В 2011 году умер наш друг Арлен Блюм. Крупный российский социолог Андрей Николаевич Алексеев писал о нём: «Если бы меня на высоком Суде спросили: «Что можешь сказать в свое оправдание?», я мог бы ответить: «Я дружил с Арленом Блюмом». Дружба с Арленом — предмет не только радости, но и гордости… Кто бы еще назвал свою очередную книгу: «От неолита до Главлита», а курс лекций по истории цензуры предъявил как собрание исторических анекдотов!.. Кто знал Арлена — тот никогда его не забудет, а кто не знал — пусть узнает. Помянем его чтением. Обогатимся его знанием и улыбнемся вместе с ним».
Мы звали его Аликом. Встречи с ним всегда были праздником. Энциклопедически образованный, с невероятной памятью и замечательным чувством юмора, Алик Блюм был неотразимо обаятельным, блестящим человеком. Книговед, доктор филологических наук, профессор Ленинградского института культуры; по более узкому профилю — специалист по отечественной цензуре (в советские годы по необходимости — царской). С началом Перестройки Алик получил на какое-то время доступ к архивам Главлита. Оказывается, один экземпляр «крамолы» Главлит сохранял и отправлял в спецхран. Вот на этих-то полях и пасся Алик, заглянув за кулисы нашего, по Орвеллу, «Министерства правды». Одна за другой выходили его статьи и книги о замечательных находках, погребённых в спецхране Главлита.
Арлен Блюм
Своим статьям и книгам Алик часто предпосылал убийственные эпиграфы. «Человек перестал быть обезьяной и победил обезьяну в тот день, когда была написана первая книга. Обезьяна не забыла этого до сих пор: попробуйте дайте ей книгу — она сейчас же испортит её, изорвёт, изгадит». Это из Евгения Замятина. А вот из Владимира Соловьёва (1885 год): «Благонамеренный и грустный анекдот: Какие пастыри пасут теперь народ!». Этот пассаж Алик часто цитировал.
Зимой мы с Аликом виделись редко, а лето он обычно проводил под Москвой, по соседству с нами, на даче у нашей общей подруги Лены Краснощёковой, известного литературоведа. Лена — любительница хорошо, со вкусом одеться. Алик говорил о ней, перефразируя Максима Горького: «Всем хорошим на мне я обязан книгам». Лена уже много лет живёт в Америке. В бытность её в Советском Союзе она написала и издала несколько серьёзных литературоведческих книг, много критических статей, разнообразные эссе и предисловия. Несмотря на невинную профессию, Лена долгие годы была «в отказе». Первый отказ совпал с публикацией её книги о творческом методе Всеволода Иванова. «Лену-то почему не выпускают?» — изумлялись друзья. — «Слишком много знает о творческом методе Иванова», — объяснял Алик.
Это были восхитительные дачные вечера. Алик был блестящий рассказчик. Я помню его рассказ об опечатках, квалифицированных как вредительство на страницах книг и журналов. По многочисленным заявкам Алик повторял свои истории на бис приходившим и приезжавшим гостям, и они запомнились, хотя за дословное изложение я, конечно, не ручаюсь. От некоторых опечаток шёл мороз по коже. Вот, к примеру, из какой-то спортивной газеты: «Мелкий унылый вождь сеял над зелёным полем стадиона». Или «Владимир Ильич начал говорить, задумчиво царапая когтями лоб». Да и другие, спрятанные в спецхране, но найденные Аликом опечатки часто били не в бровь, а в глаз: «великосоветская чернь» вместо «великосветская чернь» в либретто какого-то спектакля; «куроводство» (вместо руководства) партии Ленина-Сталина. Или вот из письма какого-то то ли октябрёнка, то ли юного пионера товарищу Сталину: «Самым моим большим желанием было побывать в Мавзолее и увидеть Вас, товарищ Сталин!». Желание пионера в конце концов сбылось, но дожили ли до его осуществления сам пионер и его родители?
Много проблем, рассказывал Алик, доставляла наборщикам и корректорам фамилия Сталина, поскольку в наборной кассе рядом с «т» стояло коварное «р», и легко было перепутать. Ещё нас очень повеселила история о неудачном сокращении слов в каком-то пособии по статье Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»: «В.И. Ленин. Мат. и эмп.».
Алику какое-то время было доступно в архивах практически всё, кроме листов с государственными тайнами. Последние, впрочем, охранялись весьма нерадиво: секретные листы были скреплены банальными скрепками. Алика — большого любителя государственных тайн — раздирало любопытство. Однажды, воспользовавшись кратковременным отсутствием в зале надзирательницы, отлучившейся по физиологической надобности, Алик молниеносным движением вытащил скрепки и с замиранием сердца заглянул внутрь. Открывшееся взору так его поразило, что он чуть не забыл скрепить обратно секретные листы. Государственная тайна состояла в спецдонесении: «О недостатках случной кампании в колхозах Ленинградской области». Речь шла о племенных жеребцах, использовавшихся председателями колхозов на тяжелых пахотных и тягловых работах и поэтому неохотно исполнявших свои прямые обязанности. Разумеется, все они (не жеребцы, а председатели) объявлены были «вредителями» и привлечены к ответственности… Приобщаться к государственным тайнам Алик больше не рвался. В те годы, как любил повторять Алик, «гнусное и смешное» шли рука об руку: не надо было быть медиумом, чтобы догадаться о судьбе несчастных, чьи книги или статьи были изъяты из обращения и уничтожены за неловкие опечатки или упомянутые не к месту фамилии. Генрих Гейне писал: «там, где начинают с уничтожения книг, неизбежно заканчивают уничтожением людей».
…Совершенно козырной находкой для наших вечерних чаепитий был обнаруженный Аликом в спецхране «Весёлый архив». Сборник этот был выпущен издательством «Земля и Фабрика» в 1927 году (Библиотека сатиры и юмора. Копилка советских курьезов. Выпуск 1. Тираж 12 500 экз.); составителем его был Борис Самсонов, а предисловие написал Михаил Кольцов. Алик этот сборник опубликовал, что позволяет мне, не доверяясь памяти, цитировать точно по оригиналу. Вот что пишет Алик в предисловии к сборнику: «»Выпуск первый» этой небольшой и очень забавной книжечки оказался и последним. Вскоре она была конфискована и заключена в библиотечные узилища: сохранилось лишь считанное количество ее экземпляров. Главной причиной ареста послужило, конечно, имя автора предисловия Михаила Кольцова, известного литератора и публициста, расстрелянного в 1938 г. Но и самое содержание сборника могло вызвать неудовольствие цензоров, поскольку в нем они, должно быть, усмотрели поклеп и «надсмешки» над советскими людьми. Составитель сборника (к сожалению, мне не удалось установить сведения о нем), ничего между тем сам не придумал: он лишь тщательно фиксировал и сохранял исчезающий материал — объявления, эпитафии, заявления, служебные характеристики, докладные записки и т. п. Собранные им тексты как нельзя лучше и красочней передают атмосферу эпохи нэпа…
В предисловии, озаглавленном «Драгоценный букет», Михаил Кольцов так оценивает «Веселый архив»: «…Без сомнения, без всякого сомнения, собранная Б. Самсоновым книга — самая смешная и великая книга из всех, которые я читал за годы революции…» В заключение Кольцов, в духе времени, стремится придать своему предисловию оптимистический и классово отточенный характер: «В сборнике перед нами — самые пахучие «цветы», распустившиеся на навозной свалке старой российской пошлости, тупости, бюрократизма. Год за годом мы срываем оную старую растительность, сравниваем с землей навозные кучи. Не долго ждать конца работы. А букет отборных цветов занятно и полезно засушить в книжке на долгие времена».
Что ж, познакомимся и мы сейчас с некоторыми «отборными цветами», попавшими в книжку».
Кладбищенские надписи
«Здесь упокоен бывший раб божий, а теперь свободный божий гражданин Никита Зощенков, 49 лет».
«Упокой, Господи, обманутый Врангелем прах казака станицы Режицкой Семена Кувалдина, вернувшегося в лоно Советской власти и во Царствии Твоем».
Докладная записка
В Парт бюро 64 полка
Доношу до вашего сведения, что моя жена родила сына 27 марта 1924 г. и я желаю сына публично крестить. Имя на усмотрение Парт Бюра почему я желаю Крестить Публично потому что я женился по совецки. А во-вторых я хоть и Безпартейный но желаю подержать Энтервенцию. Прошу неотказать.
Пом. Ком. Взвода-3 Удалов».
Постановления
Из постановления Сталинградского Союза деревообделочников.
Исключаются из членов союза на неопределенный срок:
Чебатурин за то, что зажиточно жил.
Елькин за религию.
Бондаренко за разложение масс.
Анисимов — глубокая старость.
Смотритель базара в Артемовске подал Горместкому такой рапорт
Рапорт
Прошу вашего распоряжения огородить лавку на нижнем базаре городских весов колючей проволокой, ввиду сильного зловония от проходящих граждан. В некоторых некорректностей оправляются на стенку по просьбе и заявлению того же весовщика».
На рапорте резолюция:
«Тов. Петрову.
Сообщите, есть ли проволока. Впишите ордер».
Резолюция Петрова:
«Проволока есть, но тонкая. Зловоние не задержится».
Мы с друзьями часто цитируем Алика. «Обманутый Врангелем прах» и «Проволока тонкая, зловоние не задержится» стали нашими семейными метафорами к некоторым событиям внутренней и международной жизни…
Неудачные (а может, как раз удачные) сближения слов или заголовков иногда тоже принимали характер вражеской вылазки. Из рассказов Алика о неудачных сближениях запомнился такой, вычитанный им в изъятой Главлитом колхозной или совхозной газете (возможно, в период «дела врачей»): «Мы должны как зеницу ока беречь жизнь тов. Сталина, всех наших вождей», и сразу под этим: «Уничтожить гадов, чтобы и следа их не было на нашей земле!» Много десятков лет спустя после событий, с таким блеском рассказанных Аликом, я сама была свидетельницей «выдирки» из замечательного журнала «Химия и жизнь», где какое-то время работала моя племянница Таня. Выдирали всей редакцией, не покладая рук, круглыми сутками из почти полумиллионного тиража. Проблема состояла в том, что в верху злосчастной страницы была помещена иллюстрация к статье о пользе животных жиров и белков; на ней был изображён мчащийся грузовик, набитый свиньями, быками, гусями и курами, гладкими и упитанными, как на подбор, словно сошедшими в журнал с Выставки достижений народного хозяйства. Прямо под этим рисунком бил в глаза заголовок следующей по ходу статьи, набранный крупным шрифтом: «Навстречу ХХI съезду КПСС» (возможно, речь шла о двадцать втором, точно не помню).
Путь Алика в архивы Главлита, где он проводил свою жизнь, не был усыпан розами. В начале Перестройки он многое успел. Но постепенно тропинка становилась всё у́же, и по приходе к власти нового российского начальника к 2002 году практически исчезла. Дело доходило до курьёзов: Алику перестали выдавать документы, которые он раньше не только видел и изучал, но описал и опубликовал. «Факт публикации ещё не означает момента рассекреченности», — заявил онемевшему от удивления Алику директор архива… Чем вам не Оруэлл, «1984»?! В своё время, ещё в брежневские годы, «1984» просочился к нам сквозь железный занавес листочками папиросной бумаги. А Алик обнаружил в спецхране настоящий — типографский — экземпляр этой книги, которым, вероятно, зачитывались работники нашего «Министерства правды». В статье об Оруэлле Алик писал, что советская практика тотального “библиоцида” вполне укладывалась в чеканные формулы партийных лозунгов оруэлловского Старшего Брата: “ПРАВДА — ЭТО ЛОЖЬ”, “НЕЗНАНИЕ — СИЛА” и “Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, управляет прошлым”. «Благодаря насаждаемому “новоязу”, — писал Алик, — создается практически неограниченная возможность властвования над сознанием людей и их поступками: “мыслепреступление” должно стать, таким образом, попросту невозможным — для него не останется слов». Статья эта была написана Аликом в середине девяностых. Поразительное пророчество…
Работа Алика в архивах Главлита была сродни работе археолога, золотоискателя и реаниматора. Значение его раскопок для культуры вообще и для русской словесности в частности трудно переоценить. Он реанимировал похороненные заживо в спецхране имена и труды забытых писателей, поэтов, эссеистов и издал Индекс запрещённой книги: «Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917–1991: Индекс сов. цензуры с коммент.» СПб.: С.-Петерб. гос. ун-т культуры и искусств, 2003. 403 с. Индекс запрещённой книги насчитывает 1233 наименования!
Алик обладал немыслимой работоспособностью. Вскоре после его смерти упомянутый уже друг Алика, социолог Андрей Николаевич Алексеев составил подборку его публикаций — вероятно, неполную, насчитывающую сто восемьдесят два наименования, среди которых пять толстых книг.
За книгу «Советская цензура в эпоху тотального террора, 1929–1953» Алик был награждён престижной литературной премией «Северная Пальмира». Начиная с 2012 года, в Ленинградском государственном университете ежегодно проводится международная научная конференция памяти А. В. Блюма: «История книги и цензуры в России. Блюмовские чтения«.
Сказать, что Алик любил книгу, было бы неточно: вернее будет сказать, что книга была его жизнью. Ещё при советской власти он составил три замечательных сборника: «Очарованные книгой» — русские писатели о книгах, чтении, библиофилах («Милой Наталии от очарованного составителя этой книги»), «Вечные спутники» (советские писатели о книгах, чтении, библиофильстве), «Книжные страсти» — сатирические произведения русских и советских писателей о книгах и книжниках («Дорогой Наташе — стрррастно…»).
С кем только вы не встретитесь на этих страницах: Некрасовым и Салтыковым-Щедриным, Зощенко и Аверченко, Булгаковым и Буховым, Цветаевой и Кольцовым, Ильфом, Аркановым, Лиходеевым. Вот только встретиться с ними вам будет нелегко: по-моему, сборники эти, изданные в восьмидесятых годах (правда, астрономическими тиражами в сотни тысяч экземпляров), никогда не переиздавались. Не знаю, как в Ленинграде, а в Москве их почему-то продавали за твёрдую валюту в магазине «Берёзка», откуда допущенный к кормушке народ пёр, понятно, не «Белинского и Гоголя», и даже не «милорда глупого», а коньяк и джинсы. Аликовы сборники там, думается, большим спросом не пользовались, разве что у заезжих славистов.
…Помимо общих друзей, нас с Аликом роднила замешанная на глубоком уважении любовь к котам. Предпоследний Аликов Кот (к несчастью, забыла его имя-отчество) обладал исключительными умственными способностями и литературным талантом. Когда Алик работал дома, Кот садился на стол рядом с пишущей машинкой и внимательно следил за происходящим. Иногда вдруг вскакивал и бил Алика лапой по руке. «Заметил опечатку, — тревожился Алик. — А может, формулировка не понравилась, надо будет отредактировать». Но самое замечательное происходило, когда Алик вставал и отходил от пишущей машинки. Я никогда не видела ничего подобного. Кот немедленно занимал его место и…начинал печатать! Честное слово! И тогда Алику пришла в голову замечательная идея. В Оксфорде он познакомился с английским славистом, у которого был кот по имени Томас Муррр. И Аликов Кот затеял переписку с котом Томасом. Это был высокий образец эпистолярного стиля. Коты обсуждали последние политические новости, сплетничали, по весеннему времени обменивались опытом и хвастали успехами… Простить себе не могу, что подаренные мне Аликом странички этой переписки пропали при моём переезде в Штаты.
Наш кот Афанасий тоже очень дружил с Аликом. Когда мы с Володей и Викой уезжали в летний отпуск, Афанасий перебирался на несколько недель на дачу к Лене Краснощёковой, где его все очень любили. От нашей собственной дачи ему отказала моя сестра Ляля за вопиющее пренебрежение служебными обязанностями: Афанасий не просто не ловил мышей: он орал, отшатывался и удирал, если их, пойманных в мышеловку, совали для науки ему под нос. Моя сестра отказалась держать в доме такого дармоеда в наше отсутствие. А у Лены Краснощёковой Афанасия уважали, любили, ласкали, кормили и ничего за это не требовали. Но однажды он попал там в критическую ситуацию, и спас его Алик. К Лене в гости пришёл приятель-лингвист с огромной лохматой собакой колли. Афанасий сидел на парапете террасы и внимательно следил за собакой. На середине стола, за которым происходило традиционное чаепитие, стояла огромная миска только что протёртой чёрной смородины — весь урожай того года. Шла неторопливая беседа на лингвистические темы, для колли, повидимому, не представлявшая большого интереса. Собака соскучилась и громко зевнула, открыв огромную зубастую пасть. Афанасия смело с парапета. Он взмыл вверх, уцепился за подвешенный к потолку абажур, не удержался и рухнул всем своим толстым задом прямо в миску протёртой смородины, обдав хозяев, гостя и террасу водопадом густых сладких брызг, после чего с отчаянным воплем взлетел обратно на парапет, с парапета — на сосну и в мгновение ока оказался на самой её вершине. Сосны у нас на 42-м километре прямоствольные, высокие, с длинным голым стволом и шапкой веток на верхушке. Взлететь по голому стволу кот может, а спуститься — никак. Со слипшимся черносмородиновым задом кот сидел на ненадёжной ветке на вершине сосны, ему было страшно и одиноко, и он истошно орал. Гость-лингвист со своей колли срочно ретировался, спеша отчистить драгоценную шерсть; хозяева в прострации осматривали место катастрофы, пытаясь оценить размеры бедствия, включая изгаженные туалеты. И только Алик в первую очередь занялся спасением кота. Весь обляпанный чёрной смородиной, он куда-то сбегал и вызвал пожарников. Они приехали с огромной лестницей и сняли Афанасия с сосны.
…У Алика была своеобразная манера литературной критики: он принимался хвалить «жертву», но так, что восхваляемый извивался в конвульсиях и наверняка думал, что уж лучше бы он был изруган последними словами. Я и сама стала объектом такой критики, о чём чуть позже. Сначала, в качестве примера, приведу избранные строки из статьи Алика «Два жука в русской поэзии: Опыт системного прочтения двух стихотворений». Впервые статья была опубликована в журнале «Столица» (1991, № 49). Впоследствии она была переработана автором, и новая версия опубликована в журнале «НЛО» в 2011 году.
«Последнее время наши СМИ активно обсуждают, казалось бы, не самый животрепещущий вопрос: достойна ли Центральная детская библиотека России носить гордое имя Сергея Михалкова? Учитывая несомненные заслуги писателя перед детской литературой, руководство библиотеки всячески настаивает на этом. Но есть и противники… В частности, Эдуард Успенский считает, что такое присуждение выглядело бы кощунственно, поскольку досточтимый писатель известен как литературный и общественный деятель, нещадно разоблачавший и громивший Пастернака, Синявского и Даниэля, Сахарова, да и вообще заслуги его перед отечественной словесностью весьма сомнительны. Он даже считает, что с таким же успехом можно создать «Детский садик имени Малюты Скуратова». Ну, это уж чересчур… Мы все-таки более склонны разделить позицию руководителей библиотеки. И попытаемся сейчас это аргументировать.
Во-первых, Михалков известен как автор трех редакций официального гимна, текст которого он искусно менял на протяжении многих десятилетий применительно к изменившимся обстоятельствам. Такое не каждый сможет: недаром наш народ ласково называл авторов музыки и слов гимна «нашими гимнюками»…
Или другой его шедевр — книжка «Лесная академия», печатавшаяся на протяжении десятилетий многомиллионными тиражами.
Вот о ней и пойдет речь в наших кратких заметках. В домашней библиотеке моих друзей чудом сохранилась старая потрепанная книжка, которая, как можно полагать, и стала импульсом к созданию «Лесной академии». Вот она: «Моя первая книга стихов» — небольшая хрестоматия, вышедшая в издательстве «Товарищество М.О. Вольф» в 1912 году, то есть за год до рождения С. Михалкова…
Эта книжка позволила предпринять маленькое литературоведческое исследование, которое я и предлагаю, г-н редактор, на Ваше благоусмотрение.
Не исключено, что маленькому Сереже в детстве читали эту книжку и причудливым образом одно из стихотворений, названное «Жук-учитель», так запало ему в душу, что спустя много лет вызвало цепь ассоциаций, в результате которых и родилась «Лесная академия». Автором «Жука-учителя» указан Константин Николаевич Льдов, некогда известный, а сейчас забытый поэт, родившийся в 1862 г. и умерший в 1937-м (но в своей постели: после революции он жил в эмиграции, в Брюсселе).
Сравним же теперь эти два текста и убедимся, как далеко ушел советский поэт от своего дореволюционного собрата по перу, придав уходящему в глубокую древность мнемоническому стихотворному приему обучения детей грамоте совершенно новые, созвучные героической эпохе оттенки и краски.
Итак, начинаем:
Константин Льдов
Как-то летом, на лужайке,
Господин Учитель-Жук
Основал для насекомых
Школу чтенья и наук.
Сергей Михалков
Как-то летом, на лужайке,
Очень умный Майский Жук
Основал для насекомых
Академию наук.
Прокомментируем два этих текста. Как мы можем убедиться, оба поэта, не сговариваясь, естественно, обращаются здесь к образу Жука, образу, столь характерному и типологически искони присущему русской литературной традиции. Осмелимся высказать осторожную гипотезу, что восходит этот бессмертный образ еще к 60-м годам XVIII века, когда Александром Сумароковым была написана басня «Жуки и Пчелы». В дальнейшем тема Жука разрастается. Вспомним мы, конечно, и дивно звучащую строку из элегии Василия Жуковского «Сельское кладбище»: «Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает…» (обратите внимание на богатую внутреннюю аллитерацию, звучащую в названии нашего симпатичного животного и фамилии поэта, воспевшего, думается, его отнюдь не случайно). И уж, разумеется, не пройдем мимо Александра Пушкина, который в 7-й главе «энциклопедии русской жизни», романа «Евгений Онегин», не мог обойти вниманием наш персонаж:
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Но, сравнивая эти тексты, мы видим, что С. Михалков наполняет этот традиционный образ совершенно новым и, не побоимся этого слова, классовым содержанием. В самом деле, К. Льдов называет жука-учителя «господином», как бы унижаясь и заискивая перед ним, что совершенно чуждо советской школе. С. Михалков гордо называет его «Майским», ненавязчиво и искусно вызывая тем самым у нашего ребенка положительную доминанту, а именно ассоциацию с Международным праздником трудящихся — с 1 мая. Выскажем предположение, что такое поэтическое противопоставление навеяно, должно быть, следующим четверостишием Николая Олейникова:
Лев рычит во мраке ночи.
Кошка стонет на трубе.
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.
Но вернемся к нашим поэтам и обратим внимание на такой интересный факт: если дореволюционный Жук обучает детей в школе, то советский — в «Академии наук»! Такая поправка, несомненно, свидетельствует о повышении самого статуса грамотности и большей ее престижности в советское время.
Двигаемся дальше. Вот буква «А» и следующие за ней по алфавиту.
Константин Льдов
«А» — акула, «Б» — букашка,
«В» — ворона, «Г» — глаза…
Шмель и Муха, не болтайте!
Не шалите, Стрекоза!
Сергей Михалков
«А» — акула, «Б» — береза,
«В» — ворона, «Г» — гроза.
Шмель и Муха, не жужжите!
Успокойся, Стрекоза!
Нас не должно смущать некоторое сходство этих четверостиший; оно кажется таковым только при первом приближении. Но смотрите, как искусно рука мастера меняет тональность стихотворения! Во-первых, «глаза» заменены «грозой»: опять-таки мы здесь видим стремление еще раз напомнить о майских праздниках (см., например, «Люблю грозу в начале мая..»). Во-вторых, в отличие от Льдова, советский поэт Стрекозу называет на «Ты», воспитывая и утверждая тем самым в нашем ребенке чувство товарищества и равноправия…
Мы могли бы продолжить эти сравнения… Но оставим это для желающих. Заметим лишь, что такими ненавязчивыми изменениями советский поэт добивается высочайшего художественного (и педагогического!) эффекта, оставляя далеко позади своего предшественника на этом поприще.
Итак, надеемся, что наш скромный опыт прочтения двух стихотворений прибавит аргументов сторонникам присуждения Центральной детской библиотеке имени Михалкова и рассеет наветы и сомнения отдельно взятых злопыхателей (или уже взятых?). С другой же стороны, он может пригодиться литературоведам-текстологам и комментаторам будущего Полного собрания сочинений С.В. Михалкова».
Такова реплика Алика «в защиту» нашего гимнюка.
«На основании вышеизложенного», как пишут в научных статьях, вас, полагаю, не удивит, что, пока Алик был жив, то, приезжая в Ленинград, я всегда останавливалась у них с Милой, хотя оба курили как сумасшедшие, а я с трудом дышу среди курящих. Алик вообще не вынимал папиросы изо рта — он был, несмотря на кучу тяжких хворей, “chain smoker” — в буквальном переводе «цепной» курильщик. Но однажды, в девяносто третьем году, мне пришлось остановиться в Петербурге не у Алика и Милы, а в гостинице «Астория», ибо я сопровождала в поездке по России моего доброго знакомого — американского миллиардера Джима Соренсона. В «Астории» его мгновенно отравили чем-то второй свежести (как и половину остальных постояльцев, независимо от классовой и расовой принадлежности, социального статуса и страны постоянного проживания: эти конфиденциальные сведения сообщила нам уборщица гостиницы, мывшая туалеты). Джиму было очень плохо, он не ел и не пил (даже чая) двое суток: опасался, что дело в недокипячёной невской воде, о которой читал ужасы в каких-то американских проспектах.
Девяносто третий год в России. Время пустых полок, голода, разгула преступности и полного беспредела. Джим таял на глазах, я была в отчаянии и позвонила Алику. Надежда моя была на Милу, работавшую на телевидении в популярной тогда программе «Пятое колесо».
Опасаясь, что буду привязана к Соренсону и не смогу вырваться, я не сообщала о своей поездке в Россию ни московским, ни питерским друзьям. Услышав мой голос, Алик удивился и обрадовался:
— Приезжай! Ждём!
— Я не одна.
— Конечно, приезжай с Володей.
— Я не с Володей. Я с американским миллиардером.
(Короткая пауза; Алик, не очень уверенно):
— Поздравляю!
— Да не с чем: он у вас тут концы отдаёт. Какая-то холера. Спроси у Милы: у вас есть курица? Есть?! Попроси, пожалуйста, Милу сварить бульон.
Телевидение в России всегда подкармливали, и надежда моя оправдалась: у Милы действительно оказалась курица! Наш визит с Джимом к Алику и Миле, да и всю эпопею, связанную с нашей поездкой в Россию, я описала подробно в книге «То ли быль, то ли небыль». Должна признать, что в своём описании я позволила себе некоторые гиперболы, и прошу за них прощения. Я писала: «Милка объявила, что обед готов, и мы перешли в столовую. На столе в большом блюде лежала совершенно синяя от худобы птица в недообщипанных перьях. У Джима глаза на лоб полезли.
— Что это?! — спросил он в ужасе.
— Это курица, — объяснила я. — Редкая разновидность.
Выведена в России.
— Это здесь едят???
— Да, и, как видишь, живы-здоровы…»
Этот пассаж неточен. Курица, которой угощала нас Мила, была, конечно, хорошо ощипана. Но истощённой была невероятно, как та отечественная курица из российского анекдота, что лежала в витрине рядом с лоснящейся от жира и чистоты американской. Американка стыдила российскую: «Как можно в таком неопрятном виде лечь в витрину!», на что российская отвечала: «Зато я, милочка, умерла своей смертью!»
С Милой и Аликом
Моя склонность к гиперболизации не прошла мимо внимания Алика и Милы. На презентации моей книги в журнале «Звезда» Алик зачитал и предъявил мне копию «направленного им в Гаагский суд иска за клевету».
«Председателю Международного суда в Гааге
Копия: автору книги Н. Рапопорт
Копия: издательству “Пушкинского фонда”
ИСКОВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ
С тяжёлым чувством посылаю я, досточтимый господин Председатель, это исковое заявление. Трудно говорить, но надо…
Я, четверть века знающий г-жу Рапопорт (в дальнейшем именуемую по-нашему т. Рапопорт) всякого ожидал от этого рыжего феерического и даже где-то инфернального существа (если бы только Вы её видели! Вам бы всё стало ясно!), однако всё имеет границы. Когда десять лет назад я прочитал в «Юности», в самый разгар перестройки, гласности и несбыточных мечтаний либеральной интеллигенции, её воспоминания об отце и деле врачей 1953 г., я как-то смирился с этим, поскольку в России кто только не пишет. Практически — все… Но когда я недавно увидел в продаже целую книгу, то понял, что шутки плохи: надо, пока не поздно, останавливать автора. В самом деле, о чём эта книга, написанная в Солт-Лейк-Сити, в главном центре оголтелого мормонства, куда т. Рапопорт эмигрировала в самый критический момент для страны, её взрастившей? Об отце, которого я имел честь и удовольствие знать? Не спорю, о нём она написала очень хорошо и проникновенно, но попробовала бы она иначе! Но далее, оттолкнувшись, так сказать, от отца, на многих страницах она рассказывает о том, как систематически и целенаправленно вращалась в околодиссидентских и откровенно диссидентских кругах, как помогала всяким отщепенцам и перевёртышам. Допустим, это было в прошлом, но кто поручится, что она не поступит так же в случае перемен?
Скажут, конечно, что книга написана живо и безыскусственно. Нет, отвечу я, насчёт последнего это вовсе не так. Она написана с ба-альшим искусством. Но с каким? Не нашим, отвечу я, искусством, искусством, которое никуда не зовёт, и, больше того, отвлекает от задач текущего момента. Книга полна всяких нездоровых, я сказал бы, мыслей и намёков и пронизана каким-то патологическим юмором. Какой-то сплошной макабр, что, разумеется, не случайно, если вспомнить профессию её отца, крупнейшего патологоанатома. Гены, господа… К глубочайшему несчастью, я стал персонажем этой книги (см. листы дела 87–89 в главе «Визит Джима»), в которой повествуется о том, как автор на своих якобы хрупких плечах доставил (доставила) в Петербург простого и незатейливого американского миллиардера Джима Соренсона, тоже, заметьте, закоренелого мормона из штата Юта. Этого Джима, видите ли, отравили в гостинице «Астория» (не иначе агенты «Джойнта», явно его с кем-то перепутавшие). И т. Рапопорт привезла его ко мне на Васильевский остров на предмет лечения с помощью куриного бульона. Вот здесь-то её так называемое «искусство» проявилось в полной мере. По её словам моя жена — «Милка», как она называет её постоянно с удивительным и ни на чём не основанным амикошонством, — сварила (цитирую) «совершенно синюю худую птицу в недообщипанных перьях». Увидев растерянность и недоумение в глазах этого Джима, она пояснила: «Это курица. Редкая разновидность. Выведена в России» (лист дела 89). Тут всё неправда. Во-первых, курица не была абсолютно синей, может-быть, чуть-чуть синеватой, по крайней мере не такой синей, как у Метерлинка. Самое же главное, что тогда никаких российских куриц вообще не было, а продавались исключительно ножки ихнего президента Буша. Как пелось в одной популярной советской песне: «Я других таких курей не знаю…» А уж если они, эти ножки, синие и в перьях, то никакой российской вины в этом нет. Сами виноваты… Надо было избирать другого президента, что, в конце концов, и произошло.
Многое можно сказать об этой книге, но, кажется, и этого достаточно. Итак, граждане судьи, прошу возбудить дело о нанесении мне морального ущерба. Оцениваю я его в один миллион долларов или, в случае отсутствия у истицы указанной суммы, в одну выше оклеветанную птицу. Только прошу истицу не отделываться сухопарой ножкой Буша, а прислать хотя бы ножку Коля, желательно без перьев. Прошу также вынести частное определение по поводу вражеской вылазки издательства «Пушкинского фонда», пошедшего на поводу т. Рапопорт и выпустившего 3-тысячным тиражом эту беспрецедентную по коварству книгу.
Оклеветанный персонаж
Санкт-Петербург, 10 ноября 1998 г.»
Пришлось отвечать… Я с ходу заявила, что с голодухи у истца произошла аберрация памяти: пять лет назад, когда состоялся мой с Джимом визит в голодную Россию, не было у них с Милой никаких «ножек Буша», а была лишь синяя птица, и впрямь не от Метерлинка, да и та была выдана Миле как работнику «Пятого колеса» на телевидении, чтобы меньше клеветали. Но что правда, то правда: птица была хорошо ощипана. Оправдания мои звучали жалко и неубедительно, и я прибегла к помощи так называемой поэзии:
Ответ не враз придёт на ум,
Когда на вас наедет Блюм.
Могла за давностию лет
Я перепутать куры цвет,
Но всё же, милый Блюм, абсурд
Вам подавать в Гаагский суд,
Поскольку на него нажим
Окажет мой свидетель Джим:
Он истиной не одержим!
К великому сожалению, в своё время я упустила возможность прочитать многие статьи Арлена Блюма, а теперь некоторые трудно найти. Привожу короткий, избранный мною список, если вам вдруг тоже захочется их прочитать; по большей части его статьи были опубликованы в журналах «Звезда», «Новое литературное обозрение»; что-то можете найти в журналах «Наука и жизнь», «Иностранная литература» и других. Вот их заглавия:
«Искусство идет впереди, конвой идет сзади: дискуссия о формализме 1936 г. глазами и ушами стукачей: (По секретным донесениям агентов госбезопасности)».
«Как было разрушено «Министерство правды»: советская цензура эпохи гласности и перестройки (1985—1991)».
«Буржуазная Курочка Ряба и православный Иван-дурак: [Архивные документы 1924–1925 гг. о цензуре детской литературы]»
«Благонамеренный и грустный анекдот», или Путешествие в архивный застенок».
«Как выбирали в академики (по секретным сообщениям госбезопасности)».
«Рукописи не горят? К 80-летию основания Главлита СССР и 10-летию его кончины».
«”Если Троцкий не возьмет, выйду за Чичерина…”. Запрещенные частушки из спецхрана».
«Запрещенные романсы в репертуаре Федора Шаляпина».
«Склад микробов коммунизма: “Нежелательная персона”, “клеветнический факт”, “политический дефект”, “люди хуже родственников — однофамильцы”. Любое из этих определений отправляло книгу в вечную ссылку».
«Собачье сердце» глазами Шарикова: советская цензура 20-х годов».
«Index librorum prohibitorum русских писателей 1917—1991: [Фрагменты списка запрещенных книг русских писателей XX в.]».
«Начало II мировой войны: настроения ленинградской интеллигенции и акции советской цензуры по донесениям стукачей и цензоров Главлита».
«Псевдопереводы на русский как литературный и политический прием».
«Удивительный барон Мюнхгаузен».
«Каратель лжи, или Книжные приключения барона Мюнхгаузена» М., Книга, 1978, 61 с.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer8-9-rapoport/
