Колесил,
колесил –
исколесил,
всё, что вблизи,
покатил дальше –
через большак и пашни,
через орешник фисташковый,
мимо водонапорной башни –
символа дня вчерашнего,
мимо деревни, где простокваша,
и города, где опавшим
листьям смышлёные первоклашки
уделяют внимание –
взяв процесс увядания,
как открытую данность,
и воплотив в гербарии
мысль о бессмертии — пока не украли
и эту иллюзию
педагоги школы и вуза,
начальники-моралисты,
держатели акций истины,
проворные толмачи,
рвачи казённой парчи.
Колесил,
колесил
до упадка сил –
увяз в грязи
среди топких низин.
В заводях — ходят язи,
в полях — колосятся озимые,
но на оси –
сломано колесо,
а из-за тёмных лесов
всходит луна –
холодней валуна,
хоть и ликом — апостол Лука.
Здесь — на отшибе –
кажутся сёла большими,
и сосны своими вершинами –
будто метут Млечный путь.
Доколесить как-нибудь,
доколесить как-нибудь
до кузнечика –
в травах замеченного –
до всхлипа
надломленной липы,
до трепетной птицы,
в которую переродится
весь этот гул,
до себя, что в пряном стогу
наблюдал звездопад
и клубящийся пар
в колдобинах хлипких дорог –
до всего, что догнать не мог…
* * *
И было слово.
И было солоно
на губах, словно
выпито море
со всеми его аллегориями
и приметами шторма,
что всё время — так скор и
так — с корнем
вырван из горла –
как окрик
грубого часового
за колючей проволокой
горизонта, где слово –
это основа
долгого
взгляда в суть речи –
со стремлением встретить бога
или хоть что-нибудь бесконечное…
И было слово.
И были совы
над лесом сосновым –
будто бы невесомые.
Но всё, что ты смог –
внести прелый мох
на ладони
в облезлый подъезд.
Вот, мол, бедовые –
только мох-то и есть —
оправдание дна оврага,
где собирается влага
и скорченная коряга
напоминает ящера,
вымершего до пращура,
но норовящего
прыгнуть стрелою в чащу.
И было слово.
И было снова
заглажено чувство скола,
по которому делятся стороны
света. Сосед репетирует соло
на сломанной
скрипке, и сонный
дом — перебирает сорные
травы разбитого инструмента.
Так пролетает лето –
вслед за совами —
и пусть на губах твоих солоно
и скоро — увы, уже скоро –
всё это будет взорвано –
даёшь себе слово,
снова даёшь себе слово…
…………
Геометрия
окна –
ветром
полна.
Однако –
прочь
все эти рамки.
Ночь —
как ночь –
даже в масштабах
пространства,
где небесная швабра
часто-часто
работает по углам,
гоняя вчерашний хлам –
так, что рука
дежурного по верхам –
высекает молнии.
Внизу —
затухают волны
будней и зуд
насущных
потребностей.
Всё, что на сушу
вышло из бездны –
приняло форму
холодного камня
или фарфора
на полочке в спальне.
Слух –
острее.
Стук
сердца — режет
из-под ребра
мякоть,
что стала груба
в хлебе из злака,
срезанного под корень
и запечённого в плоть.
Но кто-то же любит корку,
выхватив целый ломоть…
Вот так –
тик-так,
тик-так,
тик-так…
Впрочем, нет механизма
с пружиной и шестернёй
в призме
новых часов,
отменивших старьё.
Теперь микросхема –
и есть — вселенная,
что щурится через стекло.
Чай –
ещё крепок,
ещё горяч, но сейчас
это — нелепость
в условиях
сухости формул,
когда в окне, нарисованном –
в качестве форы
очерченного объёма –
сгущается тьма.
И лишь чувство дома –
окунает в купель дитя.
