни на что. Не твое дело судить королей. Твой двоюродный брат Гийом де Нель уже стоит под Шато-Гайаром со своим отрядом, и другие французские рыцари тоже. Король расправится с врагами, придет сюда и сроет твой замок! Опомнись и вспомни свой долг!
— Я все сказал тебе. Брат мой волен поступать по своей воле, а я по своей. Я не боюсь Иоанна. Ты видел этот замок. Как думаешь, скоро ли королевские войска возьмут его штурмом? Запасов продовольствия у меня на полгода, и я могу их еще увеличить. За это время не одна Нормандия, а Пуату, Прованс, Овернь и Лимузен загорятся войной против вас. Да и английские бароны долго ли будут верны Иоанну?! Не уверен. Теперь ступай и не трать лишних слов. В моем замке нет для тебя ни еды, ни ночлега.
Шато-Гайяр так и не был взят войсками Иоанна. Гийом де Нель погиб при штурме крепости, но поскольку путаница при описании битв и других важных событий неизбежна, в хронике похода было записано, что погиб Блондель. Король Иоанн вскоре потерял большую часть французских владений, оставленных ему предками, и английские бароны отказались последовать за ним на континент, чтобы вернуть их. Зато заставили короля подписать Великую хартию вольностей, но это совсем другая история. Вскоре он умер, и по мнению многих, это было лучшее, что он сделал для страны. Ни английские, ни французские короли больше никогда не называли своих детей Иоаннами.
***
Битва при Ватерлоо не начиналась долго, до полудня. Словно шла какая-то возня, суета в канцелярии вечности, что-то решалось, согласовывалось, пересылались с этажа на этаж бумаги, сновали озабоченные клерки, в папки подшивались последние листки. А сам Сценарист все еще размышлял, стоит ли вмешиваться в постановку великой драмы.
Полк Анри стоял в резерве. Мрачные, недовольные бездействием гвардейцы видели первую атаку французской пехоты на Угумон и контратаку британских кирасир, мимо них проскакали бригады Фарине и Тревера, которых Наполеон бросил на англичан.
Время тянулось невыносимо, изматывающе медленно. Анри стоял в группе генералов, Лефевр-Денуэтт показывал куда-то за холм — там видна была колонна в темных мундирах, только никак не получалось разглядеть, были они черные — прусские или французские — синие. Но она еще далеко. В любом случае пара часов у императора есть.
И вот он — миг. Сигнал к атаке. Впереди Ней с перекошенным лицом. Потом он уходит куда-то вбок, его сменяет Мийо. Анри вел свой полк. Они шли медленной рысью, словно не было английской батареи. Обернулся к своим, искры засверкали в серых глазах, его уже захватила придурковатая лихость атаки: «Выше головы, картечь не дерьмо!». Слева на рыжей лошади скачет полковой адъютант Жерар, добродушный хвастун, он чем-то напоминает ему Бертрана, сзади на серой пожилой ветеран — майор гвардии, кажется, все повидавший на своем веку. Вечером они разговорились об Испании — Анри там не был, а гвардеец не был в России. Он угрюмо вспоминал про Сьерра — Леоне, Анри молча слушал. Пожалуй, одно другого стоило. Но сейчас там, за английскими каре была победа! Уже галопом они взлетели на холм, готовые обрушиться на англичан всей накопленной яростью — это был пик атаки. Виват император!
Вдруг на полном скаку лошадь Анри сорвалась в овраг — перед сражением его не заметили. Он стал могилой не только полка Анри, а всей бригады. Эскадрон за эскадроном, овраг наполнялся телами людей и лошадей, пока оставшиеся не перешли его по трупам. Они доскакали до английских каре и были встречены пушечным и ружейным огнем. Мощь атаки иссякла в овраге. Эскадроны потеснили врага, но не прорвали каре. И вторая атака захлебнулась как первая.
Анри не видел этого. Он только видел, как огромное серое лошадиное брюхо, заканчивающееся гвардейским майором, рушится на него, почувствовал резкую боль и отстраненно уже заметил, как неестественно выгибается собственное тело. Какое-то время он видел вокруг темноту, пока кровь не хлынула изо рта. Дети, Ив, император — ничего этого он не вспомнил. Оторванная нога Бертрана медленно проплывала перед глазами. Потом ничего не было.
