«Под мистикой я понимаю связь с Богом, внутреннее сознание Божественного присутствия. В чем заключается сущность этого опыта и как можно его адекватно описать составляет великую загадку, разгадать которую пытались как сами мистики, так и историки. Отсутствие автобиографического элемента служит помехой для понимания психологического аспекта еврейской мистики».
Гершом Шолем
«Дурак обвиняет других; умный обвиняет себя; мудрый же не обвиняет никого, ибо он разговаривает с Небесами».
Ибн Гвироль
В настоящей повести сделана попытка воссоздать мысли и чаяния первого еврейского философа европейского средневековья Абу Айюб Сулеймана бен Йяхья или Шломо ибн Гвироля. Так же как музыкант пребывает в мире музыки, живописец — в мире цвета, так же и философ живет представлением о мироздании и себя в нем, исследованием связи между Творцом и Его творением —Бесконечным и конечным человеком. Сознание свободы воли и бессмертия души стали содержанием жизни поэта и мыслителя.
Сколько бы я ни твердил себе о слабостях, конечности человека, исчезающего перед лицом бесконечности, о необходимости стать независимым от всех, я нуждаюсь в людях. Общение это духовная потребность. И, конечно, пока душа облачена в плоть, требуются средства удовлетворить последнюю; поэтому также нельзя сторониться окружающих. Однако, ни дружбы, ни даже простого общения не получалось, меня обвиняли в неверии, непочтительности к авторитетам, гордыне, дерзости. Дескать, воображая строение Вселенной — от земли к звездам и далее к Престолу Всевышнего, я нарушил предписание Мишны[2]. Приводили по этому поводу слова Бен-Сиры: «Того, что недоступно тебе, не испытывай, а что сокрыто от тебя, не разыскивай, размышляй о том, что дозволено тебе, нет дела тебе до вещей таинственных». Бен-Сира упоминается в Талмуде, но для меня он не авторитет, хотя бы потому, что не верил в бессмертие души, опять же настаивал на том, что богобоязненность начало и конец всякой мудрости. Я не против богобоязненности, однако, мои оппоненты не берут во внимание, что жил Бен-Сира тысячу лет назад, сейчас же думающих людей не удивишь тягой к метафизическим размышлениям и желанием знать универсальные мировые законы.
Ну да, не о сроках давности речь, члены Кумранской общины уже за два века до нового летоисчисления пытались приблизиться к Богу с помощью разума и интуиции. Именно разум и интуиция — основы пророческого откровения. Должно быть, дело в том, что в своих размышлениях я обращаюсь также и к античным философам, что не присуще собратьям по перу. Мои вопросы и ответы пугают их смелостью суждений.
Даже мой приятель Ибн Джанах, признанный филолог и лингвист, с которым я в юности дружил, противится изучению запредельных сил и явлений. Он призывает людей избегать книг, в которых описывается сотворение верхнего и нижнего мира, ибо это невозможно установить и часто происходит в ущерб Закону и вере; к тому же утомляет душу. Я возражаю ему, ведь всякому мыслящему человеку подобает размышлять о сотворении мира и движении небесных тел. И здесь не суть важно вероисповедание, потому как устройство мироздания для всех одинаково значимо. В этом вопросе я разделяю мнение мусульманских «братьев чистоты», считающих, что «когда образованный и понимающий человек обращается к изучению астрономии и думает о величественных масштабах небесных сфер, о стремительности их движений, душа его жаждет восхождения к этим сферам, но не может этого сделать из-за тяжести человеческого тела. Когда же душа отделяется от тела и ее не удерживают дурные поступки, вредоносные качества или невежество, она достигает небесных сфер…».
Мне ставят в вину и увлечение неоплатонизмом, хотя стремление человека материально обремененного к познанию высшего и переход от «единого и всеобщего» к материи не противоречит еврейской традиции, основанной на едином начале души и тела. Главная идея иудаизма — обращение к невидимому, чисто духовному Богу — философская по существу. У греков по поводу сходства их воззрений с Откровением иудеев существует предание о том, что их мудрецы учились у мудрецов Востока. Наше Святое Писание — источник не только религиозного откровения, но и философской истины.
Религиозная философия это разговор человека с Богом. А мысль неоплатоников о том, что Воля пронизывает всю иерархию бытия, вплоть до самых низших ступеней, перекликается с учением Ицхака Исраэли — признанного еврейского мыслителя предыдущего столетия. Его утверждение необходимости научного познания, этического поведения и религиозного стремления соединиться с Богом стало моей жизненной программой.
Не раз я обращался к своим сотоварищам: «Почему приводит вас в негодование, что я опускаюсь в сокровенные тайны мудрости, выкапываю её сокровища и возвещаю её великолепие? Ради того, что вы сами не видите её, вам хочется, чтобы я ослеп для её блеска, чтобы расторгнулся мой союз с ней, созданный самим Богом»[3]. На собраниях стихоплетов больше всех старался уязвить, унизить меня Ахим, то есть его теперь зовут Абас; из кожи лез дабы показать, что мое стремление постичь непостижимое, желание познать устройство Вселенной — кощунство. Я, доказывал правомерность своих размышлений, ссылаясь на сочинение Филона Александрийского «О том, что каждый добродетельный свободен», где говорится о философском анализе творения Бога.
— Откуда тебе известны сочинения Филона? — многозначительно усмехнулся Абас, давая присутствующим понять своё превосходство в осведомленности о работах мыслителя десяти вековой давности.
— Учение Филона, в некотором смысле сходно с воззрениями ессеев, которые праведной жизнью стремились стать достойными божественного Откровения. Об этом можно прочесть и в работах арабских ученых, — невозмутимо ответил я.
— Оказывается, ты тоже почитаешь научные труды исламистов!? — Нарочито громко заметил Абас, уставившись на меня своими бесцветными пустыми глазами.
— Наука обще человечна, у неё нет национальности и принадлежности к той или иной вере, — стараясь сдержать раздражение, ответил я.
Никак не могу понять, что беспокоит моего не состоявшегося приятеля, у нас с ним нет ничего общего, каждый сам по себе и думаем и ведем себя мы по-разному. Я, в отличие от него, в своих суждениях не ориентируюсь на местные авторитеты, на людей власть имущих и никогда ничего не просил и не жаловался нашему общему покровителю; он же постоянно плакался Икутиэлю на бедность и всякие бедствия вроде болезней, ограблений, сдохшего коня или осла.
Когда среди собратьев по перу возникал диспут по тому или иному поводу, безудержное многословие Абаса не давало возможности для возражений. Если бы подобный человек приобрел власть, он бы возвышался за счет унижения подданных и самым большим врагом для него стал бы гордый, мыслящий человек. Во время правления таких людей в народе распространяется зависть, лесть, вероломство. И, наоборот, если правителем оказывается достойный муж, поощряющий бескорыстие, чувство чести, нравы улучшаются.
Снова в который раз вставал передо мной образ мудрого Икутиэля, доброта которого изливалось на всех окружающих. Пример тому слуги в его доме, они вели себя как свободные, не ущемленные хозяином люди. Я тоже, оказавшись на содержании моего покровителя, никогда не чувствовал себя униженным; благородный Иекутиэль бен Ицхак был мне другом, единомышленником. Другим меценатам, по рассказам «братьев поэтов», нужно льстить, стараться угодить своими писаниями.
Коллеги по перу ставили мне в вину гордыню, высокомерие, не прекращали возмущаться моим пессимизмом в стихах. Их приводило в негодование и то, что я, не довольствуясь мудростью нашего Святого Писания, не только изучаю философию греков, но и нахожу в ней некоторое сходство с нашим учением. Например, Сократ утверждал, что «лучше страдать, чем причинять страдания, благороднее самому быть мучеником, чем мучить других». О том же говорили еврейские мудрецы: «Бог с теми, кого преследуют». Одним словом отказываться от изучения мыслителей античности всего лишь на том основании, что это чужая мудрость, значит вступать в противоречие с нашей верой: воспринимать истину также и от язычников, то есть любого человека.
По этому поводу можно привести достаточно свидетельств. Например, Моше Рабейну был приобщен к двум культурам; воспитывался во дворце фараона на положении наследника трона и он же сознавал свою принадлежность к низведенному до рабского состояния племени евреев. Мудрость одна и между размышлениями язычников и иудеев можно найти общие положения. Это касается многих знаний и тем более логики являющейся, подобно математике, универсальной наукой. Каждый на своем личном уровне переживает когда-то коллективную встречу с Богом, что не противоречит ни чувству, ни разуму.
Мои оппоненты особенно злобствовали по поводу сочинения «Избранные жемчужины», где я пишу: «Человек мудр только в течение того времени, пока он находится в поисках мудрости, когда ему кажется, что он достиг её, он глупец». Не помню, кто из наших учителей, благословенна их память, писал в Талмуде: «Однажды спросил я у одного сведущего в Законе о некоторых вопросах этой духовной науки, он ответил мне, что в этих предметах предание заменяет ему рассуждение. Но я ему возразил, что это прилично только человеку не мыслящему и ограниченному. Тот, кому лень и безразличие мешают углубиться в то, что дошло до него путем предания, будет наказан за нерадение». Любая культура без интеллектуальных запросов, то есть потребляемая бездумно, перестаёт быть носителем мысли, следовательно, и жизни. У кого-то из наших мудрецов читал: «одно Имя «Тетраграммотон» связано с религиозным служением, другое «Элохим» с интеллектуальной деятельностью».
Теперь, будучи в Валенсии, я снова и снова вспоминаю свои отношения с собратьями по перу и прихожу к тому, что не было моей вины в разрыве с общиной Сарагосы. Наши непримиримые разногласия усугублялись и требованием моих соплеменников, чтобы я разговаривал с ними на языке простолюдинов, а не на высоком иврите, к которому приобщился ещё с детства. Мне бы смолчать, но я вспылил по поводу их пренебрежения к языку, у которого есть своя душа; на нём разговаривали наши цари и пророки. Отец моё обучение начал со священной Книги — Торы, и читал он её мне на подлинном древнееврейском наречии.
Обращались к языку нашего Святого Писания Дунаш бен Лабрат, Шмуэль ха Нагид. Ещё Саадия Гаон культивировал еврейское красноречие, взяв за основу библейский иврит. Я попал в хорошую компанию и ни мой в отличие от предшественников юный возраст, ни нарекания единоверцев не казались мне помехой, чтобы приступить к написанию «Грамматики иврита». Большим подспорьем в этом был толковый словарь «Махберет» основателя школы еврейской филологии почтенного ибн Сарука, в котором он исследовал корни и однокоренные слова в Торе.
Услышал я в ночи: «Восстань, исполни! Бог
Тебе поможет в этом начинанье,
Флаг старцам ли нести? Восстань, не говори,
Что ты юнец без силы и влиянья».
Хоть мал годами я, возвысился мой рог,
Я понял — было то небес призванье…
Святой язык — венец великолепья и сиянья
Бог вложил в умы людей, чтобы могли
Познать в сем мире и ином Его деянья.
Пер. Шломо Кроль
Своё назначение поэта я вижу и в том, чтобы подвигнуть свой народ не только читать молитвы, но и разговаривать на своем языке — «ведь выше всех — язык Писанья».
Щедротами его я, пользуясь, писал
На нем самом: ведь он язык избранья…
И вот задумал я создать грамматики
Еврейской описанье…
Гласит Шломо из Сефарда, что собрал
Святой язык для племени в изгнаньи.
Днесь вижу я народ Могучего, смотрю
На уцелевших беглецов собранье.
Едва на них взглянув, я понял: истреблен
Святой язык почти до основанья.
Живут они с чужою речью на устах
И нет у них иврита пониманья,
Забыли свой язык, у них Эдома речь
Или Агари горькое звучанье,
И замкнуты сердца, и тонут, как свинец
В пучинах вод, без смысла и без знанья.
К своей добавил я народа боль, и жгут
Меня как пламена его страданья…
У всей вселенной был один язык — иврит,
До поколения размежеванья.
Дал Эверу лишь Бог исконну речь, когда
Смешал наречья людям в наказанье.
Авраам, ее приняв, потомкам завещал
Для сохраненья и для поддержанья…
Перевод с иврита Шломо Кроль
Я живу в этом, сегодняшнем, мире, и в мире истории. Наше учение и события давних веков определили стойкость веры и надежду на исполнение обещания Бога вернуть нас на нашу землю. Мне бы не отвечать на обвинения собратьев по перу в приверженности к не пользующейся спросом древности, но я не могу молчать; насмешки над их стараниями жить чужой культурой, чужим языком проговаривались сами собой. Арабский язык для евреев это также усвоение арабского образа мыслей и литературных форм. И потому нелестные замечания коллег по поводу моей увлеченности грамматикой иврита, вызывали безудержный гнев. Такая реакция, прибавляя врагов, усугубляла неприкаянность отверженного.
Вспоминаю, что и у Менахема ибн Сарука, создавшего лексикон языка Торы, были недоброжелатели, поссорившие его с Ибн Хасдаем и тем самым лишившими средств к существованию. Не спасла Сарука — одного из зачинателей светской еврейской поэзии ни его ученость, ни то, что он по поручению Хасдая написал стихотворный пролог к письму царю иудейского Хазарского царства, чем прославил не только имя своего покровителя, но и своё собственное.
Тогда — в Сарагосе и сейчас — в Валенсии я утешаюсь тем, что позволяю себе роскошь быть свободным — говорю и пишу то, что думаю. Рабство это когда человек не может реализовать свою сущность. Моя вера — живой опыт и полет мысли; самые счастливые мгновенья — минуты прозрения ума и души. Я счастлив, когда удаётся приобщиться к бесконечности мироздания, к мыслям мудрецов. И наоборот, впадаю в отчаянье, если не могу забыть о своих бедах.
В Сарагосе я жил отшельником, а после последних ссор и вовсе оказался в пустоте, словно прокаженный. Чувствовал себя отверженным, изгоем — один против всех. Со мной не разговаривали, проходили мимо, словно я неодушевленный предмет, пустое место. Незнакомые с греческой философией коллеги по перу обвиняли в эллинизме, а желание проникнуть в тайны Творения называли колдовством. Но ведь согласно талмудической традиции, в доме раби Гамлиэля пятьсот молодых людей изучали и Тору, и греческую философию. Почему и появились такие эллинизированные еврейские мыслители как Филон Александрийский. Я защищался от своих коллег как мог, говорил, что постижение высшего мира составляет предмет человеческого разума, что философские размышления — способ приближения к Богу, но меня не слышали. Не хотели слушать, не было им дела и до того, что Аристотель иудеев называл «племенем философов» (любомудров), у которых греки заимствовали ряд положений. Пифагор, Сократ, Платон многие свои идеи взяли из еврейских священных книг[4]. Одним словом, окружавшие меня не знали и не хотели знать о том, что философия — путь к Творцу мироздания[5]. Вот уж воистину «легче камни носить, чем сносить пустобрехов».
Я снова и снова пытался пробудить у своих соплеменников интерес к рассуждениям о том, что божественный образ человека, предполагает творческое начало. Однако мои старания вызывали гнев, раздражение. Не удавалось мне сделать очевидной простую истину: люди, которые не дают себе труда выкарабкаться из рутинной, подражательной жизни грешат против образа Бога в себе. «Кто способен вычислить ход небесных светил и не делает этого, к тому применимы слова пророка Исайи «Дел Божьих не созерцают они, и творения рук Его не зрят они». (Исайя 5:12) Наши мудрецы были убеждены, что занятия наукой предохранит еврейский народ от исчезновения. Об этом же, то есть о необходимости самостоятельного мышления говорил ещё до нового летоисчисления наш законоучитель р. Гиллель.
Где найти человека, что был бы здоров и силен
И остался бы другом и знанья и разума он?
Только скептиков вижу, одних слабосильных втируш,
Только пленников вижу в темницах их собственных душ…
Пер. В. Лазариса
Спасения от нападок коллег я ищу в мистическом приобщении к высшему Разуму, рассматривающего действительность с точки зрения вечности и обращающего человека материально обремененного к чистой духовности. Тут сама по себе выплывает стихотворная строчка: «Ведь Душа поклялась не утихнуть — пока Суть Его непостижима уму человека!»
Меня вновь и вновь обвиняли в заносчивости, мании величия и в незнании основных положений иудаизма, согласно которым евреи, дескать, давно ничего не ищут, ведь всё сказано в Торе. Снова и снова ставили в вину увлечение «эллинизмом», в частности Платоном, который писал, что все с детских лет должны учиться, чтобы стать философами. Стремление к познанию Бога мои собратья по перу объясняли гордыней или приписывали чёрной магии. Подвергли обструкции, никто из окружающих не разделял мои мысли, и я из раза в раз оказывался один против всех. Сами собой складываются в стихотворение записанные ранее строчки:
Здесь всем я чужак, я живу
средь страусов, средь болтовни
жулья — я, чье сердце подстать
мудрейшим, я — и они!
Один — дуб. Злой аспид — второй:
на, яду, мол, на, облизни;
а третий — с честняги лицом —
агнец — влечет в западни…
Их бы на моё место, попробовали бы жить перед лицом Вечности. Я с юности просил Вседержителя, чтобы дал мне разумения познать бездны Вселенной.
По мерке ль вам? Ну-ка, напяль
ярмо мое — и потяни!..
За богопознанье меня
зовут чернокнижником. Пни.
С того-то и вою. Я сплю
Во вретище, без простыни,
гнусь, словно тростник, пощусь
вторые и пятые дни.
Власть Смерти с призывом Земли —
Что будет сильнее? — сравни…
Нет! Если уж жернов Земли
напялен — его и тяни!
Пер. М. Генделева
В который раз твержу себе: нужно стать самодостаточным, то есть свободным. Такая свобода предполагает возможность удовлетвориться тем, что есть. Аскетический образ жизни не мешает, более того помогает представить сверхсущее Единое, которое Плотин называл неизреченным абсолютным Благом. Сейчас, когда халифы доброжелательно относятся к нашей культуре, у меня больше проблем с единоверцами, чем с мусульманами.
Стремление к совершенству — высшей цели человеческого предназначения — состоит в приобщении к Активному Интеллекту. Вот бы подняться над человеческим естеством и стать чистым разумом. Душа совершенного человека приобщившись к Активному Интеллекту, становятся его частью. Я пишу книгу, которую назову «Источник жизни», название заимствовано из псалма 36:10 «Потому что у Тебя источник жизни («Мекор хаим») — в свете Твоем видим мы свет».
Мудрость и Воля исходят из Бога — Первой Сущности. Затем следует Универсальная Материя и Универсальная Форма. Все вещества, кроме Бога, состоят из материи и формы. Другими словами — в каждом сотворенном предмете я рассматриваю материю и форму в качестве первоосновы бытия. Одна и та же материя простирается от высших пределов — духовного и до низшего — физического мира; при этом чем ниже материя опускается, тем больше уплотняется, грубеет.
Всё сущее можно свести к трем категориям: Первая Сущность — Бог; вторая — Материя и Форма, то есть мир; и третья — Воля Творца как промежуточное звено между Богом и миром.
Бог — источник жизни — единая высшая Сущность, несотворенная причина и начало всех вещей. Божественная воля, согласующаяся с Божественной Мудростью, творит множество форм, благодаря которым материя приобретает многообразие. Из Воли возникает Универсальная материя и Универсальная Форма, Универсальный интеллект и Мировая душа. Из Мировой души исходят животные, чувственные и разумные души, и, наконец, весь мир природы. Время — вечная энергия Мировой души.
Итак, первая Сущность — Бог, все остальные существа — духовные и телесные состоят из первичной материи и субстанциональной формы. Форма отождествляется с интеллектом, как Воля производит из себя материю, так Интеллект производит из себя всеобщую форму и все дальнейшие формы Вселенной. Вся реальность представляет собой единство Воли и Интеллекта, материи и формы.
Человек состоит из тела и души соединенной с разумом замутненным материей. При взаимодействии бессмертной души и смертного тела человек должен очищать свой разум и постепенно восходить к познанию Творца.
Примером тому интуитивный ум Плотина, что не ставит границу между чувственно воспринимаемым и воображаемым миром; разум может выносить свои суждения независимо от практического опыта. Эта способность присуща людям, сознание которых выходит за пределы материальной реальности. Не случайно античный мыслитель хотел основать город философов, мышление которых было бы ориентировано на высшее идеальное начало. Попытка не удалась. Вот и мой непрекращающийся диалог с Всевышним это не только — просьба и покаяние, но и попытка отыскать смысл и достоинство человека в его космической ценности.
Спросила меня мысль изумленная:
зачем возносишься в сферу высочайшую?
К живому Богу вожделенно я желаю,
и душа моя с плотью по Нему изнывает.
Веселье моё вместе с долей моей в Творце моем, —
Час поминанья знамений Его и воздыханий.
Приятна ли будет песнь душе моей,
Если она не благословит Имя Господа Бога?
Пер. М. Генделева
Источник моего вдохновения — наше Священное Писание. Стихи пишу исключительно на древнееврейском языке, что раздражает собратьев по перу. Они же не уставали обвинять меня в отступничестве, в приверженности философии язычников. К моим доводам о том, что логическое и аналитическое мышление греков всегда было подчинено синтезирующим воззрениям нашего Учения, они глухи. Плотин определил Божество как неизъяснимую Первосущность, стоящую выше всякого постижения и порождающую всё многообразие вещей путём эманации. Здесь нет противоречия с Едым — Богом евреев. И я, стремящийся постичь законы творения мира, не противоречу себе верующему и молящемуся.
Они надо мной смеются: «Ты, мол, говоришь, как грек,
Твоих слов не может понять ни один человек!»
И это я слышу, о Боже, от самых убогих невежд!
В отместку язык мой острый проколет их, как игла,
Я по ветру их развею, как будто они — зола.
Глухим не дано услышать все мои колокола!
Не выдержат ваши шеи пудовых моих цепей,
О, если бы вы рты открыли — глотнуть от моих дождей,
На что вам, глупцам, ароматы, которые всех нежней?
О, горе мне, лютое горе, которого нет лютей,
Ведь мне суждено судьбою жить среди тех людей,
Которые с глупостью только водят свое родство,
Им познание Бога — лишь магия и колдовство…
Предок Шломо завещал мне поиска долгий путь,
И жив я покуда ищу я жизни скрытую суть.
Душа моя только в смерти спокойствие обретет,
Когда она в доме Бога свой вечный приют найдет,
А дом опостылевшей плоти оставит она и уйдет.
О, как я устал от жизни, где вместо радости — грусть,
А грусть последняя эта радостью станет пусть.
Настанет конец страданьям, и вот он — последний вздох,
С которым, может, в награду откроет мне мудрость Бог.
Пер. М. Генделева
В дни, когда мысли оставляют меня, я чувствую себя в безвоздушном пространстве — в пустоте; стихи не пишутся и, вообще, пропадает ощущение ценности жизни. В такие дни я неприкаянный, не зная, к чему себя применить, завидую простому ремесленнику, который с утра пораньше принимается за свою работу.
В Валенсии, так же как и в Сарагосе, пытаюсь спастись прогулками далеко за пределы Иудерии. Красота природы окрестностей Валенсии с одной стороны — рождает ощущение причастности мирозданию, с другой — усиливается сознание кратковременности человеческой жизни. И я благодарю Создателя за возможность ещё раз ощутить себя в бесконечности; вдохнуть напоенный солнцем воздух, вслушаться в перекличку птиц и забыть себя страдающего, болящего. Пытаюсь вернуться к своим не раз продуманным мыслям о единстве Творца и творения, к вере в высший Разум, раскрывающим себя в законах природы и человека, нравственная воля которого освобождает от злых страстей. Напоминаю себе о том, что высшее блаженство заключается в устремленности к познанию Творца, к разгадке относительного конечного существование человека в бесконечности Бога…
На фоне природы проще ощущать себя всего лишь ничтожной частицей Вселенной, и тогда легче смирится со своей судьбой. На ум приходят слова еврейского законодателя жившего в третьем веке до нового летоисчисления Антигона Сохейского из Сохо — города в Иудеи: «Не будьте как рабы, служащие своему Господину ради получения вознаграждения, а будьте как рабы, служащие Господину из любви, не ожидая вознаграждения… (Абот, 1,З) Если ничего от жизни не ждать, принимать всё как есть и благодарить за каждый прожитый день, за минуты вдохновения, наверное, исчезнет состояние угнетенности.
Миную возделанную землю, по которой во рвах течет вода ещё со времен римских землевладельцев, остаются позади редкие холмы с заброшенными христианскими бастионами, заросли кактусов. Далее узкая тропинка, петляя среди запустения, сухих трав и колючек ведет к развалинам древнего строения — то ли крепости, то ли замка. Других признаков ни прошлого, ни настоящего присутствия людей не видно далеко вокруг. Здесь — в одичавшем, заросшем сорняками месте, я присаживаюсь отдохнуть на полированный солнцем и ветром камень. Мысленно здороваюсь с ярко зеленой сосенкой, что проклюнулась из ржавой сухой земли рядом с моим камнем. Разговариваю с нежным, незащищенным близостью своих сородичей деревцем и прошу его поскорей окрепнуть и выстоять на пустыре, где скоро завоют свирепые зимние ветры. Сосна моё любимое дерево, всегда чувствовал, что именно она даёт мне жизненные силы.
Спустя несколько мгновений из расщелины камня высовывается и тут же юркает обратно ящерица. Кажется, она уже начинает привыкать к моим посещениям; через несколько мгновений снова появляется из своего укрытия и замирает, не сводя с меня черные капельки глаз. Стоит шелохнуться, тут же спрячется. Так мы с ней и сидим неподвижно под нежарким осенним солнцем, глядя друг на друга. Ничего не имеют против моего появления на этом заброшенном пустыре и бродячие собаки, здесь в безлюдном месте они поражают своей независимостью. Пять бездомных породистых собак, не торопясь, шествуют одна за другой — большие, красивые и, судя по тому, с каким достоинством держатся, все на равных правах. Пробегут медленной рысцой, повернув голову в мою сторону, вроде как поприветствуют, и направляются дальше по своим делам. Должно быть, у таких отменных собак были хозяева. Теперь они брошенные вместе вживаются в никем не ограниченную свободу, с тоской вспоминая ласку людей.
Я жду старого седого пса, он всегда появляется последним. Первый раз, увидев меня сидящим на камне, он остановился в отдалении и не уходил до тех пор, пока я не отправился в обратную дорогу. Мне даже показалось, что прячась за кустами, он следил за мной. Во второй мой приход пес оказался на прежнем месте. Я попытался приблизиться, он тоже, словно раздумывая, сделал несколько шагов навстречу, затем отступил назад. В следующие посещения этого забытого людьми места я его не видел. Потом он снова появился и с каждым разом стал подходить всё ближе. Сейчас я сижу на своем камне, а суровый седой с обвисшими усами пёс — напротив. Может и он был в стае молодых собак, а теперь обессилел и живет один. Мы смотрим в глаза друг другу — удивительно выразительный человеческий взгляд. Поначалу глаза были злыми, не предвещавшими ничего хорошего, а сейчас добрые, доверчивые. Я протягиваю руку, псина медленно поднимает тяжелую лапу и кладет мне на ладонь. Мы на равных — независимые и одинокие, но не утратившие внутренней свободы и чувства собственного достоинства. В конце октября порывы ветра пригнут кусты, пойдут дожди, потом они станут проливными, наступят холода. Где спрячется мой обретенный бессловесный друг?
Я уходил, думая о непостижимости психики собак и животных вообще. Только ли инстинкт самосохранения движет ими? Олень, победивший в бою своего соперника, покрывает всех самок стада, что предполагает рождение сильного потомства. У собак, наверное, всё сложней. Не тяжело ли моему старому псу жить отдельно от стаи? Может быть ему, так же, как и мне не удаётся абстрагироваться от себе подобных, ведь при склонности к уединению я хочу любви, общения.
Выйти бы из своих мрачных настроений и преодолеть желание естественных человеческих радостей. И тогда, став независимым, наверное, увижу мир другими глазами. Сколько бы я ни говорил себе, что дух человека сильнее его физического естества, в дни, когда вдохновение оставляет меня, даже намек на признание моих стихов или философских работ воскрешает душу, даёт право жить дальше.
Я возвращаюсь из этого пустынного, заброшенного пригорода. Каменистая земля с засохшей к концу лета травой, усталое предвечернее солнце и не оставляющее сознание чужеродности страны, где довелось жить. Вдруг мне на лицо упала капля. Откуда бы? Нет никаких признаков дождя: небо чистое и на горизонте ни облачка. Не весть ли то из Палестины? Сюда в Испанию евреи привезли со своей Родины молитву о дожде. Невесть откуда взявшаяся капля, не знак ли это надежды на возвращение в свой дом, где мы не будем изгоями? Пусть бедный, разоренный, но свой дом! Сейчас там, наверное, много безлюдных, одичавших окрестностей. Не умирает тоска и надежда на воскрешение завещанной нам Богом земли.
Древний корень Давида,
надолго ль могильной плитой
Ты сокрыт под землей,
бесплодный, окутанный тьмой?
Внемли звукам весенним
и к солнцу пробейся ростком.
Неужели навеки царю суждено быть рабом?
Кто Всевышнему предан —
забит и унижен в неволе.
Кто хитрей и наглей —
гордо ныне сидит на престоле.
Вот уж тысячу лет я в изгнании, филину друг,
по пустыне скитаюсь,
мой путь, словно замкнутый круг.
Возвести же конец мне,
о ангел святой Даниила!
Не разверзлись уста.
Скрыт конец. Жизнь, как прежде, постыла…
Пер. С.Цинберга
Это моё последнее стихотворение, вот уже несколько месяцев ничего не пишется. Стараюсь утешиться тем, что некоторые мои стихи и поэмы стали известны, есть даже те, что вошли в литургию знаменательных дней. Обращение к Творцу, просьбы и покаяния нашли признание у, заполняющих синагогу, простых людей. Однако мне не удавалось снискать расположения кого-либо из круга сарагоских меценатов. Зависимый от них, то есть от их материальной поддержки, я обретал внутреннюю свободу в размышлениях о Воле Бога являющейся источником всего сотворенного. Я вновь и вновь обращаюсь к Разуму — причине всех вещей. Разум, интеллект человека соответствует сущности Бога, которая непознаваема, ибо бесконечна и превыше всего. Именно дух, духовная сущность поддерживает тело человека. Знание — высшая цель оправдывающая жизнь. Творец образовал Универсальную душу из пламени Интеллекта и чтобы вернуться в нее нужно очиститься путем накопления знаний и благочестивого поведения. Приобретенные знания выведут за пределы чувственного мира к чистой духовности, дадут освобождение от смерти и соединят с Источником жизни.
Однако, размышления, уводящие за пределы конкретной реальности, не спасали от злобных нападок коллег по перу. Мне бы смолчать, и тогда, может быть, не было бы необходимости покидать Сарагосу. Однако всякий раз раздражение брало верх; не мог я преодолеть свою нетерпимость. И это не только в случае, когда дело касалось моих убеждений. До сих пор стыдно вспомнить, как я на занятиях научного кружка крикнул Ахиму, то есть Абасу: «Да заткнись ты!». Он, желая привлечь к себе внимание аудитории, всё время поддакивал лектору, перебивал его нелепыми комментариями; мешал сосредоточиться всем, не только мне. При этом не выдержал я один, остальные молчали.
Благоразумие, здравые суждения оставляли меня, и в случаях, когда обличал в своих стихах невежественных оппонентов, почему и нажил врагов также среди влиятельных людей города.
И невежа любой, и глупец, и транжира любой
Из себя Аристотеля корчит и страшно гордится собой.
И убогие вирши свои называет поэмами он,
Ну а я, называю их карканьем стаи ворон.
Только зоркое сердце, что будет пророку под стать,
Может строчки простые заставить поэзией стать.
Я печальную песню у Времени высек на лбу,
И они ненавидят её — за счастливую эту судьбу.
Пер. В.Лазариса
Отношения не только с причастными к поэзии единоверцами Сарагосы, но также и тех, от кого зависело моё материальное и моральное положение вконец испортились. Высокомерный «не от гордости, а от горести» я защищался колкостью. Они же раздраженные моей свободой суждений в литературе, в вопросах сотворения мира и устремленностью в недоступную им сверхчувственную сферу, нападали на меня снова и снова. Обвинили в колдовстве и постановили изгнать из Сарагосы. Не стало у меня заказов на написание пиитов и элегий, не стало и средств к существованию.
Я, затравленный, не появлялся на собраниях и старался реже выходить из дому. Казалось, будто меня преследуют; стал оглядываться на улице, не идет ли кто за мной. Усилилось сознание своей несостоятельности и страха, что завтра не смогу уплатить за крышу над головой.
Когда озабоченность завтрашнем днем, отодвигая мысли о высоком, делает меня зависимым от обстоятельств, я говорю себе: «Довольствуйся сухим хлебом, изливай в молитве твоё сердце пред Ним и твори волю Его. Тогда ангелы мира будут ожидать твоего конца и затем проведут тебя в небесный сад»[6].
Случалось на мне, низкорослом неказистом, останавливался взгляд прохожего, это означало, что, не осознавая того, я слишком внимательно посмотрел на него. В самом деле, при всем моем бедственном положении не могу удержаться от желания вникнуть в чужую жизнь. Удивительно разнообразие лиц, выражения глаз идущих навстречу людей; не раз приходили мысли о том, что все мы несем след состояния души и тягот жизни не только настоящего воплощения, но и предыдущих.
Судьба работает на контрастах. В горестные дни думаю о том, что мне посчастливилось встретить Икутиэля; благодаря его поддержке не приходилось в поисках заработка заниматься каким-либо ремеслом. Сколько тогда удалось сделать; вдохновение не покидало меня! В девятнадцать лет написал большую поэму «Ожерелье», в которой обозначил основные правила грамматики иврита и призывал изгнанных со своей земли иудеев изучать свой язык, «избранный язык избранного народа».
Вот ожерелье рифм, и в нем раскрыта
Грамматика прекрасного иврита,
Сложил её изгнанник в Сефарде,
Шломо бен Йегуда, младой пиит…
Перевод Шлома Кроль
В благословенные дни дружбы с Иекутиэлем закончил также рукопись, которую назвал «Исправление душевных качеств», где изложил принципы этики: «Чтобы усовершенствовать свою душу, человек должен тщательно изучить её, знать её особенности, приучить себя уклоняться от увлеченности материальным и преходящим, устремляя свои чувства к духовному и возвышенному. В этом и заключается счастье человека». В настоящей работе я не утерпел и с критикой высокопоставленных людей города, что ускорило моё изгнание из Сарагосы. Не нашел я понимания и у знатоков нашего Священного Писания; мои этические и философские сочинения не пользуются у них признанием, потому как нет в них непосредственной связи с толкованием еврейских законов и равинистических текстов. Ортодоксам я кажусь еретиком, при этом в моих трудах никто не нашел противоречия иудейскому понятию Единого и Торе. Именно о единстве и предвечности Творца я и пишу в своем ещё не законченном сборнике стихов «Царская корона»:
Ты — един, числа и отсчета основа,
Ты — надёжный фундамент строенья любого.
Ты — един, и Тебя мудрецы не постигли —
Перед тайной единства смутились и стихли.
Ты — един, нет в Тебе ни ущерба, ни роста,
Ни различий земных между «сложно» и «просто».
Ты — един, и названья вещей во вселенной
Не касаются сути Твоей неизменной.
Ты — един: в эту тайну я тщетно вникаю,
И, греха опасаясь, уста замыкаю…
Пер Дм. Щедровицкого
Счастье просветленных минут, когда перестаёшь чувствовать своё земное «я», не променял бы ни на какие блага этого мира. Стремление ввысь к непосредственному созерцанию Бога — высшая степень блаженства, возвращение души к её первоначальному бесплотному существованию.
Ты — предвечен. И чувства, взирая на чудо,
Отменяют свои — «как», «зачем» и «откуда».
Ты — предвечен, и знаешь лишь Сам Свою Суть:
Разве Вечность вмещает ещё кто-нибудь?
Ты — предвечен: вне времени Ты обитаешь,
Вне пространства в мечтах непосильных витаешь.
Ты — предвечен. Сие недоступно уму:
Бездну таинств удасться ль измерить кому?
Пер. Дм. Щедровицкого
Отношения с единоверцами, у которых я часто не находил понимания, не убили мечты о духовном возвышении моего народа. Я представлял будущее возрождение на своей земле, когда в Палестине будет создан духовный центр, где наряду со Священным Писанием, будут изучать науки, искусства, литературу. Светская и религиозная культура станут едины, что и было во времена Синедриона.
Примечания
[1] Строчка из стихотворения ибн Гвироля.
[2] Устный закон в противоположность письменному.
[3] См. М. Базилевский, журнал «Наша старина» ХХII, Одесса 1897, стр. 14.
[4] О чем см. И.Р. Тантлевский. Книги Еноха. Москва-Иерусалим 2000, стр. 283; И.Р. Тантлевский, «Киттии в рукописях Мертвого моря. Греки и евреи диалог в поколеньях. Сб. научных трудов. Отв. редактор А. Львов, СПб., 1999, стр. 279–283
[5] Всего лишь через два столетия Рамбам скажет: «Философия — царская дорога к Богу».
[6] См. соч. М. Базилевского. Журн. «Наша старина», ХХII, Одесса 1897, стр. 16
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer3-dratner/
