Об американской Конституции, Верховном суде Соединенных Штатов и о евреях в нем0

Об Американской Конституции, Верховном суде Соединенных Штатов и о евреях в нем

Четвертая часть

(окончание. Начало в №8/2011 и сл.)

 

-8-

New Deal

Те, кто достаточно умен, чтобы не

лезть в политику, наказываются тем,

что ими правят люди глупее их самих.

Из фольклора

Успешная политика поддержки бизнеса и пренебрежения интересами всего остального общества, проводимая последовательно Гардингом, Куледжом и Гувером, закончилась Великой Депрессией.

Я глубоко убежден, что у нас сегодня недостаточно воображения представить, что на уровне простых людей скрывалось за этими двумя словами. Известные цифры статистики, например то, что уровень промышленного производства с 1929 по 1932 год упал примерно на 46%, или то, что цены на сельскохозяйственную продукцию упали на 60%, практически разорив всех фермеров, почти ни о чем не говорят. Важнее вспомнить другое. В 1929 году в США было 1.5 миллионов безработных, примерно 3%. В 1932 – больше 12 миллионов. Их количество еще немного росло вплоть до весны 1933 года. Уровень безработицы был около 25%. Но это были совсем другие, не сегодняшние безработные. Женщины в то время практически не работали, пособий по безработице почти не существовало. 12 миллионов безработных означало 12 миллионов семей. Подсчитано, что, не считая фермерских семей, 28% всего населения страны, примерно 34 миллиона мужчин, женщин и детей находились без всяких средств существования. Без всяких! Людям нечем было платить за квартиру, владельцы квартир не могли собрать квартплату и им нечем было платить городские налоги. Жизнь в нашем понимании в больших городах практически прекратилась. Мусор не убирали многие недели, зимой никто не чистил улицы от снега, школы, особенно в 1932-33, большую часть учебного года не работали, значительная часть полицейских и пожарных была уволена, библиотеки не покупали книги (ни одной – в 1932 году), 1500 университетов и городских колледжей обанкротились и закрылись, каждый пятый школьник в Нью-Йорке и Чикаго недоедал, обанкротилось и закрылось примерно 5000 банков и практически прекратилась выдача кредита, и, как результат, практически остановилось все строительство. В стране было более 2 миллионов бездомных, не считая детей. Вокруг всех городов возникли огромные Hooverville, деревни Гувера, представляющие из себя картонные, фанерные и палаточные лагеря.

Один из самых больших находился почти напротив Белого дома, его заселяли ветераны Первой мировой, потерявшие работу. Надо сказать, что некоторые историки придерживаются мнения, что этот лагерь – около 20 тысяч ветеранов (около 40 тысяч, если учесть жен и детей) – был организован крайне левыми с пропагандистскими целями и что ветераны требовали некий никогда не обещанный им «бонус», хотя трудно представить, что какая-либо агитация могла заставить их жить в палатках без особых средств к существованию в дождливом и ветреном Вашингтоне в течение многих месяцев конца зимы и весны. Тем более, что бонус был им действительно обещан, правда только для тех, кто доживет до 1945 года, они же требовали его немедленной выплаты. Все это не очень важно после того, что случилось. По приказу Гувера полиция должна была снести эту «гуверовскую деревню», но полицейские Вашингтона отказались. Жены полицейских, сами полицейские, включая начальника полиции, очень дружелюбно относились к «поселенцам» и носили им еду. Тогда была привлечена армия и генерал Пэтон. В «операции», в которой на второстепенных ролях участвовали Эйзенхауэр и МакАртур – отметились все три главный полководца - была задействована кавалерия, шесть танков, было убито два человека и десятки покалеченных (цифра оспаривается многими историками), а сам лагерь сожжен (случайно, по мнению некоторых). Последующие разбирательства в Конгрессе, министерстве юстиции, мэрии города только окончательно запутали вопрос о виновных, все сошлись на том, что виновен Гувер. Народная молва передавала историю (абсолютно лживую) о том, что Гувер и Первая леди заказали себе место на веранде ресторана, чтобы лучше видеть происходящее. Реакция полиции Вашингтона не была чем-то исключительным. Глава полиции Чикаго предупредил мэра, что его полицейские не будут разгонять любую рабочую демонстрацию или возмущение на улицах города. Вместе с безработицей и голодом на улицы городов пришло беззаконие и бандитизм.

Вот, к примеру, одно из свидетельств очевидца. В Бирмингеме, штат Алабама, на начало 1929 года было 100 тысяч рабочих мест в производстве (в основном в металлургической и сталелитейной промышленности), через два года осталось только 15 тысяч. У людей, живших в «ведомственных» домах одного металлургического завода, сначала отключили воду и электричество, а затем полиция выселила их силой. «Они выбросили их на улицу и приказали вооруженным полицейским стрелять, если кто-нибудь вернется», - так описывала ситуацию в 1931 одна из жительниц города. Дальше она продолжает: «Вокруг меня были сплошные руины, только руины. По мере закрытия очередной домны город становился все беднее и беднее и все больше нищих и попрошаек ходили от дома к дому в поисках еды, пугая людей ночными грабежами. Страх стал нормой жизни, мы боялись с наступлением темноты выйти из дома в гараж, из-за каждой щели в заборе за тобой следили отчаявшиеся люди. Грабежи и воровство были повсеместно. Поверьте, ситуация в городе была очень, очень плохой». Положение в сельскохозяйственном секторе было еще страшнее. Достаточно точно все описано в «Гроздьях гнева» у Стейнбека.

Рабочий класс и фермеры были очень близки к революции. Это была вторая, самая реальная «Красная угроза» в жизни страны. В январе 33-го, на слушаниях в Конгрессе, руководитель Farm Bureau Federation предупредил: «Если ничего не будет сделано для американских фермеров, у нас в течении 12 месяцев будет революция». На других слушаниях, в Сенате, представлявший промышленников Чикаго сказал: «Имеется слишком много признаков, что если законособлюдающие конституционные лидеры в самое короткое время не перейдут от слов к делам, то найдутся новые лидеры, возможно, не соблюдающие Конституцию, которые будут готовы действовать». Уильям Грин, консервативный президент Американской федерации труда на еще одних слушаниях в Сенате заявил: «Если Конгресс немедленно не введет тридцати часовую неделю, то рабочие заставят это сделать с помощью всеобщей забастовки». На последующую реплику сенатора Хьюго Блэка – «что практически означает – классовую войну?», Грин меланхолично ответил – «хотите назвать так, назовите. Это единственный язык, который сегодня понимают рабочие, язык силы». Это не были пустые угрозы. Сведений об организованном сопротивлении государственным и банковским чиновникам при сборе налогов и выплат по залоговым накладным, о микровосстаниях фермеров, о стихийный стачках рабочих и революционных лозунгах во время таких выступлениях становилось больше с каждым днем. Во многих городах Америки, особенно на Среднем Западе, начали создаваться параллельные городские советы, по примеру «советов» в СССР.

-8.1- Что делать и кто виноват?

В этой очень взрывоопасной ситуации главными вопросами времени были: для республиканцев – что делать?, для демократов – что делать и кто виноват? Поиски причин Великой Депрессии, виновников ее невероятной длительности и глубины (короткоживущие циклические спады, до двух лет – совершенно нормальная и часто полезная ситуация), возможных путей выхода и адекватности мер новой демократической администрации Рузвельта – совершенно гиблое для меня дело. Попытки ответить на вопрос «Кто виноват?» разделили историков, экономистов, политиков и, в большой мере – все общество, на два непримиримых лагеря. Я не буду даже пытаться сформулировать свое мнение, заранее зная, каким серьезным и аргументированным нападкам подвергнут меня сторонники противоположного лагеря. Скажу только, что к концу президентства Гувера даже среди республиканцев было превалирующее мнение, что прежние идеи, так упрямо проводимые в жизнь вплоть до 1933 года, уже не работают. Сам бывший президент Кулидж в декабре 32 года говорил своему другу: «Мы вступаем в новую эру, в которой для меня нет места... Я не смогу себя перестроить. Новые идеи требуют новых людей. Эта задача не для людей вроде меня, которые верят только в тот тип управления, единственно с которым они знакомы».

Попыткой найти ответы стали результаты слушаний в двух Сенатских комиссиях, которые в марте 32- феврале 33 года последовательно занимались рассмотрением именно этих вопросов – Кто виноват? и Что делать?

Первая комиссия, так называемая Комиссия Пекоры, была организована в марте 32 года еще республиканским большинством Сената. Ее задачей было найти виновников краха финансовой системы страны. То, что открылось сенаторам на слушаниях, даже нельзя назвать скандалом. Сложившаяся практика предложения и распространения корпоративных акций и долговых бумаг, ведения банковских операций, выдачи кредита, выплаты налогов финансовыми корпорациями и персональных налогов лидерами Уолл Стрит, прямое воровство на всех уровнях финансовой пирамиды подвергло сенаторов, а за ними и страну, в шок и глубокое уныние. Подробности можно узнать из Вики.

Пришедшие к власти в Сенате в ноябре 32 демократы созвали вторую комиссию во главе с Пэтом Харрисоном (комиссия Пекоры продолжала работать параллельно) для того, чтобы от лидеров американского капитализма услышать «новые идеи». И вот, что они услышали:

Джон Дэвис, глава американской юридической ассоциации: «Мне нечего предложить, ни по существу, ни в теории».

У. Эттербури, президент одной из крупнейших железных дорог: «Я не вижу выхода, кроме как упасть на самое дно».

Бернар(д) Барух, крупнейший финансист и руководитель промышленности: «Национальный кредит полностью истощен, правительство больше не может что-либо финансировать. Надо сбалансировать бюджет и перестать тратить деньги, которых у нас нет. Сократить все расходы почти до нуля и обложить налогами всё, что только можно».

Д. Рейнольдс, президент одного из крупнейших банков: «У меня нет решения, и не верю, что оно есть у кого-либо».

М. Тэйлор, президент Юнайтед Стил: «У меня нет лекарства, кроме сокращения всех расходов и балансирования бюджета».

Список людей, выступивших перед Комиссией и «не имевших решения», можно продолжать долго. Почти все, как заклинание, единственным возможным решением считали балансирование бюджета и сокращение государственных расходов. На вопрос, заданный кем-то в Сенате, каким образом балансирование бюджета «поможет накормить голодного ребенка и укрыть одеялом бездомного», ответа не последовало. Подводя итог слушаниям, в которых лидеры американского капитализма декларировали не только финансовое, но и интеллектуальное банкротство, Дональд Рихберг, политик с более чем тридцатилетним стажем, сказал: «Я предлагаю согласиться, что каждый выдающийся лидер, выступивший перед нашей Комиссией, и который пытался оправдать продолжение существования нашей сегодняшней экономической системы в неизменном виде, является или слишком невежественным в отношении фактов, или слишком глупым в их интерпретации, или порочно эгоистичен в своей близорукой философии, чтобы стоить нашего внимания во время, когда существует острейшая нужда в честном, интеллигентном и ориентированном для всего общества планировании выздоровления нашей разрушенной цивилизации».

Это не было маргинальным мнением сенатора-демократа.

Джордж Сокольски, может быть, самый известный консервативный радиообозреватель того времени (примерно, как Гленн Бек сегодня), зимой 32-33 годов объехал всю Америку (около 10 тысяч километров на поездах и машинах) в поисках ответа на вопрос «кто виноват?». Его ответ полностью совпадал с мнением Рихберга. «Уверенность в былом руководстве нашей страной исчезла повсеместно. Произнеси имя любого из великих послевоенного времени, и услышишь только насмешку. Никто, ни банкир, ни известный индустриалист, ни университетский президент не вызывают уважения американского народа». Ему вторил представитель, казалось бы, совсем другого класса, Джозеф П. Кеннеди (отец ДФК), сам известный спекулянт на Уолл Стрит: «Вера в то, что люди у руля нашей корпоративной жизни были мотивированы порядочностью и идеалами совершения честных сделок, разрушена окончательно».

Во фразе Рихберга не случайно прозвучало слово «планирование».

Был и второй список людей, людей, предлагавших для спасения страны в той или иной мере переход к социалистическому ведению народного хозяйства, прежде всего, к плановому государственному управлению.

Вообще-то говоря, это было даже не предложение, это было требование, все более громкое и настойчивое в совершенно различных слоях общества. Громче всего оно звучало в среде интеллектуалов. Впервые в американской истории произошел резкий идеологический разрыв между народными массами и интеллектуальной элитой, куда входили писатели, академия и сравнительно новый вид работников СМИ и киноиндустрии. В 18 веке интеллектуальная элита однозначно была на стороне отцов-основателей и поддерживала республиканскую идею; в 19 веке элита прославляла идею индивидуализма, личной ответственности - фундамент американского образа жизни. В 1920-30 годы под впечатлением бессмысленной бойни Первой мировой войны и последующего, «парижского» по пришедшей идеологии, а часто и по месту жительства, десятилетия, произошел резкий уход элиты влево: из «надстройки» традиционно поддерживающей американскую идею и «структурные основы американского сознания – свободный рынок, капитализм, индивидуализм, независимость, инициативность, личную ответственность, она перешла в оппозицию, основанную на враждебности и критицизме». Очень многие увидели будущее в отказе от капитализма, в поисках решения их взоры устремились в Европу, прежде всего – в СССР, Италию и Германию. Если для писателей и других «инженеров человеческих душ» была привлекательна сама идеология социализма-коммунизма-фашизма и особенно роль сильной личности, то многие известные политики, экономисты и даже руководители промышленности видели серьезные практические преимущества в отказе от идеи частной собственности и, прежде всего, в введении государственного планирования. Джордж Соул, известный публицист и редактор, потребовал многолетние «рабочие программы» в книге «A Planned Society», Адольф Берл (в будущем – ближайший экономический советник ФДР) и Гардинер Минс написали необычайно популярную книгу «Современные корпорации и частная собственность», в которой утверждалась необходимость государственного регулирования частных корпораций и преимущества долголетнего государственного планирования. Самый известный историк первой половины века Чарльз Бирд предлагал учредить «пятилетний план для Америки» и организовать американский «Госплан», Герард Своуп, президент Дженерал Электрик, предложил свой собственный национальный план. Стюарт Чэйз, известный экономист, развил идею госпланирования в книге «A New Deal», давшей через два года название рузвельтовской «революции». В конце концов, журнал «Business Week» подвел итог национальной «дискуссии» вопросом на обложке - «Ты по-прежнему веришь в рыночную экономику?». И в статье в номере сам же и ответил: «Планировать или не планировать больше не является вопросом. Действительный вопрос – кто это будет делать?»

Критика индивидуализма, безответственности корпораций, финансовой некомпетентности банков, нежелания делиться информацией и техническими достижениями различных индустрий, неспособности сбалансировать спрос и предложение вместе с реальными положительным примером работы различных плановых программ времен войны и воображаемого успехов национальных программ в СССР и Италии - все это не только создавало вполне определенный фон в обществе, но и значительно влияло на решения законодателей и правительства.

Выборы 1932 года были проиграны республиканцами задолго до начала избирательной компании, в которой Гувер заявил о готовности еще четыре года возглавлять страну, ни на йоту не изменив свой курс. Очереди за тарелкой бесплатного супа, невозможность найти работу, панический страх потерять последние сбережения из-за краха банков, и, особенно, растворенное в воздухе ощущение безнадежности были куда нагляднее и важнее, чем любые избирательные лозунги. Ни один из двенадцати крупнейших городов Америки не проголосовал за демократов в 1920 году. В 1924 – два, в 1928 – пять, в 1932 – все двенадцать. Итоговое преимущество по голосам «коллегии выборщиков» после выборов 1932 года было восемь к одному в пользу Рузвельта. Но до выборов, конечно, все было не столь очевидно. Демократы могли проиграть выборы, совершив какую-нибудь дикую глупость. И по началу все шло именно к этому. Кандидатом в президенты большинство демократов считало лидера старого прогрессивного крыла партии Альфреда (Ола) Смита, известного, уважаемого, инициативного и умного человека, бывшего трехкратного губернатора штата Нью-Йорк, который проиграл Гуверу на выборах 1928 года. ФФ хорошо знал Смита и был его сторонником. С одной оговоркой: ФФ был уверен, что католик Смит опять проиграет. «Предвзятость против католиков слишком сильна», - писал ФФ в начале предвыборной компании. К конференции Демократической партии в Чикаго в июле 32 года Смит и Рузвельт пришли практически с одинаковой поддержкой избирателей. Все решалось в Чикаго. Рузвельт смог в решающие дни склонить на свою сторону делегатов Техаса (пообещав Гарнеру пост вице-президента), увеличить поддержку западных штатов и заручиться реальной помощью закулисного махинатора католика Джозефа Кеннеди. Одержав победу на конференции, ФДР в своей речи сказал: «Я обещаю вам, я обещаю себе a New Deal для американского народа...Это больше, чем политическая компания. Это призыв к оружию». Все это время ФФ никоим образом не вмешивался в предвыборную борьбу. Поздним вечером того же праздничного победного дня смертельно уставший ФДР позвонил в Бостон (там было за полночь) и поздравил ФФ. Я не оговорился. ФДР позвонил и поздравил ФФ... с назначением в Верховный суд штата Массачусетс.

Тут надо вернуться к делу Сакко и Ванцетти.

То, как дело было воспринято американской юридической общественностью, интеллектуальной элитой страны, да и всем окружающим миром оставило очень неприятное послевкусие в Массачусетсе. Эмоции, взаимные обвинения, вражда, вызванная процессом, привели к интересным последствиям. Если не считать казненных и сломанные карьеры непосредственных участников процесса, то самым известным из морально пострадавших был Феликс Франкфуртер. Он же был единственным, кто обвинил саму юридическую систему штата. И система прогнулась. Новый губернатор штата, Джозеф Эли, сам был юристом и одним из тех, кто считал С и В невиновными. Он был также из тех, кто издавна признавал высочайший профессионализм ФФ и очень его уважал. Адвокаты С и В, Томпсон и Эхрманн, решили ходатайствовать за ФФ перед губернатором, чтобы каким-то образом, по их мнению, «искупить вину» штата. В 1931 году Томпсон и Эхрманн несколько раз сводили за дружеским ужином Эли и ФФ, параллельно убеждая Эли назначить ФФ в Верховный суд штата. Губернатор согласился. Как говорится в старом анекдоте – осталось уговорить ФФ. Томпсон несколько раз разговаривал на эту тему с ФФ и «хотя он ни разу не сказал, что согласится с назначением, он ни разу не сказал, что не согласится».

В январе 1932 года освободилось место. Оливер Холмс немедленно послал губернатору рекомендательное письмо в пользу ФФ. За ним последовали другие письма известных людей. По мнению рекомендовавших, назначение ФФ в Верховный суд штата автоматически лишит ФФ статуса чужака в штате и поставит последнюю точку в деле Сакко и Ванцетти, причем одновременно подымет статус всех защитников Сакко и Ванцетти. В конце июня Эли, без согласования с ФФ, выдвинул его кандидатуру. Об этом было широко объявлено. Нью-Йорк Таймс писала, что на самое высокое место в юридической иерархии Массачусетса назначен «чемпион» Сакко и Ванцетти. Холмс писал: «Я думаю, это превосходное назначение. В смысле знаний, понимания юридического процесса, стремления к справедливости профессор Франкфуртер квалифицирован гораздо лучше других». Очень многие были искренне рады такому высокому назначению.

ФФ отказался. Он сказал, что хочет продолжать работать в Гарварде и учить студентов. Эли попросил держать отказ некоторое время в секрете, чтобы спокойно подыскать нового кандидата. Именно в эти дни ФДР победил в Чикаго и позвонил поздравить ФФ с большим успехом в Массачусетсе. «Феликс, у меня нет слов, как я рад, что ты получил свой большой шанс. Я бы хотел видеть тебя в Верховном суде США, это место для тебя».

Возможно, выбор ФФ был сделан с расчетом именно на это, возможно, ФФ не хотел замкнуть себя в напряженную и, большей частью, техническую работу в Верховном суде провинциального штата, возможно, он даже сказал правду и его действительно больше привлекала работа в университете. Но после победы Рузвельта в Чикаго для него открылись совершенно новые возможности. И он с головой ринулся в новую для себя роль, которую он впоследствии выразил афоризмом: «The real rulers in Washington are invisible, and exercise power from behind the scenes», - реальными актерами в Вашингтонском театре являются невидимые люди, стоящие за сценой.

-8.2- Первый New Deal и интересы окружения Рузвельта

Предвыборные обещания Рузвельта имели мало общего с его реальными действиями в качестве Президента. Общим местом является замечание историков, что Рузвельт сам вообще не имел какой-либо экономической программы. Как искусный политик, он говорил избирателям то, что избиратель хотел услышать. Например, его экономическим лозунгом во время президентской предвыборной компании было балансирование бюджета и сокращение государственных расходов (Предвыборная ложь претендентов – вещь, как известно, вполне нормальная, а иногда и полезная. Не секртет, что в 1940 году ФДР победил только торжественно пообещав избирателям, что США никогда не вступят в европейскую войну). Гувер, который никогда не верил, что революционный New Deal просто не существовал летом и осенью 32 года, после выборов прямо обвинял Рузвельта в обмане избирателей. Реальную программу New Deal нужно было создавать с нуля и этим вплотную занялся «мозговой центр», состоящий из самых близких советников Рузвельта. В еще допрезидентский, так называемый «первоначальный мозговой центр», входило три профессора-юриста Колумбийского университета: Адольф Берл, Раймонд Моли (автор большинства речей Рузвельта), Рексфорд Тагвелл – все три в разной мере были сторонниками государственного регулирования и планирования в экономике, а Тагвелл, самый влиятельный из них, был еще и идеалистом социалистического уклона. За их спиной стоял еще один пламенный сторонник госпланирования, «серый кардинал» - Хью Джонсон, влияние которого в начале-середине 33 года было громадным. В отличие от академической тройки, Джонсон был 100% практик – бывший офицер, бизнесмен, основатель современного «нефтяного» города Хьюстон. Он был известен высочайшими организационными способностями, деловой хваткой, бешенным темпераментом и отвратительным характером. Пожалуй, во всей политической истории США он был самый знаменитый враг банкиров и финансистов, как класса. Везде, где представлялась возможность, Джонсон переходил на личные оскорбления, включая матерщину, считая любого банкира законченным идиотом. Ему принадлежит фраза – «настоящая Америка начинается западнее Гудзона», так как абсолютное большинство важных банков того времени находились в Нью-Йорке и Бостоне – восточнее Гудзона. (Самый влиятельный сторонник его взглядов находился по другую сторону Атлантики. Это был известный, а в будущем – знаменитый, английский экономист Джон Кейнс. Анализируя американскую ситуацию в 1931 году он пришел к выводу, что слабейшим структурным элементом американской экономики были банки. «Никогда не верьте в здравомыслие банкиров.... Сговор банкиров? Сама идея абсолютно бессмысленная. Если бы они на это были способны! Здравомыслящий банкир, о Боже! Это не тот, кто предвидит опасность и в состоянии избежать ее, а тот, который умудряется потерять все старым, тысячу раз проверенным способом».)

Франкфуртер не принимал никакого реального участия в создании первого New Deal. На это были объективные и субъективные причины. ФФ вошел в команду ФДР на самой последней предвыборной стадии, когда «мозговой центр» уже вовсю работал и целью ФДР было использовать ФФ на политическом и кадровом, а не на экономическом направлении. Не менее важным была личная неприязнь Моли и особенно Тагвелла к ФФ, как к человеку, стоящему на гораздо более правых позициях, как профессору главного конкурента Колумбийского университета, как к конкуренту за «уши» Рузвельта и как человеку с «непривычной» фамилией. ФФ пытался внедрить в «мозговой центр» своего бывшего студента, молодого экономиста Макса Ловенталя, но не смог добиться успеха. Зато на политическом фронте он добился очень и очень многого. Среди прочего, расскажу всего о двух достижениях.

После победы «по очкам» в Чикаго для Рузвельта сложилась парадоксальная, неприятная и редкая для кандидата от Демократической партии ситуация. Крайне обиженный Смит отказался поддержать кандидатуру Рузвельта на национальных выборах и формально «отдать» ему голоса своих избирателей. Все попытки в течение месяцев навести мосты и объединить демократов заканчивались ничем. Обида Смита грозила Рузвельту потерей миллионов голосов католиков и избирателей сельскохозяйственных регионов. ФДР прекрасно знал предвыборные «смитовское» предпочтение ФФ и дружеские отношения между ними, лучшего кандидата для мирных переговоров было не найти. Смит был крепкий орешек и на «дело» решили пойти втроем: Бернар Барух – финансовый и политический магнат, Герберт Своуп – крупный издатель, и Франкфуртер – все были в приятельских отношениях со Смитом. Встреча состоялась в одном из нью-йоркских ресторанов. Барух после писал: «Я и Своуп потратили все свое красноречие, но Смит был непроницаем. Наконец настала очередь ФФ, который был просто великолепен в своих аргументах. Смит слушал молча, по его лицу можно было видеть все противоречивые эмоции, посещающие его. Когда ФФ закончил, Смит, красный, как рак, сдался. – Ладно, ты прав. Да будет так».

ФФ и Ол Смит на недатированной фотографии

У Рузвельта было много причин включить ФФ в свой близкий круг. Для победы ему надо было объединить не только всех демократов, но и независимый центр. И тут очень важно было, кто для каждой группы будет представлять образ и идеи Рузвельта. Для жителей городов и фермеров, рабочих, клерков и интеллигенции, южан и северян, евреев, протестантов и католиков, новых иммигрантов и «старых» американцев нужно было представить посланников Рузвельта, которые говорили бы с этими группами на понятном им языке. ФФ одновременно покрывал несколько групп. Он был иммигрант, преподаватель-интеллигент, либерал, еврей – и в каждом своем проявлении он был широко известен в соответствующих кругах, имел, если не прямых последователей, то, безусловно, большое влияние. В серии выступлений в поддержку Рузвельта ФФ постепенно сформулировал многие идеи будущих первого и второго New Deal. В своем широко известном радио обращении «Почему я голосую за Рузвельта?», ФФ сказал:

«Реализовать новый экономический порядок, уяснить его новые проблемы, определить пути их решения и не настаивать на их решении старыми способами отринутого общества – в этом смысл современного государственного управления....», и дальше он развил мысль о необходимости широкого вовлечения всех слоев населения в работу государства и более широкого вовлечения государства в заботу о всех слоях населения.

В эти решающие месяцы между победой в Чикаго и инаугурацией ФФ приобрел беспрецедентное влияние на ФДР и такой же беспрецедентный доступ к нему. Все свободное время, все уик-энды он проводил или в Олбани или в Гайд Парке – домашней резиденции ФДР на Гудзоне, став, возможно, самым близким советником Рузвельта. Персональные качества тоже сыграли свою роль, ФДР нравилась «игра остроумия и юмор» ФФ. По замечанию одного из людей, близко знавших ФДР, Рузвельт «не любил проводить время в обществе политиков, он находил их очень скучными». С этого года и до смерти ФДР установилась традиция, когда ФФ и его жена проводили время Рождества в окружении ФДР и его близких.

На повестке дня тем временем встал вопрос куда более важный для страны, чем примирение со Смитом. Назревал серьезный кризис преемственности власти. Собственно говоря, он назрел, созрел и вышел из под всякого контроля. Гувер – и по его указанию весь кабинет - категорически отказался сотрудничать с новоизбранным Президентом, а Рузвельт так же категорически отказался принимать какое-либо участие в законодательном процессе последних четырех месяцев правления Гувера (в этом, по крайней мере, был политический смысл). Особенно опасно было такое не сотрудничество в вопросах внешней политики и ведущихся переговоров по реорганизации внешнего, еще военного долга. Горечь поражения, эгоизм и личная враждебность Гувера к Рузвельту стали причиной многих некрасивых сцен. Вообще-то, мне неизвестен другой случай такого нелепого перехода власти в истории Америки. Но уходящая администрация Гувера считала, что может уйти со сцены не введя новую в курс дела. Не все, конечно, в кабинете Гувера чувствовали себя уютно в такой ситуации. «Слабым звеном», по мнению ФФ, был его старый начальник и личный друг Генри Стимсон, бывший Госсекретарем у Гувера. ФФ полагал, что «честность, прямота и бескорыстие» Стимсона могут победить враждебность. И действительно, после сложнейших переговоров ФФ смог организовать встречу Рузвельта со Стимсоном. По крайней мере, в одном вопросе – внешней политики и подхода к реорганизации внешнего долга - у новой администрации появилось понимание происходящего. Республиканец Генри Стимсон в свое время (1940 год), в очень трудное для страны время, станет военным министром в третьем правительстве Рузвельта.

В этот же период с помощью ФФ произошла еще одна встреча – очень важная для ФДР. С Луисом Брандайсом.

Перед победившим на ноябрьских выборах 32 года Рузвельтом, как и перед любым будущим президентом, месяцы между победой и вступлением в должность являются самыми напряженными и решающими для всей дальнейшей деятельности. В наше время на это отводится полтора месяца, во времена Рузвельта – четыре: его инаугурация состоялась 4 марта 1933 года. За эти месяцы необходимо не только какое-то время продолжать свою основную работу (в случае Рузвельта – губернатора штата Нью-Йорк), не только решить вопрос с назначением ближайшего окружения – кабинета министров и главных советников, не только хотя бы частично продумать назначения на несколько сотен других важных постов в администрации, но окончательно сформулировать для себя и избирателей внутреннюю и внешнюю политику на следующие четыре года. Что не просто само по себе, но бесконечно сложнее из-за постоянного и противоречивого давления различных групп и отдельных личностей в своем окружении и в партии, которая разделила твою победу. Рузвельт победил на конвенции в Чикаго благодаря голосам «прогрессивистов» и либералов, но это были далеко не все голоса демократов. Для победы на национальных выборах ему надо было каким-то образом привлечь на свою сторону и тех, кто в Чикаго проголосовал против. В политике это означало – пообещать им что-то существенное.

Грубо говоря, было три лагеря в демократической партии, среди друзей и спонсоров, каждый из которых тянул одеяло будущих экономических и социальных реформ в свою сторону.

Немногочисленная, но очень организованная и влиятельная группа консерваторов – в первом приближении их можно назвать бескомпромиссными защитниками банковских и финансовых интересов, требовала сохранения статус-кво в экономике. К этой группе «жестких» консерваторов примыкала гораздо более многочисленная и более важная группа консерваторов «мягких». Среди них были, например, такие влиятельные политики, как собственный вице-президент Джон Гарнер, проигравший Ол Смит и несколько десятков известных сенаторов и губернаторов. Они, скрепя зубами, соглашались с необходимостью национальных программ занятости, некоторыми социальными реформами, но были категорически против любого усиления федеральной власти за счет штатной, регулирования финансового сектора, вмешательства государства в дела предприятий и вброса денег, повышающего инфляцию. Их лозунг был – мы против социализма, понимая под этим все, что угодно. Например Ол Смит, в ответ на сентенцию Рузвельта о том, что государство должно вспомнить о «забытом американце» (Forgotten Man), заявил в октябре 32-го года: «Нам надо как можно быстрее забыть о «забытом американце». Такого нет и никогда не было. Он придуман для консолидации власти Рузвельтом, для удобства проведения его социалистических реформ».

На другом фланге была очень многочисленная группа «прогрессивного» крыла партии, прямые наследники идеологии и практики администраций Т. Рузвельта и Вильсона. За ними стояли голоса Юга и больших городов. Они требовали реформ, реформ и, еще раз, реформ. Если для улучшения положения низших социальных слоев и уменьшения влияния корпораций было необходимо государственное планирование, отчуждение собственности, национализация некоторых «общенародных» отраслей, то, значит, так тому и быть.

Третья группа, назовем ее – либеральной, тем более, что они сами себя так называли, была, как обычно, самой неорганизованной и часто внепартийной. Ее духовным лидером уже много лет, по крайней мере, с десятых годов был Луис Брандайс.

Брандайс давно следил за политической карьерой ФДР. После победы Рузвельта на демократической конференции в Чикаго он писал своей племяннице: «Мы с твоей тетей Алисой думаем, что Франклин Рузвельт несправедливо непризнан либералами... По врагам часто можно судить о человеке. Оппозиция людей с интересами [на Уолл Стрит] ясно говорит, что они боятся его». ФФ уже много раз советовал ФДР встретиться с Брандайсом, но каждый раз ФДР уклонялся. Понятно, что до победы на демократической конвенции он всеми силами стремился не показать себя чрезмерным либералом. Как это сейчас ни покажется странным, но имидж Демократической партии и политическая ориентация ее избирателей в 1900-начале 30-х годов были скорее консервативным. Полезно вспомнить, что Брандайс и Франкфуртер были республиканцами и одновременно либералами, а идеи прогрессивизма однозначно исходили к Теодору Рузвельту, президенту-республиканцу (да и Гувер себя считал продолжателем политики Т.Р). Но прекрасно чувствуя все более революционное настроение в обществе, в собственной партии, и справедливо считая себя должником прогрессивного крыла, Рузвельт перед национальными выборами должен был, просто обязан был сдвинуться влево. Об этом ему не переставали напоминать влиятельные представители прогрессивного крыла – Ла Фоллетт, Норис и, особенно, необычайно популярный Хью Лонг. Но то же говорили очень многие центристы, часто далеко не радикалы. Макс Гарднер, губернатор Северной Каролины, один из главных представителей центристского крыла Демократической партии, предупреждал ФДР в июле 32 года даже не думать уступать давлению консервативного крыла и не уклоняться от обещания радикальных реформ. Если эти обещания останутся только обещаниями, то Рузвельту лучше иметь в виду, писал Гарднер, что «американский народ против того, чтобы оставить вещи, как они есть. Мы окажемся больше, чем слепцами, если решим, что американский народ будет молчать в случае статус-кво. Если бы я был Рузвельт, то я бы стал более либералом. Я бы маршировал вместе с толпой, потому что, поверьте мне, массы уже маршируют и если нам дано спасти нацию, то она может быть спасена только либеральной интерпретацией мыслей и чувств , которые сегодня управляют помыслами людей».

В этой новой ситуации Рузвельт больше не мог откладывать встречу с Брандайсом.

Взгляды Брандайса были широко известны. Собственно говоря, перефразируя поэта, «мы говорим – Брандайс, подразумеваем – суть американского либерализма 20-30 годов». В экономическом плане он был категорически против государственного планирования и прямого вовлечения государства в управление экономикой путем национализации, централизации и чрезмерного регулирования (за исключением финансового сектора). По-прежнему, как и десятые годы, он был против гигантизма в промышленном и финансовом секторе, считая монополии, любую централизацию реальными врагами рыночного капитализма. В социальном – за усиление полномочий федерального правительства, сторонник немедленных временных мер помощи потерявшим работу, баланса интересов различных слоев общества, создания национальной программы обеспечения старости. В философском – самый горячий сторонник изменений и экспериментов на уровне штатов и федерального правительства – «экспериментов, направленных на изменения в нашей экономической деятельности и в наших институтах, чтобы соответствовать новым социальным и экономическим требованиям». После нескольких неудачных попыток встреча состоялась в вашингтонском отеле в ноябре 32-го, уже после победы Рузвельта. «Вчера примерно в течении 20 минут встречался с ФДР, говорил в основном он, - писал Брандайс Франкфуртеру. – Рузвельт, как мне показалось, достаточно хорошо владеет фундаментальными фактами сложившейся ситуации. Он декларировал, что его администрация должна быть либеральной и что он ожидает потерять часть своих консервативных сторонников. Я ему ответил – «Я надеюсь на это».

Рузвельт и его первый «мозговой центр» достаточно рано и достаточно определенно разделили в экономической программе кратко- и долгосрочные приоритеты. Первоочередной задачей было вытащить страну из глубочайшей ямы повальной безработицы, остановить финансовую панику (это было главным в первые недели президентства), создать атмосферу положительных перемен. В этом смысле подходила почти любая экономическая доктрина, главным был ожидаемый быстрый результат. Рузвельт прекрасно это понимал. Когда Картер Гласс, которому был предложен важнейший пост министра финансов, написал, что он не согласится с назначением, если предполагаемая экономическая программа будет включать возможность инфляции, то Рузвельт ответил совершенно ясно: «Мы не собираемся отказываться от любой идеи только потому, что кто-то навесит на нее ярлык инфляции». Первым и единственно важным делом первых месяцев президентства было дать работу и накормить людей. Любым способом. Но философский вопрос о направлении дальнейшей экономической политики решался в столкновении мнений первого «мозгового центра» и лагеря Брандайса-Франкфуртера, который подключился к дискуссии уже после согласования краткосрочного плана.

Колумбийские профессора первого «мозгового центра» считали, что Великая Депрессия была вызвана перепроизводством, к которому привели неоправданные надежды нескончаемого расширения производства и все более свободного кредита под эти неоправданные надежды. «Мозговой центр» видел главную проблему в контроле производства, ее решение – в планировании. Основным виновником для них был сам рыночный капитализм. По Тагвеллу государство должно было скоординировать производство, связать между собой производителей и покупателей, контролировать выдачу кредита (а значит, решать кому его выдавать). Технически, в задачу государства должно было входить регулирование заработной платы, нормирование длительности рабочей недели и квоты на выпуск продукции. Никто из тройки не считал Уолл Стрит в какой-либо мере виновником трагедии. Результатом такой идеологии «мозгового центра» плюс Хью Джонсона - до выхода на сцену Брандайса и ФФ – был экономический план для промышленности, NIRA – National Industrial Recovery Act и его сельскохозяйственный эквивалент AAA – Agricultural Adjustment Act.

Брандайс и ФФ смотрели на проблему совершенно по-другому. При всей открывшейся коррупции, обмане и некомпетентности лидеров Уолл Стрит, банков и руководителей промышленности, спасение капитализма, по их мнению, было в реформе самого капитализма, в том, чтобы рыночный капитализм из лозунга превратился в реально работающую экономическую систему, основанную на свободной конкуренции лучших технологий, инноваций, идей и личностей, для чего в сложившейся ситуации совершенно необходима помощь государства. Эта помощь заключается, прежде всего, в существенной реформе финансового сектора. Именно в нем они видели основного виновника Великой Депрессии.

Понятно, что ни один из подходов не имел права претендовать на абсолютную истину. Чтобы понять вклад Брандайса и ФФ в развитие нашей страны в один из ее самых тяжелых кризисов, надо еще раз понять отличие их экономического подхода к проблемам Великой Депрессии от экономических доктрин социализма и фашизма. Социализм диктует передачу средств производства, а значит и самого производства, в руки простых людей, формально собственников средств производства. Что на практике означает одну простую вещь – в руки государства. Фашизм, в основном оставляя средства производства в руках собственников, диктует им экономические решения, исходящие в конце концов от того же государства. Либерализм в его американском проявлении в 1930-е, в том, как он представлен взглядами и практическими решениями Брандайса и ФФ, диктует государству принимать такие решения, которые позволят собственникам средств производства и капитала осуществить на практике принцип свободных рыночных отношений. Те регулирования, которые так пугают «большевиков» от консерватизма, во всяком случае - в теории, должны помочь расчистить поле для честной конкуренции на базе предоставления всем участникам рыночных отношений одинаковой аккуратной, правдивой и общедоступной информации. Совершение деловых сделок, принятие экономических решений, решений по выдаче кредита, операций по выпуску на рынок акций и долговых облигаций и по их купле-продаже по мнению либералов, должно проводиться при ярком солнечном свете в условиях максимально открытой для всех информации, а не в виде «подстольных» сговоров в темных кулуарах корпоративных штаб-квартир. «Солнечный свет – лучший дезинфектор», - как когда-то сказал Брандайс.

В подходе либералов было существенное отличие и от взглядов прогрессивистов. Последние тоже были за реформы и регулирования, но сохранение рыночного капитализма для них не было принципиальным вопросом. В теории и на практике они предполагали некоторую часть функций свободного рынка передать в руки государства, не видя в этом ничего плохого.

Взгляды либералов в конце концов оказались победителями на «рынке идей», во всяком случае второй New Deal был триумфом Феликса Франкфуртера и его «команды».

-8.3- Несколько слов о либерализме

Трудно найти слова, которые вызывают такое противоречивое и такое «горячее» отношение у читателя, как «либерал» и «либерализм».

Так было всегда. Начиная с ученых римлян, впервые поставившие вопрос «о государстве, с законом, равным для всех, где признаются равенство и равное право на речь; также о единодержавии, которое всего более почитает свободу подданных», и горячо спорящих (Тит Ливий, Марк Аврелий) о смысле сказанного. Продолжая умными британцами, итальянцами и французами, которые часто шли на гильотину за свое конкретное представление о либерализме. Забытое во всем западном мире уже к концу восемнадцатого века негативное представление («излишняя терпимость, вредная снисходительность, попустительство» («Новый словарь русского языка» под ред. Т. Ф. Ефремова), еще долго сохранялось в России. Например, известный классик-многостаночник Ульянов-Ленин, говоря о либералах, писал: «Начинает.. либерал с того, что просит у начальства реформ "по возможности"; продолжает тем, что клянчит "ну, хоть что-нибудь" и кончает вечной и незыблемой позицией "применительно к подлости». Слова в кавычках говорят о начитанности классика и отсылают нас к рассказу «Либерал» Щедрина. Должен признаться, что я не разделяю взгляд обоих. Тем не менее, путаница в определениях существовала всегда, существует и сегодня. Классический либерализм был знаменем либералов где-то до начала Первой мировой, утверждая святость неотторжимых прав человека, включая право собственности (смотри Декларацию независимости 1776 года), и практически такую же святость свободного рынка. Но послевоенное изменение мира, мировой экономический кризис 1920-30-х, Вторая мировая война, крушение колониализма и, как говорит современный русский философ Александр Кустарев – «исчезновение в капитализме протестантской этики», привели к изменению прежних представлений либерализма. Сегодня либералы не только признают, но все больше требуют увеличения роли государства, необходимости внерыночного наведения порядка с обязательным «соблюдением справедливости» и раздачи привилегий «обиженными и обездоленным». Поскольку в этих заметках слова либерал и либерализм встречается достаточно часто, то надо как-то обозначить свое к ним отношение.

Я согласен, что единого, общепризнанного определения просто не существует, я знаю, что определения существенно менялись во времени, но мое, в частности, более соответствует первой половине XX века, чем второй. (Я и пишу в этих заметках о временах «старины глубокой»). Мое определение этих двух крайне запутанных понятий, в том числе, географически запутанных – в Европе и Америке их понимают по-разному – основано на взгляде Ф. А. Хаека, великого экономиста и публициста, непримиримого защитника экономической свободы. В предисловии к американскому изданию 1956 года «Дороги к рабству» он пишет:

«... настоящий либерализм все же значительно отличается от консерватизма, но существует опасность смешения понятий. Консерватизм, являясь необходимым элементом в любом стабильном обществе, не есть социальная программа; в патерналистическом, националистическом, в тенденции поклонения власти смыслах он часто ближе к социализму, чем настоящий либерализм; и с его традиционностью, антиинтеллектуализмом и часто мистическими склонностями он никогда, разве только в очень короткие периоды времени, будет привлекателен молодежи и всем тем, для кого некоторые изменения желательны, если они хотят, чтобы этот мир стал лучше прежнего. Консервативное движение по самой своей природе обречено быть защитником установленных привилегий и опираться на силу государства для защиты этих привилегий. Сутью же либеральной позиции является ликвидация всех привилегий (выделено – мной), если под привилегиями понимается их настоящий и изначальный смысл, когда не только их источником является государство, но оно же осуществляет протекцию прав некоторых на эти привилегии, отрицая равные права на них остальных».

Некоторые, правда, справедливо заметили, что в практическом вопросе политического курса консерватизм, так же, как и либерализм, может предлагать социальную программу. Но все же различия между консерваторами и либералами существенны, интуитивно различимы, и в стабильном американском демократическом обществе последних десятилетий всегда имеют примерно постоянное количество приверженцев. В случае либералов – примерно 20%, в случае консерваторов – около 40% населения.

Граница раздела между либералами и консерваторами в США всегда пролегала в их отношении к вовлечению государства (бюрократов-либералов – по альтернативному определению) в частную жизнь и - в последние сто лет – в дела бизнеса. Именно здесь лежат два мучающих всех конституционных вопроса, исходящие к конституционным принципам «ограничения власти государства» и checks and balances (сдержек и противовесов): 1) каким образом государственные институты диктата и «законодательного» насилия могут быть ограничены в свободном демократическом обществе; 2) какой может быть допускаемый уровень взаимоотношения между государством (диктата и насилия государства) и гражданским обществом, включая, конечно, взаимоотношения государства и бизнеса.

У каждого – либерального и консервативного подхода к этим двум вопросам есть серьезные и знаменитые последователи.

Многие в консервативном лагере сегодня являются сторонниками определенного взгляда, который ассоциируется с известными тезисами Айн Рэнд, наиболее полно выраженными в ее классическом романе «Атлант расправил плечи». Число ее почитателей огромно. Великий экономист Людвиг фон Мизес писал, что Рэнд смогла дать «убедительный анализ главного зла и чумы общества... разрушительного воздействия моральных каннибалов, альфонсов от науки и академических болтунов, реализующих антипромышленную революцию». С этим общим определением невозможно спорить. Я не собираюсь спорить, и скорее согласен с Рэнд, что мир не может развиваться без светочей гения, изобретателей, «движков прогресса». Вроде недавно умершего Стива Джобса. Я не хотел бы, да и не готов обсуждать философию Рэнд и изобретенную ею концепцию объективизма. За одним исключением. Экономические подходы Рэнд, так ярко выраженные в романе, были основаны на ее политических принципах, которые вслед за Вики можно охарактеризовать как «принципы разума, индивидуализма, разумного эгоизма и являющегося интеллектуальным обоснованием капиталистических ценностей в противовес популярному в годы её активной писательской деятельности (1936—1982) социализму». Честно говоря, хотелось бы увидеть фактическое подтверждение тому, что именно индивидуализм и разумный эгоизм активных, принимающих решения «строителей капитализма» (сегодня – корпоративного капитализма), приводят к долгосрочным положительным результатам капиталистической деятельности больших систем, например, на уровне государства. Я согласен, что на уровне частного капиталистического предпринимательства – они, скажем, да, важны. Но достаточно часто в истории Америки декларируемые индивидуализм и разумный эгоизм, как основа экономической системы, как моральный императив лидеров промышленности и финансов приводили нашу страну в состояние системного кризиса, выход из которого каждый раз находили только в ограничении индивидуализма и эгоизма. То есть, в принятых мной определениях, каждый конкретный раз происходила замена консервативных взглядов на развитие общества на либеральные.

Все тяжелые экономические кризисы, начиная с кризиса 1837-1844 годов, почти разорившего страну после правления Эндрю Джексона, и вплоть до нашего собственного, начавшегося в 2008, приходили после декларирования праведности и практического осуществления доктрины индивидуализма и разумного эгоизма. Каждый раз, когда поощряемый и активно провозглашаемый единственной добродетелью индивидуализм и разумный эгоизм получал возможность неконтролируемой экспансии, все заканчивалось идиотизмом принятых экономических решений и неразумным эгоизмом, вплоть до вполне конкретного массового криминального поведения самых активных индивидуалистов и эгоистов и корпораций, ими возглавляемых. Если сказать совсем просто, то каждый очередной кризис капитализма наглядно показывал неэффективность, непродуктивность экономической доктрины, основанной только на индивидуализме и эгоизме.

Выход же из кризиса, либеральный по определению, то есть, призывающий к «ликвидации всех привилегий, если под привилегиями понимается их настоящий и изначальный смысл, когда не только их источником является государство, но оно же осуществляет протекцию прав некоторых на эти привилегии, отрицая равные права на них остальных», каждый раз стоил не только огромных интеллектуальных усилий всего общества, но и требовал огромных материальных затрат, во многом нивилирующий предыдущее «прирощение богатства». Причем, неопровержимым фактом является то, что во время «эпохи» неконтролируемого индивидуализма и эгоизма при некотором росте благосостояния всех (что несомненно) основное материальное вознаграждение – те самые привилегии, по Хаеку - получали прежде всего сравнительно немногочисленные лидеры бизнеса и финансов, в то время, как для выхода из кризиса государство залезало в карманы прежде всего среднего класса – значительного большинства населения. Консервативная экономическая доктрина Адама Смита и его многочисленных последователей, включая Айн Рэнд, защищая абсолютную свободу ведения бизнеса всегда приводила к росту деловой активности, которая неминуемо приводила к «воровству в особо крупных размерах» капиталистической элитой и к максимальной социальной незащищенности всех, кто располагался слишком далеко от верхушки капиталистической пирамиды. Сменяющая ее с регулярностью восхода солнца либеральная экономическая доктрина, всегда приводила к регулированию бизнеса, к росту роли бюрократии, увеличению социальной защищенности «простого народа» и, к сожалению, к такому же неминуемому снижению деловой активности. С начала двадцатого века родилось (и умерло) большое количество экономических теорий, возникали мощные экономические «школы» и направления, одни из которых проповедовали либеральный путь развития, другие – консервативный. Все они имели своих последователей и критиков. Но можно с некоторой уверенностью предположить, что «общественное согласие» на периодическую смену экономических доктрин уже давно стало неписанным и никоим образом не поддержанным Конституцией законом жизни Соединенных Штатов.

Пожалуй, никогда в истории США индивидуализм не проповедовали более агрессивно, чем в президентства Кулиджа и – особенно – Гувера, который доктрину индивидуализма сделал главной в своей президентской компании 1928 года. Самая известная речь его компании, произнесенная в октябре 1928 года в Нью-Йорке, и ставшая американской классикой, так и называлась «Американский индивидуализм». Сегодня, зная, чем закончилось президентство Гувера, странно читать эту речь. Сегодня в ней, кроме всего, видны явные логические ошибки, когда, например, говоря, что «Равенство возможностей – это право каждого американца.... достичь такого положения в жизни, которого он достоин благодаря своим способностям и личным качествам», он уже в следующей фразе говорит, что «Первыми шагами в достижении равенства возможностей должно стать создание такого положения, когда в Америке не окажется ни одного ребенка не обладающего уже при рождении возможностью жить (и не живущего!) в здоровых условиях, не имеющего всех возможностей получить всестороннее образование в наших институтах, не освобожденного от вредного для здоровья труда, не имеющего намерения добиться успеха в жизни в полном соответствии со своими способностями». Еще через несколько фраз он признает «плохое» и «неправильное» положение в текстильной, в угольной промышленности и сельском хозяйстве и обещает навести там порядок. Хотел бы я понять, как на чистом индивидуализме без государственных программ и государственного перераспределения ресурсов возможно достижение «создания такого положения»?

Но гораздо серьезнее вопрос, который оставляют за скобками все сторонники индивидуализма, как важнейшего и чуть ли не единственного двигателя капитализма.

Вопрос этот - что делать с теми, у кого нет «способностей и личных качеств» для достижения достойного или хотя бы не нищенского положения в обществе? Что делать с теми миллионами, чей «ущербный» индивидуализм и не совсем разумный эгоизм никогда не подымет их выше уровня наемных работников, полностью зависимых от «высшей» касты обладателей настоящего индивидуализма и эгоизма? И без использования труда которых большинство идей и действий этой высшей касты никогда бы не осуществились. Еще раз напомню слова второго американского Президента Джона Адамса: «Те, кто считает, что американцы обладают какими-то особыми эгалитарными качествами слепы и не видят реальности. Была ли когда-либо, или будет ли когда-либо нация, в которой все индивидуумы будут совершенно равны в своих прирожденных и приобретенных качествах, в добродетели, в талантах, в богатстве?... Каждый народ состоит из неравных друг другу людей и никакое человеческое законодательство не в состоянии исправить это неравенство». Айн Рэнд дает возможный ответ на вопрос, что делать с неудачниками, словами одного из героев романа, Дэна Конвэя: «Я думаю, кто-то должен быть принесен в жертву. Если жертвой окажусь я, то у меня нет права протестовать». Очень смелое предложение. Если мы согласимся жить в обществе, где в жертву рациональному индивидуализму и разумному эгоизму можно время от времени приносить пару миллионов человек, то мы должны с уважением посмотреть на опыт, например, тов. Сталина, даже если в его случае для принесения в жертву миллионов на словах придумывались другие основания.

Мне кажется, что пример Соединенных Штатов замечательно показывает ограниченность национальной экономической доктрины, основанной на индивидуализме и эгоизме. Ограниченность надо понимать буквально: эта доктрина работает и работает эффективно до определенного предела. Этот предел я вижу в следующем. Пока у низшего класса, ставшего таким по биологическим или социальным предпосылкам, например, не самого высокого интеллекта и уровня образования, незнания языка и местной культуры, плохой наследственности, проблем со здоровьем, либо банальной несправедливости судьбы сохраняется практическая, реально осуществимая возможность «для достижения достойного уровня жизни», этот предел еще не наступает. Возможность такого «достижения» может быть осуществлена если наемный работник может найти другую, более высокооплачиваемую работу, которая, как минимум, подымет его и его семью выше уровня нищеты. Такой натуральный, то есть, основанный на реальной экономической ситуации «подъем» может произойти в результате общего подъема экономики или, например, путем переезда в другое место, где существует нехватка работников, или путем освоения до того пустующей земли, или путем применения на своем поле деятельности каких-то новых, заимствованных со стороны, резко повышающих эффективность труда технологий, то есть, если все ещё практически возможно наемным работникам найти место на рынке труда, где конкуренция еще не задушила возможность роста для не самых умных и где практически существует нехватка «трудовых ресурсов» при избытке капитала либо свободной земли. Если такие возможности существуют – тогда рано говорить об ущербности взглядов Гувера и Рэнд. Надо отметить, что такая «возможность» может зависеть от совершенно различных внутри- и внешнеполитических факторов, но она всегда целиком зависит от внешних факторов и никаким образом не контролируется самими работниками. Надо также совершенно определенно сказать, что речь идет не о бездельниках и не прослойке жуликов, или, по словам Рэнд, «parasites», «looters», and «moochers», а о миллионах людей, которые для «достижения» нормальной жизни себе и своим семьям готовы трудиться, и трудиться тяжело, но лишены интеллектуальной возможности проявить некий уникальный индивидуализм и разумный эгоизм, который позволил бы им достичь уровня образования и профессионализма, чтобы занять трудовую нишу, где их было бы невозможно мгновенно заменить любым из длинной очереди претендентов, согласных работать только за кусок хлеба. Я назвал бы такую «ещё возможность» теорией «подушки безопасности», подобно тому, как с подушкой безопасности мы можем себе позволить превышать скорость в полтора раза и подрезать рядом идущие машины. К сожалению, все современное развитие экономики и экономической географии США – даже без влияния демографии - показывает все уменьшающуюся роль такой подушки.

Так было не всегда. Джефферсон увеличил размер страны на четверть, купив Луизиану. Джексон мог себе позволить согнать всех индейцев за пределы доступных земель в нынешнюю Оклахому. Полк купил у Мексики добрую пятую часть нынешней страны за несчастные 45 миллионов долларов – Калифорнию, Аризону, Нью-Мексико и большой кусок Техаса. В 1850-80 были освоены гигантские просторы прерий. Наконец Эндрю Джонсон купил Аляску в 1867 году. Понадобились многие десятилетия, чтобы освоить новые земли, куда вместе с самыми энергичными и предприимчивыми уходили и самые неудачливые. Подушка безопасности натуральной экспансии сдулась к 90-м годам 19 века. К тому времени счастливо наступило время ее дополнительной подкачки - индустриальной экспансии, возникновения новых отраслей с безумной необходимостью миллионов неквалифицированных работников, даже в условиях резкого роста производительности труда. Еще одной подкачкой, впрочем, кратковременной, была Первая мировая, поставившая под ружье 4 миллиона человек и давшая существенный толчок развитию промышленности и сельского хозяйства. Но к концу 20-х даже резкое ограничение эмиграции (но все еще при очень высокой рождаемости) не смогло в условиях продолжающегося роста производительности труда и политики закрытия внешнего рынка высокими тарифами не привести к сдуванию подушки безопасности и появлению значительного количества не нужных на рынке людей неквалифицированного труда. Это бурное десятилетие «всеобщего благоденствия» стало очередным обманом, обманом в особо крупных размерах всех, находящихся на нижних ступеньках капиталистической пирамиды. Все десять послевоенных лет происходил бурный рост производительности труда. Этот рост должен был в условиях классического рыночного капитализма привести к снижению цен на товары и абсолютному росту заработной платы. Суммарный эффект этих двух составляющих был обязан – если бы рыночный капитализм работал согласно классической теории - привести к улучшению материальной жизни наемных рабочих. Грустная же правда заключается в том, что покупательная способность наемных рабочих и почти всего среднего класса перед кризисом 1929 года была ровно такая, как в 1920-м году. Нетрудно догадаться, куда ушла «прибавочная стоимость». Рухнувший рынок оставил миллионы без какой-либо индивидуальной «подушки безопасности». Никакой индивидуализм и разумный эгоизм отдельных капиталистов, как и капиталистической системы, основанной на этих принципах, не мог спасти эти миллионы, а затем в условиях кризиса и десятки миллионов - каждого четвертого работоспособного гражданина страны - от безработицы и угрозы голода. Между прочим – сейчас об этом все забыли - Гувер искренне считал, что просьбами, уговорами и мольбой – «добровольным самопожертвованием капиталистов» – или «моральным кодексом», по Айн Рэнд, можно добиться от капиталистической элиты более человеческого отношения к выброшенным из производственного процесса людям. На эти просьбы ушло добрых первых три года Великой Депрессии, естественно, безрезультатно. Таковы печальные для сторонников Айн Рэнд факты. Которые, как известно, упрямая вещь.

Все рассуждения о том, что если бы Гуверу дали время и что Рузвельт только продлил кризис, остаются идеологическими рассуждениями, которые нельзя проверить фактами. Факты, имеющиеся в наличии, показывают, что именно отказ от невмешательства государства в дела бизнеса, увеличение вмешательства федерального правительства в делах штатов, наведение относительного порядка в финансовых отраслях – именно ограничение крайнего индивидуализма и эгоизма капиталистической элиты - с огромным трудом вытянуло страну из состояния свободного падения. И мастерство, с каким это было сделано, предотвратило массовое революционное возмущение масс и сползание экономической системы в сторону социализма. Что, конечно, как заметит умный читатель, тоже нельзя проверить другими фактами.

Естественно, не обошлось без потерь. Потери эти известны и, к сожалению, долгосрочны в своем воздействии на последующие поколения. Создание рабочих мест государством, возможно, обошлась слишком дорогой – в долларах – ценой. Страхование вкладов в банках и страхование самих банков наверняка привело к удорожанию и усложнению финансовых операций. Отмена золотого стандарта наверняка увеличила вероятность инфляции и продуманного проведения инфляционной политики. Пособие по безработице, вполне возможно, создало новый класс «зависимых» получателей. Чрезмерные льготы профсоюзам, скорее всего, были неоправданной уступкой прогрессивному крылу партии и попыткой (успешной) приобрести голоса избирателей. Определенно, слишком для мирного времени увеличился бюрократический аппарат. Без всякого сомнения, пострадали интересы штатов. Попытка регулирования экономикой зашла слишком далеко. Этот список можно продолжить. В результате, полностью сдутая, но совершенно необходимая для нормальной жизни общества в стандартах 20 века «подушка безопасности» впервые в истории Америки была создана искусственно, не экономическим, а скорее, бюрократическим путем.

Но в Америке ничего не бывает сделано раз и навсегда. Подобно тому, как сами результаты развития общества к началу тридцатых показали ограниченность идеологии и экономических принципов свободного рынка в духе Айн Рэнд, так и чрезмерная анти-Рэндовская идеология и практические действия правительства – в данном случае, Рузвельта - заставили общество положить ограничения самим ограничениям. Маятник мнений и соответствующих экономических доктрин консерваторов и либералов, идеологии Айн Рэнд и ее противников, по устоявшейся политической традиции Соединенных Штатов не должен и не может слишком далеко отклоняться в одну сторону. Этот принцип заложен в политическую доктрину страны – Конституцию. Здесь полезно перевести дух и вернуться к Конституции США и Верховному суду.

Совершенно естественно, экономическая политика ФДР не нравилась и не устраивала многих. Практически сразу после принятия NIRA и ААА, законов первого New Deal, встал вопрос об их соответствии Конституции. Все еще продолжалась юридическая Эра Лохнера (смотри вторую часть этих заметок), которая защиту частной собственности провозгласила первичной обязанностью юридической системы США. В этом, возможно, даже наверняка, был некоторый перекос, но защита частной собственности действительно является одним из краеугольных камней в основе Конституции, в ее интерпретации основополагающего тезиса Джона Локка о естественных правах, включающих жизнь, свободу и собственность. Ко времени ФДР ни у кого, кроме самых упертых коммунистов, не было мельчайших сомнений, что развитие и прогресс общества невозможны без святости собственности. Думаю, что очень немногие в Вашингтоне 1932-33 годов взяли бы на себя смелость оспорить тезис Локка: "Великой и главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства является сохранение их собственности". Конституционно этот вопрос был давно решенным. Пятая Поправка безапелляционно утвердила, что «...никто не может быть лишён жизни, свободы или собственности без надлежащей правовой процедуры; частная собственность не должна изыматься для общественного пользования без справедливого возмещения». Четырнадцатая поправка распространила те же требования на юридическую практику штатов. Дополнительно, сама идея о том, что «государство ограничено в правах» означала защиту не только свобод граждан, но их собственности. Но мир сильно изменился с 1787 года. Отцы-основатели нашего либерального государства определенно не предвидели того уровня вмешательства государства в дела бизнеса, которое сложилось в начале двадцатого века. Любое же вмешательство, как например, в случае ФДР отмена золотого стандарта или регулирование цен на сельскохозяйственную продукцию, наверняка нарушало чьи-либо интересы собственности. Так что нет ничего неожиданного в том, что Верховный суд решил проверить NIRA на соответствие Конституции. Мы уже говорили, что такая проверка является правом (как известно, оспариваемым сторонниками Judicial restrain), но не обязанностью Суда и в разные исторические времена большее ударение делалось либо на право, либо на обязанность.

Верховный суд всегда состоит из людей немолодых, часто – старых. Опыт жизни и идеологические предпочтения приобретены ими, как минимум, в прошлом поколении. Нет никакого сомнения, что Верховный суд США всегда был и остается сегодня относительно независимым. Но также нет сомнения, что люди, составляющие Верховный суд, не могут не предпочитать некоторые идеологии и в этом смысле Верховный суд является организацией политической, причем консервативной. Консервативной по возрасту участников и по опыту и превалирующей идеологии прежних поколений. Поэтому никого не должно удивить, что Верховный суд 1930-х годов, до того, как он стал заполняться людьми, назначенными ФДР, был настроен против реформ ФДР и против него лично.

Такое отношение не было ограничено только Верховным судом. К середине 30-х ФДР потерял последние остатки репутации у класса богатых собственников. Для них ФДР стал изменником своего класса. В сентябре 1936 года отмечали 300-летие Гарварда. Рузвельт был приглашен произнести главную речь. Большинство выпускников гневно протестовало против этого решения, а организатор торжества, бывший президент Гарварда Лоуелл, тот самый, который не любил Брандайса и Франкфуртера, в письме Рузвельту потребовал ни одним словом не упоминать политику и ограничиться десятью минутами. Той же осенью во время другого выступления в Гарварде Рузвельта освистали.

Решение Верховного суда по NIRA оказалось еще одним сильным ударом по репутации ФДР. Законы NIRA структурно были разделены на две части, в первой шла речь о самих законах, во второй – о создании определенных государственных и квазигосударственных агентств. 27 мая 1935 года Верховный суд признал главную половину – первую часть – неконституционной на основании слишком большого усиления исполнительной – президентской - власти в ущерб законодательной и создания квазигосударственных монополий и картелей, которые ограничивают свободную конкуренцию. Все девять судей, включая Кардозо и Брандайса, проголосовали за отмену законов NIRA, считая, что при всех ужасах Депрессии, при реальной и совершенно обоснованной необходимости вытянуть страну из жестокого кризиса, при широчайшей поддержке народом социальных изменений, при всем при этом нарушения Конституции не будут позволены никому, включая крайне популярного среди народа Президента. История сохранила слова Брандайса по этому поводу. Обращаясь к Томасу Конкорану (о котором речь впереди), Брандайс сказал: «Это решение положило конец централизации бизнеса, и я хочу, чтобы вы пошли и сказали Президенту, что мы не позволим Администрации централизовать все вокруг».

Попутно несколько слов о сложившихся мифах о Рузвельте-революционере. Одним из самых известных действий администрации было создание федеральной системы по страхованию от безработицы, или, по-простому – введение пособий по безработице. Сложилось представление, что это изобретение является чистой выдумкой демократов для того, чтобы «привязать» сидящих на пособии к своей партии. На самом деле, как и абсолютное большинство государственных программ во все времена, корни этого решения росли в штатах. Первым штатом, который еще в 1929 году создал подобие пособий был Висконсин. К тому времени, когда Рузвельт в 1933 году занялся этим вопросом, в 20 (двадцати!) штатах тем или иным способом существовали пособия по безработице или подготавливались законы по их учреждению. Проблема была в том, что основной разработанный в штатах метод, когда предприятие, уволившее работника, должно было платить ему пособие, во многих случаях не работал. Например, из-за банкротства самого предприятия. Штаты, в лице своих представителей в Конгрессе и Сенате, а не «коммунисты» в администрации Рузвельта, по-настоящему давили на Рузвельта, требуя создания общегосударственной, гарантированно работающей программы. Которая, как обычно, оказалась компромиссом между законодательной и исполнительной властью. Сам Рузвельт придерживался другого мнения, очень скептически относился к пособиям и согласился на принятие программы только в качестве кратковременной меры.

Это один из мифов. Другой, еще более известный, говорит о том, что программы первого New Deal были настолько радикальными, что они навсегда разрушили фундамент «настоящего» американского капитализма. Да, они были радикальными и я постарался объяснить – почему. Но, во-первых, Верховный суд отменил практически все важные законы первого New Deal – вслед за NIRA были отменены законы AAA, и во-вторых, и это главное – законы принимались сроком на два года. И в июле 1935 года, через два месяца после решения ВС, должны были умереть своей естественной смертью. В Конгрессе и в администрации даже мысли не было об их продлении. Но, когда я говорю – не было даже мысли, то в большой степени именно из-за вмешательства Верховного суда и самой возможности признания законов неконституционными. В очередной раз Верховный суд выполнил свое конституционное предназначение, оказался арбитром в решении вопроса о практически допустимом уровне вмешательства государства в личные и корпоративные права частной собственности, то есть, в дела бизнеса.

Но я забежал на два года вперед. Пора вернуться в весну 1933 года, ко времени первой инаугурационной речи Рузвельта и последующим годам второго New Deal.

-8.4- Второй New Deal

Мы предлагаем программу, суть которой не в том, что система

свободного предпринимательства оказалась нежизнеспособной,

а в том, что ей еще по существу никогда не следовали

Ф.Д. Рузвельт (апрель 1938 года)

Третьего марта 1933 года, накануне инаугурации, читая, перечитывая и правя свою речь (в основном написанную Раймондом Моли), ФДР самостоятельно сделал несколько дополнений. Одно из них стало, возможно, самой знаменитой политической фразой американской истории 20-го столетия. Она идет в самом первом параграфе выступления и я выделю эту фразу италиком:

«Я уверен, что мои дорогие соотечественники-американцы ждут, что, вступая в должность президента, я обращусь к ним с прямотой и решимостью, как того требует нынешнее положение нашей страны. Сейчас самое время говорить правду, всю правду, открыто и смело. И нам нет нужды уклоняться от честного взгляда на сегодняшнюю ситуацию в нашей стране.

Эта великая страна выстоит, как это бывало и прежде, возродится и расцветет. Поэтому первым делом разрешите мне высказать твердое убеждение, что единственное, чего нам следует бояться, это страха — отчаянного, безрассудного, неоправданного ужаса, который парализует усилия, необходимые для превращения отступления в наступление. Всякий раз в мрачный час нашей национальной жизни откровенное и энергичное руководство встречало то самое понимание и ту поддержку народа, которые требуются для победы. Я убежден, что в эти критические дни вы вновь окажете руководству такую поддержку».

Еще одно дополнение было менее существенным, но для нас важно тем, что ФДР процитировал Брандайса, фразу из заглавия его известной книги. Я опять выделю эти слова италиком:

«Наконец, вновь берясь за работу, мы нуждаемся в двух гарантиях защиты от старых зол. Должен быть установлен строгий контроль над всей банковской, кредитной и инвестиционной деятельностью. Должен быть положен конец спекуляциям с чужими деньгами и обеспечена адекватная требованиям, но здоровая валюта».

После знаменитой фразы о страхе самой важной, самой зажигательной частью речи был, наверно, ответ на вопрос – кто виноват?

Как настоящий политик, ФДР объяснил народу (а речь по радио слушало несколько десятков миллионов), что у Великой Депрессии есть конкретные виновники:

«Изобилие у самого нашего порога, но мы не можем воспользоваться его щедрыми дарами в силу их недоступности. Происходит это главным образом потому, что те, кто отвечал за обмен плодами рук человеческих, потерпели провал из-за собственного упрямства и собственной некомпетентности, признали свое поражение и вышли из игры.

Правда, они пытались, но действовали отжившими свой век традиционными методами. Потерпев неудачу с кредитом, они лишь предложили ссужать больше денег. Лишившись возможности прельщать людей прибылью, они прибегли к слезным просьбам и мольбам вернуть им утраченное доверие. Им известны лишь правила поколения корыстолюбцев. Это недальновидные люди, а недальновидные люди обречены на гибель.

Спасаясь бегством, менялы покинули храм нашей цивилизации. Теперь мы можем вернуть этот храм к древним истинам. Мерой этого возвращения служит степень нашего обращения к общественным ценностям, более благородным, нежели простая денежная прибыль...

...Надо покончить с тем образом действий в банковском деле и в бизнесе, который слишком часто превращал священный долг в подобие бессердечного и своекорыстного проступка. Неудивительно, что доверие тает, ибо оно зиждется только на честности, чести, на нерушимости обязательств, на ревностной защите, на бескорыстной деятельности, а без всего этого оно существовать не может».

В целом, инаугурационная речь была триумфом надежды, или как писали назавтра в газетах – «люди опять стали улыбаться». На самом деле, речь была больше, чем приведенные цитаты, даже больше, чем возвращение надежды. В ней была выражена сама суть того, как Рузвельт понимал свою роль в качестве президента страны.

ФДР в 1933 году

Существует две основные и противоположные теории роли президента Соединенных Штатов. Об этом много размышлял другой Рузвельт, Теодор. В своей «Автобиографии» он писал, что есть две «школы». Одна, он называл ее школой Бьюкэнена-Тафта, утверждает, что Президент может ничего не делать, как бы обстоятельства его не призывали к действию, если его действий с совершенной определенностью не требует Конституция. Другая, по ТР – школа Джексона-Линкольна, утверждает, что Президент должен делать все возможное в интересах страны, за исключением того, что совершенно определенно запрещено Конституцией. Понятно, что сам ТР был сторонником второй. Аналогично было отношение и Вильсона: «Президент свободен – и по закону и по совести – добиваться максимального... Только его собственные способности устанавливают ограничения... Конституция призывает его действовать, а во время кризиса (выделено – мной). накладывает на него прямую обязанность быть инициатором политического курса».

ФДР не остался с стороне от «теоретического» спора предшественников, добавив в него свои собственные - моральные - критерии. В 1932 году, определенно во «время кризиса» и еще до избрания Президентом, он дал интервью корреспонденту Нью-Йорк Таймс Анне МакКормик.

«Президентство не является только административной организацией. Это его самая последняя функция. Оно больше, чем управленческая или инженерная работа – эффективная или не эффективная. Прежде всего – это моральное лидерство. Все наши великие президенты были передовыми мыслителями во времена, когда определенные исторические идеи жизни нашей страны должны были быть разъяснены»... «Вашингтон дал идею федерального союза, Джефферсон и Джексон – идею демократии, Линкольн – единства и свободы, Кливленд – абсолютной честности... Не в этом ли состоит суть президентства – в ничем несравнимой возможности заново прилагать, прилагать в новых обстоятельствах простые правила человеческого поведения, которые лежат в основе всего? Я подчеркиваю именно «новые обстоятельства», потому что мы всегда движемся вперед; технологические и экономические обстоятельства меняются, и никогда так быстро, как сейчас. Без лидеров, настороженно внимательных и чувствительных к изменениям, мы увязнем или потеряем наш путь, как мы потеряли его в прошлом десятилетии». И дальше следовали слова, которые, на мой взгляд, должны быть выбиты в бронзе перед входом в Белый дом: «Цель должна быть в том, как я вижу, чтобы во главе страны находился человек, интересы которого не специальные, но общие, такой, кто может понимать и обращаться ко всей стране, как целой. Потому, что, возможно, главным сейчас должно быть подтверждение, что на этом переломном этапе Соединенные Штаты являются органически единой сущностью, что ни интересы, ни классы, ни фракции не являются либо отделенными и забытыми либо выше интересов всего народа».

Первые дни президентства были безумно напряженными. Уже 9 марта состоялось внеочередное заседание американского Конгресса, на котором ФДР представил программу своих первых ста дней и сформулировал основные положения первого New Deal. В эти же дни произошло еще два менее заметных события.

Восьмого марта (четвертый день президентства ФДР!) Франкфуртер организовал небольшой ужин в честь дня рождения Оливера Холмса, ему исполнялось 92 года. В квартире Холмса в Джорджтауне собралась небольшая компания, состоящая из самого именинника, ФФ, Томаса Коркорана – бывшего помощника (клерка) Холмса и Дональда Хисса (брата «знаменитого» Алжера Хисса) – его нынешнего клерка. Коркоран и Хисс были в свое время учениками ФФ в Гарварде, как лучшие студенты были им направлены в помощники к Холмсу, и его выдвиженцами. (Каждый год Франкфуртер отправлял одного – лучшего – выпускника к Холмсу). В тихом разговоре за бутылкой запрещенного шампанского (Холмс говорил, что человек-то он честный, но, будучи в отставке, взятки запрещенным спиртным принимает с удовольствием) ужин приближался к концу. Вдруг, где-то около десяти вечера в дверь позвонили. Неожиданным гостем оказался Президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт. Это был подарок Холмсу от Франкфуртера. Дальше день рождения продолжали уже впятером, Холмс и ФДР разговаривали и обменивались историческими анекдотами. После того, как высокий гость ушел, Холмс, который до этого никогда не общался с Рузвельтом, заметил: «Интеллект – второго класса, но темперамент – первого».

А на следующее утро уже в квартиру ФФ позвонил посыльной Белого Дома и пригласил хозяина квартиры на срочную встречу с хозяином Белого Дома. На этот раз речь шла о судьбе ФФ.

Кадровая политика президента во многом определяет успех президентства. «Философское» решение о характере своего кабинета ФДР сделал еще в январе 33 года. Отвечая на вопрос Рэндольфа Хёрста, известного газетного магната и важного спонсора, о том, кто войдет в кабинет, ФДР ответил совершенно определенно: «В нем не будет никого, кто знает дорогу на Уолл Стрит №23, ни одного, кто каким-либо способом связан с местными «денежными мешками» или международными банкирами.... Министр финансов не будет банкиром». Но совершенно недостаточно найти достойных представителей на важнейшие посты в администрации. Не менее важным является их желание и способность работать друг с другом. Президент обязан создать команду единомышленников и, в какой-то степени, если не друзей, то терпимо относящихся друг к другу людей. Вначале ФДР думал о назначении ФФ на самую для него высокую возможную должность министра юстиции. Но сложная закулисная борьба различных группировок и старые обещания вынудили ФДР предложить этот пост своему старому приятелю Тому Вольшу, сенатору из Монтаны. Вторым по значению в министерстве юстиции была позиция главного юрисконсульта (Solicitor-General). На предложение ФДР назначить на это место ФФ, Вольш, намекая на чрезмерную известность ФФ, ответил резким отказом: «Я не хочу иметь на этом посту никого, кто проигрывая дело будет создавать излишний шум». Роль главного юрисконсульта, как известно, как раз и состоит в том, чтобы представлять юридические интересы администрации перед Верховным судом. 2 марта, по пути в Вашингтон на президентскую инаугурацию, сенатор Вольш неожиданно умер. В суматохе прединаугурационного дня ФДР предложил пост Гомеру Каммингсу, бывшему председателю национального комитета Демократической партии и известному юристу. Каммингс не имел ничего против ФФ, и уходящий с этой позиции республиканец Том Тэчер, друг ФФ (а как иначе) и бывший обитатель House of Truth, писал Франкфуртеру: «Я слышал, ты займешь мое место». На что ФФ ответил, что «Президент Соединенных Штатов следует своему собственному мнению... и для нас лучше не вмешиваться в этот процесс».

9 марта ФДР лично предложил ему место Solicitor-General в министерстве юстиции.

Франкфуртер отказался. Свой отказ он обосновал тем, что работа Solicitor-General требует занятости 16 часов в день, и он может быть куда более полезен ФДР в своей старой должности профессора в Гарварде. Кроме того, с осени он обещал на один год принять предложение работы приглашенным профессором Оксфордского университета в Англии, и будучи всю свою жизнь убежденным англофилом, не хотел бы от этого предложения отказываться. ФДР внимательно выслушал аргументы и предложил свои. «Ты должен быть в Верховном суде. Я хочу, чтобы ты был там. Но у тебя нет достаточных оснований для этого. Ты преподаешь юриспруденцию, вместо того, чтобы ее практиковать, и ты никогда не был членом какого-либо суда. Единственным, кто попал в ВС с профессорской кафедры, был Уильям Тафт, но, согласись, до этого он был судьей и, что немаловажно, Президентом Соединенных Штатов. Дальше, ты был вовлечен в «Сакко и Ванцетти». После этого, как потом вспоминал ФФ, «с мрачным выражением лица» Рузвельт продолжил – «И наконец, это твоя раса». Рузвельт объяснил, что время, проведенное на посту Solicitor-General ликвидирует все три проблемы (и это правда: последний по времени член Верховного суда, Елена Каган, имела те же проблемы, кроме, конечно, «Сакко и Ванцетти», но позиция Solicitor-General катапультировала ее на самый верх). «Иди и думай», - сказал он на прощание.

Следуя своей привычке, ФФ спросил мнение друзей. Брандайс назвал предложение ФДР «абсурдным», и Холмс согласился с мнением Брандайса. Но еще один его старый товарищ, Бенджамин Кардозо – член Верховного Суда – горячо советовал принять предложение – «Не только потому, что ты сможешь лучше других аргументировать мнение правительства перед ВС, но потому, что нам всем важно сегодня иметь в правительстве человека способного думать о социально-экономических проблемах».

Через несколько дней ФФ окончательно отказался от предложения. «Феликс – упрямая свинья!» - такой была официальная реакция Рузвельта. Сказано это было, возможно, с некоторым уважением. Не каждый день близкие люди отказываются от предложений Президента США. Отказ никак не отразился на их отношениях.

У ФФ была еще одна важная причина, о которой он вначале ничего не сказал Президенту. Тридцатью тремя днями ранее инаугурации Рузвельта, и как раз в его день рождения, когда он разрезал свой именинный торт для пациентов и врачей водолечебницы в Warm Springs, за тридевять земель от Вашингтона и Warm Springs к власти пришел еще один глава государства, судьба которого окажется навсегда связанной с судьбой Рузвельта. Это не очень замеченное в США событие сильно беспокоило ФФ. Он решил ни в коем случае не отказываться от поездки в Англию еще и потому, что оттуда было легче понять угрозы исходящие от этого человека – нового германского Канцлера Адольфа Гитлера. В Англии у ФФ были широчайшие контакты в интеллектуальных, дипломатических и журналистских кругах. Кто, как не он, мог сыграть роль разведчика, собрать и разъяснить полученную из первых рук информацию Президенту США. Перед отъездом в Англию ФФ и ФДР договорились, что ФФ на год станет ушами и глазами ФДР в Европе. Рузвельт предложил, чтобы Франкфуртер писал подробные отчеты обо всем, что касается нацистских настроений в Англии, и угрозы фашизма в Европе. Когда ФФ заметил, что его письма могут попасть в чужие руки, либо не попасть в руки Рузвельта, последний немедленно приказал предоставить ФФ дипломатический секретный код и в европейской дипломатической почте маркировать его письма – «срочно, лично Президенту США».

(Из Англии ФФ написал несколько больших статей для американской прессы, послал множество писем друзьям и влиятельным лицам с информацией о судьбе европейского еврейства. «У меня нет никакого сомнения, что германские евреи обречены», - писал он Рузвельту весной 1934 года. Из Англии ФФ также съездил в Палестину)

Но до отъезда в Оксфорд было еще добрых полгода. Именно в эти месяцы ФФ оказался глубоко вовлечен в работу «второго мозгового центра». Хотя большинство историков связывают его достижения со вторым New Deal (1935-38), но на самом деле все началось в апреле 1933 года.

По мнению очень многих, а не только Брандайса, Франкфуртера и самого Президента, нигде в финансовом секторе не было больше беспорядка, спекуляций и злоупотреблений, как в выпуске корпоративных акций и долговых облигаций. Многие из этих многих считали, что в такого рода злоупотреблениях была одна из главных причин финансового кризиса. Проблема не была новой. Еще перед Первой мировой финансовый рынок несколько раз терпел крах из-за чрезмерных спекуляций с акциями железнодорожных компаний. В 1913-14 годах совсем молодой конгрессмен Сэм Рэйбурн (в дальнейшем – легендарный политик незапятнанной репутации, который 17 лет был спикером Конгресса, дольше, чем кто-либо другой) с помощью Брандайса предложили законопроект о регулировании выпуска акций железнодорожными компаниями. Законопроект был утвержден Конгрессом, но не стал законом, «умерев» в Сенате. В 1933 году Рэйбурн, глава важного комитета в Конгрессе, был уверен, что на этот раз время регулирования пришло и «если законопроект будет правильно сформулирован», то у него есть шанс стать законом. Для этого «правильная формулировка» должна была удовлетворить обе партии, Уолл Стрит и Президента. Кроме того, необходимо было предусмотреть систему реального контроля и наказания нарушителей.

Первая попытка создания нового закона (под управлением Моли и Берла) закончилась провалом. По философии первого «мозгового центра» выпуск новых акций и облигаций должен был находиться под жестким государственным контролем. Они предложили, чтобы Federal Trade Commission решала когда и сколько акций может выпустить та или иная компания. Компании нуждающиеся в капитале должны были каждый раз запрашивать решение FTC и доказывать ей саму необходимость действия. То есть, государство должно было в каждом конкретном случае, а их, как известно, может быть любое количество, проверять финансовые отчеты и кредитоспособность компании. Не удивительно, что Уолл Стрит и ФДР были решительно против. Раймонд Моли, скрепя сердцем, был вынужден обратиться к специалисту по вопросам финансового регулирования – Феликсу Франкфуртеру. Дальше события, что называется, понеслись совершенно непредсказуемо.

ФФ немедленно привез из Бостона трех своих учеников и протеже – 33-х летнего Томаса Коркорана (бывшего помощника Холмса), 39-летнего Бена Коэна (бывшего помощника Хэнда), а также новую яркую звезду в юриспруденции – 34-х летнего Джеймса Ландиса (бывшего помощника Брандайса), только что назначенного профессором Гарварда. «Я хорошо помню утро в начале апреля, когда мне позвонил ФФ», - писал много позже Ландис. «Это был четверг и моя следующая лекция была назначена на понедельник. ФФ сказал, что нам хватит уик-энда чтобы закончить работу и ночным поездом мы все уехали в Вашингтон». (Ландис вернулся в Гарвард примерно через два месяца.)

ФФ поселил «тройку» в комнате на седьмом этаже Carlton отеля. Этажом выше жил Д. П. Морган, имя которого было синонимом Уолл Стрит. Ландис вспоминал: «Мы часто встречали его в лифте или в холле отеля. Мы, конечно, сразу его узнали. Он, к счастью, не имел представления о нас и о том, что мы замышляем против его империи».

ФФ определил задачу «тройки» следующими образом:

Идея вмешательства государства в финансовую жизнь корпораций и в решение за них когда и каким способом выпускать на рынок акции и облигации – должна быть полностью отвергнута. Рынок сам решит, во всяком случае, куда лучше государственного чиновника, стоит или не стоит и по какой цене покупать акции и облигации. Задача государства должна заключаться в том, чтобы рынок получил честную и полную информацию как о новых выпускаемых финансовых обязательствах корпораций, так и о самом финансовом состоянии корпораций. Карты корпораций должны быть открыты и не быть краплеными – добиться всего этого было задачей нового законопроекта.

Поставив задачу, ФФ, как вспоминал Ландис, убежал – его ждали «другие политические дела». Проработав почти без сна трое суток, в понедельник утром бригада была готова представить проект закона специальной комиссии Конгресса во главе с Рэйбурном. Законопроект представлял... Франкфуртер. «Он получил копию нашего проекта за несколько часов до этого, никто из нас не знал, успел ли он ее прочесть и насколько глубоко разобраться. За разъяснением некоторые деталей [выступая перед комиссией] он обращался к нам, но в общем его презентация была совершенно поразительной и успешной». На доводку законопроекта ушло еще два месяца, после чего Рэйбурн успешно провел его через Конгресс и убедил сенатскую комиссию отказаться от своей версии в пользу версии Конгресса. Security Act 1933 года, вместе с принятым в том же году Glass-Steagall Act (к сожалению, отмененный в 1999 году) на многие годы стал основой стабильности финансовой системы Соединенных Штатов.

Ландис вернулся на время в Гарвард, но очень скоро он станет одним из управляющих FTC, затем Securities and Exchange Commission, и наконец, ее Председателем. Коркоран и Коэн остались в Вашингтоне. Жизнерадостный, разговорчивый, необычайно симпатичный Коркоран (католик ирландских кровей) на долгие годы Рузвельтовского президентства станет важнейшей составляющей политической жизни Вашингтона, советником и своим человеком у Рузвельта. Именно он станет «личным послом» ФДР на Капитолийском Холме и, одновременно, главным доверенным лицом ФФ и Брандайса в администрации. В достаточно узком и замкнутом внутреннем мире обитателей Белого дома у него оказалась еще одна важная роль, которая тоже досталась ему не без протеже ФФ. Франкфуртер был в дружественных отношениях (редчайшее достижение!) с бессменным (до ее болезни в 1942 году) личным секретарем Рузвельта, легендарной Мисси ЛеХенд. Уплывая в Англию, ФФ рекомендовал ей Коркорана в весьма необычном «музыкальном» амплуа. С тех пор без замечательного рассказчика, прекрасного пианиста, аккордеониста и приличного певца Томаса Коркорана, Tommy the Cork, как звал его ФДР, не обходился ни один день рождения, ни один праздник в Белом доме. Но это была только маленькая часть его работы в Вашингтоне. Вместе со своим самым близким другом, евреем Беном Коэном, человеком неразговорчивым, серьезным и холостым, он образовал легендарную пару, которую журнал «Таймс» назвал «неразличимыми близнецами» и фотографии которых поместил на своей обложке. Вместе они определили десятки важных юридических принципов New Deal, решили множество юридических проблем новой Администрации, участвовали во всех законопроектах второго New Deal. Один из историков вполне серьезно написал, что эта пара «представляла из себя полуавтономную четвертую ветвь государства». А упоминаемый мной Сэм Рэйбурн как-то сказал: «Соединенные вместе, эти двое представляют самого выдающегося человека из всех мной виданных».

Бен Коэн и Томас Коркоран - фотография на обложке журнала «Таймс» (на стене – фотография Кардозо)

Но «тройкой» далеко не ограничился вклад ФФ в «кадровую» политику администрации Рузвельта. Либеральная политика нового правительства предполагала увеличение не только роли государства, но и самого его размера. Новые люди нужны были везде и важно подчеркнуть слово «новые». Деловая активность администрации Рузвельта была несравнима с прежними временами. Сонный Вашингтон внезапно пробудился к жизни. Новая «энергетика» администрации требовала агрессивных и энергичных людей, которые не только были открыты новым идеям, но, кроме всего прочего, умели работать много, эффективно и невзирая на внеурочное время. «Все они жили в узких «федералистских» домах Джорджтауна, разговаривали громко, все время шутили, возможно, слишком много выпивали и слишком часто устраивали вечеринки, но при этом работали, как сумасшедшие... Вместе с ними пришел совершенно новый подход к решению проблем. ‘Есть проблема? Какое решение? Нет решения? Этого не может быть! Мы наверняка что-нибудь придумаем: я помню вчера на вечеринке встретил кого-то, у кого были некоторые идеи по этому вопросу. О, я вспомнил его имя. Завтра я вас сведу вместе’». Для такой жизни редко подходили бюрократы прежних трех республиканских администраций, как впрочем, и прежние бюрократы Демократической партии. Всем в одно и то же время понадобилась способная молодежь. И очень многие в Вашингтоне знали к кому можно было обратиться за кадровым советом. «Феликс Франкфуртер рекомендовал перспективных людей Президенту и министерству юстиции в течение многих лет. Естественно, для меня и многих других стало совершенно рутинным обращаться к нему за [кадровыми] советами», - писал не самый большой почитатель ФФ Раймонд Моли (Моли, кроме всего, не мог простить ФФ одно конкретное юридическое дело начала 1920-х, в котором ФФ переиграл Моли) . Интересно, что, говоря «Президенту», Моли имел в виду множественное число. Куледж и особенно Гувер достаточно часто обращались к ФФ за помощью в поиске нужных людей. Мозг Феликса Франкфуртера был прообразом современного компьютера. Он содержал в своих ячейках информацию о тысячах людей, он знал их сильные и слабые стороны, он часто лучше их самих знал на каком месте они смогут принести больше пользы. Сотни молодых и способных нашли себе место в Вашингтоне благодаря ФФ. Среди них были католики, протестанты и евреи, южане и северяне, выпускники престижного Гарварда и совсем не престижных городских университетов Юга, юристы и экономисты, политики и университетские профессора. Все вместе они стали тем клином, с помощью которого ФФ и Брандайс постепенно выбили авторитет «первого мозгового центра», тем самым в корне изменив направление экономической политики первого года президентства Рузвельта.

Конечно, нельзя и неправильно преувеличивать значение одного или двух человек в таком длительном, многоплановом и противоречивом деле, как принятие государственных законов. Или во влиянии на решения Президента Соединенных Штатов. У каждого из законов есть исторические корни, сторонники, противники, за каждым стоят чьи-то интересы. Исторические обстоятельства создают условия, когда растет влияние той или иной группы людей в Конгрессе и в окружении Президента. Кроме того, саму близость к его трону часто не очень дружелюбные друг к другу группировки пытаются использовать в своих личных интересах. Поэтому мы должны с осторожностью относиться к популярным высказываниям 1930-х типа:

«Франкфуртер выступает в роли министра без портфеля» – Артур Шлесинджер (старший);

«Секрет твердости, изобретательности и уверенности Администрации в большой степени покоится на четырех человеках, двое из которых - евреи и двое – профессора»;

«Влияние Франкфуртера в Вашингтоне – образец мастерства управления на расстоянии»;

«Брандайс – человек, на глубину зрелого ума которого больше других полагается Президент»;

И наконец, знаменитое изречение из популярного еженедельника: «Франкфуртер -сегодня самая влиятельная личность в Соединенных Штатах».

Сам ФФ с пониманием и юмором относился к таким высказываниям. Известно множество шуток, которые ФФ, его жена и Рузвельт отпускали по этому поводу. Но, тем не менее, хотя влияние было серьезным, оно не было таким, как его описывали журналисты. Да, за глаза, даже в официальной переписке с Президентом, Брандайса в Белом доме называли «Исайя», подчеркивая его уникальный статус «философа перемен» и «верховного советника». И, конечно, ФФ был одним из всего нескольких человек, имеющих почти свободный допуск к ФДР (в основном – в начальные 2-3 года президентства), и из еще меньшего количества людей, которые называли Президента – Фрэнк. Но так же близки, если не ближе, к ФДР были Тагвелл, Берл, Моли (все три – в основном в 31-33 годах), Хопкинс, Моргентау младший, Хоув, Вагнер. И если ФФ попадал в Белый дом, что называется, налетом, то другие сидели с Рузвельтом на многочисленных совещаниях, проводили долгие часы в обсуждении конкретных дел, в конце концов, по долгу службы общались с ним ежедневно. Так что монополии на близость и влияние, конечно, не было. Но было, тем не менее, две причины, почему политики и журналисты того времени выделяли именно Брандайса и ФФ. Во-первых, они были уже известными фигурами задолго до прихода ФДР в Белый дом. Особенно это касалось Брандайса, самого «громкого» вместе с Холмсом члена Верховного суда, автора важнейших Решений суда, автора известных статей и книг, авторитета в стойком неприятии финансовой коррупции и монопольного капитализма. ФФ был известен прежде всего по делу «Сакко и Ванцетти», но также по «Муни» и «Бисби», по статьям в New Republic и как один из самых известных американских профессоров-юристов. Во-вторых, они были евреями, что в то время, мягко говоря, было не совсем нормально в политических кругах и в чем для журналистов была очевидная изюминка. Именно эти годы были началом всплеска довоенного антисемитизма, достигшего своего пика перед войной: Генри Форд с публикацией «Протоколов..» и его ежедневной антисемитской газетой; гарвардский президент Лоуелл и его квоты для студентов-евреев; католический священник Чарльз Кафлин и его антисемитские обращения, которые каждые две недели слушали до 30 миллионов радиослушателей – самая большая радиоаудитория в Америке; слегка меньшей популярности католический священник и «социальный экономист» Джон Райен, сторонник ФДР и противник Кафлина, но также резкий противник евреев (впрочем, делавший исключение для ФФ). В общей сложности в стране существовало около ста крупных организаций, в официальном уставе которых была пропаганда антисемитизма. Саму программу New Deal почти стразу переименовали в Jew Deal, а по разным оценкам от 15% до 20% американцев считали Рузвельта евреем. Поэтому само упоминание в газетах и журналах двух известных фамилий изрядно щекотало нервы читателей, что с удовольствием использовали редакторы.

Конкретное же влияние было неоднозначным. Особенно это видно на примере Брандайса. План первого New Deal предполагал многое из того, что категорически отвергал Брандайс. Грандиозность программ, увеличение размера государственного вмешательства в индустрии, увеличение самого количества бюрократии – противоречило его философии джефферсоновского «ограниченного» государства и минимального регулирования бизнеса и аграрного комплекса. Многие понимали сложность ситуации Брандайса. Макс Лернер, известный журналист и редактор, писал: «Хотя Брандайс наиболее часто упоминается как «философ, стоящий за созданием New Deal... но в то же время он находится и в оппозиции к нему». И, действительно, проголосовав в 1935 году против NIRA и AAA, он испытал определенное облегчение. Обращением к Конкорану, которое я цитировал, не ограничились его комментарии после решения Верховного суда. Через несколько дней он встретился с Конкораном и Коэном: «Вы должны увидеть Феликса и объяснить ему ситуацию, с тем, чтобы он объяснил ее Президенту... Вы также должны объяснить все людям, которых Феликс ввел в правительство... Президент жил в утопии глупцов».

Второй New Deal был заявлен ФДР в ежегодном обращении к нации в январе 1935 года. Если первый New Deal был ориентирован на решение совершенно первоочередных задач вытаскивания страны из пропасти Великой Депрессии, что обозначалось тремя буквами RRR - Relief-Recovery-Reform, то цель новых программ была переориентирована на решение социальных противоречий в обществе. Работа над ними, естественно, началась раньше, где-то в конце 1933 года. Именно эти программы вызвали резкое несогласие консервативного лагеря, и именно с ними до сих пор связывают «либерализм» Рузвельта. Главными из них было учреждение пенсионной (по старости и инвалидности) системы Social Security, создание пособий по безработице, создание грандиозного агентства общественных работ - WPA (давшее через пару лет работу более, чем 3 миллионам человек, а всего за 8 лет существования – более, чем 8 миллионам), новое трудовое законодательство (Wagner Act), значительно усилившее права профсоюзов и ряд важных законодательств в области финансов (Glass-Steagall Act) и ограничения власти монополий (особенно в области снабжения населения электричеством, газом и водой). Ни в одном из законов второго New Deal Брандайс и Франкфуртер не добились всего, чего хотели. Но в общем и целом, как никогда до и никогда после, их влияние на эти законы было существенным, а иногда и решающим. Законопроект о Social Security был во многом осуществлением «философской» идеи Брандайса и подготавливался с его непосредственным участием. Таким же существенным было участие Брандайса в подготовке закона о пособиях по безработице. В этом случае он даже несколько раз встречался один на один с ФДР, одна из встреч продолжалась почти полтора часа. Брандайс был за то, чтобы оставить решение проблемы штатам, предложив им за образец модернизированную версию закона принятого в Висконсине еще в 29-м году. Так получилось, что Брандайс, как мало кто другой, был глубоко вовлечен в проблему пособий с самого начала. Дело в том, что авторами закона в Висконсине были его дочь и зять, и обсуждение закона 29-го года в этом штате, а потом и его практического внедрения часто происходило «за семейным столом». К сожалению, точка зрения Брандайса не получила поддержки в окружении ФДР и в Конгрессе, и, в конце концов, решение взвалили на плечи Федерального правительства.

ФФ добился гораздо большего в продвижении своих идей сбалансирования интересов рабочего класса и работодателей. Принятый Конгрессом Wagner Act (модифицированный в 1947 году) стал его победой и действует до сих пор. Из всех 23 довоенных законов, принятых во время первого и второго New Deal, по моим сведениям только четыре действуют в настоящее время (не считая территориальных законов, вроде разработки гидроресурсов в долине Теннеси): FDIC - о страховании вкладов в банках, Securities Act 1933, Social Security Act 1935 и Wagner Act 1935 года. Последние три были созданы при непосредственном участии Брандайса и Франкфуртера. Пожалуй, 1933-36 годы были годами взлета их политического влияния на события в стране и личного влияния на ФДР. Где-то к этим годам относится известное изречение Рузвельта по поводу Франкфуртера: «У Феликса больше идей в одну минуту, чем у любого человека в моем окружении. У него блестящий ум, но мысли выскакивают так часто, что у меня от них кружится голова. Мне он чрезвычайно интересен и он все время подстегивает меня к работе».

Но шли годы и по мере «взросления» администрации Рузвельта изменялась обстановка в Вашингтоне и вокруг Президента. Первоначальный энтузиазм постепенно угасал, нужда в новых людях и новых идеях перестала быть такой актуальной, как прежде, доступ к Рузвельту стал более формальным, сам Президент все больше оказывался вовлечен во внешнеполитические дела в ущерб внутреннеполитическим. В судьбах наших героев тоже наступили значительные изменения...

-9-

Сourt-packing plan

Несогласие Верховного суда с решениями администрации не ограничилось отменой двух важных законов. И до «черного понедельника» - дня отмены NIRA и AAA, и после Суд с очень большим подозрением относился к «плохо сформулированным» законам первого New Deal. В нескольких случаях были отменены менее значительные законопроекты, связанные с реформами (всего за первых четыре года Рузвельта было отменено 12 законов). В других, решение 5:4 в пользу администрации сопровождалось очень резкими диссидентскими мнениями. Дело доходило до скандала: после поддержки Судом с перевесом в один голос закона об изъятии золота из частных рук, Джеймс МакРейнольдс, зачитывая свое диссидентское мнение, сорвался на крик – «Конституция мертва!», а еще через несколько минут сравнил Рузвельта с Нероном.

Диспозиция мнений в Суде была следующая. После ухода Холмса на пенсию суд состоял из «четырех всадников» - убежденных консерваторов, «трех мушкетеров» - либералов, и двух «колеблющихся», которые и решали дело в ту или другую сторону. Как всегда, в основе всех разногласий лежало искреннее различие в интерпретации Конституции. В тридцатые эти различия называли в новых терминах юридического формализма и юридического реализма, но мы помним, что это был никогда не прекращающийся спор консерваторов, сторонников теории «originalism» и либералов, сторонников «живой Конституции» (подробнее – смотри первую часть этих заметок).

Тридцатые годы поставили перед судьями новые трудные вопросы. Большинство, в том числе и широкая юридическая общественность, понимали реальную необходимость, стоящую за увеличением роли государства в управлении экономикой. Респектабельная традиция Judicial restrain, то есть, предоставления права каждой ветви власти заниматься своим делом, начиная с конца десятых годов приобретала все большее распространение. Даже Верховный суд в двадцатые в основном сосредоточился на конституционной защите гражданских и политических прав человека, стараясь все меньше вмешиваться в права собственности - в экономические решения Конгресса. Казалось, что «эра Лохнера» наконец-то умрет своей естественной смертью. И вот в этом, устраивающем большинство, медленном процессе «модернизации» Закона, из-за чрезмерно радикальных и плохо юридически сформулированных законов Рузвельта неожиданно оказался один «остров сопротивления». И – самый важный. Верховный суд страны.

Прошло некоторое время пока на политическом уровне Рузвельту стало ясно, что в одной из ветвей власти у него нет рычагов влияния. На административном уровне «неподчинение» Суда, по его мнению, значительно тормозило предлагаемые им реформы. На персональном уровне его это крайне раздражало, особенно после подавляющего успеха на выборах 1936 года. Раздражение усиливалось еще и тем, что на протяжении первых четырех с половиной лет его президентства не освобождались места в Верховном суде. В своей речи, о которой ниже, он специально подчеркнул свое невезение: «Обычно каждый президент назначает значительное количество федеральных судей и несколько – в Верховный суд. До моего времени практически каждый президент Соединенных Штатов назначил как минимум одного нового члена Верховного суда. Тафт назначил пятерых, Вильсон – троих, Гардинг – четверых, Кулидж – одного, Гувер – троих».

После закулисных и секретных переговоров с министром юстиции и несколькими близкими советниками Рузвельт предложил по-настоящему революционное решение. 5 февраля 1937 года он послал специальное обращение к Конгрессу, а 9 марта выступил с радиообращением к народу, (http://www.hpol.org/fdr/chat)

в которых изложил все свои претензии к Верховному суду. Его претензии можно сформулировать одной фразой – Суд стоит на пути прогрессивных реформ. В качестве решения он предложил «влить новую кровь» в старые вены третьей ветви власти. Основываясь на том, что в большинстве штатов для их верховных судей существовал возрастной 70-летний лимит, и поскольку в Конституции не было оговорено число членов Верховного суда, Рузвельт предложил, чтобы находящийся у власти Президент имел возможность для каждого судьи федерального суда страны (не только Верховного), которому исполнилось семьдесят с половиной лет и который не пожелает выйти на полную пенсию, назначить «дублера» с полным правом голоса. (Пенсия для любого федерального судьи в 1937 году была равна его зарплате и составляла 20 тысяч долларов в год. Для сравнения, зарплата ФФ, полного профессора Гарварда, никогда за его 25 лет работы не превышала 12 тысяч). В Верховном суде в это время было шесть человек старше 70 лет. Такая радикальная попытка решить проблему не согласного с ним Суда вошла в историю под названием «court-packing plan» и оказалась одним из самых тяжелых политических поражений ФДР.

Понимая невозможность провести свое решение как новую Поправку к Конституции (хотя бы потому, что это займет годы), Рузвельт пошел единственно возможным оставшимся путем – через утверждение соответствующего закона американским Конгрессом. У демократов было большинство в Конгрессе и в Сенате. Казалось, успех затеи был гарантирован, тем более, что как всегда в таких случаях, Президент заручился поддержкой министра юстиции и влиятельных сенаторов.

Рузвельт фундаментально просчитался. Ничто за все 12 с лишним лет нахождения ФДР у власти не вызвало такого резкого возмущения буквально со всех сторон. Даже демократы восприняли «court-packing plan» как попытку учреждения диктатуры. Демократ Джеймс Рид, сенатор-ветеран из Миссури заявил, что «это не больше и не меньше, как первый шаг к тому, чтобы объявить себя диктатором». Нью-Йорк Таймс в своей редакционной статье сравнила ситуацию в стране с фашистской диктатурой в Германии: «Конгресс уже подписывает все законы без обсуждения. Допусти подобное в Верховном суде, и мы будем иметь захват власти диктатором. Многие, не умея читать ясную надпись истории на стенах Европы, будут, конечно, кричать «Хайль!». Газета сильно сгустила краски – нашлось совсем немного даже среди тех, кому не нравилась политика Верховного суда, кто поддержал Рузвельта.

Баланс власти - основа Конституции, и какое бы ни было в конкретный момент отношение к любой из ее ветвей, сама мысль об ослаблении ее за счет усиления другой показалась дикой. Даже многим конгрессменам и сенаторам от Демократической партии. Но если для них это был политический вопрос, который оставлял возможность для маневра, то для членов Верховного суда предложение Рузвельта прозвучало прямым оскорблением. Рузвельт совершенно ясно выразил свою мысль: он считает Верховный суд идеологической, политизированной структурой, неспособной в рамках Конституции выполнять свои прямые обязанности. В оценке ситуации ФДР ошибся дважды. Во-первых, он считал, что найдет решающую поддержку в народе и Конгрессе, и, во-вторых, ожидал, что на его стороне окажутся либеральные члены Верховного суда.

Может быть, наедине со своей совестью многие судьи согласятся, что часто их решения вызваны идеологическими и политическими предпочтениями. Но признать это вслух, согласиться с прямым обвинением в том, что Суд не является независимым, на это охотников не нашлось. В предложении ФДР была одна тонкость: «court-packing plan» был представлен как искренняя попытка помочь судьям. Поскольку с возрастом работоспособность снижается, то дополнительные судьи просто должны были – по «подсказке» ФДР - снять часть нагрузки с усталых плеч судей-ветеранов и этим увеличить количество дел в Суде и эффективность их рассмотрения. Никто в ВС не купился на эту хитрость. Количество дел в ВС остается всегда примерно одинаковым не из-за численного недостатка судей, а потому, что абсолютное большинство сложных дел должно решаться и решается на нижнем уровне федеральных апелляционных судов. Скорость же рассмотрения дел в ВС практически не зависит от возраста, как от возраста не зависит и идеологическая склонность судей. В конце концов, самым старым членом суда в 1937 году был Брандайс, он же был самым либеральным судьей.

Все девять судей объединились против плана Рузвельта, и организатор протеста на Капитолийском холме, сенатор Уиллер, предложил Председателю суда, Чарльзу Хьюзу, выступить перед сенатской комиссией. Хьюз, не большой любитель политической борьбы, отказался. Но работающий за сценой Брандайс, организовал Уиллеру телефонный звонок Хьюзу из своего дома. Уиллер попросил написать письмо-объяснение, письмо-протест, которое будет зачитано перед комиссией. Хьюз согласился только после того, когда Брандайс сказал, что он тоже подпишет письмо. Письмо, подписанное Хьюзом, Брандайсом и Девантером – представителем консервативного крыла в Суде, произвело большое впечатление. Но еще большее впечатление произвела подпись Брандайса. Либералы в администрации и Конгрессе, которые разрывались между желанием поддержать ФДР и его реформы и неприятием «court-packing plan», поняли, что сопротивление не только возможно, но и не повлияет на их репутацию.

Хуже всех в этой ситуации пришлось Франкфуртеру.

Брандайс был лицом официальным и его отношение к реформам ФДР должно было быть очень взвешенным по самой его должности и в любом случае разъяснялось письмом Хьюза и Решениями ВС. Несмотря на голосование против некоторых законов первого New Deal и общим негативным отношением к идеям значительного увеличения роли государства и усилению монополий, в целом отношение Брандайса к реформам и лично к ФДР было положительным. Но для него грань между положительным и отрицательным отношением к реформам определялась Конституцией, а не личным отношением к ФДР. Франкфуртер был лицом частным, и его роль была совершенно другой. В поддержке реформ он мог себе позволить больше, тем более, что его экономическая философия допускала большее вовлечение государства в жизнь общества. «В наши дни... Правительство... не может избежать ответственности за предоставление минимальной экономической безопасности. ... различные формы сотрудничающих предпринимательств, включая крупнейшее, к которому мы все принадлежим – государство, должны действовать в этом направлении». ФФ был совершенно искренне привязан к ФДР и так же искренне поддерживал его реформы. С другой стороны, он всегда идеализировал Верховный суд, его независимость и, конечно, Брандайса.

Франкфуртер был не просто частным лицом, но и известнейшим авторитетом по конституционным вопросам и работе Верховного суда. И надо сказать прямо – самым известным независимым юристом в стране. От того, на чью сторону он станет, зависело многое.

ФДР не был наивным и понимал, что вряд ли сможет получить от ФФ публичную поддержку проекта. Еще в январе в письме ФФ он забросил пробный шар: «Абсолютно между нами – примерно через две недели ты получишь неприятный шок. Даже если ты не будешь согласен, удержись от окончательного мнения пока не услышишь от меня всю историю». Для ФФ, который не мог себе представить, что что-либо в Вашингтоне может произойти без его осведомленности, это был уже шок сам по себе. В ответном письме он пишет: «Ты пробуешь узнать, как устойчиво я могу сидеть на Везувии, зная, что через две недели я получу от тебя шок? ... Ты определенно замышляешь что-то, с чем я не буду согласен. И это действительно будет большой неожиданностью». Знал или не знал ФФ о плане, остается под вопросом, у историков есть разные мнения. Но 7 февраля ФФ пишет письмо ФДР, в котором говорит, что он был шокирован только «драматическим» посланием, а не самим предложением. «Ты должен был рискнуть, но ты должен был оценить возможный риск действия против риска не действия. Что касается самого факта, то мне ясно, что-то весьма существенное должно было быть сделано». Этого было недостаточно для ФДР. Через несколько дней он позвонил в Кембридж и, по словам ФФ, сказал, что поскольку он хочет в один из дней назначить ФФ в Верховный суд, то советует ему не портить свои шансы на слушаниях в Сенате и просит «о молчании» по поводу «court-packing plan». Дальше, опять таки – по словам ФФ, Рузвельт сказал, что он понимает несогласие ФФ по некоторым аспектам плана, но, тем не менее, в частном порядке просит совета, каким образом лучше проводить компанию в его поддержку. Ясно, что ФДР хотел показать, что ФФ, крупнейший авторитет по конституционным вопросам, находится если не на его стороне, то хотя бы не на противоположной. Через несколько дней ФФ получил письмо от ФДР, маркированное – «Privatissimo». В письме Рузвельт поставил вопрос ребром: «Ты хочешь помочь мне?» Сохраняя полную секретность, ФФ написал большое письмо с юридическими разъяснениями положений «court-packing plan», при этом публично так и не выступил с объяснением своей позиции. Давлением со стороны Рузвельта, членов его администрации и многочисленных друзей-либералов дело не ограничилось. На ФФ сильно «давили» и с другой, консервативной стороны, требуя от него ясно выраженного мнения как противника плана.

Это было кошмарное время для ФФ. Время, когда по выражению Фрэнка Бакстона, редактора «Boston Herald» и друга ФФ, «сердце Феликса и его голова были в конфликте». В частных письмах и в прессе постоянно муссировался один и тот же вопрос – «как объяснить молчание ФФ?».

Отвечая Гренвеллу Кларку, одному из своих самых близких друзей, ФФ очень интересно ответил на этот вопрос: «Почему я не выступил публично? Фундаментально, потому, что по обстоятельствам совершенно не зависящим от меня, я превратился в миф, в символ, в человека, который способствует не продвижению логики и здравого смысла, но только страсти. Я сейчас символ «еврея», «большевика», «чужестранца». В этой мрачной и возбужденной атмосфере все, что я скажу, окажется передернутым. ... [Каждый – здесь идет длинное перечисление названий газет, организаций и общественных групп] будет интерпретировать сказанное мной не как человеком, достоинство которого заключается в длительном служении ... стране и профессиональном внимании к проблемам конституционной законности, работе Верховного суда и взгляде на эти проблемы с точки зрения профессиональной эрудиции, но как сказанное евреем, большевиком или чужестранцем. Вместо того, чтобы внести ясность, и успокоить, и привнести логику, все, что я скажу... только раздует пламя невежества и страстного искажения фактов».

В частном порядке, у знавших ФФ в то время людей, не было никаких сомнений в его отношении к плану. В письмах он постарался донести свое мнение до максимального количества друзей. «Франкфуртер никогда не симпатизировал Рузвельту в этом вопросе», - писал Ландис. Роберт Джексон, в то время заместитель министра юстиции и товарищ ФФ, писал: «ФФ никогда не был сторонником плана. Он никогда не выступал против, но невозможно представить его выступление за». Уж кто, а Джексон знал, что говорит: именно он был главным консультантом Рузвельта по «court-packing plan» и именно он по поручению Рузвельта неоднократно пытался склонить ФФ к поддержке плана.

В августе «court-packing plan» умер естественной смертью в Сенате, где в юридической комиссии, состоящей из 18 человек, семь демократов поддержали республиканцев, а общее голосование в Сенате закончилось «со счетом» 70:20 не в пользу плана. В результате пострадала репутация Рузвельта, а не ФФ, но вся эта малоприятная история стала большим ударом по дружбе Франкфуртера и Брандайса. Понятно, что ФФ попал в ситуацию, когда из двух выборов оба плохие. И Брандайс и ФФ действительно критиковали позицию Верховного суда как с точки зрения защитников философии Judicial restrain, так и за его нежелание и неспособность почувствовать ветер перемен. Сама по себе такая критика тоже была американской традицией: Теодор Рузвельт яростно атаковал Суд во время своего президентства; Американская юридическая ассоциация была весьма критически настроена все двадцатые годы; кандидаты в президенты регулярно поднимали вопрос «об узурпации власти Верховным судом». ФФ и Брандайс понимали, что необходимы какие-то изменения, но то, как это было сделано, было воспринято ими совершенно по-разному. Брандайс считал, что у ФДР были другие возможности. Например, провести Поправку к Конституции через Конгресс или, что было очевидно для членов Суда, более тщательно подготавливать и формулировать законы New Deal. Но еще больше задело Брандайса то, что ФДР не посчитал нужным проконсультироваться с ним или другими членами ВС. В этом плане, «молчание» ФФ было правильно расценено Брандайсом, как поддержка Рузвельта. Вообще вся эта кутерьма с «court-packing plan» испортила отношения Брандайса со многими и многих – с Брандайсом. Например, Томас Конкоран так никогда и не простил Брандайсу «измену» Рузвельту и перестал с ним встречаться. Что касается Франкфуртера, то на все время обсуждения плана переписка между ним и Брандайсом была прервана, оба понимали, что этого вопроса лучше не касаться. Со временем отношения были восстановлены, но никогда уже не вернулись на прежний уровень, когда Брандайс называл ФФ «полу другом, полу сыном».

-10-

Номинация

Невезение Рузвельта закончилось в самый разгар борьбы за «court-packing plan». Уже в мае 1937 ушел на пенсию Девантер. На его место Рузвельт назначил сенатора Хьюго Блэка. Это был страннейший выбор с точки зрения членов Верховного суда, Блэк имел очень ограниченный и очень давний по времени судебный опыт, не понимал процессуальных норм, был во всех отношениях не готов к работе и был в прошлом совсем не рядовым членом Ку-клукс-клана. Естественно, решение Рузвельта было чисто политическим. Во-первых, он был уверен в его лояльности и лояльности к New Deal, во-вторых, и это было даже более важным во время борьбы с Сенатом за «court-packing plan», его утверждение было гарантировано статусом Блэка в Сенате и долгой традицией Сената «не обижать своих». В феврале 1938 на еще одно освободившееся место в Суде был назначен Стэнли Рид, Solicitor General в министерстве юстиции.

А летом того же года неожиданно умер Бенджамин Кардозо.

Большинство американских газет отозвалось на смерть Кардозо, «одного из самых замечательных людей», весьма доброжелательным тоном. В нем видели «доказательство основы нашей американской традиции». В редакционной статье в «Boston Herald», которую написал ФФ, было сказано: «Как противно должно быть герру Гитлеру читать об искреннем соболезновании всего американского народа в отношении ... прямого потомка отвергнутых во времена инквизиции. Читать об искреннем чувстве утраты еврея Беджамина Кардозо без ссылок на расу, цвет, религию или политическую принадлежность». 3 октября, в первый день открытия новой сессии, Председатель Верховного суда открыл заседание речью в память Кардозо. В декабре состоялся официальный мемориальный сервис Верховного суда памяти Кардозо. Оба события являются традицией Верховного суда после смерти одного из членов Суда – Джеймс МакРейнольдс принципиально не посетил оба.

Вопрос о назначение судей Верховного суда за годы существования США оброс рядом противоречивых исторических традиций и политических условностей. Долгие годы президенты назначали судей только из своей партии, но эта традиция была сломана республиканцем Тафтом, который назначил в Суд трех демократов. География всегда была очень важным вопросом, все президенты стремились к максимально широкому территориальному представительству в Суде. Судебный опыт долгое время был обязательным условием. Одним из самых важных был политический критерий успешного прохождения кандидатуры через Сенат, что предполагало у кандидата наличие определенного политического такта, умения не обострять отношения с противниками, и очевидной как для будущей работы, так и в процессе утверждения кандидатуры способности объединять людей разных идеологических предпочтений. К этим основным критериям примешивались многие другие, ко времени ФДР это были вопросы религии и «именных» кресел. С религией все более-менее ясно. Например, после смерти Кардозо очень многие из влиятельных людей убеждали Рузвельта отдать место в Суде католику, указывая на явно не достаточное представительство католиков в Суде в сравнении с их общим количеством. Под «именным» креслом сейчас понимают в основном «еврейское» и «афроамериканское», и это действительно стало неписанным законом последних 70 лет. Но в 1930-е, когда говорили о специальном кресле в Суде, имели в виду «академическое». К тому времени традиции назначения в это конкретное кресло известного в академических кругах юриста было уже более ста лет. Еще в 1811 году его обладателем стал Джозеф Стори, впоследствии известный гарвардский профессор и автор важных работ по интерпретации Конституции. Седьмым человеком, сидящим в кресле с 1902 по 1932 годы, был Холмс, автор классического «Общего юридического права». Восьмым был Кардозо. Два первых – рузвельтовских - новых члена в Верховном суде явно не отличались заслугами или известностью в академических кругах. С другой стороны, и это было общим мнением в прессе и юридических кругах, в стране не было никого, кто подходил бы для этого кресла лучше, чем ФФ.

Долгие месяцы Рузвельт обсуждал различные предложения с министром юстиции и кругом близких советников (он даже попросил ФФ подсказать ему возможные кандидатуры среди юристов западных штатов, и ФФ подготовил подробный отчет-рекомендацию). Все это время Рузвельт находился под давлением с разных сторон и никак не мог принять решение.

В октябре ФФ и Марион проводили уик-энд у Рузвельтов в Гайд Парке. Во время обеда Рузвельт был не похож на себя, вел себя странно и явно был не в своей тарелке. После обеда Марион заметила мужу: «С президентом что-то не то. Он какой-то замкнутый и отстраненный». «Какие-нибудь неприятности в государственных делах», - ответил ФФ. Вечером Рузвельт отвел ФФ в сторону и без всякой подготовки сказал: «Я хочу сказать, почему я не могу назначить тебя в Верховный суд». По воспоминаниям ФФ, дальше Рузвельт начал длинное объяснение, которое сводилось к тому, что он обещал нескольким важным сенаторам, что следующее назначение будет дано представителю западных штатов. В конце ФДР добавил: «Я не могу назначить еще одного еврея».

Последнее объяснение не объясняло ничего. Почему на место еврея нельзя было назначить еврея, если с 1932 года в Верховном суде было два еврея и, по большому счету, в политических кругах это никого не волновало? Тем более, что плохое здоровье Брандайса уже не было секретом, как и разговоры о его возможном уходе на пенсию. Но были причины, которые ФДР действительно не мог раскрыть ФФ. Дело в том, что сразу после смерти Кардозо развернулась секретная компания против возможного назначения ФФ. И, как нам сейчас нетрудно догадаться, компанию эту организовали евреи, близкие к Рузвельту. Уже через несколько дней после смерти Кардозо на дом к ФДР приехал Артур Сулцбергер, владелец Нью-Йорк Таймс. Единственной целью визита было отговорить Рузвельта от назначения ФФ. Но самой тяжелой антифеликсовой артиллерией был, конечно, Генри Моргентау (младший), министр финансов и самый влиятельный еврей в администрации. И очень возможно, один из самых близких к Рузвельту людей (он называл Моргентау своей правой рукой). На вопрос, заданный Рузвельтом, «назначить Франкфуртера или Ландиса, [который только что был выбран деканом юридического факультета Гарварда]», Моргентау ответил: «Ландиса, без всякого сомнения».

У ФФ были давние плохие отношения с семейством Моргентау. Моргентау старший не забыл «турецкое» фиаско, свидетелем которого в 1917 году стал ФФ, как и то, что ФФ не скрывал свое очень низкое мнение о нем. Второй причиной были разногласия по сионистскому вопросу – семейство Моргентау было демонстративно антисионистским. Но даже это было не главным. Главным, как мне кажется, для Моргентау младшего была его оценка окружающей действительности и в этой связи – угроза репутации Рузвельта. И в этом было определенное рациональное зерно. В 1938 году антисемитизм в США не только значительно усилился, но после аншлюса Австрии, Мюнхенского договора и Хрустальной ночи стал более конкретным. Практически официальным стал лозунг о том, что евреи втягивают страну в войну с Германией. Американский герой уровня Юрия Гагарина в СССР, знаменитый летчик Чарльз Линдберг немного позже донесет этот лозунг до каждого американца. Но уже концу 38 года у Моргентау были серьезные основания полагать, что назначив еврея в Верховный суд, Рузвельт не только покажет себя слишком проеврейски настроенным, но раздует пламя антисемитизма в стране. Очень похожим было отношение к возможному назначению ФФ и других еврейских лидеров США. В некоторых источниках я встречал информацию, что некая безымянная делегация еврейских лидеров посетила ФДР и отговаривала его от назначения ФФ.

Но после долгих, я бы сказал, мучительных раздумий Рузвельт все же выбрал Феликса Франкфуртера. Во многом потому, что с каждым днем становился все очевиднее уход Брандайса и «еврейский» вопрос о составе Суда терял свою остроту. Не менее важным была титаническая работа за сценой друзей ФФ, особенно Томаса Коркорана, который смог убедить ФДР, что процесс утверждения в Сенате пройдет без сучка и задоринки. Коркоран смог разбить оппозицию сенаторов западных штатов, прежде всего убедив их лидера, сенатора Нориса из Небраски. Норрис был республиканцем, либералом, в прошлом председателем юридического комитета Сената и старым поклонником ФФ. Норрис написал письмо Рузвельту и сделал его достоянием прессы. Франкфуртер, по его мнению, «больше, чем кто-либо другой полностью и искренне продолжит философию Холмса и Кардозо». Конкоран и Коэн связались с друзьями в различных газетах и журналах. Вскоре, как бы совершенно случайно, в прессе появились статьи в поддержку назначения ФФ. Как всегда в таких случаях свое мнение обозначила юридическая общественность. Опрос, проведенный в сентябре среди 175 тысяч американских юристов, показал огромную поддержку ФФ – как за кандидата в Верховный суд за него высказалось 27% опрошенных, за следующих двух кандидатов - только около 5%. Американская юридическая ассоциация официально поддержала кандидатуру ФФ. Важным оказалось мнение человека, который в то время реально претендовал на два места – в Верховном суде и министра юстиции. Это был новый Solicitor General Роберт Джексон. Джексон попросил ФДР о встрече, на которой сказал: «Я рассматриваю место в Верховном суде, как бесконечно более важное, чем место министра. Я прошу Вас оставить меня на моем месте, а Феликсу дать место в Суде... Я думаю, что он поможет изменить направление работы Суда». На что Рузвельт ответил: «Боб, я думаю, что Феликс единственный человек, который это сможет сделать».

В январе после каникул начиналась новая сессия Конгресса. Более трех месяцев Суд был не в полном составе. Генри Хопкинс, который тогда уже был главным советником ФДР и человеком, с которым Рузвельт все чаще проводил свободные вечера, рекомендовал не тянуть и назначить ФФ. Такой же совет дал новый министр юстиции Фрэнк Мёрфи, министр внутренних дел Харольд Икес и член Суда Харлан Стоун, давний конфидент Рузвельта. Но давление на ФДР имело свои пределы и всегда было «деликатной процедурой», всем была известно его упрямство, когда он считал, что другие начинают слишком выкручивать ему руки. 4 января состоялось заседание Кабинета, но, против ожидания, Рузвельт словом не обмолвился о назначении члена ВС.

Вечером того же дня в своей квартире в Кембридже Феликс и Марион Франкфуртеры принимали гостей. ФФ поднялся в спальню переодеться, а Марион встречала очередного гостя. ФФ только успел надеть рубашку, как зазвонил телефон. Жена снизу крикнула – «Феликс, возьми трубку». В рубашке и в трусах ФФ прошел в свой кабинет к телефону. На другом конце был Рузвельт.

- Привет, как дела?

- Нормально, как у тебя?

- Ты помнишь, я говорил тебе, что не могу назначить тебя в Верховный суд?

- О, да, конечно, я помню.

- И я именно это имел в виду. Именно это. Именно это.

- ????

- Но к кому бы я не обращался, все, мнению которых я доверяю, сказали, что ты единственный способен заменить Холмса и Кардозо, и если ты не дашь мне немедленно причину, по которой я могу тебя не выдвинуть, то завтра в полдень твое имя уйдет в Сенат.

- ???

- Что же ты молчишь?

- Все, что я могу сейчас сказать – как жалко, что моя мама не дожила до этого дня.

ФДР попросил держать новость в секрете и положил трубку.

ФФ оделся, спустился вниз и вместе с женой провел вечер с гостями. И только после ухода последнего, где-то заполночь, рассказал Марион о звонке. «Мы сидели друг напротив друга и молчали. Это было странное состояние».

Новость стала достоянием общественности в полдень 5 января. Через два часа Харольд Икес, Фрэнк Мёрфи, Роберт Джексон, Коркоран и Коэн, Мисси ЛеХэнд и несколько других собрались за бутылкой шампанского в кабинете Харольда Икеса, министра внутренних дел, отметить это событие. В тот же день Харольд Ласки прислал Рузвельту телеграмму из Англии с поздравлением. В ответном письме ФДР написал: «Я думаю, номинация Феликса доставила мне больше удовольствия, чем кому бы то ни было во всей стране». Среди многочисленный поздравлений одно было от «старого друга» Лоуренса Лоуелла, теперь уже бывшего президента Гарвардского университета: «Я полагаю, что не буду согласен со многими твоими будущими решениями в Суде, но я знаю, что ты не будешь игрушкой в чужих руках и всегда будешь верен своим юридическим принципам». (В письме одному из друзей Лоуелл назвал решение ФДР «выдающимся»). Но самой важной для ФФ была телеграмма следующего содержания: «ФДР решение было великим - по многим причинам. Надеюсь, ты вскоре присоединишься к нам». Телеграмма была подписана – ЛДБ.

Что касается европейских газет от 6 января, то все они вышли практически с одним заголовком – «Рузвельт назначил еврея в Верховный суд».

Январский номер журнала с сообщением о назначении Франкфуртера

Сенатские слушания были назначены на 7 января. По нормам того времени кандидата в Сенате представлял доверенный юрист, обычно друг. ФФ представлял Дин Ачесон. Об Ачесоне можно было бы написать большую увлекательную статью, мы же отметим, что, по его собственному признанию, он был обязан Франкфуртеру всем. Именно восхищение «интеллектуальной мощью» профессора Франкфуртера в Гарварде сделало из студента-разгильдяя одного из лучших выпускников. Именно ФФ направлял его раннюю карьеру, именно ФФ впервые ввел его в администрацию Рузвельта. Дружба между ними сохранилась на всю жизнь. В 1949-м, когда Ачесон стал Госсекретарем США, он жил в Джорджтауне в соседнем доме с ФФ. В течение двух лет они каждое утро вместе шли на работу – около двух миль. Картинка эта была замечательная: Ачесон был как минимум на голову выше, выглядел типичным сухопарым англичанином, а рядом с ним шел невысокий, полноватый, на двенадцать лет его старше человек очень характерной еврейской внешности. И все сорок минут пути они ни на секунду не прекращали разговаривать. Между прочим, какое интересное было время: Госсекретарь США и член Верховного суда каждый день шли (!!) по одним и тем же улицам – и без охраны!

Франкфуртер и Ачесон по пути на работу, 1949 год

Что касается самих сенаторов, то против ФФ не было серьезной оппозиции – за исключением нескольких человек - и конформационный процесс должен был пройти быстро и спокойно. Но на такого рода слушания приглашаются люди со стороны, заявляющие себя свидетелями за или против кандидата. Не надо думать, что это только в наше время на слушаниях в Конгрессе США встречаются удивительные идиоты. «Если антисемиты начнут высказываться, то их глупость и предвзятость будет видна всем и наши друзья в комитете смогут легко на них оттоптаться», - говорил Ачесон до начала процесса. Но даже он не ожидал такого уровня предвзятости. После процесса он писал: «Два первых дня были отданы страннейшей коллекции людей когда-либо мною виданной... фанатикам и людям с явными психиатрическими проблемами». Журнал New Yorker по этому поводу писал: «Перед комиссией прошел странный ассортимент чокнутых крестоносцев, фашистов, профессиональных евреененавистников и прочей швали».

На третий день дела стали серьезнее, против ФФ выступил главный боец с коммунизмом в Сенате, демократ из Невады МакКарран. ФФ понял, что пришло время самому появиться перед сенатской комиссией. Это был первый случай в истории США, в дальнейшем ставший нормой.

Размахивая книгой «Коммунизм», написанной Харольдом Ласки, другом ФФ, МакКаран потребовал ответа на «простой» вопрос – согласен ли ФФ с ее «доктриной». ФФ мягко заметил, что в книге нет какой-либо единой доктрины и спросил, читал ли сенатор эту книгу. МакКаран признал, что не читал, но задал следующий вопрос – «Если бы эта книга пропагандировала доктрину марксизма, то был ли бы ФФ согласен с ней». Тут терпению ФФ пришел конец и он решил взять инициативу в свои руки. «Сенатор, я не могу себе предположить, что вы когда-либо произносили присягу в поддержку Конституции Соединенных Штатов с меньшими оговорками, чем это делал или буду делать я. И я не могу себе представить, что вы больше меня преданны теории и практике Американизма. На этом разрешите мне закончить отвечать на ваши вопросы». В битком забитом зале раздались «бурные» аплодисменты, и на этом практически закончились слушания.

После единогласного голосования в комиссии (через несколько дней так же единогласно проголосует весь Сенат) Франкфуртер и Ачесон уединились в кабинете председателя комиссии, демократа Ашурста из Аризоны. Ашурст достал бутылку бренди и все выпили за успех. Потом добавили. Потом еще. Сильно заплетающимся языком ФФ стал рассказывать Ашурсту детали последней сенсационной новости - недавно обнародованной истории о любовной связи известного нью-йоркского сенатора 19 века Конклинга и дочери министра финансов из администрации Линкольна. После того, как бутылка была допита, в голову ФФ пришла интересная идея – немедленно поехать к Рузвельту и рассказать все перипетии слушаний в Сенате. Ачесон очень нервно отнесся к идее, последний раз он видел ФДР лет шесть назад, когда лично ему вручал письмо об отставке. Но ФФ, находящегося под хорошим «шафэ», было не остановить. Хотя у них не была зарезервирована встреча с Президентом, но охрана пропустила такси, «потому что ФФ был частым гостем». Мисси ЛеХэнд протестовала, но потом разрешила войти в кабинет Рузвельта «не более, чем на 15 минут». Следующие 40 минут ФФ «в лицах изображал слушания в Сенате, вопросы МакКаррана, свои ответы, распитие бутылки бренди в кабинете Ашурста и, конечно, историю сенатора Конклинга».

30 января 1939 года - в день рождения ФДР, ФФ написал первое письмо Рузвельту на официальном бланке Верховного суда: «... Таинственными путями судьбы «голландский» американец и «венский» американец в течение десятилетий следовали одним курсом в преданности нашей возлюбленной стране».

-11-

Завещание

Имеется однако темное пятно в социальных взглядах американцев. Их убежденная приверженность к равноправию и к чувству человеческого достоинства по сути ограничивается белым человеком. Чем больше я чувствую себя американцем, тем больше мне причиняет боль, даже угнетает это обстоятельство

Альберт Эйнштейн, 1946 год.

17 мая 1954 года Верховный суд США объявил свое решение по делу Brown v. Board of Education, самому известному и самому противоречивому судебному делу из всех рассматриваемых Верховным судом в прошлом столетии. Единогласным решением Суд признал антиконституционным раздельное обучение черных и белых детей в государственных школах с начальной по среднюю включительно.

Это решение далось Суду очень нелегко. Никогда в истории Суда какому-либо другому делу не было посвящено столько времени во внутренних судейских дебатах, никогда не было так важно единогласие судей, среди которых четверо были южанами, никогда судьи так ясно не осознавали, что их положительное решение вызовет почти единодушное неприятие у трети населения страны. Никогда до этого судьи так осознано не рисковали престижем высшего юридического совета страны. Никогда за все время работы в Верховном суде ФФ не принимал решение так очевидно противоречащее его кредо Judicial restrain.

Я не буду углубляться в детали. Но я не могу не рассказать об одном удивительном документе этой эпохи, написанном ФФ.

Столкнувшись не только с принципиальным несогласием большинства белого населения Юга о запрете расовой сегрегации, но и с многочисленными юридическими увертками как отдельных школьных советов, так и на самом высоком уровне губернаторов и законодательных палат штатов, Верховный суд своим дополнительным решением 1955 года, так называемым Brown II, возложил прямую обязанность на юридические советы графств и крупных городов провести десегрегацию «со всей возможной быстротой» - эту фразу в решение внесли по предложению ФФ. Brown II было тоже принято единогласно и по требованию ФФ его подписали все девять судей, в то время, как обычно, под решениями Верховного суда стоит только одна подпись автора решения. Понятно, что лишь совершенно чрезвычайные обстоятельства могли вызвать Brown II, принятое самим Судом без какого-либо обращения в него сторонних сил. Этими экстраординарными обстоятельствами, и связанная с ними необходимость показать всей стране абсолютное единство и убежденность Суда в своей правоте, были последствия первого решения. Юг решительно не согласился с новым законом страны, а многочисленные факты насилия по отношению к неграм и массовое неподчинение при попытках провести закон на местах привели к угрозе восстания цветного населения.

После 90 лет внутреннего мира страна снова оказалась на пороге Гражданской войны.

Хотя решение по Brown II, как я уже сказал, было принято единогласно, но через неделю ФФ написал свое знаменитое Дополнение, которое стало известно под названием «Письмо юристам и профессорам юриспруденции Юга». В этом письме, наверно, лучше, чем в любой книге о ФФ выражена сама его человеческая сущность и сущность его юридического наследия.

В начале своего Дополнения ФФ подтвердил свою полную поддержку решению Суда и затем в основном пересказал его основные аргументы. На вопрос, в чем же тогда состоит смысл Дополнения, ФФ ответил, что он его писал для другой аудитории: «юристов и профессоров юриспруденции Юга, сообщества, которому именно я могу адресовать свое мнение, учитывая мой конкретный опыт 25 летней работы в юридической школе Гарварде и мой опыт работы и дружбы со многими юристами и профессорами Юга». По мнению ФФ десегрегация зашла в тупик. Для того, чтобы вывести ситуацию на Юге из нынешнего состояния, совершенно необходимо, чтобы кто-то, какие-то серьезные силы в обществе как можно быстрее осознали происходящее и возможные для страны последствия неподчинения Юга федеральным властям, взяли на себя ответственность и приняли на себя лидерство по выходу их тупика. По мнению ФФ, только юристы, как сообщество, могли и должны были это сделать.

В 1955 году ФФ был уже далеко не молод, ему было 73 года. Около пятидесяти лет он был в центре всех главных политических событий, процессов и противоречий американского общества. ФФ знали, ценили и любили или осуждали и ненавидели в его разных жизненных ипостасях: в роли заместителя окружного прокурора, высокопоставленного государственного служащего, основоположника реформ трудового законодательства, профессора-юриста, советника министрам и президентам, близкого друга Франклина Рузвельта, яростного борца за либеральные ценности, наконец, судьи главного Суда страны. Но за всем этим, за всей внешней оболочкой оставалась суть того 12-ти летнего еврейского иммигранта из Вены, который сошел с трапа парохода «Марсала», бросившего якорь в порту Нью-Йорка, чтобы начать новую жизнь в стране справедливости и законности. Или, вернее, в надежде найти в своей новой стране справедливость и законность. А иначе, зачем было уезжать? Весь жизненный опыт повзрослевшего иммигранта, все его понимание справедливости и законности были вложены и читались между строк его Дополнения.

Подчиниться требованию отменить или отложить десегрегацию означало, что «Закон должен уступить силе. Уступить – означает поддержать и возвести на престол беззаконие, и беззаконие, если его не ограничить, приводит к анархии». Казалось, ФФ спрашивает - разве вы, люди, которые по определению утверждаете первичность закона и следите за его исполнением, не видите, что выбранный Югом путь ведет к анархии, насилию, кровопролитию, к разрешению вопроса на «поле боя»? «Критика ни в коем случае не должна быть ограничена, но активное сопротивление и неподчинение – да. Наш тип общества не выдержит ситуацию, когда обязанность контролировать Закон, как следует из нашей Конституции, будет отобрана у трибунала, на который единственный возложено право и обязанность провозглашать «Верховный закон страны». Казалось, ФФ спрашивает – люди, вы что, забыли историю? Вы забыли, к чему привело несогласие в обществе и борьба за власть в Европе и США; в Европе, где законы по-разному применялись к разным социальным и расовым слоям общества, и Америке времен Гражданской войны? Вы что, забыли, что сила Америки всегда основывалась на внутреннем согласии общества подчиняться Закону? «Конституция не является всего на всего совокупным мнением девяти человек... Местные привычки и традиции, какими бы устоявшимися они ни были, не спущены с небес».

Казалось, ФФ спрашивает коллег-юристов – вы что, не знаете, как рождаются законы? Оливер Холмс утверждал, что закон – это опыт жизни. Брандайс считал, что закон – это разумная необходимость. Эти два элемента, объясняет ФФ, являются необходимыми, но не всегда достаточными. В случае десегрегации не обойтись без третьего элемента, и именно им руководствовался Верховный суд в своем решении. Этот элемент, как ни банально прозвучит – нравственность, или по-простому – порядочность.

Статья нью-йоркского профессора Михаила Ямпольского - «Картель и закон» подсказала мне истоки позиции Франкфуртера. В таком подходе Франкфуртера сказалась его глубокое философское понимание самой сути Закона. Соединение этих трех элементов не является выдумкой ФФ или членов Верховного суда, но вытекает из фундаментальной связи закона и личной свободы человека. Закон есть выбор конкретного общества (опыт жизни и разумная необходимость этого общества) и всегда ограничение чьих-то интересов – в этом проявляется его связь со свободой. Еще Руссо сказал, что «... животное выбирает или отвергает по инстинкту, человек – актом свободной воли; это приводит к тому, что животное не может уклониться от предписанного ему порядка, даже если бы то было ему выгодно, человек же часто уклоняется от этого порядка себе во вред». На этом положении Руссо, на идее человеческой свободы и свободного выбора, Кант построил всю свою этику. На базе этики Кант развил философию права, в которой закон предстал как кодификация нравственного выбора. При таком подходе понятие порядочности оказывается критическим.

Опыт и разумная необходимость без порядочности уже однажды привели к нацизму. Отсутствие моральных тормозов, самой элементарной порядочности в законах привели к сталинизму. «Ответственность утверждающих Закон в демократическом обществе не заключается в простом отражении возбужденного [разгоряченного] общественного мнения, но в усилии, в желании, в попытке помочь обществу понять его причины» (выделено – мной), - говорит ФФ в своем «Письме..». Кто, как не юристы должны стать защитниками нравственности, порядочности, на которой стоит наша цивилизация? «Юридическое сообщество не должно наслаждаться привилегиями; ему вверена огромная ответственность... все совокупные интересы человека, которые в сжатом виде определяются конституционными гарантиями «жизни, свободы и собственности» и находятся под профессиональным присмотром юристов. Будет справедливо охарактеризовать ответственность юристов в нашем обществе, как защитников права и справедливости и преграды бесправию и непорядочности. Юристы обязаны проявлять свою ответственность, громко требовать подчинения закону, протестовать против насилия, стоять на защите цивилизации».

(Вопрос о включение очень неопределенного в определении, но совершенно интуитивно понятного каждому человеку принципа порядочности, как последней надежды, последнего заслона при защите цивилизации, напомнил мне один из первых конституционных кризисов. В 1800 году на президентских выборах два человека – Джефферсон и Бёр - набрали одинаковое количество голосов. Правила того времени требовали от Конгресса дополнительных перевыборов. После более чем 60 голосований все равно была ничья. Оба претендента были идеологическими врагами Гамильтона, у обоих были очень плохие личные отношения с ним. В Конгрессе было преимущество федералистов, то есть, сторонников Гамильтона. Так случилось, что от Гамильтона зависело решение, кто станет Президентом США. Гамильтон призвал отдать голоса Джефферсону. Причина выбора была сформулирована Гамильтоном совершенно ясно: по его мнению Джефферсон был порядочнее).

Но вернемся к ФФ. В своем «Письме..» еврейский иммигрант Феликс Франкфуртер, основываясь на всем опыте своей долгой жизни, повторяет и развивает мысль сына еврейских иммигрантов Брандайса и коренного американца Холмса: наши сегодняшние американские идеалы и стремления, достигнутые и поддерживаемые обществом, были результатом эволюции всей нашей американской жизни, нашей истории, может быть, в первую очередь, эволюции наших законов. Эти законы, которые явились отражением и выражением всего нашего опыта, разумной необходимости и, в немалой степени, нашего национального согласия в понимании порядочности, достались нам, американскому обществу, большой ценой. Но мы сегодня являемся только промежуточным звеном между прошлыми достижениями и будущими надеждами общества, его будущими идеалами и стремлениями, которые сегодня нам неизвестны. Но от нас – и только от нас – от нашей честности и порядочности зависит сбудутся ли эти надежды общества, как целого, а не его отдельных и всегда не тождественных друг другу социальных и расовых частей. Надпись «Равные права под сенью закона», основополагающий принцип нашей судебной системы, не зря украшает фронтон здания Верховного суда. Равные права и равная защита прав, как принцип и основа всей юриспруденции, сегодня не имеют никакого смысла, если не распространяются на всех граждан – белых и черных, консерваторов и либералов, капиталистов и коммунистов, бедных и богатых, американцев в первом поколении и потомков людей, прибывших на Mayflower, на всех – без исключения. Да, отцы-основатели оставили вопрос о равенстве и правах цветного населения будущим поколениям. У них были на это серьезные основания. Сегодня – мы это будущее поколение. Мы вооружены опытом, которого не было у отцов-основателей, опытом почти двухсотлетнего совместного строительства и защиты страны, опытом недавней войны, когда цветное население воевало и умирало за нашу свободу точно так, как и белое. Теперь мы понимаем разумную необходимость по-другому, понимаем неразумность искусственно сдерживать, запрещать интеллектуальное развитие пятой части населения страны, людей, которые смогут и наверняка принесут свои способности, талант и энергию на пользу всему обществу, невозможность лишать основных гражданских прав людей, достижениями которых в музыке, культуре, спорте мы все гордимся. Даже понятие порядочности у нас другое, соответствующее цивилизационным понятиям нового, послевоенного времени. Выбор между цивилизацией, подчинением законам или анархией – вопрос ни в коем случае не абстрактный для всех поколений - должен быть решен сегодня со всей определенностью в первую очередь вами, юридическим сообществом Юга.

Франкфуртер в судейской робе члена Верховного суда

Будет, наверно, неправильно сказать, что призыв ФФ был широко поддержан. Страсти десегрегации продолжались еще много лет (примерно пятнадцать), часто опираясь на то, чего больше всего боялся ФФ, на насилие. В 1957 году губернатор штата Арканзас Орвал Фобус отдал приказ ввести Национальную гвардию штата в столичный Литл Рок, чтобы физически преградить дорогу черным школьникам в одну из местных школ. После чего уже Президент Эйзенхауэр приказал ввести в город 101-ю воздушно-десантную дивизию и разоружить, а затем федерализовать Национальную гвардию. В начале шестидесятых произошло знаменитое «противостояние» в государственном университете Алабамы, которое послужило, может быть, главным толчком ко всему протестному движению американской молодежи в «боевые 60-е». Но Феликс Франкфуртер уже не был непосредственным участником всего последующего. В ноябре 1958 у него случился первый небольшой инфаркт, после которого он смог вернуться на работу в Верховный суд. 5 апреля 1962 года во время работы в своем кабинете в здании Верховного суда произошло уже серьезное кровоизлияние в мозг. Через несколько недель, проведенных им в госпитале, врачам стало ясно, что ФФ, скорее всего, уже не сможет вернуться к активной деятельности. Но не так легко было лишить надежды его самого. Все лето он провел занимаясь интенсивной реабилитационной терапией. В один из летних дней в дверь его квартиры позвонили. Гостем оказался Президент Соединенных Штатов Джон Кеннеди. Сначала ФФ подумал, что таким визитом Президент хочет заработать очки и голоса избирателей либо, скорее всего, разведать вопрос о возможной вакансии в Верховном суде. Но оказалось, что визит был совершенно частным и важным для Кеннеди по другому поводу – он интересовался мнением ФФ по различным вопросам и новым тенденциям развития общества. ФФ пошутил, что его текущая информация о состоянии общества и его тенденциях получена исключительно от докторов, медсестер и физиотерапевтов в госпитале. Они проговорили 45 минут, Кеннеди в основном слушал.

В начале августа ФФ писал другу, что он никогда в жизни не работал так тяжело, чтобы восстановить свои силы и способность работать. Но ему было почти восемьдесят лет и силы уходили слишком быстро. 28 августа 1962 он отправил письмо с просьбой об отставке. На следующий день на специальной пресс-конференции Кеннеди объявил новость. В зале надолго повисла тишина, все присутствующие понимали, что закончилась более чем пятидесятилетняя карьера одного из самых известных общественных деятелей страны. «Немного судей оставили после себя такое значительное и долгоживущее влияние в юриспруденции, - сказал Кеннеди, - Немного людей оставило после себя такое важное влияние на наше общественное мнение». В следующем году Кеннеди вручал ФФ высшую гражданскую награду страны – медаль Свободы. 25 ноября 1963 года ФФ в инвалидном кресле присутствовал на похоронах Кеннеди. 5 декабря новый Президент Линдон Джонсон прислал ФФ письмо: «Мне нужна Ваша помощь, мне нужен Ваш разум». С трудом удерживая ручку, ФФ написал ответ: «Все оставшиеся силы – в распоряжении моей страны, в Вашем распоряжении». Но сил уже не осталось. Он слабел с каждым днем. К нему вернулся почти искорененный венский акцент. Но по-прежнему он жадно набрасывался на каждого нового гостя с вопросами, по-прежнему интересовался новостями, по-прежнему давал советы.

Все последние дни он провел с женой, они уже не могли ходить, жили в разных комнатах и общались с помощью записок. 21 февраля 1965 года после очередного сердечного приступа Феликс Франкфуртер умер. Это случилось накануне государственного выходного – дня Президентов, и его последними словами, обращенными к своему помощнику, были: «Я надеюсь, не сильно испорчу твой выходной».

После похорон больше ста человек, включая всех членов Суда, включая Президента Соединенных Штатов, собрались на квартире ФФ. Председатель Верховного суда Уоррен сказал: «Большинство рожденных здесь воспринимали свободу как право, данное им при рождении, и не понимали необходимость ее ревнивой защиты. ФФ всегда вел себя как солдат на сторожевой вахте, охраняя свободу». Поль Френд, когда-то помощник ФФ в Верховном суде и оставшийся другом на всю жизнь, прочел строки из The Pilgrim’s Progress, которые когда-то сам ФФ прочел на похоронах Брандайса – «Мой меч я передаю тому, кто заменит меня в моем паломничестве, мою храбрость и умение – тому, кто пройдет до конца. Мои шрамы и раны я уношу с собой, как свидетелей, что я боролся на стороне Того, кто отныне воздаст мне должное». После этого еще один друг, Луис Хенкин, еврей-ортодокс и тоже бывший помощник, прочел Кадиш. Об этом ФФ попросил его заранее. «Я пришел в этот мир, как еврей, и хотя я не прожил всю свою жизнь, как еврей, я думаю будет правильным оставить его, как еврей. Я не хочу отворачиваться от великого и достойного наследия».

Много-много лет назад, когда ФФ принял решение заняться юриспруденцией, он пообещал своей матери, что «никогда не станет богатым». Свое обещание он сдержал. Его жена, Марион Франкфуртер, после смерти мужа жила в доме для престарелых (у них не было детей). В 1972 году стало известно, что ей нечем платить за проживание. Социальные службы начали оформлять ей велфер. Старые друзья Феликса Франкфуртера стали срочно собирать для нее деньги. Новость попала в газеты и Конгресс немедленно принял решение увеличить пенсию вдовам членов Верховного суда с 5 тысяч, до 10 тысяч в год. Это было первое повышение с 1937 года.

Заключение

В начале этой статьи я писал, что для отцов-основателей Соединенных Штатов «первым, самым главным, был вопрос сохранения личной свободы...: ограничения тирании большинства и возможности узурпации власти меньшинством и, прежде всего, ограничения власти государства». То, что они именно так ставили вопрос – чрезвычайно удивительно и, скорее всего, было впервые в истории. Конечно, у людей поколения отцов-основателей был 150-ти летний опыт жизни свободных колонистов на земле, которая исторически не знала рабства и тирании. Конечно, у них было преимущество созерцания и осмысливания предыдущего человеческого опыта, прежде всего – английского. Не зря Артур Бальфур, выступая в 1917 году перед объединенной сессией американского Конгресса, сказал: «Вам повезло, вы были вторыми и могли не совершать те ошибки, которые совершили мы». Все это так. Но удивительно, как в далеком 1787 году они могли понять, что свобода – первична, а все остальное, включая форму правления, вторично, как они смогли не пойти на компромисс в этом главном вопросе, пойдя на десятки компромиссов в других. Вся написанная ими Конституция – это тщательная, скрупулезная, детальная рекомендация и, одновременно, завет последующим поколениям хранить личную свободу. Несмотря ни на что. За последующие 200 с лишним лет Соединенные Штаты прошли через многое: постоянную борьбу между штатами и федеральным государством за власть, Гражданскую войну, реальную угрозу превратится в олигархическую республику, многочисленные войны и еще более многочисленные экономические кризисы, «красную угрозу» и продолжающуюся сегодня угрозу радикального ислама. Начатая в 1787 году борьба между консервативным взглядом Гамильтона и его тезисом святости частной собственности и либеральным Джефферсона, который освятил понятие личной свободы и независимости от государства, не затихая ни на один день продолжается и сегодня. Перегибы консерваторов в отношении частной собственности сменялись перегибами либералов в отношении той же частной собственности, но уважаемое и теми и другими право личной свободы, право на свою мысль, святое право не соглашаться с мнением большинства, право на сомнение позволяло в новых исторических условиях всегда приходить к какому-то новому положению равновесия. Никогда не устойчивому, всегда зыбкому, всегда с недостатками с точки зрения и консерваторов и либералов. Консерваторы и либералы, их постоянная нудная борьба друг с другом оказались совершенно необходимым условием – вторым, после сохранения личной свободы - для самого существования государства. Но примат личной свободы был и останется центральным. В непрерывной борьбе мнений в условиях серьезных угроз существованию страны легче всего было «ужать» именно личную свободу, что обычно и происходит в других странах. То, что произошло прямо противоположное – расширение понятия личной свободы – говорит о внутренней моральной силе американской цивилизации. Можно, наверно, сказать, что история американской цивилизации – это история обретения единства общества в суровой борьбе консервативного и либерального взглядов на развитие общества, в борьбе за расширение принципа свободы.

Придерживаться традиций, консервативного взгляда на развитие общества, на систему управления, конечно, легче. Да и морально проще быть с большинством. Чисто по-житейски - если все более-менее хорошо, то зачем менять. В истории любой страны, Америка не исключение, бывали долгие периоды преобладания консервативных взглядов. И, как правило, все действительно было хорошо... пока было хорошо. Но мир и любая его составляющая не могут не изменяться. Географические, демографические, образовательные, социальные, экономические и политические изменения как внутри страны, так и за ее пределами, медленно накапливаясь, вдруг, как бы внезапно, приводят общество к осознанию тупика, к невозможности развиваться дальше по старым законам и представлениям. И вот здесь, на распутье, когда консерваторам обычно нечего сказать, наступает время либералов. Главная трудность для либералов заключается в том, что все предлагаемые ими новые пути, их идеалы и стремления оказываются непроверенные опытом и всегда, однозначно, противоречат идеалам и стремлениям консервативной части общества. Либералы, пытаясь выбрать рабочие варианты из одновременно предлагаемого множества непроверенных, конечно, совершают ошибки. Ошибки либералов более заметны, в случае тяжелых ошибок возникают слишком радикальные проекты, оказывающие негативное влияние на жизнь людей и развитие общества. Но история американского либерализма показывает, что пока, в общем, всегда удавалось избегать крайностей, не соскользнуть на популистский радикализм социализма и фашизма. Член Верховного суда США Роберт Джексон (тот самый, который в свое время «уступил» Франкфуртеру свое место в Суде, а после был Главным обвинителем на Нюрнбергском процессе), на мой взгляд, прекрасно сформулировал идею либерализма в Соединенных Штатах: «Либерал признает основополагающий принцип нашей существующей экономической системы как желательный и способный служить обществу по крайней мере в течение следующих нескольких поколений. Он признает и проповедует право каждого индивидуума использовать свой талант и усилия на создание, приобретение и сохранение частной собственности. И право капитала на справедливый возврат инвестиций. Это означает решительное отвержение коммунизма, социализма и фашизма». Эти слова были сказаны в 1938 году, три поколения назад. Но пока нет никаких оснований предполагать, что американский либерализм изменился.

Герои этих заметок, Луис Брандайс и Феликс Франкфуртер прожили долгую жизнь, жизнь в борьбе за идеалы и стремления, которые, как нам сейчас очевидно, были идеалами либерализма. Брандайс добился многого еще до того, как стал членом Верховного суда, еще большего – за 23 года в Верховном суде. Об его основных заслугах я постарался рассказать на страницах этих заметок. Брандайс был и остается моральным авторитетом, фактически фигурой библейского масштаба (Исайя!) для прошлых и нынешнего поколения как либералов, так и консерваторов. Франкфуртер достиг основных успехов на поприще создания системы законотворчества и политического действия, которые коренным образом и навсегда изменили отношение работодателей и наемных работников, создали гораздо более устойчивую, более сбалансированную, более цивилизованную – и поэтому более эффективную в долгосрочном масштабе систему взаимоотношения труда и капитала. Он же первым в стране «изобрел» должность академического профессора, активно участвующего в политической жизни страны; его заслуги в поисках выхода из Великой Депрессии и помощи в разработке New Deal невозможно отрицать. Хронологически основные его достижения случились еще до работы в Верховном суде.

Кстати, о Верховном суде. Всего на сегодняшний день восемь евреев были членами Верховного суда США. Шесть из них (трое находятся в составе Суда в настоящее время), при всех своих достоинствах не останутся в памяти поколений. Один – Феликс Франкфуртер – стал важной, незабываемой частью американской истории, политики, юриспруденции, либерального движения. Второй – Луис Брандайс – добился большего. Он сам стал олицетворением американской цивилизации.

Но, может быть, самое главное их достижение заключается в том, что борясь строго в рамках, очерченных Конституцией, за свои идеалы и стремления, они расширили понятие свободы.

Мне кажется, что отцы-основатели, так яростно спорившие между собой закладывая основу нашей конституционной системы и нашей свободы, были бы им благодарны.

Декабрь 2010 – Февраль 2012

Использованная литература (основные источники):

1.                   Paul Johnson, «A History of American People»

2.                   Томас Пейн. «Здравый смысл».

3.                   Joseph Ellis, «Founding Brothers» - крайне рекомендую начать с этой книги, желающим больше узнать о начальной истории США.

4.                   Gordon Wood, «Revolutionary Characters. What made the Founders different»

5.                   Федералист: Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. (Включая интереснейшее вступление Н.Н. Яковлева «Послание в будущее»)

6.                   Daniel Boorstin, «The Americans. The National Experience»

7.                   Richard Beeman, «Plain, Honest Men: The making of the American Constitution»

8.                   Хикмет А. Гаджи-заде, «Долгий путь демократии. Антология демократии и антидемократии»

9.                   Ron Chernow, «Alexander Hamilton»

10.                Larry Schweikart, Michael Allen, «A Patriot’s History of the United States»

11.                Jacques Barzun, «From Dawn to Decadence. 500 years of Western cultural life»

12.                Constitution of the United States of America http://www.archives.gov/exhibits/charters/constitution.html

13.                Glenn Beck, Joshua Charles, «The Original Argument. The Federalist Case for the Constitution»

14.                Gerry and Janet Souter, «Founding Father. The Shaping of America»

15.                Paul Johnson, «A History of Jews»

16.                Louis Brandeis, Wiki, Wikiquotes. Felix Frankfurter, Wiki, Wikiquotes

17.                Noah Feldman, Scorpions. «The Battles and Triumphs of FDR's Great Supreme Court Justices»

18.                Damon Root, «Louis Brandeis’ Partial Justice»

19.                Linda Gutstein, «History of the Jews in America»

20.                Arthur Schlesinger, Jr. «The Crisis of the Old Order. The Age of Roosevelt»

21.                Oliver Wendel Holmes, Jr. Wiki

22.                Jeffrey Tobin, «The Nine. Inside secret world of the Supreme Court»

23.                Garrett Epps, «The Vanson Ruling and the Strange Nature of American Judicial Review»

24.                Antonin Scalia, «Judicial Adherence to the Text of Our Basic Law»

25.                Samuel Huntington. «Who are We?»

26.                FDR. «Commonwealth Club Address. 23 September 1932. San Francisco»

27.                Michael Feldberg, «Louis Brandeis and American Zionism»

28.                Stephen Whitefield, «Exodus» – in Jewish Review of Books

29.                Walter Isaacson, «How Einstein Divided America’s Jews» - in The Atlantic

30.                John K. Galbraith, The Great Crush, 1929

31.                Jessie E. Sampter, “Guide to Zionism”

32.                Шмуэль Кац, «Земля раздора»

33.                Leonard Baker, Brandeis and Frankfurter. «A double biography»

34.                Ф.С. Фицджеральд, «Отзвуки века джаза»

35.                Robert Shogan, «Prelude to Catastrophe. FDR Jews…»

36.                Генри Робинсон Люс, «Американский век»

37.                F.A. Hayek, «The Road to Serfdom»

38.                Герберт Гувер, «Американский индивидуализм»

39.                Франклин Рузвельт, «Первая инаугурационная речь»

40.                Александр Кустарев, «Капитализм в XXI веке..»

41.                Михаил Ямпольский «Картель и закон». http://www.novayagazeta.ru/arts/50771.html