В перестроечные времена ходила такая, то ли детективная быль, то ли легенда, о молодых литераторах из эпохи Хрущева, бросивших вызов советской власти. Их преследовали, высылали из Москвы, исключали из вузов, бросали в психиатрические клиники и даже арестовывали. Сегодня, благодаря Интернету, легко разыскать любую информацию, но еще четверть века назад, нашими «Интернетом» было сарафанного радио. Возможно те, кто по возрасту застал «хрущевскую оттепель», знали о бунте советской молодежи больше, но рожденные в эпоху брежневского застоя, довольствовались слухами.
Так существовало ли творческое объединение, взбесившее советские компетентные органы? В 80-е годы узнать правду не представлялось возможным. Да и со временем та история подзабылась, присыпанная слоями новых литературных событий, течений, появлением новых талантливых авторов.
И вот, проходит почти три десятка лет… Читаю письмо, поступившее в редакцию журнала «Новый Свет», и понимаю, что автор — один из тех отчаянных «литературных бунтарей», которые с открытым забралом в 60-е годы прошлого века бросились отстаивать право на собственное мнение. Советский кинематограф учил «ковать железо, не отходя от кассы» — поэтому интервью.
Мой собеседник Владимир Дмитриевич Алейников — один из организаторов литературного объединения с аббревиатурой СМОГ. Расшифровывается, как «Самое Молодое Общество Гениев».
М.С. Владимир Дмитриевич, а не слишком ли претенциозно? Насчет самого молодого общества понятно, но какие основания были у тех 17-18-ти летних юношей, называть себя гениями?
В.А. Более полувека приходится мне рассказывать о СМОГе. Так уж вышло. Больше некому это сделать. Наверное, не случайно один умный и прозорливый человек назвал свою статью об одной моей книге прозы — «За всех ответчик». Он, разумеется, имел в виду весь наш отечественный андеграунд, неотъемлемой частью которого был и СМОГ. В моём нынешнем возрасте я, по словам Ахматовой, «как с башни, на всё гляжу» — и многое из того, что происходило в минувшую эпоху, до мельчайших деталей, вижу и понимаю лучше других. СМОГ появился вовремя, в середине шестидесятых, когда интерес к поэзии в Отечестве был необычайно велик, но современникам уже было понятно, что существуют две литературы — официальная, разрешённая властями, и неофициальная, полузапретная, да и просто запретная, и так ведь бывало, но зато живучая, преодолевшая все сложности советского времени и запреты властей, и выжившая, и в итоге победившая, на поверку оказавшаяся более значительной. К тому же в самиздате всё интенсивнее распространялись тексты, которые по идеологическим причинам не могли быть изданными в нашей стране. Поэзия всем известных шестидесятников, подчёркнуто эстрадная, зачастую поверхностная, появившаяся на безрыбье, в ту пору, когда всё наиболее значительное в русской литературе замалчивалось и сознательно не издавалось, дозволенная, хоть и находящаяся под присмотром, шедшая на компромиссы и на любые купюры в текстах, только бы эти тексты оказались в печати, пусть у этой продукции и было огромное количество поклонников, пусть среди этих авторов и были способные и даже талантливые люди, нас, молодых, уже тогда отличавших правду от вранья, подлинность от имитации, суть и высокий смысл от пристрастия к трескучим фразам и этакого допустимого в малых дозах псевдогеройства, никак не устраивала. Потому и был создан наш СМОГ. Расшифровка аббревиатуры СМОГ — Самое Молодое Общество Гениев — дерзкая, с этаким вызовом, эпатажная, нравилась Губанову и его богемным поклонникам. Сам я предпочитал другую расшифровку — Смелость, Мысль, Образ, Глубина. Поскольку занимался не саморекламой, а литературой, и занят именно этим всю жизнь. Что же касается гениев, то в андеграундной среде прежних лет это было расхожим, привычным для всех выражением: «Старик, ты гений!» Так можно было и отделаться от какого-нибудь назойливого пиита, и кого-то совершенно искренне похвалить. Но следует помнить, что творческих людей с ярким дарованием среди нас было немало. Могу кое-что сказать и о себе. Осенью 1962 года в Кривой Рог, большой, индустриальный, но и колоритный степной город, где я тогда жил, приехал лучший, так я считаю, украинский поэт второй половины прошлого века, Микола Винграновский. В редакции городской газеты состоялась встреча с ним. Он читал свои стихи. Потом читали стихи мы, молодые поэты. Прочитал свои тогдашние стихи и я. Винграновский очень серьёзно сказал мне: «Если бы я в шестнадцать лет писал такие стихи, какие пишете вы, я считал бы себя гением». Он был первым человеком, который произнёс это слово. Позже, в Москве, слышал я это слово в свой адрес часто, причём от наиболее достойных современников. СМОГ его словно узаконил. Арсений Александрович Тарковский ещё в 1965 году говорил всем, что в моих стихах каждая строчка гениальная. Когда власти поняли, что придётся им как-то реагировать на то, что я писал и что, как это ни замалчивай, всё больше нравилось людям, то в феврале 1966 года, в Центральном Доме Литераторов, устроили мой вечер. И я, изгнанный из МГУ, затравленный, но всё равно полный сил и знающий свою правоту, написавший к тому времени несколько книг, известных в самиздате, читал там, в переполненном слушателями зале, свои стихи. Помню, как, после чтения, когда собравшиеся стали делиться впечатлениями и обсуждать прочитанные стихи, вскочил с места какой-то взвинченный литератор — и, указывая на меня рукой, громогласно заявил: «Кого мы видим перед собой, товарищи? Мы видим нашего простого советского гения!» Вот как бывало. Но на мои публикации на родине всё равно был наложен запрет. Почему? Видимо, на всякий случай. Для острастки. Не вписывался я в советскую систему понятий, не умещался ни в какие рамки. Везде и всегда был самим собой. И меня вполне устраивал самиздат. Стихи мои широко расходились по всей стране. Попадали они без моего ведома и на Запад, и там появлялись мои публикации, что сулило серьёзные неприятности. Приходилось всё преодолевать. В молодости был я не просто известен, но и знаменит. На меня ходили смотреть, как на кинозвезду. Меня наперебой зазывали к себе в гости. Практичные современники собирали мои автографы и картинки. Эпоха была орфической. Стихи прекрасно воспринимались людьми с голоса. Я часто и охотно читал стихи в разных местах — в Москве, Питере, Киеве, Коктебеле, в тех городах, где бывал, в дружеских домах, в столичных салонах, в мастерских наших неофициальных художников, в некоторых научно-исследовательских институтах, где работали прекрасно образованные учёные, приветствовавшие всё, что было интересным, новым в литературе и в андеграундном тогдашнем искусстве, в московских вузах, где и студенты, и преподаватели любили поэзию, в театрах, в общежитиях институтов и так далее, всего не перечислить. Очевидцы этих чтений говорят, что это было совершенно особенным искусством. Теперь, седой, столько всего повидавший на своём веку, я предпочитаю, чтобы стихи мои читали с листа, в изданных книгах. Эпоха прежних чтений ушла навсегда. Магнитофоны были тогда редкостью. Записей моего давнего чтения почти нет. Лишь память об этом жива. Ну а СМОГ наш — стал явлением литературы. Случайные люди — отсеялись. Остались несколько талантливых соратников. Да так и должно быть. СМОГ — это я и Леонид Губанов. Наша молодая дружба, наше горение, во имя поэзии. Все остальные — потом. Власти считали, что СМОГ разгромлен. А он никогда не распадался. И выжил. Несколько человек состоялись как творческие личности. И ныне СМОГ существует. Целой череды друзей уже нет на свете. Но жив я, беседующий с вами. Живы ещё несколько человек. И мы по-прежнему работаем. СМОГ — знак времени, зов, клич, ключ, девиз поколения. СМОГ — часть моей собственной судьбы. И, хотя часто я ворчу, что надоел мне этот СМОГ хуже горькой редьки, говорить я о нём — вынужден. Однажды, в разговоре с Евгением Рейном, я так и сказал: надоел, мол, мне этот СМОГ. На что Рейн сразу же ответил: «У меня такая же история с Бродским». И подчеркнул, что СМОГ — это просто некий довесок ко мне. Конечно же, он прав. И всё же — никуда мне, судя по всему, от СМОГа не деться. Этим светом озарена вся моя жизнь.
М.С. В книге «Очищающий СМОГ» (которая читается на одном дыхании) Вы пишете, что в разговорах с Леонидом Губановым неоднократно предлагали собрать единомышленников. Но в 1964-му году уже существовали различные творческие союзы, литобъединения и т.п. Неужели это были отстойники бездарных, неинтересных литераторов? Можно подробнее: какие исключительные цели вы (организаторы СМОГа) преследовали?
В.А. В Кривом Роге, с 1962 по первую половину 1964 года, у нас была замечательная группа молодых поэтов. И в ней я оказался самым младшим. Все остальные были на несколько лет старше меня. Однако я вскоре уже держался с ними на равных. И отчётливо понимал, что максималистские задачи, которые ставил я перед собою, мне по силам, что пишу я интереснее, чем мои друзья, но вовсе этим не кичусь, а продолжаю упрямо работать, осознавая, что пора литературных находок и открытий только началась — и годы поступательно набирающего высоту и обретающего глубину, масштабного творчества ещё впереди. Драгоценны для меня — наши прежние беседы о стихах, наши споры, наше тогдашнее постижение поэзии. Настоящее общение очень важно. Это помогло моему становлению. Я рано сформировался как поэт. И всегда много работал. Надеюсь, что мои ранние стихи, которые только сейчас начинают публиковаться в периодике, хотя бы частично будут изданы. В Москве, где стал я жить с осени 1964 года и очень скоро перезнакомился с массой пишущих стихи молодых людей, да и тех, кто постарше, где знаковой оказалась моя встреча и дружба с Губановым, тоже нужны были именно единомышленники. Я настаивал на том, что это должны быть одарённые люди. Московские тогдашние литобъединения были для меня скучны и совершенно не интересны. Необходима была — новизна. Вопреки всяческой рутине. Поэтому и появился наш СМОГ. Цель была простой — полноценное творческое общение людей, пишущих стихи и прозу. Мы подчёркивали свою независимость от официальной литературы. Нас объединяла — свобода. Не удивительно, что нас всеми возможными способами власти стремились уничтожить. Ничего у них не вышло. Победили в итоге — мы. Я всю жизнь работаю во имя речи. А речь погубить невозможно. Она в любых условиях выживает и торжествует. Речь — действительно наше всё.
М.С. Вы позиционировали себя, как антисоветскую организацию? Были какие-то попытки контакта с Западом?
В.А. Политикой никогда я не занимался. Хотя среди моих многочисленных знакомых были и правозащитники, диссиденты. Но в прежнюю эпоху все друг друга знали. Антисоветским СМОГ не был. И организацией — не был. Он был — творческим содружеством молодых поэтов, прозаиков, художников. Некоторые деятели (как выяснилось впоследствии, работавшие на соответствующие органы) всячески норовили направить деятельность СМОГа на политические рельсы — и весьма ловко, что уже настораживало и заставляло задуматься о подоплёке такой прыти, налаживали связь с Западом. Всё это вскоре обернулось масштабными гонениями на участников СМОГа. Мне пришлось пережить немало тяжёлых лет. Я вынужден был непрерывно выстаивать, преодолевать всевозможные сложности. Доставалось и другим смогистам. Всё это — в прошлом. Но и нынче порой, сам себе удивляясь, думаю — как же я выжил в таких тяжелейших условиях? Нередко буквально ходил по лезвию. Постоянно рисковал. Несколько раз, после чтений стихов, меня избивали. Кто это делал — поди гадай теперь. Устраивали это профессионально. У меня семь сотрясений мозга, последствия которых сказываются до сих пор. В семидесятые годы я семь с половиной лет бездомничал, скитался по стране. Голодал. Ночевал, где придётся. Нередко был буквально на грани гибели. Существовал — на одной воле. Навидался такого, что врагу не пожелаешь. Но упрямо поднимался из любых бед и бесконечных невзгод. Сумел выжить. Может быть, чудом. Вопреки силам зла. Спасала меня всегда — поэзия. Спасала — убеждённость в собственной правоте. Панацея от бед — работа. И в молодости, и в зрелые свои годы, я постоянно, сосредоточенно работал. Работаю, несмотря на разные состояния, и сейчас.
М.С. Чем вы так разозлили власти, что дело закончилось репрессиями? Почему они не могли просто игнорировать ваше существование?
В.А. Власти мы, видимо, разозлили своей непохожестью на всё, что было в тогдашней литературе, на общепринятое, дозволенное. Мы были слишком уж яркими, небывало яркими. Не умещались ни в какие разрешённые рамки. Были независимыми. Пусть иногда и наивными, но зато искренними, смелыми, даже отважными. Мы могли совершать решительные поступки. И даже своеобразные подвиги. Мы ничего и никого не боялись. Говорили в открытую то, что думали. Были максимально свободными — и в своём поведении, и в творчестве. Никого ни о чём не просили. Вовсе не жаждали влиться в ряды официальных литераторов. Наоборот, всячески обосабливались от них. Словом, хоть и молодые, но личности. Поэтому власти и не могли нас игнорировать. Им оставалось только воевать с нами. Но войну эту выиграли в итоге — мы. Дух, дар, правду, речь — победить невозможно.
М.С. Когда организовывали СМОГ, вы понимали, какие будут последствия — сознательно ли шли на обострение конфликта с властями?
В.А. Я всю жизнь занимаюсь литературой. Желания конфликтовать с властями никогда у меня не было. Я их просто не замечал. У меня было — и есть — призвание. Делал и делаю доселе я только то, к чему призван. Другие смогисты — пусть сами отвечают за себя и говорят о себе. Впрочем, кому теперь отвечать и говорить? Мало нас осталось. Вот я теперь — говорю с вами. Надеюсь, вы меня понимаете. Власти могли затравить, закрыть все пути к публикациям, посадить в психушку, даже убить. Предостаточно у них было способов борьбы с неугодными им литераторами. Но есть ещё и судьба. И есть поэзия. Власти — приходят и уходят. Судьба у каждого поэта — своя собственная. Поэзия — в любые времена жива.
М.С. Прежде чем заламывать руки, с вами кто-то пытался «договориться по-хорошему» — кто и каков был результат?
В.А. Никто с нами не договаривался — ни по-хорошему, ни по-плохому. Никто не сулил нам золотые горы. Никто нас не пытался купить. Мы были такими крепкими орешками, которые не продаются. Известность СМОГа на родине и на Западе была чрезвычайно велика. Поэтому власти начали «работать с молодыми», организовали при союзе писателей разные творческие секции, куда повалили стаями разношёрстные стихотворцы, готовые на любые жертвы и на любые условия, лишь бы только публиковаться. Ну а мы так и оставались неподкупными и независимыми. Некоторые писатели старших поколений пробовали мне помочь, но ничего у них из этого не получалось. В списке тех, кого запрещено было издавать, я числился первым. Вот и спрашивайте — почему запрещали? Да потому, что был я везде и всегда — самим собой. Уже в молодые годы написал я много всего. Тексты мои стремительно расходились в самиздате, заучивались наизусть. Мои чтения собирали толпы слушателей. И я вполне обходился без официальных публикаций. Конечно, меня тяготил груз написанного. В восьмидесятых, особенно в период перестройки, некоторые мои тексты, искажённые цензурой, с изрядным трудом, всё-таки стали прорываться в печать, но радости это не приносило. Я очень много переводил тогда так называемую поэзию народов СССР, потому что надо было кормить семью. Вот это — власти устраивало. Мог так и существовать десятилетиями в статусе переводчика, лишь изредка публикуя что-нибудь своё. Переводил я очень хорошо. Ко мне стояла очередь национальных авторов, желающих, чтобы их стихи перевёл именно я. Но в конце восьмидесятых, по чутью, да и устав от этих занятий, когда нередко из ничего приходилось делать что-то нормальное, то есть писать всё самому, хотя, впрочем, отличных переводческих работ, сопоставимых по уровню с моими собственными стихами, было у меня немало, переводить я решительно прекратил. А вскоре начались чудеса — настала пора свободного книгопечатания. И вышли наконец мои большие книги стихов. А в новом столетии — издано множество моих книг стихов и прозы. Даже моё восьмитомное собрание сочинений вышло. В нём — лишь около половины моих текстов, за долгие годы работы. Но и за это собрание благодарен я дружественному издательству. В нынешнее время это — подвиг. Ну и неизданное — надеюсь, когда-нибудь издадут. Пусть всё складывается само по себе, естественным образом. Надо ещё многое написать. Надо привести в порядок неопубликованные тексты. И так далее. Сплошное «надо». Потому и живу я в Коктебеле, в уединении. И не курортничаю здесь, а постоянно работаю. И я по-прежнему независим от всех и всего.
М.С. Был ли кто-то официально (пусть даже номинально) главой СМОГа или все равные среди равных?
В.А. Лидерами СМОГа были я и Губанов. Были мы самыми талантливыми из всей нашей братии. Да и вообще, как со временем выяснилось, из всех тогдашних молодых поэтов. Около тридцати лет назад Андрей Битов так написал: «Рассвет пятидесятых застиг всех врасплох, пока глаза привыкали к свету, сменился закатом, и день шестидесятых так и не наступил — и тут, к ночи, некстати распелись два юных соловья — Владимир Алейников и Леонид Губанов, освещая себе ночь собственным пением. Музыка и дыхание, серебряное горло. Что они пели, так заходясь? Поэзию как таковую. Так ценят певчую птицу — по долготе одной арии. Двадцать лет ночи вытягивали они свою ноту. Песнь Губанова оборвалась вместе с ночью. Алейников привыкает к свету». Губанов норовил постоянно соперничать со мной. Ему позарез нужно было восторженное окружение. И третьесортная богемная публика затянула его в свою алкогольную и шизоидную воронку. Это вскоре сказалось и на его здоровье, и на качестве его стихов. Ну а мне любая стадность была противна. Общение предпочитал я избирательное, золотое. Я дружил с хорошими, достойными людьми, которые меня понимали и общение с которыми было для меня нужным и важным. Богемничать — легко, а вот работать — намного труднее. Но без труда в литературе — никак нельзя. Я старался постоянно совершенствоваться, много читал, писал стихи и прозу, и это были разные мои творческие периоды. В молодости я любил путешествовать. Энергии у меня было столько, что иногда это меня самого изумляло, не говоря уж об окружающих. Жизнь раскрывалась передо мной в самых разных проявлениях и, несмотря на немалые, частые трудности, всегда была интересна для меня.
М.С. Что принесло СМОГу больше известности — талант авторов или раздутый властями конфликт?
В.А. Раздутый властями конфликт сошёл на нет и заглох где-то там, в глубине минувшей эпохи. А талант авторов — был признан и оценён. И в прежние годы, и в нынешние.
М.С. Вы отказывались публиковаться в советских журналах. Почему?
В.А. Была у нас тогда своя этика. Никуда не ходить, никого ни о чём не просить. На литераторов, публикующихся в советских изданиях, смотрели с иронией и даже с некоторым подозрением. Я человек самиздата. И мои соратники — люди самиздата. Вот нынче усиленно собирают наши давние самиздатовские сборники. Это материалы прежней эпохи. Собирают всё, что было сделано нами тогда. Создают коллекции. Мои рукописи, самиздатовские сборники, графика, живопись — находятся и в частных собраниях, и в музеях, не только в России, но и в разных странах мира. Этот интерес к эпохе вовсе не случаен. Он закономерен. Словно пусть и несколько запоздалое, но всё же несомненное признание наших былых заслуг. Наверное, так и должно быть.
М.С. Что было первично (как с яйцом и курицей): СМОГ, давший толчок развитию андеграунда, или явление андеграунд, в которое влился СМОГ?
В.А. Я уже говорил, что СМОГ — важная, значительная, неотъемлемая часть андеграунда. СМОГ усилил и обогатил андеграунд. И я, и Губанов оказали значительное влияние на поэтов минувшей эпохи. Да и сейчас это влияние осталось — и даже усилилось.
М.С. Андеграунд — это альтернативная официальной субкультура, протестное по своей сути движение. Несколько лет назад мне довелось обменяться несколькими короткими письмами с Сергеем Юрьененом. Он обмолвился, что его издательство «Franc-Tireur USA» публикует авторов андеграунда… Это сегодня, когда идеология 1960-х давно рухнула, когда нет уже никаких препон — говори и пиши всё, что душе угодно. Андеграунд фактически заменил собой советскую культуру. Вопрос такой: реально ли сегодня существование андеграунда и, если да, тогда что он из себя представляет в нынешних условиях?
В.А. Существование андеграунда реально и в наши дни — в различных, даже неожиданных или немыслимых ранее проявлениях. Андеграунд — противостояние. И явление это — живучее, изменчивое, связанное с конкретным временем, зачастую принимающее новые формы, способное к небывалым метаморфозам. Кто и чему противостоит — это уже другой вопрос.
М.С. Правильно ли я понимаю, что ваши собрания были сродни закрытой секте, попасть куда можно было только пройдя предварительный отбор кем-то из руководителей СМОГа?
В.А. Какая ещё секта? Странная аналогия! В СМОГ принимали практически всех желающих. Это ведь — содружество. Наш молодой демократизм был безграничным. Никаких руководителей не было тогда. Были двое лидеров — я и Губанов. Каждый — со своими пристрастиями, со своим пониманием того, что же это такое — наше содружество. Только поэзия объединяла нас. А разногласий было предостаточно. Путь у каждого был — свой.
М.С. Вы пишете, что Губанов сделал ставку на массовость, анархию, бунтарство… Понимаю, что история не терпит сослагательного наклонения, но, будь Вы единоличным руководителем СМОГа, как принципиально изменилась бы политика этого объединения?
В.А. Я никогда не хотел никем руководить. И никому ничего не диктовал, не навязывал. Каждый должен решать сам — как ему поступать. Мне это человеческое роение вскоре так надоело, что я сознательно стал сторониться разных шумных сборищ. Какой в этом смысл? Кого этим удивишь? Надо не окунаться с головой в публичность, а работать.
М.С. Что из себя представляла деятельность СМОГа — вы собирались на какой-то конспиративной квартире и читали друг другу свои стихи?
В.А. Да какие там конспиративные квартиры могли быть в прежнюю эпоху? Мы ведь не революционеры. Всем в Москве известно было, где, у кого и когда можно собраться вечером или даже в любое время суток — и читать там стихи, или вести беседы о том да о сём. Некоторые смогистские «активисты», напрочь лишённые литературных способностей, но зато, как впоследствии выяснилось, тесно сотрудничавшие с известно какими органами, организовывали демонстрации, манифестации, рисовали броские плакаты, стремились почаще появляться в людных местах, оказываться на виду у всех, шуметь, чего-то требовать. А потом, из-за их деятельности, нелегко приходилось тем, кто в таких акциях не участвовал.
М.С. Как к юношеским творческим затеям относились ваши родители?
В.А. Мои родители переживали за меня, но понимали, что я — на правильном пути. Они годами поддерживали меня. И за это я им несказанно благодарен. Мой отец — замечательный художник, мама — выдающийся педагог, учитель русского языка и литературы. В нашем криворожском доме всегда жило творчество. С детства я твёрдо знал, что буду писателем. Есть восточная поговорка: если бы сын посадил на плечи отца и мать и нёс бы их всю жизнь, то и тогда он не сделал бы для них столько, сколько они сделали для него. Моим родителям я обязан тем, что они никогда не препятствовали развитию моего творчества — писать стихи и прозу начал я ещё в школьные годы — и по-своему, деликатно, тактично, помогали мне сформироваться.
М.С. Давайте пофантазируем. Представьте, что Вы снова оказались в 1964-м году с тем багажом знаний и опыта, который имеете сейчас. Что Вы бы сделали так же, а что изменили бы в собственной жизни и в деятельности СМОГа?
В.А. Ничего бы не стал я менять — ни в собственной жизни, ни в деятельности СМОГа. Как всё сложилось, таким пусть и остаётся. Молодость не вернёшь. Прежних промахов не исправишь. А хорошее — останется. И в текстах, и в памяти. Главное — то, что и прошлое моё, и настоящее озарены творчеством.
М.С. Почему Губанов так рано ушел из жизни — состояние здоровья или «помогли»?
В.А. Губанов ещё в сентябре 1964 года напророчил себе, и в стихах, и в устных заявлениях, что проживёт 37 лет и умрёт в сентябре. Так всё и вышло. Поосторожнее следует быть — и с догадками, и с прозрениями. Губанов был психически неуравновешенным, нездоровым человеком. Часто лежал в психушках. Пил — и тогда просто дурел, вытворял такое, о чём и вспоминать не хочется. Постоянно влипал в разные сложные ситуации. Его мать обычно вытаскивала сына из них, поскольку работала в ОВИРе, и всё как-то обходилось. Хотя других за такие выходки сразу бы посадили. Губанов был этакий дворовый хулиган, бузотёр, задира. Но — и фаталист. Любил испытывать судьбу. Как он умер — никто не знает. Вроде бы, когда родители его находились на даче, в квартире была пьянка. Кто там был — неизвестно. Когда родители вернулись домой, они обнаружили Губанова мёртвым, как оказалось — уже несколько дней. Губанову всё прощали — за талант. Но свой редкостный дар он не развил так, как мог. Его погубил избранный им образ жизни. Основная часть его стихов ныне издана. Его поэзия, пусть и хаотичная, неровная, но зато и стихийная, интуитивная, удивляющая нежданными находками, иногда провидческая, завораживающая своей многообразной ритмикой, обладающая сильным полем, притягивает к себе, как магнитом, современных читателей, в том числе и совсем молодых, увлечённых плещущей через край, клокочущей энергией и попадающих в зависимость от неё, — и это не случайность, а закономерность. В середине шестидесятых один скульптор говорил очень точно: «Лёня всех примагничивает». Это же происходит и с его стихами. Несмотря на все оговорки и претензии со стороны снобов, они живут. Пусть остаются такими, какие уж есть. Губановскими — и ничьими другими.
М.С. Как на вас вышли компетентные органы — был ли в вашем стане засланный казачок? (имена называть не обязательно)
В.А. Откуда мне знать — как вышли на нас органы и кто именно вышел? Со временем выяснилось, что были в СМОГе стукачи и провокаторы, были временно примкнувшие к нам, словно прибежавшие на огонёк, побывавшие в нашем кругу, и вскоре исчезнувшие, кто — в богемной круговерти, кто — неизвестно, где, всевозможные случайные и довольно мутные типы. Всех их, как шелуху, стряхнуло время. А может быть, и свыше позаботились об этом. Могло быть и так. Ну их всех, по Достоевскому, в баню с тараканами! Или ещё подальше.
М.С. Лично Вас контора (КГБ) преследовала, в чем это выражалось?
В.А. Опять вы на политику сворачиваете! Не был я диссидентом. Ну а преследования — были. И на допросы вызывали. И жизнь искорёжили. Мало в этом весёлого. Сплошные нервы. Постоянное напряжение. Похоже, с годами до органов дошло, что я поэт, а не политикан. И к середине восьмидесятых от меня эти деятели отстали. Присмотр и контроль, разумеется, оставались. Но дышать вроде стало полегче.
М.С. Поэзия — отдельная большая тема. Мне бы сейчас хотелось поговорить о людях, их убеждениях и судьбах. Вы чувствовали себя мучеником, борцом за идею?
В.А. Никаким мучеником и борцом за идею я себя никогда не чувствовал. Что было — то было. Что пережито — то в прошлом. Был я — поэтом. Таковым и являюсь доселе.
М.С. Что думаете об уровне современных авторов поэзии и прозы?
В.А. Современных авторов, пишущих стихи и прозу, нынче целая армия. Сбылось то, о чём ещё в двадцатых годах писал Мандельштам в своей статье — появилась армия поэтов. Одни пишут хуже, другие лучше. Так бывает в любые времена. И я не стану давать оценки чужим писаниям. Каждому пишущему желаю, как говорил Хлебников, «взлететь в страну из серебра, стать звонким вестником добра». Сложно это сделать. Но — можно. Если у человека есть — дар.
М.С. Вопрос о вашем творчестве — в чем его исключительность, уникальность, новизна? Отдельно на середину 60-х и отдельно — после.
В.А. О моём творчестве говорят и пишут — современники. Есть большое количество их высказываний о моих писаниях. Говорить самому о себе — наверное, можно. Да только лучше всего об этом говорят мои стихи и проза, всё, что я сделал более чем за половину столетия литературной работы. Можно вспомнить эпизод из истории литературы. Однажды в компании футуристов зашёл разговор о том, кто есть кто, и долго рассуждали они о своих достоинствах и достижениях. Послушав их заявления, дотоле молчавший Хлебников сказал тихо и просто: «А таких, как я, вообще нет». Вот так же могу я сказать и о себе. Самое важное в моём творчестве — то, что я всю жизнь расширяю возможности речи, нахожу новые изобразительные средства и новую музыку, полифоническое звучание текстов, остаюсь в любом своём тексте, в каждом слове — самим собою, продлеваю дыхание русской речи. В конце восьмидесятых одна понимающая читательница сказала мне: «Вы уже часть будущего». Знаю: она права. Пусть мы живём в настоящем. Но именно там, в грядущем, и произойдёт моя желанная встреча с теми людьми, которые сохранят речь и сумеют сберечь её и потом, навсегда.
