После смерти моего отца в 1978 г. среди многочисленных бумаг и материалов были найдены несколько отпечатанных на машинке листов с правками от руки под названием «Мой путь в Израиль».
Впервые предо мной предстала автобиография моего отца, в которой основные события жизни описаны в тесной связи с историческими событиями, которые ломали его жизнь и перебрасывали ее из одного русла в другое.
Основные факты были мне известны из его рассказов, но не в столь последовательной форме.
Судя по всему, этот автобиографический очерк был написан вскоре по приезде в Израиль в 1971 г. и отец рассчитывал найти способ переправить его в Советский Союз. По-видимому, поэтому он не упомянул ни одного имени своих родных и сам вместо имени подписался «Пострадавший».
Его целью было не столько рассказать о своей судьбе, сколько придать ей универсальный характер, отражающий трагический, в его глазах, отрыв советских евреев от своих национальных корней, происшедший после революции 1917 г., за которым последовал длительный период ассимиляции, болезненный процесс возвращения к забытой культуре и борьба за выезд на историческую родину.
К сожалению, мой отец не дожил до того, как здесь, в Израиле, были найдены и мной подготовлены к печати потрясающие документы, написанные его отцом Хаимом Авраамом Шапира.
Они были опубликованы на двух языках, в оригинале на иврите и в переводе на русский, в журнале Judaica Petropolitana.
В дневнике, написанном Хаимом Авраамом, подтверждаются краткие сведения, которые мой отец приводит о своей семье, о раннем детстве в Могилеве в Беларуси и о связи с Палестиной через старшего брата Йосефа, приехавшего сюда в 1904 г. (мой отец никогда с ним не виделся), и второго брата Биньямина, посетившего Палестину в 1913 г. Оба они были братьями по отцу. Поскольку мой отец родился, когда его отцу было 57 лет, все братья и сестры были намного старше. Их мать умерла от холеры в 1893 г.
Йосеф Шапира оставил после себя дневник и воспоминания, написанные в последнее десятилетие его жизни. В них подробное описание удивительной встречи с братом Биньямином и их совместная фотография, подчеркивающая контраст между европейским обликом Биньямина и русской косовороткой Йосефа, распространенной среди первых поселенцев второй алии.
Железный занавес положил конец переписке моего отца с братом Йосефом в Палестине в начале 20-х годов. По рассказам отца, Йосеф описывал ужасные тяготы их жизни и призывал его приехать в Палестину на помощь. Вряд ли этот переезд мог быть осуществлен реально, но мой отец мотивировал отказ от этой идеи тем, что не мог принести помощи вследствие отсутствия физической подготовки. Думаю, что на самом деле, он был уже в достаточной мере захвачен идеями построения нового интернационального общества в Советском Союзе и отдалился от абстрактных сионистских идей.
Железный занавес не позволил возобновлению контакта после окончания Второй мировой войны, когда Йосеф получил наш ленинградский адрес, но не решился им воспользоваться, хотя всю жизнь переживал разлуку с братьями и сестрами.
Мой отец прошел всю войну, дойдя до Берлина, не зная до конца о трагической гибели двух сыновей и жены в акциях по уничтожению евреев, не сумевших во время эвакуироваться из Краснодара. После этого мой отец приехал в Ленинград, зная, что там живут его племянники, дети брата Биньямина.
В Ленинграде он встретился с дочерью Биньямина, Сарой, муж которой умер во время войны. Так я появилась на свет, слыша с раннего детства рассказы о войне и об эвакуации моей мамы. Поскольку никаких документов о гибели его детей не было, мой отец продолжал всю жизнь их поиски, но чуда их нахождения не произошло.
Характерной фамильной чертой моего отца была чрезвычайная преданность тем идеям, в которые он верил на данном этапе своей жизни. Но когда он убеждался в ложности этих идей и сознавал продажность их носителей, он не скрывал своей критики и стремился к активному ее выражению.
Его прозрение в отношении советской власти наступило гораздо раньше, чем у большинства его сверстников. Он ловил любой глоток информации из свободного мира, но мечта о том, чтобы вырваться и уехать в Израиль, казалась несбыточной.
Первые письма его племянников из Израиля вызвали у нас всех потрясение.
Они встретили нас и поддерживали с первых часов приземления в аэропорту в Лоде. Нас до сих пор связывает общая семейная история, которая временно расщепилась на две ветви, каждая из которых прошла совершенно разный жизненный путь.
Семь лет, которые мой отец успел прожить в Израиле, были посвящены интенсивной работе над книгой о порочной политике советской власти по отношению к евреям с самого ее начала. Также он находил время реагировать на все отрицательные стороны и израильского общества, которые очень болезненно переживал, в многочисленных письмах в редакцию газеты «Наша страна» на русском и «Гаарец» на иврите.
Он был связан с группой людей, которые пытались добиться создания мемориала евреям, погибшим в сталинских репрессиях. Это было задолго до создания общества Мемориал во времена перестройки.
Цитата из письма отца в редакцию «Наша страна», 21 апреля 1972 г.
«Современные историки уделяют большое внимание исследованию духовного уничтожения еврейства советским режимом. Но о физическом уничтожении евреев в СССР обычно не говорят. Быть может, так много говорят теперь о жертвах немецкого фашизма потому, что он уже повержен, а советский режим еще существует и еще очень силен, поэтому о его жертвах предпочитают умалчивать.<…> Я же хочу закончить свою статью словами: мы не имеем права забыть тех, кто пал от рук немецких фашистов, и тех, кто погиб в советских лагерях. Если мы говорим об ответственности нынешней Германии за содеянное за времена нацизма, то мы также обязаны сказать об ответственности нынешних правителей СССР за злодеяния по отношению к евреям с первого дня революции и до нынешнего дня, ибо они являются не только наследниками прежних правителей СССР, но и верными продолжателями их дел».
Михаил Шапиро
Мой путь в Израиль
Мой путь в Израиль, как и путь многих евреев моего поколения (старше 60-ти лет), значительно отличается от пути молодых людей, детей ассимилированных родителей. Безусловно, путь в Израиль этих молодых людей, ничего не знавших о своем еврействе, не получивших этих знаний от своих родителей, является «чудом» нашего времени, и рассказ об их пути представляет громадный интерес и историческую ценность. Однако, путь в Израиль евреев моего поколения, бывших комсомольцев и коммунистов 20-х годов, больших приверженцев советской власти и верных служителей ее, представляет также большой интерес, так как он является характерным для большого количества евреев. Особенностью нашего пути в Израиль является то, что это есть путь возвращения людей, родившихся и воспитавшихся в еврействе, но покинувших его под влиянием советской власти на несколько десятилетий. Но если отход от еврейства произошел очень быстро, то возвращение к нему происходило очень медленно, после длительного ряда разочарований в политике советской власти по разным вопросам на протяжении долгих лет, и в особенности в национальной политике, а под конец и в самом советском режиме. Также как в свое время признание коммунистической идеологии означало полный отказ от еврейства, так и в настоящее время, возвращение к еврейству означает полный отказ от коммунистической идеологии, ибо невозможно в одно и то же время быть приверженцем коммунистической идеологии, советского строя и оставаться евреем. Это взаимно исключающие явления.
Таким образом, длительность времени нашего возвращения к еврейству определялась временем, в течение которого протекала метаморфоза в политике самой советской власти: от ленинизма к сталинизму, от диктатуры пролетариата (то бишь партии) к диктатуре отдельной личности, от «интернационализма» к национализму и т. п. К тому же нужно было время для избавления от внушенных нам в течение длительного времени разного рода иллюзий. И, наконец, нелегко в зрелом возрасте быстро менять свои убеждения и признаваться в собственных заблуждениях. Однако, важен результат.
Это коротенькое введение дает возможность лучше понять закономерность всех моих превращений, приведших, в конце концов, к истоку, т. е. к моему народу и к Израилю. Без этого вступления все дальнейшее описание оказалось бы, вероятно, менее понятным.
Я родился на 10 лет раньше того года, в котором был уничтожен многовековой царский режим в России, а спустя 9 месяцев был установлен режим более жестокий, режим большевистский.
Мой дед Йехиэль Михель Шапиро
Мой отец Хаим Авраам Шапиро
Семья, в которой я родился, была не просто «традиционной». Отец мой был человеком исключительной набожности, и назначение своей жизни он видел главным образом в постоянном учении Талмуда. Он, как и его отец (имя которого я ношу), были большими знатоками Талмуда и в свое время, помимо молитв, преподавания в Талмуд-Торе, еды и сна, они отдавали изучению Талмуда.
Йосеф Шапира
Мой старший брат Йосеф Шапира (от первой жены отца — Л.Ц.), ко времени моего рождения, уже два года находился в Палестине, занимаясь крестьянским трудом. В Палестине также находилась одна из сестер отца со своим семейством, сын которой (Йосеф Виткин — Л.Ц.) уже завоевал известность в стране своей сионистской деятельностью.
Йосеф Виткин
Биньямин Шапиро и Йосеф Виткин, 1911 год, Могилев
Мой второй брат (Биньямин Шапиро — Л.Ц.) был известным в нашем городе учителем древнееврейского языка и также преподавал в Талмуд-Торе язык и литературу. За год до Первой мировой войны он ездил в Палестину для знакомства с системой преподавания в яффской гимназии. Он должен был вскоре переехать туда на постоянное жительство, но помешала война, а в мае 1917 г. он умер.
Биньямин Шапиро и Йосеф Шапира, 1913 год, Кинерет
Но и мой отец готовился к переезду в Палестину, откладывая для этой цели гроши от своего маленького жалованья.
Пяти лет отец отдал меня в Хедер, где по существующей вековой традиции я, не зная ни языка и ни грамоты (кроме Алеф-Бет), стал изучать Хумеш.
Михаил Шапиро со своим отцом Хаимом Авраамом Шапира, в день 60-летия отца и трехлетия сына (до первой стрижки), 1910 год, Могилев
Не думаю, что мои успехи в Хумеш были значительными, тем не менее в возрасте семи лет отец отдал меня в Ешибот (опять по традиции), где вместе с 12-13 летними парнями стал изучать Гемару. Мои успехи в Талмуде, наверно, не были лучшими, чем в Хумеш. У меня просто не было интереса к этим предметам, так как я ничего не понимал, а отец полагал, что это объясняется отсутствием усердия у меня, что очень расстраивало его. Виноват, по-видимому, был существовавший метод обучения в Хедерах и Ешиботах, основанный на вековых традициях. Поэтому, когда в 1918 г. отец мой умер (последний год я занимался у него) и мои занятия в Ешиботе закончились, я не знал ни древнееврейского языка, ни истории еврейского народа, а мои скромные знания Хумеша и Гемары быстро улетучились.
О Палестине я знал не только из Хумеша, но также из писем старшего брата и из рассказов второго брата, учителя, после его возвращения оттуда.
Про сионизм я узнал после февральской революции, когда это движение стало легальным и действовали все его течения. Особенно запомнилась мне предвыборная борьба (по-видимому, в Учредительное собрание), когда каждая сионистская партия призывала голосовать только за нее. Мой отец голосовал, конечно, за ортодоксальную партию.
Сионистами были все, даже дети (так мне казалось). Я себя также считал сионистом и никогда не расставался со своим значком «Моген Довид».
В мае 1917 г. умер от тифа (заразившись при проведении сионистской деятельности) мой брат, учитель иврита. Это был тяжелый удар для семьи, в особенности для старика отца.
Большевистский переворот в нашем городе не чувствовался (во всяком случае, я его не запомнил). Весной 1918 г. в наш город вступили поляки, учинившие еврейский погром. Это было как раз в то время, когда мой отец заболел и находился при смерти. Через несколько дней отец умер, и мы с матерью остались без всяких средств к существованию (мне еще не было 11 лет).
Вскоре в город на смену полякам вступили немцы и погромы прекратились. Большевики в это время находились по другую сторону реки, служившей границей. Посещая ежедневно синагогу для чтения молитвы Кадиш и прислушиваясь к разговорам взрослых, я почувствовал какую-то неприязнь к большевикам, а когда осенью того же года я услышал в синагоге, что большевики вступили в город (они представлялись мне какими-то гигантами и разбойниками), я крадучись выбегал на улицу смотреть: не видать ли их.
Начавшийся в 1919 г. голод выгнал нас из города в местечко, где жили родственники матери. Две зимы 1919/20 и 1920/21 годов я посещал советскую начальную школу. Но и в местечке моя мать не в состоянии была зарабатывать на жизнь для нас двоих, и весной 1921 года я поступил на работу к одному кустарю, к великому огорчению моей матери, что сын… должен быть рабочим.
В то время, в местечке где я работал, еще не чувствовалась советская власть, и хозяева крепко эксплуатировали своих учеников. Меня, 14-летнего мальчика, заставляли работать столько, сколько работал сам хозяин, до 12-ти часов в день. Хозяин позволял себе даже рукоприкладство, приговаривая при этом: «Меня не так били, но ты ведь сирота». Первые полгода я работал совершенно бесплатно, и когда со второго полугодия я стал столоваться у хозяина, то я был обязан нянчить его ребенка и выполнять другие домашние работы.
Все годы после смерти брата и отца я продолжал считать себя в душе сионистом и верил в свой переезд в Палестину, несмотря на то, что переписка со старшим братом прекратилась. Я продолжал соблюдать еврейские традиции, и по субботам и праздникам ходил в синагогу.
С моими «коллегами», т. е. с подобными мне учениками кустарей, я не встречался, а в редкие свободные часы я читал беллетристику на идиш.
В 1923 г. в местечке была создана ячейка комсомола. Присланный секретарь ячейки начал свою деятельность борьбой с кустарями за 8-ми часовой рабочий день для учеников старше 16-ти лет, и 6-ти часовой рабочий день для учеников моложе 16-ти лет. Но хозяева угрожали своим ученикам увольнением и заставляли их работать по-прежнему, но при закрытых дверях и окнах.
Вскоре секретарь комсомольской ячейки стал уговаривать рабочую молодежь посещать клуб и кружок для рабочей молодежи. Уговаривал он также и меня. В течение, примерно, полугода я сопротивлялся, не желая иметь ничего общего ни с комсомолом ни с рабочей молодежью, считая себя по-прежнему в душе сионистом. В местечке никакого сионистского движения не существовало, и комсомол был единственным организатором местечковой молодежи. Осенью 1923 г. я не смог больше устоять настоятельным уговорам секретаря ячейки и стал посещать кружок для рабочей молодежи (но и синагогу я не оставил посещать).
Михаил Шапиро, 1929 год, апрель
В «кружке» нам читали доклады по «Истории классовой борьбы» и по «Основам марксизма». Оказалось, что вся история человечества состоит из одной борьбы классов: класса эксплуатируемых с классом эксплуатирующих. Это открытие сделал Карл Маркс, который также учил навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком, класс пролетариата должен свергнуть класс капиталистов, забрать власть в свои руки, и навсегда покончить с эксплуатацией.
Рейзл (мать) и Михаил Шапиро в местечке Белыничи в Беларуси, 1927
Мне, молодому рабочему, на собственном опыте почувствовавшем, что такое эксплуатация, теория классовой борьбы и выводы из нее показались очень убедительными.
По «Основам марксизма» нам разъяснили следующее:
1) Людей объединяет или разъединяет не национальная принадлежность, а классовая. Классовые интересы людей являются более высокими и важными, чем национальные. Поэтому у пролетариата разных стран и наций гораздо больше общих интересов, нежели у людей одной нации, т. к. сами нации делятся на классы. Отсюда происходит интернационализм трудящихся вне зависимости от страны и нации.
2) Коммунистический строй должен победить во всем мире – таков исторический закон (социалистический строй является лишь начальной стадией коммунистического строя). Поэтому пролетарская или социалистическая, революция, как основа будущего коммунистического строя, раньше или позже будет осуществлена во всех странах мира. Отсюда задача пролетариата социалистических стран содействовать пролетарской революции во всем мире.
3) Марксизм никогда ничего не берет на веру, а любое учение, любое явление и, в особенности, религию человек должен проанализировать собственным критическим умом, и только после этого он может или согласиться, или не согласиться с данным учением.
Последний пункт предназначался для борьбы с религией, в основе которой лежит вера. Но лично я принял этот пункт также и по отношению к самому марксизму. Позже этот пункт сослужил мне хорошую службу, дав мне право критически относиться к политике и практике советской власти.
Результатом моего посещения «кружка рабочей молодежи» было, что к весне 1924 г. я из простого слушателя кружка превратился в «сочувствующего» Коммунистическим идеям. Я окончательно порвал с религией и с мечтой о Палестине. Летом 1924 г., в связи с ленинским набором в комсомол рабочей молодежи (после смерти Ленина), я был принят в комсомол. Комсомольцем я был активным, и мне поручили вести пропагандистскую деятельность.
В конце 1925 г. я оказался безработным, и в январе 1926 г. я уехал из местечка, сначала в Ленинград, но в связи с безработицей в Лен-де, в Свердловск, где вскоре устроился на работу по специальности.
На предприятии, где я работал, евреев почти не было и я начал привыкать к не еврейскому окружению. Больше того, будучи избран секретарем комсомольской ячейки предприятия, я должен был сам проводить агитационную работу среди русской молодежи. Моя связь с еврейством, естественно, терялась, не смотря на то, что моими личными друзьями были несколько евреев, работавших на предприятии.
В 1927 г. я был принят кандидатом в члены коммунистической партии, а в 1928 г. – в члены партии.
В 1928 г. я, по призыву Сталина к рабочей молодежи пойти учиться, т.к. стране нужны свои пролетарские специалисты, решил последовать этому призыву, и осенью 1928 г., по командировке комсомола, я был принят на Рабфак (Рабочий факультет, подготовлявший рабочих, крестьян и демобилизованных красноармейцев для поступления в Высшие учебные заведения) при Московском Высшем Техническом Училище (МВТУ) им. Баумана, по окончании которого был принят в МВТУ в январе 1931 года.
Во время учебы в Москве моя оторванность от еврейства продолжалась. За исключением своих лучших друзей, которые и здесь были исключительно евреи, у меня никаких контактов с еврейством не было. Я считал себя интернационалистом, т. е. человеком, связанным с общепролетарскими интересами, без различия национальности. Ассимиляцию я понимал как явление интернациональное, т. е. что люди не должны замыкаться в отдельные нации. Но в то же время я считал, что все нации должны быть равны, и что не должно быть привилегированных наций. Я был за смешанные браки, без различия наций. Антисемитизма, в смысле дискриминации евреев со стороны партии и правительства я не замечал, ибо евреи в то время занимали высокие посты как в партийных, так и в правительственных органах. Что касается антисемитизма среди студентов, я чувствовал, что не евреи не принимают нас нескольких евреев в свою среду как своих, но явных антисемитских настроений, а тем более действий (за редким исключением) я не чувствовал.
Я был предан всем сердцем идеям коммунизма, интернационализма и советской власти. Я был согласен со всей внутренней и внешней политикой сов. власти, не по причине слепой веры, а в силу убежденности в ее верности.
Так, например, я был убежден в необходимости коллективизации сельского хозяйства, не только ради ее социалистической формы, а ради ее экономической целесообразности и преимущества по сравнению с индивидуальными мелкими хозяйствами. Однако, коллективизацию с/х я мыслил себе посредством убеждения, а не принуждения, посредством практического показа преимущества крупных хозяйств по сравнению с мелкими и т. п. Я был уверен, что такова была и политика партии. Когда я узнал о применении принуждения при коллективизации, то был уверен, что на местах исправляют директивы партии. Поэтому я очень обрадовался появлению в г. «Правда» статьи Сталина «Головокружение от успехов», в которой осуждалась насильственная коллективизация. И действительно, после этой статьи некоторые колхозы были распущены. Вскоре же стало известно, что насильственна коллективизация и раскулачивание продолжаются и что они проводятся по неписаным директивам партии. Я понял, что статья Сталина предназначалась для обмана общественного мнения, т. е. была лживой, и в первый раз за время моего пребывания в комсомоле и партии я усомнился в искренности ее вождей. В дальнейшем подобных поводов для сомнения было много.
В 1932 г. у меня родился сын, которому я, как коммунист, не собирался сделать обрезание, но уступил настоянию моей матери и согласился на обрезание.
Бронислава Леенсон (Броня – первая жена, погибшая вместе со своими двумя сыновьями), Владимир (старший сын) и Михаил Шапиро. Владимир был назван в честь Ленина, 1937 год, июнь, Москва
Об этом своем поступке я рассказал своим товарищам коммунистам-евреям, один из которых был секретарем факультетской партийной организации. Мне предложили официально заявить о своем поступке. При обсуждении моего заявления на общем собрании я впервые почувствовал существование антисемитизма среди части студентов. Антисемиты предлагали исключить меня из партии, но коммунисты-евреи отстояли меня. Мне был вынесен строгий выговор. Но в 1933 г., во время очередной партийной чистки, комиссия по чистке, возглавляемая евреем, исключила меня из партии. Все мои апелляции остались безрезультатными. Последний отказ в восстановлении меня в партии я получил от Центр. Контрольной Комиссии, за подписью Е. Ярославского. Больше я уже в партию не вступал.
В 1936 г. я окончил институт и был направлен для работы на завод в г. Краснодар на Кубани. Евреев на заводе (как и в городе) было ничтожно мало, и я вновь оказался в не еврейской среде, хотя дружил я с теми несколькими евреями, которые были на заводе.
Вскоре появился новый повод для недоверия действиям компартии и Сталина. Я имею в виду «Открытые процессы» над бывшими друзьями и соратниками Ленина, выдающихся вождей революции и создания советской власти. Еще в конце 20-х годов, когда впервые появились сведения о существовании внутрипартийной оппозиции, возглавляемой Троцким, Зиновьевым, Каменевым, а позднее Бухариным, Рыковым и др., я чувствовал недостаточность информации об этом. Больше того, я чувствовал, что информация об оппозиции является искаженной, т. к. она передавалась со слов сторонников Сталина, а не самими оппозиционерами, которые фактически были лишены возможности открытого выступления. Из Талмуда я на всю жизнь запомнил правило, что в споре должны быть выслушаны обе спорящие стороны. В случае с оппозиционерами это демократическое правило было явно нарушено, что вызывало у меня сомнение в правоте большинства во главе со Сталиным. Но когда над оппозиционерами были устроены судебные процессы и они были объявлены врагами народа, то несмотря на напечатание в газетах их «собственных признаний», я был уверен, что это есть расправа Сталина над своими личными противниками.
Вслед за расправой над оппозиционерами началось усиленное выдвижение и восхваление личности Сталина. Газеты и радио были полны именем Сталина и ни одно пустяковое выступление, ни одна пустяковая газетная статейка не начиналась и не кончалась без возвеличения Сталина. Мне было ясно, что если сам Сталин не пресекает своего возвеличения, то он с ним согласен. Становилось противно читать газеты и слушать радио и выступления, на которых с каждым днем усиливались возношения Сталина.
Начались страшные 1937-1938 годы. После расправы с партийной оппозицией я был уверен, что с внутренними «врагами» покончено, что самым опасным является внешний враг – Гитлеровская Германия, которая с каждым днем усиливалась и открыто угрожала коммунистической России войной. Советская пропаганда того времени отнюдь не умаляла опасности этого врага. И вдруг оказалось, что главный враг находится внутри страны, которая кишит внутренними «врагами». Причем эти «враги» вовсе не прятались в подполье, а наоборот, они занимали самые ответственные посты в партии и правительстве: на фабриках, заводах, учреждениях и т. д. и т. п. Начались массовые аресты самых выдающихся людей, которые немедленно объявлялись «врагами народа». Эти люди немедленно исчезали, а их родственники и друзья принуждались к отказу от них к заклеймению их. Но самое страшное заключалось в постоянном требовании всех партийных и советских органов выявлять как можно больше «врагов», к проявлению бдительности. В результате этих призывов началась новая полоса арестов руководителей рангом поменьше, но количеством побольше. На заводе, где я работал, в короткое время было арестовано несколько директоров, главных инженеров и секретарей партийной организации и советск. власти. Именно такими были арестованные – мои знакомые. Естественно, что я нисколько не верил советской пропаганде, что арестованные являются агентами империализма, желавшими свергнуть сов. строй и восстановить капиталистический строй. Не мог я также верить, что самые выдающиеся военные руководители, как маршал Тухачевский и др., кому сов. власть была обязана победой во время гражданской войны, были немецкими агентами.
Чтобы несколько разрядить паническую обстановку в стране, Сталин осуществил знакомый со времени массовой коллективизации трюк: он свалил все на Ежова, расстрелял его, дав тем самым некоторую передышку народу и обманчивую надежду, что с террором покончено. Но как только наступило некоторое успокоение, волна арестов была продолжена, но уже под руководством Берия.
В то время я не знал и не мог знать, что жертвами этого террора оказались также т. н. «еврейские» деятели, т. е. деятели еврейских комиссариатов евсекции и деятели советско-еврейской культуры.
События 1937-38 годов показали мне существование пропасти между идеями и действительностью. До моего сознания стало доходить, что теория марксизма-ленинизма и практика советской власти не одно и то же. После расправы Сталина с соратниками Ленина, а затем с самыми честными и верными коммунистами, я стал сомневаться в том, является ли Сталин действительно социалистом, верным ленинцем, под руководством которого будет построено социалистическое, справедливое общество.
1939 год принес новые разочарования, на сей раз касательно внешней политики сов. правительства и лично Сталина.
Я всем сердцем верил советской пропаганде о том, что Гитлер и нацизм являются злейшими врагами не только коммунизма, но современной цивилизации вообще. Фашизм выставлялся во всех отношениях антиподом коммунизма и социализма. Если социализм был на стороне угнетенных, то фашизм на стороне угнетающих; социализм был за мир, фашизм за войну; социализм за интернационализм, фашизм – за крайний национализм, расизм и антисемитизм. Короче, фашизм выставлялся самым большим врагом не только сов. союза, но и всего человечества. Об опасности фашизма было даже написано в «катехизисе» коммунизма: в «Кратком курсе истории ВКП (б)».
И вдруг… с этим злейшим врагом человечества заключают союз и заводят дружбу, не враги Советского Союза – «англо-французские империалисты», а сам Советский Союз. Советская пропаганда немедленно перестраивается, из ее «репертуара» исчезают «арии» о гитлеровском фашизме, и появляются арии об англо-французском империализме, как о главной опасности. «Краткий курс истории ВКП (б)» срочно переиздается, но без главы о фашизме.
Этот крутой поворот сов. правительства по отношению к гитлеровской Германии был для меня был шоком. Я понял, что советское государство, называющее себя социалистическим, ничем особенно не отличается от капиталистических государств, и что его руководители являются такими же политиканами, как любые политики, а не идейными вождями социализма. Раздел Польши между Германией и Сов. Союзом, как и последовавшее вскоре за этим неспровоцированное нападение на маленькую Финляндию, показали мне, что Сов. Союз является также империалистическим государством. Ведь Молотов заявил, что Сов. Союз не может мириться с тем, что его граница с Финляндией проходит в нескольких десятках километров от Ленинграда. Героическое сопротивление маленького, но храброго финского народа против могучего врага вызывало у меня восхищение.
Первые годы антигитлеровской войны принесли мне новую горечь и разочарования в «мудрости» советских вождей и самого Сталина. Как участник войны с первых ее дней, я был свидетелем постыдных поражений Сов. Союза. Они мне доставляли не только физическую, но и моральную боль. Я хорошо помнил хвастливое заявление наркома обороны Ворошилова на каком-то съезде, что если враг (Гитлер) нападет на нас, то будем воевать на его территории. Первые же годы войны показали абсолютную неподготовленность страны к войне, вопреки всем хвастливым заявлениям советских руководителей о военной мощи Советского Союза.
Однако, самые большие мои разочарования появились позже, в середине войны, когда Красная армия перешла от позорного отступления к успешным наступлениям на всех фронтах войны.
Михаил Шапиро, 1946 год, 2 ноября
Однажды, в 1943 г., я прочитал в г. «Правда» рассказ самого выдающегося советского писателя Алексея Толстого «Русский характер», в котором подчеркивался особый характер русской женщины. Большинство участников войны, и в особенности командный состав, были русские. Но ведь это было естественно, не только потому, что русские составляли большинство населения страны, а потому что вся страна называлась Россией и принадлежала в основном русским. Нерусские солдаты и офицеры также воевали неплохо, также несли большие потери, и матери этих убитых оплакивали своих сыновей, наверно, не меньше русских матерей. Так почему же вдруг понадобился рассказ именно о русском характере? Я был уверен, что этот рассказ был напечатан не без ведома Сталина.
Михаил Шапиро с боевыми друзьями, 1944 год, 15 сентября, Калушин, Польша
Вскоре в газетах «пропали» такие слова как «интернационализм», «советский народ», и вместо них стали появляться слова: «русские люди», «русский характер» и т. п., а после знаменитого тоста Сталина, в конце мая 1945 г., в честь русского народа, его особых заслуг и особых качеств, мне стало ясно, что произошло резкое изменение в национальной политике партии в сторону национализма, в особенности – русского.
Я считал себя много лет интернационалистом в лучшем смысле этого слова, т. е. сторонником полного равенства всех народов. Я никогда не признавал преимущества за русским народом и нужным ассимилироваться с ним. Я полагал, что в далекой перспективе все нации должны будут слиться в единое человеческое общество. Но когда сама партия повернула в сторону национализма, передо мной встал вопрос: «а кто же я есть на самом деле, и кем я должен остаться, если с интернационализмом покончено?» Я не хотел и не мог стать русским, ибо родился евреем. И я вновь стал считать себя евреем. Именно 1945 г. я считаю для себя переломным годом, в котором я избавился от всяких иллюзий и ложных идеалов.
После окончания войны, находясь еще на военной службе вне территории СССР, до меня стали доходить слухи о дискриминационных действиях партии и правительства по отношению к евреям. Евреев снимали с ответственных руководящих постов в партии и правительстве, не принимали на работу и пр. Причем, все это делалось неофициально, втихую. Когда в начале 1946 года я побывал в России в отпуске, я лично убедился в правильности этих слухов. Выходило так, что в то время как по отношению к другим нациям и, в особенности к русским, партия и правительство стали более либеральными, признавая за ними право национальной жизни, развития национальной культуры, по отношению к евреям все обстояло наоборот и даже больше. Это было непонятно и вызывало возмущение. После победы над фашизмом, от которого евреи пострадали больше всех других народов, вместо того, чтобы помочь им залечить свои раны, советская власть обрушила на них гонения и нанесла им новые раны. Во время войны мне приходилось читать немецкие листовки, в которых евреи наравне с коммунистами одинаково третировались, теперь же сами коммунисты стали преследовать евреев.
Вначале дискриминационные меры против евреев истолковывались (неофициально) как мероприятие предпринимаемое властями в интересах… самих евреев, т. к. народ, мол, после гитлеровской пропаганды о том, что евреи в СССР занимают командные посты, настроен против евреев. Поэтому, лучше, мол, для самих евреев, если они не будут находиться в руководстве. Недолго пришлось ждать, чтобы убедиться в ложности подобных заявлений. Стало очевидно, что коммунистическая партия приняла в наследство антисемитизм фашизма и проводила его в жизнь
Несколько успокаивала поддержка советским правительством еврейских устремлений в Палестине, создания там еврейского государства (а также и арабского). Выступления советских представителей в ООН вызывали одобрение многих евреев станы, а признание сов. правительством государства Израиль вызывало энтузиазм у большинства евреев СССР.
Изменение национальной политики партией: с одной стороны в национализм, а с другой – антисемитизм, а также создание государства Израиль, вызвало реакцию у большого количества ассимилированных евреев, главным образом, демобилизованных из армии (включая меня), в виде поворота к еврейству. Этот поворот выражался в массовом расторжении смешанных браков, в посещении синагог в еврейские праздники, в еврейской тематике разговоров евреев между собой и т. п.
В 1944 г., после освобождения Кубани, мне стало известно о гибели моей семьи: жены и двоих детей, не успевших эвакуироваться.
Владимир и Иосиф Шапиро, 1940, Москва
Весной 1946 г., демобилизовавшись из армии, я решил больше на Кубань не ехать. Я устроился на постоянное место жительства в одном из центральных городов страны. Через некоторое время я женился, а в начале 1948 г. у меня родилась дочь.
Сарра Шапиро, 1930 год, Ленинград
В то время я жил заботами текущего дня и не искал связи с еврейством. Приходилось начать жизнь заново, в уже отвыкших за годы войны условиях, когда заслуги военных лет не принимались во внимание.
Михаил Шапиро с дочерью Ларой, 1953 год, Ленинград
В стране усиливался антисемитизм, и вскоре газеты запестрели «разоблачениями» «космополитов – без роду и племени», т. е. евреев, а также «фельетонами», в которых «разоблачались» еврей – «аферисты», евреи – «валютчики», евреи «казнокрады» и прочие.
В 1949 г. два моих родственника пострадали из-за «связи с заграницей». У одного мать получила посылку из Америки, а другой отправил в Израиль заказное письмо своей матери.
Начало 50-х годов ознаменовалось новой волной правительственного и народного антисемитизма. В 1952 г. в городе, где я жил (Ленинграде – Л.Ц.), антисемитские выпады можно было услышать в городском транспорте, на остановках трамвая, в магазинах и просто на улице. На работе я себя чувствовал изолированным, заставляя себя не прислушиваться к тому, что делается вокруг, и что говорят окружающие меня люди. Лишь с несколькими евреями, работавшими на предприятии, можно было, при случае, перекинуться несколькими фразами на волнующие нас темы. Мы знали о волне арестов в стране, главным образом, евреев и сами не были уверены в завтрашнем дне. Всех евреев объял страх. Страх заставил меня дома сжечь хранившиеся книги на иврите покойного отца жены. То были книги Бялика, Черняховского и др., изданные еще при царизме, ибо в случае обыска они могли свидетельствовать о моем национализме.
После появления в газетах сообщения ТАСС об аресте группы выдающихся врачей, главным образом, евреев, названных «убийцами в белых халатах», в городе волна антисемитизма дошла до своего апогея, ощущалось предпогромное положение. Трагическое положение евреев усугублялось тем, что на общих собраниях мы вынуждены были не только выслушивать небылицы про «врачей-убийц», но еще голосовать за осуждение их. Тем не менее евреи, в своей массе, и в том числе я, не могли полагать, что главным виновником разбушевавшегося антисемитизма является сам Сталин. Поэтому, при сообщении об опасной болезни Сталина, а затем его смерти, мы все полагали неминуемым антиеврейский погром и оплакивали смерть Сталина. Таков был парадокс, так сильна была инерция веры в «вождя угнетенных всего мира», что самого организатора антисемитизма евреи считали своим защитником. Лишь после опубликования нового сообщения ТАСС о невиновности врачей, что «дело врачей» было создано искусственно, евреи успокоились и стали понимать, кто же в действительности был организатором антисемитизма. Еврей подняли голову, народный антисемитизм затих, но правительственный антисемитизм, скрытный, но ощутимый – остался.
Освободившись от кошмаров последних лет жизни Сталина и несколько свыкнувшись с дискриминацией евреев, считая ее «нормальным» явлением советской действительности, я решил активизировать свое еврейство. Я решил прежде всего заняться изучением истории своего народа, которую я почти не знал. С большой жадностью я набрасывался на те случайные книги, в которых сколько-нибудь упоминались отрывки из еврейской истории (чаще в искаженном виде). Я стал посещать магазин «Старой книги» и скупал все, что имело какое-либо отношение к юдаике. Позже я узнал, что в центральной городской библиотеке имеются книги еврейской тематики. Моя радость была неописуема, когда в библиотеке я нашел первые два тома из 10-томной «Всемирной истории евреев» Дубнова на идиш. Несколько раз в неделю после работы я часами просиживал в библиотеке, не только читая, но и конспектируя Дубнова с одновременным переводом на русский язык.
Конспект этих двух томов составил 400 страниц писчей бумаги. По этому конспекту изучала еврейскую историю моя дочь, а в конце 60-десятых годов он был использован для чтения лекций по еврейской истории в нелегальном ульпане. (Вероятнее всего был конфискован КГБ во время арестов 1970 г и весь труд пропал. В библиотеке был оригинал на русском языке, но его не давали читать даже в читальном зале — Л.Ц.)
В середине 50-х годов я купил радиоприемник, на котором можно было слушать «Голос Израиля» и с тех пор до самого отъезда в Израиль я не пропускал ни одной передачи на языках идиш и русском. Все услышанное вечером на другой день сообщалось на работе сотрудникам-евреям. С момента покупки приемника я почувствовал себя уже не просто евреем, а связанным с судьбой всего еврейства, и прежде всего, со страной Израиль.
Когда я впервые попал в синагогу и увидел молящихся евреев с бородами и пейсами, в талесах, я плакал от счастья, что не все еврейское уничтожила советская власть, что не всех евреев она сумела ассимилировать.
Таких евреев я не видел свыше 30-ти лет и полагал, что уже не увижу никогда. С тех пор я старался не пропустить ни одного еврейского праздника, чтобы не посетить синагогу, удрав под разными предлогами с работы. Когда позднее суббота стала нерабочим днем, я каждую субботу ходил в синагогу. Посещение синагоги доставляло мне большое удовольствие. Ведь она была единственным местом в стране, где я мог в течение нескольких часов находиться исключительно среди евреев, поговорить с ними на наши больные еврейские темы.
Один из моих сослуживцев (Натан Цирюльников – Л. Ц.) доставал, «каким-то образом», израильские журналы на русском, английском языках и на иврите («Вестник Израиля» и др.) и давал их читать, а мы в свою очередь, давали их читать домашним и знакомым. Однажды, в конце 50-х годов, я поехал в командировку на Урал. Мой сослуживец попросил меня передать несколько израильских журналов его знакомому, на что я с охотой согласился. В 1960 году этот сослуживец (теперь он в Израиле) был пойман на одном из вокзалов Москвы при получении израильской литературы от одного из сотрудников посольства Израиля в Москве. Вскоре этот сослуживец был арестован, а меня КГБ стал вызывать на допросы в качестве «свидетеля» по этому делу. Фактически же мне самому было предъявлено обвинение в распространении израильских журналов (тех, что возил на Урал), а также в распространении писем из Израиля. Оказалось, что КГБ стал известен случай, когда во время командировки на Урал возил туда израильские журналы. Во время обыска у арестованного сослуживца было найдено перепечатанная на машинке копия письма из Израиля члена кибуца. Это письмо я переписал с оригинала у одного знакомого. Оно мне очень понравилось, я его переписал, а затем дал читать другому знакомому, который его и перепечатал и распространил. КГБ стало известно, что письмо исходит от меня и 8 раз меня вызывали для допроса, но не арестовали, ведь это были годы «оттепели», хотя следователь несколько раз заявил мне, что за такие поступки, в прежние (читай сталинские) годы, я бы крепко пострадал.
Это событие ускорило решение главного вопроса, а именно: О МОЕМ МЕСТЕ В МИРЕ. Я твердо про себя решил, что раньше или позже, я должен быть в Израиле. Но в 1960 году об этом можно было только мечтать.
В 1962 году, когда до пенсионного возраста мне осталось работать еще 5 лет, директор предприятия, на котором я проработал 15 лет, большой антисемит, относившийся ко мне с особой неприязнью, воспользовался представившейся ему возможностью и уволил меня с работы. Устроиться на новую работу, с моим паспортом, возрастом и репутацией было нелегко.
В шестидесятые годы я продолжал посещать после работы центральную городскую библиотеку, где имелись газеты на идиш (правда, коммунистические) из Польши, Франции и Америки. Из этих газет можно было иногда получить дополнительную информацию об Израиле, в дополнение к информации, получаемой по радио от «Голоса Израиля» и др. иностранных радиостанций.
Открыто враждебное отношение советского правительства к Израилю, в особенности во время и после Синайской кампании 1956 г., уже не только возмущало, а вызывало ответное чувство вражды к стране, выдававшей себя за самую справедливую страну в мире. Позиция сов. правительства во время Шестидневной войны 1967 г. вызывала уже ярую ненависть. До поздней ночи я и моя семья не отходили от радиоприемника, слушая «Голос Америки», который транслировал прямо из зала «Совета Безопасности» (на русском языке) выступления представителей разных стран по вопросу о войне. Наглые и лживые выступления представителя Федоренко вызывали лютую ненависть к насквозь лживому советскому режиму, пользующемся правом сильного для нанесения обиды Израилю. Я был бесконечно счастлив не только неслыханной победе Израиля в этой навязанной ему войне, но и поражению Советов и их беспомощности нанести Израилю военный и политический удар.
Мысль, что в Израиле должны быть у меня родственники, никогда меня не покидала. Однако, учитывая мое особое положение, я решил не рисковать с открытыми поисками их до выхода на пенсию. Не открытые поиски своих родственников я предпринимал с конца 50-х годов, но безрезультатно.
С выходом на пенсию я немедленно обратился с письмом по адресу: Иерусалим, п/я 92, и через два месяца я получил письмо от сына моего старшего брата. Моего брата, участника 2-й Алии, уже не было в живых, он умер за пару лет до этого.
В Израиле оказались у меня в живых много родственников (в том числе сестра моего знаменитого двоюродного брата, Иосифа Виткина) (Рахель Шефер – Л.Ц.).
Моше и Рахель Шефер, Михаил Шапиро, 1972 год, февраль, Тель-Авив
Вскоре я стал со всеми переписываться, сначала по-русски, а затем на иврите, который я стал изучать по учебнику «Элеф-Милим» (нелегально перепечатанному активистами фото способом).
С зимы 1968/69 года моя дочь и зять стали посещать нелегальный Ульпан, организованный активистами, где изучали иврит. Позднее мы создали «домашний Ульпан», и моя дочь, которою я в свое время обучил «Алеф-Бет», стала преподавать в этом Ульпане иврит. Она руководила еще одним нелегальным ульпаном.
В начале 1971 года я попросил у своих родственников ВЫЗОВ на всю семью, который сразу получил. Летом 1971 г., сразу после защиты дочерью дипломного проекта в Институте, мы стали хлопотать о получении ХАРАКТЕРИСТИК и прочих документов, необходимых для подачи в ОВИР. Зять, которому оставалось еще полгода до окончания Института, решил не откладывать поездку, рискуя быть исключенным из института и отправленным в армию (такое и было предложение комсомольской ячейки при обсуждении его заявления с просьбой характеристики).
Разрешение на выезд в Израиль мы получили быстро. Помог нам в этом… сам Брежнев, который в октябре 1971 года ездил в Париж, и власти решили по этому случаю выпустить часть евреев. Нам посчастливилось попасть в их число. Разрешение на выезд мы получили 1 ноября 1971 г., а 24 ноября я, моя жена, дочь и зять сошли на израильскую землю в Лоде.
Дети папиного брата Йосефа Шапира — Сарра и Михаил Шапиро, Лара и Абрам Цинман, 1972 год, Кирьят-Ям, Израиль
Таким образом, путь в Израиль (или Палестину), о котором я мечтал еще будучи десятилетним ребенком и куда я еще стремился в возрасте шестнадцати лет, этот мой путь, который был насильственно прерван октябрьским большевистским переворотом в России и созданием советской власти почти на 50 лет, был завершен.
Если мой отход от еврейского народа, от Израиля произошел молниеносно, в течение года, под влиянием «заманчивой» коммунистической идеологии, то возвращение к моему народу и Израилю, происходившее под «влиянием» коммунистической практики, потребовало десятилетия.
Однако, важен результат… Хоть на старости лет я прибыл в Израиль и привез своих детей.
Пострадавший
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer3-mshapiro/
