Когда я был маленьким, я умел летать. Как это у меня получалось, я не знаю; я даже не помню, как это случилось со мной в первый раз. А ведь если б вспомнить да с умом проанализировать это дело, то можно было бы и что-нибудь полезное извлечь из того моего детского занятия. И надо же — спросить про это моё занятие тоже не у кого. Друзьям я про это любопытное своё качество не говорил: могли или засмеять, или перестать дружить. Знала, точнее — догадывалась, про мои полёты только моя бабушка, но она уже давно на том свете. И ещё — взлетал я, как правило, с чердака соседнего дома, а того дома тоже уже нет.
Почему с соседнего? — не знаю. Наш и тот дом — одинаковые были: бревенчатые, двухэтажные, четырехквартирные.
По-моему, все мальчишки любят лазать по чердакам: всегда там найдётся что-нибудь интересненькое. Старые самовары, керосиновые лампы, венские стулья, сломанные лыжи, ржавые коньки, гвозди, подшипники, мётлы, веники для бани, пачки старых газет и журналов — этого барахла всегда там хватало и в любом количестве. Но, и похвастать неожиданными находками тоже мог каждый. Я знаю одного пацана, который саблю на чердаке нашел, а в соседнем дворе ребята нашли коробку с деньгами, со старинными.
Если на чердаке сушат бельё, то чердак, как правило, запирается, и тогда попасть на него можно через чердачное слуховое окно. И тогда такой чердак превращался у мальчишек в штаб или в наблюдательный пункт. Я же превратил чердак соседнего дома на несколько лет в свой персональный аэродром. Однажды я заметил, как новая жиличка, только что переехавшая в тот дом, закрывая дверь на чердак, где она сушила бельё, кладёт ключик от замка на притолку. После этого чердак стал «моим».
В первую очередь мне понравился тот чердак тем, что предыдущие хозяева, семья врача-профессора, оставила часть огромной своей библиотеки на выброс, а новые жильцы оттащили все книги на чердак. В основном это были старинные французские иллюстрированные журналы, какие-то биологические и географические атласы, и медицинские книги на немецком языке с большим количеством цветных и непонятных картинок.
Обычно я пробирался на второй этаж по скрипучей лестнице, на цыпочках мимо входной двери, потом несколько маленьких ступенек и заветная дверь с навесным замочком. Я его аккуратно отпирал ключиком, припрятанным над дверью, и забирался в свой придуманный мир грёз. Мир грёз — потому что, разглядывая французские журналы с картинками, я странным образом попадал в освоенное только мной совершенно неведомое никому пространство. Журнальные картинки оживали, текст на французском языке неожиданно становился понятным, и я на несколько часов буквально врастал в парижскую жизнь девятнадцатого века, которая превращалась для меня, если не в родную, то в очень знакомую.
Я листал эти журналы, сидя на пустом ящике около чердачного окна, из которого хорошо просматривался наш переулок и наша вымощенная булыжником улица, где играли мои друзья, а я там видел парижские проспекты с бегущими трамваями и старинными неуклюжими автомобилями, красавиц в модных шляпках с перьями и марширующих солдат.
Дожив уже до седых волос и обладая трезвым логическим мышлением, я могу объяснить себе всё это возбуждённой детской фантазией художественно одаренного ребёнка, но ведь я ещё и читал французские тексты в этих журналах, и я понимал их. Как? Я ведь потом рассказывал о том, что узнавал из этих журналов своим школьным друзьям. Это что? Уже современные мои старческие фантазии?
Я даже могу рассказать, как я летал! Для меня это сейчас не удивительно, и я уже как-то, пусть иррационально, но могу это себе объяснить. Возможно, я попадал в состояние перевозбуждения от рассматриваемых картинок, или это был самогипноз, или специфическое летаргическое состояние, позволяющее проникать в другое измерение. Ведь я же сквозь чердачное окно попадал сначала в журнальную картинку, потом там осваивался, и уже только после этого мог по желанию преодолевать пространство и время. Это уже с опытом я научился отправляться в полет без картинки.
Я в том другом мире встречал очень большое число людей, умеющих летать.
Мы не общались друг с другом. Мы делали вид, что не замечаем друг друга. Мы знали, что наш дар надо скрывать от всех, и даже не признаваться самому себе в том, что он есть, иначе он пропадёт. Мы редко здоровались там и почти не приветствовали друг друга при встречах в полёте, а я старался даже понезаметнее проскользнуть куда-нибудь подальше от мест таких встреч. Хотя, помнится, однажды и был приглашен на участие в полетах стаей. Сделано это было каким-то опосредованным образом — мы же не разговаривали друг с другом в том состоянии.
В этих полётах наяву есть несколько аспектов, интересующих тех, кому не довелось летать. По тому, как не очень много людей этим вопросом интересуются, но, тем не менее, интересуются и подробности у меня расспрашивают, я делаю вполне разумный вывод, что летали многие, но помня о неизбежной суровой расплате за трепотню, предпочитают об этом своем прошлом и временном таланте молчать.
Первый, интересующий всех вопрос: с какой скоростью можно перемещаться? Отвечаю — почти моментально; и в пространстве, и во времени. При этом: ни свиста в ушах, ни развевающихся по ветру волос, ни слёз из глаз от секущего встречного ветра — ты практически не материален. А почти — потому что ты замечаешь разгон, потом всё сливается, и ты уже на месте. Но можно и не торопясь наблюдать, как медведица выгуливает своих медвежат, или девчонки моются в бане.
Второй, не менее любопытный вопрос: куда можно попасть, обладая талантом полёта? Отвечаю: только в те места, о которых имеешь хотя бы минимальное, ну, мизерное представление. На планету Юпитер — не попадешь потому, что ты не знаешь ни одной детали, которые тебя могут там окружать. А вот в девятнадцатый век или в мир динозавров — можно! Сначала ты встречаешь детали и существа, знакомые тебе по картинкам или книгам, а потом уже начинают сами собой заполняться все неизвестные тебе лакуны. И мир становится полноценным и правдоподобным. Но ты никогда не бываешь настоящим участником действа, а только подглядывающим свидетелем. И, если в кино, режиссер ставит тебя в определенную точку и выбирает для тебя экспозицию и цензурирует происходящее, то в моих полётах я оказывался часто свидетелем различных, подчас и непристойных сцен, о существовании которых раньше не предполагал.
Важным условием чёткого восприятия нового мира, в который я попадал благодаря своим полётам, было вот это предварительное знание или представление о мероприятии, месте, предмете, личности. Так, залетев в Большой театр и застав там спектакль «Лебединое озеро», я смог очень детально разглядеть и артистов, и декорации, и зал, и коридоры, и гримёрки, и буфет. И это произошло лишь потому, что я бывал уже в нашем городском Оперном театре, и смотрел там как раз «Лебединое озеро». А вот, впервые попав на спектакль парижского кабаре «Мулен Руж», я не очень четко разглядел некоторые детали, и мне пришлось через пару дней летать туда ещё раз. Во второй свой полет я уже был немного подготовлен, в смысле осведомлён, и тогда всё выглядело по-настоящему чётко, ярко и красиво.
Третий вопрос: можно ли делиться увиденным с близкими, друзьями, обсуждать с ними детали увиденного? — Нет, ни в каких формах, ни с кем! Это сразу приводит к утрате дара! И это — очень обидно, потому что, чего стоит богатство, о котором никто ничего не знает, и которым не с кем поделиться?
Ну, и последнее: эта фантастическая способность к полётам катастрофически быстро утрачивается, если попытаться использовать её в меркантильных целях. Помнится, мне захотелось выяснить — когда умрет парализованный дядя Коля Покровский из соседнего дома. Зачем мне это понадобилось — ума не приложу. Узнать я этого не смог, конечно, но, как только это желание у меня сформулировалось в голове, так я тут же почувствовал, как наливается тяжестью моё тело, и я понял, что могу упасть, а не то, что долететь до родного чердака. Этот дар позволяет получать какую-то дополнительную информацию, не доступную простому смертному, но использовать её в практической жизни, как бы не рекомендуется. И это тоже условно — потому что как же не использовать в сложных жизненных ситуациях свои возможности? Просто, видимо, в зависимости от того, как интенсивно используется эта способность, она же и утрачивается.
К печальным аспектам такого новоприобретенного своего свойства я могу отнести потерю детства, потому что детство почти у всех сопровождается мечтой о том, что на свете есть место, где процветает справедливость. Так вот: благодаря своему неожиданному дару я очень быстро понял, что на земле справедливости нет.
Ну, и, если кого интересует: можно ли просто получать радость от полета, как летчик или птица? Да, и это — самое прекрасное, что было у меня в жизни, и что очень быстро закончилось, и это никогда не повторится.
Мы ведь никогда не задумываемся, как мы ходим, или, как мы дышим, или, как мы пьем воду. Просто ходим, дышим, пьем! А, ведь это было когда-то в первый раз, и это было не просто. Так вот первый полет, точнее первые полёты, я запомнил, потому что потом, конечно, уже не задумываясь, всё получалось. А в первый раз — я помню, как сначала пропадал вес во всем теле, постепенно появлялась легкость, а потом и невесомость, и ты превращался в пушинку или порхающую на месте бабочку. И первые передвижения в пространстве были такими же неуклюжими, как и первые шаги ребёнка.
Это потом я научился хватать в руки выпрыгнувшую из воды за добычей щуку, или на лету пальцами отбирать у ласточек комариков из клюва, или заглядывать в иллюминаторы самолетов на высоте десять тысяч метров. Только учтите: меня в полете материализованного никто никогда и нигде не видел, я не пугал пассажиров самолёта, и ласточка не понимала — куда делся комарик?
Очень радовали меня эксперименты с полётами на сверхзвуковой скорости. Многие и не один раз в жизни слышали резкий хлопок, похожий на далекий взрыв, когда в ясной голубизне неба сверхзвуковой истребитель тащит за собой пушистую борозду: это он с таким схлопыванием проходит звуковой барьер. У меня такое тоже получалось. Я мог свиснуть в четыре пальца, переместиться моментально на какое-то расстояние, и дождаться и услышать, как мой свист ко мне прилетит. В том возрасте я умел очень хорошо и громко свистеть.
Я уже заикался о полётах в стае таких же, как я летунов — я не участвовал в них. И это — не потому, что я боялся чего-то или стеснялся. Просто у меня были определенные интересы, которыми я не хотел ни с кем делиться, а для себя я их ещё не разрешил. Одной из таких загадок природы, на которую я не знал ответа, и которая меня волновала с детства, была удивительная способность птиц летать стаей.
Что заставляет стаю лететь тем или иным маршрутом? Есть ли в таких стаях вожаки и сколько их? Что заставляет стаю в воздухе разделяться на две или три полноценных, но разлетающихся в разные стороны? Могут ли в одной стае лететь, пусть и непродолжительное время, птицы разных видов? Да, вообще, много было у меня вопросов, на которые можно было ответить, только залезши внутрь этой птичьей стаи. И, конечно, хотелось побывать и полетать в стаях и грачей, и скворцов, и журавлей, и ласточек-береговушек. Несмотря на всё их различие, там скрывалась какая-то тайна, по крайней мере, для меня.
Я поучаствовал в полётах десятков, если не сотни стай совершенно разных видов птиц. Я с ними летал на кормёжку и строил гнёзда, радовался солнцу и скрывался от грозы, защищал гнездовья и нападал на врагов. Только летая в стаях, я понял, что птицы обладают совсем другими органами чувств. Нет, они и теми пятью нашими, которые мы называем основными, обладают в полной мере, но они для них не основные. Для полётов нужны другие, а те к которым мы привыкли, должны обладать иными параметрами, что бы могли выполнять необходимые для успешных полётов задачи.
Мои возможности для исследований были просто фантастическими — но, по возрастным своим параметрам, я не мог использовать их в полной мере. Ведь я и в Антарктиде со стаей пингвинов по льдинам попрыгал. Пусть они не летают, но они же птицы, и стая. Я, наверное, уже тогда понимал, что когда-нибудь я потеряю это своё неожиданное т необычное качество и превращусь в «пингвина». Это я всё к тому, что бы объяснить глубину своих поисков. Но и того, что я успел выяснить и понять, хватило бы на всю жизнь для полноценных научных исследований.
Мне удалось выяснить, что птицы издалека определяют или как бы видят, восходящие тепловые потоки воздуха, а эти потоки помогают им в полёте. Но видят они эти потоки не, как мы зрением, а каким-то другим чувством. В точности так же они используют какие-то внутренние органы для того, чтобы узнавать, как и на какой высоте меняется давление воздуха и его температура. Я был в те годы ещё маленьким, в смысле возраста, но теперь-то я понимаю, что птицы в своих полетах используют сведения и о гравитационных завихрениях, и об искривлении электромагнитных полей, и об энергетических возмущениях, происходящих при возникновении новых озоновых дыр. Видимо все эти данные собранные воедино в одной стае, дают феноменальные возможности узнавать ожидаемые перемены в погоде в различных точках своего обитания.
Для того стая и разделяется в полёте, чтобы собрать информацию об изменениях температуры, давления и влажности, а потом, собравшись вновь воедино, поделиться этой информацией. Но поделятся они не, как мы — словами, а просто, смешавшись вновь в единое целое, они создадут новое средневзвешенное представление членов стаи об изменениях погоды, и будут вести себя соответственно. Таким образом, стая птиц представляет собой единый живой организм, подчиненный выполнению определённых целей. Перелетая с болота на болото, утки или гуси тянутся тройками или пятками, а для сезонного перелёта в южные края, они собираются в табуны до тысячи голов.
…
И вот сейчас я вспомнил, когда я впервые утратил способность к полётам, когда я впервые испугался. К тому времени я уже три года летал. Я помню, как в восьмом классе попросил своего отца, преподавателя университета, отвести меня в кружок бионики при какой-то специальной кафедре. Это был в чистом виде факультатив, но я этого ещё не понимал. Мне захотелось заниматься использованием возможностей животных, птиц, растений в новых технологических разработках. Отец отвел меня на эту кафедру и познакомил даже с какой-то дамой, фамилии и имени которой я уже не вспомню.
В тот день, когда я завершил свою карьеру летуна, вернувшись из университета, я залез на свой любимый чердак и, разглядывая сквозь слуховое окно наш двор, раздумывал, как лучше организовать свой очередной полёт. В то же время изнутри меня подтачивал червячок сомнений: нарушил я уже заповедь о запрете использования своего дара в мирной жизни своим походом в университет или ещё нет?
А, может, я понял, что вообще сегодня никуда не полечу: по двору шла Танька из нашего класса, с которой я договорился пойти в кино, и совсем про это забыл. И впервые в жизни мне показалось, что Танька куда интереснее, чем полёты.
-— Танька, — крикнул я ей с крыши двухэтажного дома сквозь слуховое окно, — подожди меня, я сейчас.
И Танька дождалась меня, и мы пошли в кино.
