Начнем с того, что идиш я не знаю. Стыдно в этом признаваться, да что поделаешь. Это при том, что для бабок и дедов с обеих сторон язык был, естественно, родным. И мать говорила совершенно свободно. Отец знал, но своими знаниями не пользовался — по причинам, которые мне в полной мере так и не удалось понять. А мать общалась в повседневной жизни и со своей матерью, и со свекровью, причем это был настоящий идиш, а не тот, о котором повествуется в следующей, вроде бы даже жизненной, байке. Как две соседки беседуют на коммунальной кухне, критически обсуждая сомнительные, то есть, не вполне кошерные школьные успехи чьей-то дочери: «Нет, вы только представьте себе, Софья Ароновна…» Тут появляется третья соседка, гойка, и собеседницы тотчас же переключаются на идиш, то есть на язык, якобы непонятный посторонним: «…а-Ирке а-по блату а-голдене медаль!»
Меня же идишу не учили — отчасти чтобы можно было беспрепятственно вести между собой беседы, не предназначенные для детских ушей, но главным образом, как я понимаю, «ради страха иудейска». Поэтому все цитаты из песен сестер Берри я привожу так, как они мне запомнились и — по всей вероятности — с ошибками.
Итак, вопрос из числа, быть может, не самых животрепещущих на современном этапе исторического развития. Но как бы то ни было, я его задам, и будь что будет. Так вот. Может ли кто-нибудь объяснить мне, внятно и членораздельно, почему на израильском радио практически не слышно сестер Берри? Ведь если говорить со всей серьезностью и по большому счету, то кем были они для нас, советских евреев шестидесятых? Символом, никак не менее того. Слушая их песни, простой московский (питерский, киевский, ташкентский, далее везде) еврей, лишенный, как это принято говорить, корней и традиций, вдруг и порой неожиданно для себя ощущал в самой глубине души какое-то неясное шевеление, какую-то смутную тоску по чему-то утраченному и неизмеримо дорогому… Даже если это и не было пробуждением самосознания, то уж безусловно первым шагом в правильном направлении.
Кто же они, сестры Берри? Представим: конец 20-х годов XX века, Америка, пораженная Великой депрессией. В это не лучшее для страны время в Ист-Сайде, далеко не самом фешенебельном районе Нью-Йорка, в иммигрантской семье бывшего киевлянина по фамилии Бейгельман растут две девочки, Мина и Клара. И вот, что называется, «а биселе мазаль, а биселе глюк» — некий доброжелатель случайно услышал, как Мина распевает на улице еврейские песенки, и привел шестилетнюю девчонку на еврейское радио, на не очень даже профессиональную станцию, существовавшую при известной газете американских евреев «Форвертс». И что же, по-вашему, спела, оказавшись перед студийным микрофоном, Мина Бейгельман? «Бейгелах», свою любимую! Скажите, разве это не перст судьбы? Да-да, те самые «Бубличкес», что из золотого фонда еврейской песни. Только не будем забывать: такого фонда тогда вовсе не существовало — ему еще лишь предстояло возникнуть. И его создание стало делом жизни фантастического дуэта The Barry Sisters, Мерны и Клэр Берри — под этим именем сестры Бейгельман, Мина и Клара, вошли в историю. Дуэт этот был, как говорится, обречен на успех: благодаря удивительному сочетанию таких разных голосов сестер — низкий, бархатный, нежный голос Клэр и высокий, звонкий чистый Мерны, а также их артистизму и природной музыкальности, развитию которой в немалой степени способствовал еще и Абрахам Эльстайн, блестящий музыкант, в чьей аранжировке вот уже почитай целый век и евреи, и неевреи всех стран и народов распевают не только «Бейгелах», «Майне идише мама», «Тум балалайка», но и «Очьи чьорныя», и «Крутиться-вертиться шар гальюбой». Эльстайн стал дирижером оркестра, сопровождавшего сестер по всему миру. Вы будете смеяться, но они выступали даже в СССР — один-единственный раз, на концерте американских артистических сил, данном в честь открытия в Москве в 1959 году Национальной выставки США, которая ознаменовала первое по-настоящему глубокое проникновение американской идеологии за пределы железного занавеса, в самое сердце России — уже пост-сталинской, пока еще не объявленной «империей зла».
Я был на этой выставке (пустяки, пришлось лишь отстоять часов пять в очереди, всех-то делов, какие наши годы!), но вот на концерте быть не довелось. Могу только вообразить, как сестры завели аудиторию (а народу собралось немало, поскольку дело было в Зеленом театре ЦПКО, то есть Центрального парка культуры и отдыха им. Горького А.М.). Не знаю, что они пели — наверное, не больше трех песен, стандартный минимум сборного концерта. Думается, что начали с фирменной «Бейгелах», потом было что-нибудь вроде «Йох, майне либе тохтер», и, наконец, взрывная, не могущая оставить никого равнодушным «Хава нагила». И на «бис» — наверное, «Очи черные». А может, и «Ой, Румейне, Румейне…».
«Ин Румейне тринкен вайн, ессен мамалыгэ…» Мы сидим с бабушкой у магнитофона, и она переводит мне следующие за этим строчки: «А тот, кто целует только свою жену — тот…» Ну, что рифмуется с «мамалыгэ»? Разумеется, «мишигэ»! — «Ты тоже так считаешь?» — не без подначки спрашиваю я. — «Ничего я не считаю, — огрызается бабка, хлопнув меня ладонью по лбу. — Я тебе просто рассказываю, о чем они поют. Ах, как они поют!» Между прочим, до того, как я принес домой эти записи, никто в семействе ничего подобного и не слыхивал. То есть, какие-то песни были известны, самая классика, скажем, «Рожинкес мит мандлэх». Благодаря усилиям обеих бабок внуки знали, что означает название песни и регулярно лакомились этой специально для них изготовляемой смесью изюма с чищеными орехами; знали мы и что такое «мандлэх» сами по себе — шарики из заварного (вроде бы, если я не ошибаюсь) теста, размером с лесной орешек, подаваемые к куриному бульону, и нам даже, бывало, напевалась на сон грядущий последняя строчка песни: «Шлуф, майн ингале, шлуф» — «Спи, мой мальчик, спи…» Это было — но не в исполнении сестер Берри.
И вот где-то в середине шестидесятых я держу в руках их альбом, двойной гигант, одни жемчужины, хиты, как сказали бы сегодня. И пока мне его переписывают на магнитофонные кассеты (нет, не кассеты, разумеется, а катушки, или бобины, по 350 метров каждая; немецкая, в смысле гэдээровская пленочка СН, голубая на просвет, не какой-то там ТИП 4 или 6 Шосткинского завода!)… пока, значит, переписывают, я, затаив дыхание, изучаю каждый квадратный сантиметр этого двойного конверта. Особенно разворот, где была и краткая биография сестричек (откуда я впервые узнал их имена), и прочие сведения, а главное —фотографии. Белозубые еврейские красотки, платья в обтяжку, с разрезами, ножки — что надо! Вот они и на сценах разных залов мира, и с друзьями-приятелями-коллегами, и вместе с политиками (вроде бы с Голдой, не помню, врать не буду, но наверное с Голдой, потому хотя бы, что вряд ли я тогда знал в лицо кого-то еще). И их дирижер Абрахам Эльстайн, с седоватой бородкой, в белом смокинге. Огромное впечатление произвела фотография, на которой сестры стоят в окружении морских офицеров (ребята-красавцы в белоснежной форме) на палубе израильского военного корабля. Ведь сведений об Израиле в те годы (у меня, во всяком случае) просто никаких, и вдруг: красивые женщины, военные моряки — одним словом, есть такая страна, живет и процветает. Никакой сохнутовский материал не мог бы произвести такого неизгладимого впечатления, как эта фотография.
Тогда, впрочем, о Сохнуте я вовсе не слыхивал, даже слова такого не знал. Знавал слово «Джойнт», но исключительно в рамках исторических антиизраильских заявлений ТАСС, зачитываемых по первой и единственной программе Всесоюзного радио: железным голосом диктор бросал каменные слова: «…и сюда протянулись кровавые щупальца еврейской буржуазной организации «Джойнт»…»
А с такой организацией как «Сохнут» мы познакомились значительно позже — а именно, когда уже совсем собирались ехать. Ну, курсы иврита были в их ведении (кстати, именно на нас, в мае 1995 г., обломилась их бесплатность, так что, проучившись на халяву март и апрель, далее мы уже собственноручно субсидировали свой учебный процесс). Кроме того, в центральном здании на Грузинах можно было получить какую ни на есть консультацию по вопросам обустройства будущего быта. Или якобы получить. Вот мы пришли туда, а там сидят консультанты — юноша со взором горящим и висячими усами и некая девица, в беседе участия практически не принимавшая. И начали они с порога: учтите, в Израиле очень дороги очки, поэтому надо запастись здесь несколькими парами, а главное — их надо носить на цепочке, или на веревочке, или на шнурочке вокруг шеи («Вот как мы это делаем!»), потому что они постоянно бьются, ибо полы повсюду каменные. Ну, что сказать: важная информация в этом сообщении была как раз про полы — мы и в самом деле не представляли себе именно такие бытовые детали (зачем, собственно, и пришли сюда!), а очки… Ну, что очки. Насчет дешевизны российских оптических изделий мы были осведомлены — равно как и знали, что это определяется крайне низким качеством, а хорошие немецкие очки и в Москве дороги. Консультанты же тем временем напирают на эти шнурочки-цепочки, будто в них вся квинтэссенция сионизма. (Заметим в скобках: я так о сю пору и не прикупил себе этакую веревочку, несмотря на то, что являюсь профессиональным очкариком лет с пятнадцати; жена, впрочем, носит очки (преимущественно солнечные) на шнурке и постоянно талдычит мне, что я не делаю того же из дурацкого упрямства — возможно, она и права, по обыкновению.)
Не без труда удалось нам перейти на реально интересующие нас и более прагматические темы. Заговорили об одежде и о климате вообще. «Жаркая жара, и все ходят практически голые!» — был радостный ответ. И это вместо того, чтобы присоветовать (как это уже сделали соученики по ивритской группе) купить непромокаемую куртку с капюшоном, за колено и на подкладке — вещь, абсолютно необходимую для иерусалимских зим с резкими ветрами и холодным дождем. Ни слова не сказали эксперты-консультанты и о той холодрыге, что царит в помещении даже при плюс десяти за окном. Не было упомянуто и о специфическом раскладе цен на самые что ни на есть основные продукты — типа того, что картошка дороже апельсинов, черный хлеб дороже белого, сыр дороже мяса и т.д. Ничего не было сказано и о качестве водопроводной воды — но, слава Богу, свет не без добрых людей, и уже первые наши иерусалимские знакомые, зайдя на кухню, сходу спросили: «А где ваш фильтр?» И в ответ на наше хлопанье глазами и ушами немедленно повезли нас в магазин для приобретения системы «Брита».
А главное — ни словечком сохнутовские консультанты не заикнулись о той своре жулья, которая поджидает наивного олима в первые денечки его свободного плавания в условиях новой действительности и готова вцепиться в братскую еврейскую глотку без тени сомнения и смущения. В дальнейшем, работая в матнасе, то есть, в районном культурном центре, я всегда инструктировал новеньких (говоря им то, что неплохо было бы услыхать всем нам еще до приезда): «Будьте осторожны! Ничего не подписывайте, не разобравшись толком, что именно вы подписываете. Особенно чеки. И еще бумаги на иврите. Особенно если это бумаги на двух языках.» Случай из личной практики: нам дали для ознакомления некий договорчик на русском, где был вычеркнут один абзац сомнительного содержания. А потом подсунули для подписи якобы аналогичный текст на иврите, где этот абзац пребывал в нерушимости. И мы его даже сгоряча подмахнули, а потом спохватились, сравнили с русским текстом и спрашиваем посредников: «Как же так, мужики?» —»А это не имеет значения,» — заюлили ребятки. Слава Богу, что подписанный ивритский текст физически оставался еще в наших руках, и мы сказали: «Ну, раз не имеет значения, так мы пока что бумажку подержим у себя, а завтра сами отдадим ее адвокату». Наутро мы все заявились к адвокату, и посредники было начали вякать, что, дескать, подписано и с концами; адвокат же, ознакомившись с правленым русским текстом, взял ивритскую версию и собственноручно ее разорвал. При этом нехорошо посмотрев на ребяток.
Впрочем, все это было и быльем поросло. Но есть одна вещь, которую жена не собирается ни забыть, ни простить. Из своих многочисленных поездок по градам и весям страны Советов я привозил самые разнообразные и полезные вещи. И, в частности, из Самарканда приволок замечательный котелок, настоящий казан, той самой классической формы, которая позволяет языкам пламени (даже и газовой плиты, особенно если пользоваться специальной подставкой) огибать днище таким образом, что внутри посудины создается идеальный режим тепловой обработки. Жена не могла на него нахвалиться и не только делала в нем плов, но и жарила все, что угодно — мясо, рыбу, картошку — в том числе и в кипящем масле, а также тушила мясо, и для еды, и для начинки пирогов. Казанок это был предметом зависти многих подружек, особенно тех, кто успел перебраться в квартиры следующего поколения, с электроплитами, которые, в отличие от газовых, пламени, как известно, не дают и поэтому котелки там применимы быть не могут. И потому один из первых вопросов, обращенных к сохнутовским мудрецам, был: «Какие преимущественно плиты в Израиле?» На что был дан достойный ответ, в стиле доминирующего хай-теха: «Разумеется, в основном электрические». Получив такую информацию, жена со вздохом подарила казанок соседке.
Приехали мы — и что же? В первой квартире — газовая, у всех соседей — газовые, во второй квартире — опять же газовая… Надо ли уточнять, какими словами жена костерила консультанта! И вдруг: приходим мы за какой-то очередной бумажкой в филиал министерства абсорбции, по известному всем иерусалимским олимам адресу на улице Гилель, смотрим — батюшки! До омерзения знакомые висячие усы! Консультант! Кидаемся к нему, и он нас вроде бы даже узнал, или вычислил, и радостно так здоровается, и говорит, что он тут по делам, в творческой, так сказать, командировке. А вот мы живем здесь, угрожающим голосом говорит жена. И живем, по вашей милости, весьма неважно. Как же вы смели, не зная ни уха, ни рыла про израильский быт, давать советы и делать ни на чем не основанные заявления! Короче, жена ему чуть глаза не выцарапала — так ей жалко было наш котелок.
А на контрасте следует особо упомянуть Борю, тогдашнего директора Культурного центра на Ульяновской. Вот уж кто действительно делал дело не только нужное, но и доброе. Нам он растолковал насчет нашего будущего житья-бытья, причем во вполне реалистичном ключе, без ненужных иллюзий и прочих обольщений. Подарил два томика словарей: синий иврит-русский в мягкой обложке и серый русско-ивритский в твердом переплете. Дал дискетку для компьютерного изучения алфавита — и действительно, мы освоили буквы в недельный срок, что нам здорово помогло на курсах, потому что группа там подобралась опытная и знающая, составленная преимущественно из мамочек, чьи дети уже не первый год находились в Мединат-Исраэль, а родители все медлили, хотя и регулярно навещали деток с внуками и, таким образом, в языке ориентировались — в отличие от нас, полных новичков. Настолько ориентировались (на бытовом уровне, естественно), что как-то вступили в спор с нашим преподавателем насчет курицы. Тот, исходя из словарных нормативов, утверждал, что это «тарнеголет», тогда как соученицы, опытные посетительницы Махане Иехуда и иных продовольственных рынков, твердо держались освоенного ими на практике слова «оф».
Вообще это расхождение по куриному вопросу можно считать довольно символичным: сохнутовские ребята учили нас не жизни, а своему представлению о жизни, и по прибытии в Израиль часть постигнутых сведений оказывалась бесполезной, а часть вспоминалась со смехом — если не с усмешкой. Впрочем, все сказанное относится, разумеется, к давним временам, и я не сомневаюсь, что сейчас ситуация в корне переменилась к лучшему, и деятельность, направленная на привнесение еврейского самосознания в еврейские же сердца поднялась до того высокого уровня, который свойственен лучшим вещам сестер Берри.
Но все-таки… Все-таки: почему же ни иновещание, ни внутреннее вещание «Коль Исраэль» не используют творчество сестер Берри для пробуждения еврейского духа диаспоры или для поднятия духа морально утомленной общины Святой Земли. Ведь я-то думал, что где-где, а в Израиле сестры Берри на каждом шагу… Нет, на каждом шагу здесь безголосые в массе своей исполнительницы, чей творческий порыв сводится к выражению чувства бесконечной признательности властям Государства Израиль, причем исключительно на уровне муниципальных начальников в области культуры. Благодарность эта озвучивается в рамках щедро раздаваемых ими (с малоприятным местечковым акцентом) интервью; они сменили фамилии, так что каждая — непременно чья-то Бат, то есть, дочь, но несмотря на все эти нечеловеческие усилия, они не воспринимаются (мною, во всяком случае, я ведь про себя и от себя говорю, а не от имени миллионной алии, на что меня никто не уполномочивал), ну, вовсе не воспринимаются как идише мейделе.
Помните, у сестер Берри: «Майне идише ме-е-е-йделе…». Ах, моя еврейская девочка…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer8-9-gopman/
