***
Она находит на помойках рваные вязаные кофты, распускает, стирает пряжу, сушит на солнце и продает. Ей 78 лет. В задках магазинов шитейного барахла можно найти выброшенные целые катушки, обрезки кружев, пуговицы, резинки. Мы дружим. На ней войлочная шляпа, которую ей подарили в Киргизии много лет назад. В ней она сидит полдня на хайфском базаре. — Вы не поверите, как спасает войлок от жары. Вот, потрогайте, у меня голова холодная. Действительно, седые волосы сухие, прохладные. К вечеру торговцы фруктами дают ей виноград, бананы, клубнику. Она благодарит, знает немного слов на иврите. Да и торговцы уже знают по-русски. Столько их приехало, русских, валом накатило. У нее в сумочке всегда лежит набор открыток — Киев. Киев! — Вы там были? Давайте я вам покажу, дорогая… Этот дом строил мой отец, и этот тоже. Я покупаю 2 воды, 2 булочки, садимся в теньке. Пытается вернуть мне деньги за еду. У нее хороший день, продала много пуговиц. — Мы жили на Печерске. Какие евреи жили на Печерске? которые и евреями-то себя не считали. Папа по-немецки говорил, мы идиш не знали даже. Если б не фашисты, так бы никто и не узнал, что мы евреи. Соседи показали на нас. И теперь вон не евреи, русские стали тут. Тащимся вверх по улице, она привычно шебуршит клюкой в мусоре: всегда можно что-будь найти….тут народ богатый, все выбрасывают. Во дворе сидит ее сын, тоже немолодой, обритая голова, торчат белые щетинки. Одна рука в гипсе, прижав ею гобой, здоровой рукой пытается нажимать клапаны. Музыки нe получается. Но он рад знакомым звукам. Он работал в оперном оркестре, здесь грузчиком в порту, сломал руку. Она выносит альбом — Киев. Долго листаем. — Мама, да видела она всё это сто раз, — не выдерживает сын. — Но ведь вы любите Киев? Bам интересно? — Да, да, конечно, интересно, люблю… — Завтра я не приду на рынок, мы устроим себе выходной, поедем на море.
***
Хайфа, жара, мой муж ждет автобуса. Недалеко топчатся странных трое: две старушки в белых платочках, плюшевых жакетках, длинных юбках и мужичонка, сказочный персонаж в картузе, косоворотке, пиджаке, сапогах. Видно, что растеряны, говорят по-русски. — Вам помочь надо? — Здравствуйте, уважаемый, спасибо, Бог вас послал. Не подскажете ли, как пройти к храму божьему? — Э, у нас тут их много, вон кармелитский монастырь … — Мы, уважаемый, дорогу к православному храму ищем. — Ах, ну да, конечно, извините, есть недалеко православная церковь. Вам туда идти. — Жары тут у вас анафемские, — смиренно жалуется мужик, утирая лоб платком. — Но земля святая, — торопливо добавляет старушка. Крестятся. — А вы-то кто сами будете? — спрашивает другая. — Да, я вообще-то тут живу, еврей, — засмущался муж. — А, из иудеев, значит, будете! Уважаемый народ, богоизбранный. Муж облегченно закивал, осмелел, спрашивает: а вы откуда, уважаемые? — А мы из Сибири, паломничество совершаем на святую землю. Обходим святые места. — Как, пешком? — Пешком, уважаемый. — Прямо из Иерусалима пешком? По жаре? — А нам бог в помощь, уважаемый. Ну будьте здоровы, добрый человек, хранит вас Бог. Пошли степенно, растворились в жарком мареве. А мужу бог не помог: полчаса автобуса ждал.
Утренняя опера
Место действия: Хайфа. Утро. Автобус. Главные партии: Циля и Песя, две дамы лет пятидесяти —бусы, кружевные кофточки, уложенные волосы. Песя входит в автобус, видит приятельницу в конце автобуса и кричит: — Циля, здравствуй, дорогая, как-твои-дела-как-здоровье-у-вас-починили-трубу? Циля, я купила второй том про запеканки, там есть твоя, но с изюмом! — Как, уже вышел второй том? Песя, здравствуй дорогая, как-твои-дела-как-здоровье-у-нас-починили-трубу. Я его еще не видела, почему-ты-мне-не-сказала? Если с изюмом, так это не моя! Автобусный хор: Как, уже вышел второй том? второй том? Песя: вышел второй том, я вчера купила, там 164 запеканки, из них 45 — как у меня, 49 твои, Циля. Автобусный хор: 164 запеканки! 164 запеканки! Отдельный голос: так там, наверно и моя есть. Послушайте, а там есть с морковью, но не жареной, с кабачками, но жареными…. Песя: там все, есть, и с кабачками, и с морковью! Отдельный голос: там морковь нежареная? Песя: да. Отдельный голос: Кабачок жареный? Песя: да, жареный, конечно. Отдельный голос: да, это моя, моя мама еще так готовила. Автобусный хор: расскажите, как, расскажите… Обиженная Песя: все так готовят, ничего интересного. А вот там есть со сладким луком и с изюмом. Автобусный хор переходит на сторону Песи: расскажите нам, расскажите… Песя: в общем, как у Цили, но со сладким луком. Автобусный хор: а как у Цили, как? Водитель: Так вы же сказали, что с изюмом. Если там с изюмом, а у Цили без изюма, то действительно, не Цилина, а другая, чужая чья-то запеканка. Циля робко: но там, наверно есть и моя, с луком, но без изюма… Автобусный хор: продолжайте, продолжайте. Hе вмешивайтесь, водитель, вы не понимаете в запеканках. Водитель: это я не понимаю? грубиянки какие! Да я сам знаю 36 запеканок. Автобусный хор в замешательстве: не может быть. У вас что, жены нет? Водитель: нет, а запеканки люблю. Сам готовлю. И второй том уже купил. Отдельный голос: Вы знаете, у моей сестры есть молодая дочка, она любит запеканки и хорошо шьет. Присоединяющиеся: и у нас есть дочка, а также у наших, соседей, хорошая семья, есть дочка… Автобусный хор: Она любит запеканки! Она любит запеканки! Водитель пытается отбиться: с изюмом? Автобусный хор: когда с изюмом, когда нет, но ЛЮБИТ! ЛЮБИТ ЗАПЕКАНКИ!
Страшнокрыс
В бытность жития в Хайфе, городе, где животное существо чувствует себя более уютно, чем даже человек, к нам во двор приходили разные звери. Семья белых шакалов хохотала ночью, отчего мой песик Габи потерял наглость и забился по диван. К соседям на склоне горы приходил кабан, подрывал веранду. Мангуста с детьми неспешно переходила дорогу. А к нам на второй (!) этаж на подоконник залез КРЫС. Большой, страшный , горбатый, коричневый, именно такой, от которых у дам мурашки по всему телу и истерика. Сидел тихо, смотрел с нами телевизор. Я его заметила, не поверила своим глазам. В этот день у нас была примерка противогазов нового типа: надеваешь, тебе зажимают противогазную пасть, если задыхаешься, значит, все хорошо, окружающий воздух не пропускает. следующий….быстро, но осадок остался, на весь день. Ну думаю, невроз противогазный, мерещится. Ойкнула на всякий случай, крыс исчез. Мне никто не поверил, но в следующий раз он осмелел и забрался на спинку дивана под окном. Пришлось визжать. Крыс испугался и порскнул в комнату по плечам сидящих на диване, по ногам сидящих в креслах, и в кладовку, приоткрытую всегда, чтобы плесенный затхлый воздух там не заводился. Забился в угол и сидит, переживает. Человеческие простаки решили достать его путем угощения сыром. Привязали к веревочке кусочек сыра, закинули ему. Что думали? что пойдет за сыром? ну пойдет, A дальше, голыми руками схватят? зарежут, зарубят? в носок поймают и в окно выпихнут? Так далеко планы не заходили. По обстоятельствам, решили стратеги! Крыс повел носом, встал на задние лапки, передними осторожно взял сыр и давай хрумкать! Да так умильно, что все уже забыли, чего хотели. Он схрумкал вокруг веревочки и сидит. Еще принесли, принял, улегся там в углу доверчиво, к нам спиной. Ну что делать? Звоним в ветслужбу, там ржут: — Прибейте ботинком! — ни за что! — Насыпьте отраву — нет, у нас пес. — Нееее, если бы змея была, мы бы приехали за 500 шекелей, а крыса сами давите! В общем, не получается чужими руками избавиться. А крыс, между тем, спит. А пес внимания не обращает. Забаррикадировались в спальнях на ночь, еду припрятали, окна везде открыли — утром нет его. На следующий день я сделала сетки на окна. Но все равно неспокойно. Как-то вечером опять пришел, в сетку постучал, потоптался обиженно снаружи. Штурмовать не стал. Оставил нас навсегда. Нам даже стыдно стало. Негостеприимные мы.
***
В большом русском городе в одной еврейской семье родился мальчик. Пришла пора читать ему сказки, больше всех ему понравилось про Буратино. Он требовал бесконечных повторений, и в какой-то момент вообразил, что он и есть Буратино. Время шло, игра в Буратино, поначалу поддержанная родителями c воодушевлением, стала им надоедать. Пару раз его побили во дворе дети, соседи крутили пальцем у виска: жиденок-то, того… Подошли к матери: скажите своему дураку, чтоб не подходил к нашим. Воспитательница в саду вызвала родителей: он Буратино. Они заметались, пошли по врачам. Шесть лет ему, а он Буратино, и никто другой. Он был хороший Буратино, тихий еврейский мальчик, от папы не убегал, денег не прятал, дурных компаний не водил, обожал свою спецшколу и учительницу Мальвину, которая терпеливо научила его читать и писать. Его пытались отвлечь: шахматы, теннис, другие книги. Он оставался предан Буратино. От папы Карло он унаследовал талант вырезать по дереву, поступил в художественное училище. К шестнадцати годам, Буратино стал заглядываться на девушек, объяснялся в любви незнакомым Мальвинам в метро. Его побили, мать стала сопровождать его в поездках. Потом они уехали в Израиль. Он стал состоятельным Буратино: его работа резчика ценилась, врачи думали разрешить ему жить самостоятельно, в компании таких же, легко отодвинутых от привычного положения вещей. Грянула очередная война. Он пошел в убежище со своей любимой книжкой. Терпеливый ласковый Буратино. Когда налет закончился, он вырвался от родителей и побежал по улице с криками: Мы победили Карабаса!
***
Что бывает, когда робкий тюфяк женится на строптивой и деловитой? Он старается. Он ловит на лету идеи зажиточности, практичности, приумножения, преуспеяния, обеспечения… Он учится воплощать их в жизнь. Ему предстaвился уникальный случай показать, что он научился. Они собрались в Израиль на пике русской волны. Отъезжающие перезванивались: берите деревянные плечики, там нет деревянных плечиков. Возьмите удлинители —особенно хорошая идея, если учесть, что там вилки другие. Пурген, валенки, хозяйственное мыло. У них нет хозяйственного мыла, а на стиральный порошок у вас не будет денег. И на пурген тоже. А зимой там холодно в домах, там полы каменные, и валенки будут кстати. Так вот МЫЛО! То самое, страшные вонючие грязноватого цвета кубики, над которыми рыдают в военных фильмах. Никто не клевещет на СССР, там был стиральный порошок, вернее бывал. Но хозяйственное мыло, как бронепоезд на запасном пути, лежало в задках запасов. Так вот наш герой озаботился обеспечить семью хозяйственным мылом на переходный период. Он закупил целый ящик, поместил в контейнер среди плечиков, перин, Пушкина в 10 томах, прищепок … Пока контейнер долго бултыхался из одного моря в другое, они прибыли самолетом, устроились, купили стиральный порошок, пластмассовые плечики… Он принюхивался к новой жизни как охотник, ловец, добытчик, крепкий семьянин. Когда пришел контейнер, надо было что-то делать с мылом. Стирать им уже не хотелось, изобилие расслабляло. Не бросить же его? Это значит признать поражение в практичности. Нет, он не таков, чтобы бросить. Он пошел на рынок продавать мыло. Вот стоит на жаре, перед ним его ящик. Подходит араб: что ты продаешь? — Стиральное мыло, старательно выговаривает на новом языке наш герой. — А почему оно так плохо пахнет? — Так пахнет стиральное мыло. — А для чего оно? — Как для чего? стирать. Араб послюнявил палец, потер кусок: а почему оно не мылится? — Не нравится — отойди, теряя уверенность, он попробовал применить советскую тактику продавца. За два дня стояния на жаре он продал один кусок. Русской старухе. — Внукам покажу, а то зажрались тут, не знают, как мы жили-мучились. На третий день он выкинул ящик в помойку, одолжил 10 шекелей. — Вот, продал, с небрежной гордостью сказал жене и положил на стол деньги. Надо было в исторический музей сдать, красовался бы золотыми буквами на входе, как даритель и приумножатель. Тюфяк.
***
В Израиле мы жили в Хайфе. Кто не знает — это небольшой, шебутной город у моря, облепивший со всех сторон высокую неудобную гору. На вершине горы было прекрасно — ветер, вид на Ливан, бесконечное Средиземное море, сады-парки… Внизу — yлицы узкие, запружены машинами, автобусами, недышабельные, так сказать, особенно летом, когда влажная жара. Как-то раз мы с приятельницей, обе дамы безопасного возраста решительно протискивались сквозь толпу в узкий подземный переход. Донеслись крики на русском языке. В горле перехода метался немолодой господин: Вы любите поэзию? вы должные это прочесть. 10 шекелей (денежки наши, израильские)! Если кто-то успевал отмахнуться и проскользнуть в переход, он орал вдогонку: не любишь ни поэзию, ни стихи, прикинулся, значит. Но не оскорблял. «Русских» в этом месте было много, увернуться трудно, час пик. Жертв выбирал точно: накидывался на немолодых дам, им трудно обматерить человека, выкрикивающего слово «поэзия»: наверняка интеллигентки какие, еще Пушкина помнят, а уж Цветаеву с Пастернаком — так под подушкой держат. А мы с приятельницей именно так и выглядели. Без «под подушкой», но уж Пушкина точно помнили. Особенно летом про «зима, крестьянин, торжествуя». Короче, внезапно встал перед нами, проорал свою тираду и сунул книжку. Приятельница охнула, раскрыла книжку. — Это избранное, а есть в двух томах. десять лет писал. — Ах, это вы поэт? — Да, не видно что ли? Ну не знаю, я поэтов только в книжках видала, рассматриваю его: загар, щетина, потная шея, грязная майка. Современный поэт, ни тебе бакенбардов, галстука, запонок (или запонков?), твидовых пиджаков. А приятельница, смотрю, зачиталась. Ну достаю 10 шекелей, вполне деньги, на них разумно несколько дней кушать можно. Для поэзии маловато, конечно. Купили по книжке. Поблагодарил, похвалил нас, велел приходить в парк, где он читает стихи публично. Во Израиль добрая страна, в Москве бы в таком парке давно в лоб дали, чтоб детей не пугал. Приятельница настаивает: ты должна это прочесть сейчас, под впечатлением. Прочли, не отрываясь, давно новых стихов не читали. Отвыкли oт потрясений души посредством поэзии. Cтраниц пятнадцать, все про процесс стихосложения и стихопотребления, а также хлопоты, связанные с ними. Бедный гений! Не умея обсуждать стихи, приведу два — первое и последнее: Я стою на улице и продаю стихи я обращу их в хлеб из сытого желудка они родятся вновь причем тут душа? я закричу в лицо стихи войдут и в уши в глаза и рот и нос они умрут в твоей груди.
***
У него начался альцхаймер — рановато, в общем. Но если прошлое учесть — то, может и вовремя. Тяжело старость немощить с воспоминаниями этими. Какие воспоминания у польского еврея, по молотову-рибентроппу отошедшему к сссру? На площади собраться с вещами. Колонной на вокзал, товарняк — бак с водой, мешок с хлебом — спасибо, кланяемся. Чеченцам или крымским татарам и того не было. Для европейцев поблажка? В общем, выгрузились в Казахстане — пыль, жара, сухая земля. Ветрено зимой, не укрыться, дует из барачных щелей. Старые-малые ушли, повально ушли в первую зиму, мерзлую землю киркой долбили, хоть метр вглубь, чтобы не всплывали с паводком. Еще не знают, какие они счастливые. Не Освенцим, Караганда, слава сталину. Цыпки, каплю подсолнечного масла оставить, чтобы руки детям помазать. Кошерное? Да какое кошерное? Овес, картошка, картошка, овес, иногда сала шматок. И Б-г не осерчает. Говорят, в городе раввин есть, и книги… не дойти зимой. В чем завет? Да как всегда — выжить. Мерзлые руки-ноги не отрезать, с голоду не опухнуть, разума не лишиться… Барух Ата Адонай — всю жизнь говорил отец, и он запомнил… Эх, жаль, но и хорошее тоже ушло: израильский горячий ветер после промозглой румынской зимы. Ехал с братьями в кибуц на грузовике, песни пел… Свадьбу играли в апельсиновой роще, сероглазая Шоша — ее фату запутал ветер в листве…Он тянул, дергал легкую ткань, порвал. Она и сердилась, и смеялась. Отнес в дом свою невесту — каменная комната с узким окном-бойницей под потолком… Дети — все мальчики…все солдаты, все выжили… Долгие дни работы, учился вечерами. И Шоша не ложилась, ждала его за шитьем. Она не любила кибуц, сердилась на женщин, ссорилась с ними. Тогда жизнь была строгая — выдавали белье, занавески. Дети жили в детских комнатах, своего не поцелуешь лишний раз. Диплом поехали праздновать в Дженин — кофе пить, там самый лучший кофе был, и баклава. Теперь на танке разве поехать. Закончил университет — хотели уйти жить в город. Но не решились — трое детей, голодно. Сытая старость. Кошерное? Глупости какие! Бог, Б-г, уже давно нет его… Гостили в спокойной Европе. Заехали в Шошин Терезин. Расхрабрились. Не надо было. Она потом месяц не могла жить — лежала, отвернувшись к стене. За руки тянул-поднимал ее. Нет, теперь только незнакомое, красивое — Барселона, Сицилия, Шоша любила шарфики, он покупал ей в каждой стране… Розы под окном — подрезать осенью, накрыть, если вдруг снег выпадет.. Надо перед зимой подрезать розовые кусты — это он помнит. Повторяет, ищет ножницы. Теребит дрожащими пальцами пуговицу на пижаме…Встает, открывает ящики в комоде. Где ножницы? Розы, надо, зимой… Какая-то женщина хлопочет вокруг, тихо говорит, и голос знакомый. Одевает его, он послушно просовывает руки в свитер… Барух Ата Адонай…Барух?
***
В Хайфе был странный дом: Бейт Ханна — в переводе дом Ханны. В Бейт Ханне жили слегка помешанные, умственно отсталые, навечно простодушные, которые вполне могли есть вилкой и ложкой, умываться-одеваться, играть в мяч и петь хором. С утра они садились в автобус и ехали на маленькую фабрику клеить конверты. Добродушные, милые люди, ровное хорошее настроение, счастье на лицах, покой, неведение войны, смерти и утраты. Дамы были нарядные, заколки в волосах, брошечки. У некоторых были часы на руках, они очень радовались, если спросить время. — И у меня спроси, я тебе скажу! Они казались детьми вне возраста, плоские лица, пухлые ручки, неуверенное топотание, тонкие радостные голоса. Как-то раз пожилой ребенок вырвался от санитара и забежал в автобус. — Йоси, к тебе родители придут сегодня, ты не едешь на работу. — Нет, Йоси едет, он не хочет родителей. — Йоси, вернись назад. — Нет, Йоси не вернется, у Йоси проездной, и он поедет. Санитар просит водителя выгнать Йоси. — Нет, — весь автобус мгновенно становится на сторону Йоси: у него проездной! Йоси плачет, хватается за поручни, мотает головой. — Может, у него родители противные, и он не хочет их видеть! Его жалко, от этой жалости родители кажутся злыми виноватыми великанами… Санитар отступает, слезы высыхают на Йосином сморщенном личике, он радостно вздыхает, устраивается у окошка и едет. Иногда у них бывают музыкальные занятия, они хором поют вечернюю серенаду Шуберта. Если знать слова, это жестоко и смешно: в час ночной, когда роса, и все такое, я к тебе приду тайно. Любовно, в общем, зазывно. Они стараются, вытягивают шеи, глаза бессмысленно скользят по сторонам. Одна маленькая скрюченная не может петь, шевелит губами, музыка тревожит ее душу сладкой печалью, слезы катятся по щекам. Иногда их учат танцевать на маленькой площадке: радостно топчутся, подпрыгивают, держась за руки. Они боятся противогазов и бомбоубежища. Поэтому во время войны им дают успокоительное больше обычного, они слоняются по дворy вялые, жуют яблоки, смотрят через забор. Когда воет сирена, они улыбаются и неуверенно танцуют…
Про божью кару
Если кто не знает про 9 Ава по еврейскому календарю, то это день — хуже некуда. Даже самый нерадивый ученик самой светской израильской школы знает, что в этот день был разрушен Иерусалимский храм. И первый, и потом второй. Восемнадцать разных ужасных несчастий на протяжении веков случалось в этот день с еврейским народом. Не то, чтобы в другие дни их не случалось, но в этот день завсегда. Бог обиделся на евреев за недоверчивость еще в самые древние времена и с тех пор карает нас чужими руками. Поэтому этот день надо пережить тихо, даже если не поститься и не соблюдать обычаев в стpогости. Люди не начинают новых дел, невесты не шьют платьев, хозяйки не покупают кастрюль, а хозяева не играют в карты. Бывают храбрецы, которые делают вызов богу, одним из них был клиент нашего маленького издательства: именно в этот день он решил приехать из Тель Авива заказать рекламный буклет. Я должна была явиться на работу пораньше, чтобы успеть сделать ему всю графику за один день. В те времена мой славный песик Габи, бракованный средний шнауцер, был еще жив, здоров, полон сил и упорства. Каждый день в 6.30 утра мы шли с ним по узкому тротуару, спускались в маленький холмистый парк и вольно гуляли там полчаса. В этот страшный день Габи, как обычно, освобожденный от поводка, рванул в кусты. Я, как обычно, уселась с книжкой на скамейке. Потом зову, Габи не идет, стоит в сторонке. Через некоторое время боком как-то приближается, и я вижу глазами и чую носом, что пес весь в говне, почти метровой длины животное от головы до хвоста плотно покрыто страшным, жидким, нестерпимо вонючим говном, с прилипшими листиками и мелким мусором. Потом я узнала, что согласно науке изваливание в чужих фекалиях — признак того, что пес собрался на охоту и замаскировался чужим запахом. То есть это не извращение, это не значит, что пес выжил из своего собачьего ума или решил мне досадить. То есть я должна относиться к этому с уважением. Наконец мне удалось пристегнуть его к поводку, надо сказать, что я уже была одета на работу, накрашена и надушена духами. Идти домой нам, уже извалянным в говне вдвоем, надо было по узкой лестнице вверх на оживленную улицу. По лестнице дети с родителями шли в детский сад. Унюхали нас, увидели,особо богобоязненые повернули назад. Хуже предзнаменования быть не могло. Я шла и кричала — все отойдите! Люди привычно думали: террор, бомба где-то. Послушно разбегались. Мне надо было проскочить автобусную остановку, двор, соседей, затолкать собаку в ванну, удерживать ее там и мыть. Сын уже был в школе. Муж был уже сам весь в гавне — пес пришел домой и радостно прыгнул на папу! Трое в говне, горячей воды хватило только на пса. Когда, опоздав на два часа, стуча зубами после холодного душа, истерически принюхиваясь к себе, я прибежала таки на работу, выяснилось, что клиент не прибыл, подскользнулся в подьезде на мокром половичке и сломал ногу.
***
Муж ездил в Хайфу на работу в автобусе. Ехал утром, сидел, глядел в окно, и вдруг его укусил скорпион. В шею, сидел на воротнике сначала, но потом не стерпел, пробрался внутрь и укусил. Ну, конечно, скорпион был сброшен, раздавлен и проклят в одну минуту, но автобус заволновался и единогласно сьехал с маршрута отвезти моего мужа в больницу. Укушенный чувствовал себя хорошо, был смущен вниманием и встревожен решительностью пассажиров. Через полчаса он уже был оприходован, лежал под капельницей и ошеломленно созерцал потолок. — Шалом, Адони, ма кара леха? (Здравствуйте, господин, что случилось с вами?) Укушенный повернулся, видит — на соседней койке лежит мужик, бледный, но толстый. Тоже капельница, пульс щелкает, проводочки торчат, весь подключен медицински. Знакомятся, радостно переходят на русский. — Я из Баку. — Я из Москвы. — Что случилось, дорогой? — Вот, скорпион укусил, в шею. — Вай, почему в шею? это опасно! Кричит на иврите. — Я их позвал, врачей. вижу, ты стесняешься, а они там курят, бездельники. Только на войне шевелятся! Врач приходит с огромной книгой, кротко выслушивает бакинца. Обращается к мужу — разговор на английском, муж-новичок, иврит ни бум-бум. — Как выглядел скорпион, сэр? — Я не помню, сэр, его сразу раздавили под сиденьем. Раскрывает книгу: не можете ли вы, сэр, показать его, если вам трудно описать словами? А там их легион, а мой муж ничего такого не помнит никогда. — А скорпион был женского или мужского пола, сэр? Видя смущение, бакинец идет в бой, громко пререкается с врачом на иврите и возмущается потом на русском: дурак какой, чему их только учат? как ты можешь, дорогой, узнать, если скорпион — женщина? ты ему под хвост заглядывал, да? Наконец, мужу впрыскивают лекарство и велят отдыхать. Сосед беспокоится: что-то жена не идет долго, я уже кушать хочу. Наконец появляется золотая женщина: и душой, конечно, но и телом: руками, шеей, зубами, ушами, только короны нету. Обьятия, причитания, открываются кастрюли. — Сначала гостю. Как он покушал, мой муж, как покушал! Грех сказать, чтоб скорпионы кусали каждый день, чтоб потом так кушать! Ворвалась медсестра, жену взашей с кастрюльками: сказали не есть! У вас сердце! — А как не есть? чтоб я голоду умер, да? я уже три часа не ем! Оказалось, что после инфаркта ему не разрешили водить машину, курить, есть жирное мясо и пить вино. Он поехал сам на футбол, попал в пробку, занервничал, закурил. Ему стало дурно, вытащили на санитарном вертолете. И вот на тебе, опять кушать хочет! Его повезли на обследование: будь здоров, дорогой, передай привет семье, будешь в Кирьят-Ата, заходи, Спроси Мишу- бакинца в гараже, меня все знают. Лежит мой муж один, расчувствовался от доброты такой, переваривает, за Мишу бакинца бога просит… Приходит доктор: — Вы можете идти домой, сэр, анализы в порядке. Видимо, это был ослабленный весенний скорпион с ослабленным весенним ядом. Никакие скорпионы не страшны, когда есть на свете такой Миша-бакинец и его такая золотая жена, такой шофер автобуса и такой доктор, и такая весна в Галилее.
***
Сначала необходимое пояснение: «русским» в Израиле называют человека, приехавшего из СССР и говорящего по-русски. Вне зависимости от национальности, которая, как правило, еврейская, хотя бы до определенной степени. Как-то раз славном городе Хайфе моя приятельница, дама решительная и отзывчивая, заметила на остановке плачущего ребенка, встревоженную толпу и кинулась на помощь. На скамейке пытался сидеть ну очень пьяный знакоморусский мужик, уже облеванный, но еще не описавшийся, дара речи не потерявший и публично признающий свое отцовство путем ласкового бормотания: дочка, пойдем с папой домой, щас папа встанет! Толпа с десяток человек, как назло местного происхождения, переживала: одни успокаивали рыдающюю девочку, другие предлагали отцу воды: человеку плохо, третьи звонили в скорую. Дальше разговор на иврите: Моя приятельница обьяснила: не плохо ему, ему обычно. Oн пьяный. Полицию, ребенка домой, и дело с концом. Подьехала полиция: ай, как человеку плохо! Надо скорую. Подьехала служба помощи детям: тюсеньки-мутюсеньки, плюшевого мишку, леденец, фломастеры, сейчас папе помогут, а мы пока нарисуем… Приятельница стала обьяснять полицейкому, что уж она-то понимает, кому тут плохо и почему. Молодой полицейский: посмотрите, Гверет (госпожа), его стошнило, значит ему плохо, он впадает в кому, вызывает реанимацию. — Да не в кому, он заснул спьяну. — Гверет, не может мужчина с ребенком так напиться и заснуть на улице. — Почему не может? — Ответственность! Вот вы же не будете валяться пьяная с ребенком. — Я не буду, а он будет, потому как русский мужик. Они все такие! — Ну, не надо так, Гверет, вот наш герой Шарон тоже из России, а ведь представить такое невозможно! Я тоже пью на праздники, и сильно, жена за руль садится, мне не доверяет. Мужик громко храпит, девочка вырывается: папа, папа, пойдем домой, смотри, мне мишку подарили… Подьехала скорая, слава богу, реаниматор — русский мальчонка, понимает: да неси его в участок, дай проспаться. Он здоров, мать-перемать. — Ну, что я говорила? Забирай в каталажку, и дело с концом! Где ты живешь, девочка? — С папой или с мамой? — С мамой, с мамой! — Там, Тетенька (на ушко) у них еще заяц в машине есть, я еще зайца хочу, надо заплакать, да? — Дайте девочке еще зайца, пожалуйста, и отведем ее домой. Я все подпишу как свидетельница. Храпящего мужика погрузили, толпа стала расходиться: Странный все-таки народ, эти русские…
***
Как-то раз в бытность нашу в Израиле приехал из Москвы двадцатилетний сын друзей к родственникам и решил посетить нас. Мальчик — умничка, настоящий гений, я не удивлюсь, если когда-нибудь он получит Нобелевскую премию. Настоящую, а не Нобелевскую премию мира. Последняя меня порядком раздражает. Какого мира? Mир заключают между врагами, между друзьями он итак есть. От заключенного мира враги не перестают ими быть, затаиваются только, затуманивают мозги. ну это я отвлеклась. Так вот у нашего гостя были и недостатки гения, главный из которых — свобода, а в молодости, когда изнутри рвется наружу «все, сейчас, здесь и сразу», такой недостаток хуже воровства. Парнишка должен был приехать в наш город на автовокзал, стать там в определенном месте, позвонить и подождать, когда мы приедем за ним — пара остановок на автобусе. Через некоторое время раздается звонок: — Я тут отошел чуть-чуть и уже не знаю где я, вокзала не вижу. Возле вокзалов живут, как вы знаете, небогатые люди, и в Израиле это как нигде — иммигранты. В те времена в большинстве своем — из России. Я ему говорю: Крикни громко по-русски, что тебе нужна помощь, я с ним по телефону поговорю, кто подойдет. Слышу в трубке старательный старческий голосок: — Вы только не ругайте его, он хороший мальчик! я приведу его на станцию, поставлю у милицейской будки, они за ним последят, он больше не уйдет никуда.Ты ведь послушаешься бабушку и постоишь там? Деточка, может ты кушать хочешь или попить? Через некоторое время подьезжаю — стоит наш козёл, расстроган, виноват. — Хотел ей цветов купить в благодарность, а она отказалась, сохрани денежки, мальчик, говорит. Когда у меня бывают бессонные ночи, я вспоминаю людей, которые сделали добро. Тут пригождается Господь бог, всесильный дедушка. Я прошу у него для Неё, незнакомой бабушки, покоя, тишины, заботы близких, достатка, теплых дней, когда ничего не болит. Иногда ночи бывают злые. Приходят те, кто сделал зло, множатся, заволакивают небо. Взываю к строгости Его, страшную кару ниспослать, сейчас и сильно! Ну что я могу поделать, — отвечает Он, — они же пустились во многие помыслы, а я говорил… не слушали старика. Может лучше Нобеля за мир дать? Bсё угомонятся на пару дней…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer8-9-bau/
