Чем хороша моя профессия, а в ней, надо сказать, мало приятного, — это возможностью наблюдать. Так я думал в самом начале своей практики в качестве приходящего на дом медбрата. Мне любопытно было разглядывать, распознавать человеческую сущность, которую трудно скрывать, когда человек болен и беззащитен, когда ему уже не до привычных масок, которые мы все непременно надеваем, идя на работу, знакомясь на вечеринке и даже встречая постороннего человека в лифте.
Осознанно или нет, но мы всегда стремимся произвести некое, подобающее случаю, впечатление. Даже для домочадцев у многих из нас припасены личины. И только оставшись наедине с собой, мы наконец-то сбрасываем наросшие за день слои масок, как сухую луковую кожуру.
Ежедневно навещающий медработник очень быстро становится для больного и его окружения чем-то средним между родственником и посудомоечной машиной, к нему привыкают, его перестают стесняться. Да и чего стесняться, если этому человеку позволено заглядывать во все складки и отверстия твоего тела и задавать вопросы типа: «Хорошо ли вы сегодня какали, мистер Хуэрта?»
Со временем это погружение в частную жизнь пациента и его семьи со всеми, порой довольно грязными, нюансами взаимоотношений стало меня всерьез утомлять, и я понял, что это вовсе не достоинство, а еще один, возможно, главный недостаток моей работы. Я стал замечать, что ежедневные скачки́ из одной драмы в другую, выслушивание жалоб пациента и домочадцев на судьбу и друг на друга, мои собственные переливы сочувствия и негодования к концу рабочего дня выпивали все мои жизненные соки. Но работа есть работа. Постепенно я научился отстраняться от чужих проблем, будто оброс вторым слоем кожи, служившим мне защитной униформой. Поневоле продолжая наблюдать за чужой жизнью, я по-прежнему замечал то, что скрыто от глаз посторонних, но делал это почти равнодушно, будто просматривал затяжной сериал…
Кто-то выздоравливает, кто-то умирает, некоторые застревают где-то между: болезни мучают их годами, заставляя понемногу привыкать к непрерывному страданию. Таких «долгоиграющих» у меня сейчас трое: Константин, еще не старый горемыка с тяжелой формой псориаза, дед Стефан, страдающий шизофренией и далеко зашедшим остеомиелитом, и миссис Пиггот, семидесятипятилетняя стопудовая старуха с диабетом. Все трое одиноки, ни разу не видел, чтобы кто-нибудь их навещал. Возможно поэтому они обычно радуются моему приходу, хотя расположение своё выражают по-разному.
Миссис Пиггот вечно ворчит и стонет, но всегда перед уходом как бы тайком сует мне в карман яблоко. Всякий раз спрашивает, не женат ли я, и повторяет одну и ту же дурацкую шутку про холостяков. Не всегда помнит, что было накануне, но может восстановить в памяти мельчайшие детали событий многолетней давности.
У Стефана я пользуюсь большим доверием, потому что терпеливо выслушиваю его шизофренический бред, не пытаясь переубедить. Если начнешь перечить одержимому фобиями психу, непременно попадешь в число его врагов, так что я ограничиваюсь поддакиванием и «полезными» советами. Каждый день, прощаясь, он просит помолиться за него и обещает сделать то же самое для меня.
Константин — тип странноватый и замкнутый, но с ним легко ладить. Разговорами он меня не мучает, и я чувствую, что и он признателен мне за то, что я делаю свою работу молча. Первые несколько месяцев мы ограничивались лишь приветствиями и вопросами-ответами медицинского характера, но с недавних пор он иногда заводит со мной короткие беседы. О чем? О звучащей по радио музыке, проезжающем прямо под окнами мусорном грузовике и других незначительных вещах.
Все трое живут в одном районе, что удобно. Миссис Пиггот — через пять домов от Константина, Стефан — подальше, на противоположном конце соседней улицы. Мне нравится этот старинный уютный район. Деревья здесь выше крыш, а узкие, почти примыкающие друг к другу домики, которым давно перевалило за сто лет, плевать хотели на все законы архитектурного дизайна: раскрашенные как попало, они похожи на выстроенных в шеренги старых чудаков, каждый — со своим характером и своей историей… Отсюда никто не уезжает, дома эти не продаются. Кто купит такую развалюху? Разве что на слом, но домишки стоят так тесно, что ни сломать старьё, ни построить что-то новое на таком узком участке, не повредив соседские, просто невозможно. Так и доживают дома-старички свой век вместе с хозяевами, переходя по наследству от одного поколения к другому.
Обход я начинаю с миссис Пиггот, ей необходимо как можно раньше ввести утренние тридцать юнитов инсулина. Сама она уже не справляется, пальцы ее почти потеряли чувствительность. Следующий в списке — Константин, после него я навещаю Стефана. В конце дня, осмотрев всех остальных, «временных» пациентов, возвращаюсь к миссис Пиггот, чтобы снова вколоть инсулин и сменить повязку на ее пораженных диабетическими язвами ступнях…
Что заставило меня начать вести записи об этих троих? Не знаю, возможно, понимание того, что они скоро уйдут, не оставив после себя ничего, кроме старой домашней рухляди, которую чужие люди в синих комбинезонах соберут, не глядя, и свезут на ближайшую свалку. Некому будет посетить могилы этих несчастных или хотя бы вспомнить о них, жизни их будут смыты, как дождем смывает с асфальта нарисованных мелом человечков…
Записи я вел нерегулярно, приводить их все нет смысла, но тем, что произошло в последние четыре дня, не могу не поделиться.
Понедельник
Полное имя старушки — Пегги Пиггот. Да, представьте себе, именно Пегги. В сочетании с фамилией звучит как прозвище поросенка из сказки. Миссис Пиггот и сама похожа на бледно-розового поросенка: вздернутый, утопающий в щеках нос, уменьшенные толстыми линзами очков глаза, хрюкающий смех. Правда, смеется миссис Пиггот редко, чаще жалуется на жизнь, повторяя одно и то же про «бессовестное» повышение цен и нерадивую приходящую уборщицу. Не забывает рассказать о новостях семьи Родригосов. Слушая не слишком внимательно, я поначалу думал, что речь идет о соседях, и только совсем недавно понял, что старушка пересказывает мне содержание телесериала.
В крошечном, в две с половиной комнаты, доме Пегги, как у всех тяжелых диабетиков, пахнет инсулином и мочой. Дело тут не в чистоплотности, так пахнет кожа при плохой работе почек.
— У этой нахалки Присциллы не осталось ничего святого… Что деньги с людьми делают! Ах, да что говорить, мир обезумел. А всё потому, что в Господа верить перестали, у молодежи нынешней бумажки зеленые вместо Бога, — беззлобно бормочет миссис Пиггот.
Измеряю уровень сахара, но и без того вижу, что он сегодня ниже нормы: вялая она, будто хлебнула с утра спиртного. Вместо укола протягиваю ей парочку леденцов.
— Сними ты с меня этот чертов валенок, чешется нога, а почесать не могу. Не болит у меня ничего, только бинты на меня переводишь…
В который раз объясняю ей, в чем смысл повязки и поролонового сапога, но старуха не внемлет.
— До ста лет меня хочешь дотянуть? Я и сейчас-то никому не нужна, а в сто лет кому нужна буду?
Возразить мне на это нечего. Ограничиваюсь дежурным ответом: я всего лишь делаю свою работу…
В гостиной Константина, на редкость педантичного человека, как всегда, царит безупречный порядок. У каждой вещи — свое, отведенное специально для нее место. В доме — никаких излишеств, ни живых цветов, ни картин или фотографий на стенах. Если бы не сидящий в кресле у окна хозяин, дом выглядел бы нежилым. Рядом с креслом всегда лежит ручной пылесосик, которым Константин несколько раз в день очищает кресло от собственной обильной перхоти. Константину всего пятьдесят пять, но выглядит он гораздо старше из-за болезни и поседевших до белизны редких волос. Вид у него, прямо скажем, неважный: сухая белесая корка покрывает всю волосистую часть его головы, а также шею, уши и область вокруг носа. Руки и спина — в язвах, которые то немного подживают, то снова разрастаются.
Когда-то он работал кассиром в банке, но при такой болезни находиться в близком контакте с людьми тяжело. Уверен, что он постоянно замечал в лицах клиентов отвращение и страх: «Не заразен ли?» Уволившись из банка и найдя работу надомного телефонного диспетчера, бедняга почти перестал выходить на улицу. Три часа работы в день и пособие по инвалидности вполне покрывают расходы Константина, он из тех, кто довольствуется малым. Всё, что мне известно об этом человеке, я почерпнул из истории болезни, Константин о себе не рассказывает.
Хуже всего то, что его болезнь уже захватила суставы и внутренние органы. Тут уж никакими мазями не поможешь. Константин страдает от одышки, запоров и боли во всем теле, но говорит о своих ощущениях скупо. Я и без его слов знаю, что он чувствует, но обязан расспросить и всё записать.
— День сегодня обещает быть теплым и сухим, я бы вам посоветовал немного пройтись.
— Можно. Покупки у меня на завтра намечены, но кто знает, какая погода будет завтра… Схожу сегодня.
— Не пора ли вам заказать ходунки? Знаю, вам эта идея не по душе, но с ними прогулки были бы легче и безопаснее.
— Пока обхожусь палкой, а дальше видно будет.
Как обычно, измеряю давление и пульс, наношу на пораженные участки кожи Фуцидин и толстый слой гормонального крема. Это всё, что я могу для него сделать.
— Всего хорошего, Константин! — машинально бросаю перед уходом и тут же понимаю всю глупость и невольный сарказм, которые звучат в этой, в данном случае неуместной фразе.
Стефан — полная противоположность Константина в смысле домоводства. Такой беспорядок и скопление ненужного хлама редко встретишь даже у безнадежно больных людей.
— Всё пропало, доктор! — старый инвалид хочет подняться мне навстречу, но, не нащупав костылей, которые он обычно опирает о подлокотник кресла, только всплескивает руками. Он упрямо называет меня доктором, а я давно не поправляю его, это бесполезно. Водружаю на место упавшие костыли и надеваю резиновые перчатки.
— Что случилось, Стефан?
Старик крепко зажмуривается. Так он делает всегда, когда начинает говорить. Визуальная информация, видимо, мешает ему думать и преобразовывать мысли в слова. Поднимаю его поврежденную ногу, вернее то, что от нее осталось, кладу её на приставной низкий стул и аккуратно срезаю повязку. Несколько лет назад Стефан наступил на гвоздь и инфицировал костную ткань. С тех пор он пережил две ампутации: сначала ему отрезали полступни, затем, спустя всего год, оттяпали всю ступню по щиколотку. Тем не менее, болезнь не оставляет его, рана плохо заживает, несмотря на мои ежедневные старания. Непрекращающийся процесс некроза в мягких тканях вокруг среза и плохое кровообращение мешают заживлению. В таком возрасте, а Стефану шестьдесят девять, надеяться на полное выздоровление от хронического остеомиелита не приходится.
— Всё пропало. Этой ночью они снова приходили и, знаете, что они сделали? Заменили мои суставы на железные! Вы только посмотрите на мои колени! От боли я так и не смог уснуть! Что мне теперь делать?
— Железные, говорите? А вы смазывайте колени растительным маслом, и боль пройдет. И не забывайте двигаться понемногу.
Стефан кивает и замолкает. Нет, с памятью у него проблем нет, в его голове вместе с болезненными фантазиями отлично помещается всё, что он когда-либо прочел или услышал.
Есть у него еще одна странная аномалия, от которой он не желает избавляться: длинный нарост на внешней стороне левого мизинца. Чуть изогнутый, он делает палец похожим на кактус с отростком. Кажется, старик видит в нем потайной смысл или некую символику.
Стефана уже много лет одолевает страх преследования и другие фобии, но буйным старика не назовешь. Несмотря на причудливость его фантазий, он как-то уживается с ними, считая, что всё «происходящее» — справедливое возмездие за его грехи. Ну и таблетки лития немного усмиряют, конечно.
Со стороны может показаться, что, описывая своих подопечных, я сгущаю краски. Не так, мол, страшны на самом деле эти болезни, многие живут с ними долго и даже счастливо. Это правда, но к таким пациентам не приходят медсестры. Мы навещаем лишь тех, чей организм не желает бороться с болезнью, он признал поражение и просто ждет, когда недуг закончит свой разрушительный процесс.
Возможно, такое случается, когда не тело, а душа складывает оружие. Кто знает…
Вторник
Сегодня Миссис Пиггот в хорошем настроении и чувствует себя бодрее. Делаю укол и осматриваю подошвы ее ног. Всё как обычно. На одной ступне рана начала затягиваться, зато на другой снова образовалось багровое пятно.
— Как сын ваш, не появлялся? — спрашиваю, разминая ее ступни.
Мужа у миссис Пиггот никогда не было, но, как недавно выяснилось, у нее есть сын-алкоголик. В последний раз они виделись лет пять назад, когда великовозрастное чадо в очередной раз попыталось вытрясти из матери наличные. Наличных оказалось мало, и сынок утащил из дома всё, за что можно было выручить хотя бы пару-тройку мелких купюр.
— Да уж, видимо, не появится. Не знаю, жив ли…
Старушка слез не льёт, если и говорит о сыне, то с нарочитым равнодушием и раздражением, но потрепанный фотоальбом, что лежит на прикроватной тумбочке, всегда раскрыт на снимках белобрысого мальчишки…
— Ты, вот что… Ты бы мне коляску починил, а? Скрипит, и колесо правое расшаталось.
Соглашаюсь, подтянуть и смазать колеса мне не трудно. Беда в том, что в этом доме всё расшаталось, вот-вот развалится…
Встречая меня, Константин недовольно смотрит на часы, но помалкивает. Знаю, он любит, чтобы всё шло по расписанию, хотя торопиться ему обычно некуда.
— Извините, я сегодня с опозданием… Удалось вам прогуляться вчера? Как суставы?
— Как обычно.
Да, из Константина лишнего слова не вытянешь. Да и не о чем ему рассказывать. А мне совершенно не о чем его спросить…
— Вы представляете, вчера послал Джой за молоком... — начинает Стефан и тут же замолкает. С ним такое частенько случается. То ли пугается, то ли теряет нить рассказа.
Джой — это помощница Стефана, жизнерадостная филиппинка, которая приходит к нему два раза в неделю сделать уборку и снабдить его всем необходимым. Чаще всего она покупает для старика пакет молока, упаковку круассанов и яблоки. Кроме этого, в его ежедневный рацион входит пицца, которую Стефан заказывает по телефону в ближайшей пиццерии.
— Ну, и чем это обернулось? — спрашиваю, уже предвидя очередную нелепую выдумку.
— Что обернулось?
— Поход Джой за молоком.
— Даже не знаю, стоит ли вас втягивать... Но ведь вы никому не скажете?
Вижу, что Стефана терзают сомнения.
— Ни единой душе.
Как все шизофреники, Стефан хитер и подозрителен. Я посещаю его уже пятый месяц, но только недавно он проникся ко мне доверием и начал делиться «сокровенным», впуская в дебри своего больного сознания.
Старик кивает и, поразмыслив еще немного, хватает меня за рукав и шепчет:
— Вместо обычного молока они налили в пакет грудное! Грудное молоко!
— Вы в этом уверены? — задаю глупейший вопрос.
— Что же я, по-вашему, не могу отличить грудное молоко от обычного? А знаете, почему они это сделали? Да потому, что ребенок, которому оно предназначалось, мертв!
— Какой ужас, — как бы негодуя, качаю головой. — И что же случилось с бедным малюткой?
Стефан закрывает лицо руками и трагично выдыхает:
— Я его убил.
Ясно, опять забыл выпить свою психотропную пилюлю. Чтобы успокоить несчастного шизофреника, хлопаю его по плечу и направляю диалог в другое русло.
— Как нога, Стефан? Давайте-ка посмотрим.
— Что? Ах, нога…
Среда
Миссис Пиггот сегодня была неразговорчива, а пока я обрабатывал ее ступни, и вовсе уснула. Остался я без яблока…
Константин, напротив, был необычно оживлен и даже рассказал о любопытной статье, попавшейся ему в интернете. Что-то о летающих тарелках… Похоже, его интересуют тайны мироздания. Кстати о тайнах, в его доме есть комната, которая постоянно заперта, я убедился в этом, в очередной раз перепутав дверь с туалетной. Под дверью — полоска света, значит, в комнате есть окно. Зачем запирать её, если живешь один? Что за скелеты там прячутся? Хотя, какое мне дело… Возможно, это место, где Константин предается каким-нибудь необычным сексуальным фантазиям. Почему бы и нет, должна же быть у одинокого мужчины хоть какая-то отдушина…
У Стефана, кажется, все-таки идет процесс ремиссии, надолго или нет, но рана затягивается. С психикой у старика, к сожалению, всё наоборот, — явное обострение. Такого нагромождения чепухи я давно от него не слышал:
— С младенцами одни проблемы! Хорошо, что с нами не случилось такого несчастья, обошлось без младенцев… Взять хотя бы цвет коляски! Если она розовая, то понятно, — в коляске девочка, если голубая, то с большой вероятностью можно предположить, что в ней прячется мальчик, — брызгая слюной, выплевывает слова старик. — Но что, если коляска зеленая? Она сливается с листвой и травой… Таким образом, существование самой коляски ставится под сомнение! Если её не видно, то её как бы и нет! А если нет коляски, то нет и младенца!
— Да вы успокойтесь, Стефан. Подумаешь, нет, и не надо. Вы сказали «с нами». Вы были женаты?
Я давно хотел спросить Стефана о его прошлом, да как-то неловко было. Официальный диагноз «шизофрения» был ему поставлен около двадцати лет назад. Вполне возможно, что до пятидесяти лет он был вполне здоровым человеком и даже имел семью. В прихожей висит пыльная фотография, на ней — молодой и вполне симпатичный Стефан за рулем автомобиля, на заднем плане — размытое лицо улыбающейся женщины. Жена? Или мать…
Стефан пристально смотрит на меня, будто в чем-то подозревает.
— Не хотите, не рассказывайте, — пожимаю плечами.
Помолчав немного, старик зажмуривается и в конце концов произносит:
— Ушла она. Удрала. Ну и черт с ней. Я знаю, она догадывалась… Принюхивалась, следила за мной. Это она им всё рассказала. Иуда.
— Что рассказала? — осторожно спрашиваю. Вопрос о том, кто такие «они», лучше не задавать.
— Про зуб! Ведь это зуб во всем виноват! Он вырос из ниоткуда!
— Зуб? Какой зуб?
— Огромный! — Стефан описывает руками широкий круг, — Вот такой! Он крутился и сверкал! Я не мог глаз отвести! Зуб зеркальный, переливчатый… а коляска зеленая… А в ней не то мальчик, не то девочка…
Разволновался мой Стефан, пора закруглять беседу.
Четверг
Вчера вечером позвонила миссис Пиггот, пожаловалась на почки и попросила перенести встречу на после обеда, утром помощница повезет её на прием к доктору.
Начну обход со Стефана, потом проведаю «временных», а к Константину и старушке зайду позже. Утренний укол ей сделают в клинике.
Войдя к Стефану, слышу его голос. Видимо, говорит по телефону. Голос жалобный, плачет он что ли? Или просто носом хлюпает… Вхожу в комнату и вижу сидящего в кресле старика. Телефонной трубки в его руке нет, Стефан беседует… со своей левой рукой, вернее, с тем самым мизинцем, который «дал отросток».
— Доброе утро, Стефан! С вами всё в порядке?
Стефан пугается, как нашкодивший ребенок, застигнутый врасплох. Он тут же опускает левую руку и накрывает ее правой. Поняв, что это всего лишь я, расслабляется.
— Не ждали? Да, я сегодня пораньше. Что с мизинцем, не болит? Дайте-ка, посмотрю.
Старик осторожно протягивает свою чудную пятерню.
Ничего страшного, образование явно доброкачественное.
— Удалили бы вы эту штуку, мешает ведь, наверное.
Стефан сразу же отдергивает руку, в глазах не просто испуг, а прямо-таки дикий ужас.
— Вы… Вы ничего не знаете! Это он! Душа его здесь! Нельзя живую душу убивать! Грех это, грех…
— Ну ладно, ладно, не хотите удалять, не надо. Заставить вас никто не может. Чья-то душа вселилась в ваш мизинец? А зачем?
Старик смотрит на меня выпученными глазами, затем снова закрывает их, съеживается и начинает раскачиваться взад-вперед. Обращаясь, кажется, уже не ко мне, еле слышно бормочет:
— Невинно убиенное дитя… Без умысла, видит Бог… Не заметил я, не успел…
Плачет, черт возьми. Ну что мне с ним делать? Подаю несчастному салфетку и начинаю обрабатывать его рану. Нужно будет поговорить с психиатром, пусть увеличит дозу или сменит препарат, что ли…
Странно, но у Константина дверь заперта, на стук и звонки он не отвечает. Мобильного телефона он так и не завел, да и незачем ему. Может, вышел по делам. Нет, он бы предупредил. Утром я оставил ему сообщение, что, мол, приду после обеда. Видимо, не получил. Ладно, загляну после миссис Пиггот, она уже дома.
Расспрашивать наших подопечных о других пациентах вообще-то не вполне этично, да я и не задаю никогда лишних вопросов, но сегодня вдруг решил спросить миссис Пиггот о Константине. Соседи всё же, наверняка как-то пересекались раньше, когда были здоровы.
— А как же, знаю. Они с моим Патриком в одну школу ходили. Я и мать его хорошо знала, царство ей небесное. Моника. А жена, как же её звали-то… Забыла. Тоже, вроде, польских кровей. Ей уже за тридцать было, когда они с Константином поженились. Видная пара была… Помню, она всё ходила туда-сюда по улице с коляской зелененькой, всегда что-то напевала… Ох, не приведи Господи никому такое, что у них стряслось.
— А что случилось?
— Так ты не знаешь? Хотя, откуда тебе знать, лет двадцать уже прошло. Оставила она коляску у крыльца, а сама в дом вернулась зачем-то. Может, забыла что. А коляска возьми и скатись на дорогу, асфальт-то перед домом покатый… Ну и прямо под колеса автомобиля. Ох, беда… Так этот негодяй, что сбил ее, уехал! Скрылся с места аварии, так и не нашли его! Потом всё ходили по домам, расспрашивали, не видел ли кто машину.
— И что, не нашлось ни одного свидетеля?
— В середине дня это случилось, время рабочее. Да и что можно разглядеть, деревья дорогу загораживают, кроме зелени из окон ничего не видать… Она, бедная, руки на себя наложила, вены перерезала. Такие дела. А Константин, значит, всё живет тут. Дом его слева от зуба, ведь так? Давно я его не встречала. Да я уж сама много лет из дома не выхожу, разве что к докторам…
Решаю, что ослышался, и переспрашиваю.
— Слева от чего, от зуба, вы сказали?
— Ах, ну это я подзабыла, зуба-то нет давно… Там, перед соседним с Константиновым домом, почти прямо у дороги, стоял огромный зуб на палке. Блестящий такой, вращался… В этом доме стоматолог жил, итальянец. Леоном его звали, а фамилии не помню. Он на дому принимал, вот и сделал себе такую рекламу. Этот зуб никому не нравился, торчал там, как бельмо на глазу. Когда Леон на пенсию вышел, зуб, конечно, убрали, и слава богу.
Чувствую, что меня подташнивает.
Изо всех сил стучу в дверь Константина, мне отчего-то страшно… Вот я идиот, не подумал, нужно было сразу попробовать с заднего двора зайти, там наверняка не заперто.
Нахожу моего пациента в кресле, но вижу, совсем плохо ему. Дыхание свистящее, говорить не может, давление и кислород упали, пульс учащенный… Похоже на инфаркт… При тяжелом псориазе этого следовало ожидать. Брызгаю ему в рот нитроглицерин и звоню 911…
Скорая приезжает через пять минут, госпиталь совсем близко. Кажется, обошлось на этот раз.
Проводив машину, проверяю напоследок, выключена ли плита, гашу свет в гостиной…
Дверь в «потайную» комнату Константина сегодня не заперта. Проходя мимо, бросаю взгляд в приотворенную щель. Вижу стоящую у окна детскую кровать и сложенные в нее горкой игрушки. Комната выкрашена светло-зеленым. Так я и не понял, кто был когда-то, двадцать лет назад, ее маленьким хозяином, мальчик или девочка…
