Не шибко нас нежили:
Жили, служили.
И более не жили,
Нежели жили.
Ю. Нейман. Эпитафия поколению. 1970
Всю жизнь стихи читала, стихи писала, стихами спасалась, стихами жила. Но печатно выразится так:
На судьбу я сетовать не вправе:
Мне она отпущена сполна.
Под густыми ветками бесславья
Самопостиженья тишина.
Типографские тугие знаки
Не теснили вас, мечты мои.
Со стихами не в законном браке
Жизнь я провела, а по любви.
А в телефонном разговоре в 1992 году более приземленно: «Существовала я, главным образом, с помощью переводов… Тоска какая…». Потом рассмеялась: «Но оказалось, что переводы ― все-таки половина моей души!»
Мне уже доводилось рассказывать, как Цви Арад, лауреат очень престижной в Израиле премии имени поэта Ш. Черниховского, присужденной ему за переводы на иврит классиков мировой литературы, обратился ко мне однажды с несколько неожиданной просьбой: достать ему диккенсовские «Записки Пиквикского клуба» в русском переводе, ибо он приступает к переводу романа на иврит. Зная, что Цви Арад переводит с шести языков, в том числе и с английского, я не удержалась от вопроса, неужели он собирается переводить Диккенса с русского? Он объяснил, что русский перевод нужен ему для ориентации: пусть книга всегда будет под рукой ― вдруг слова не хватит, выражения или… интонации. «А лучших переводов, чем переводы на русский, просто нет», ― добавил он. Вот к этому клану ― лучших в мире переводчиков на русский ― относилась и Юлия Нейман. Фразу Арсения Тарковского «Заткнули поэтам рты и радуются, что у нас возникла первоклассная переводческая школа!» ― я услыхала позднее.
Удивляет же в Юлии Нейман, как и в ближнем круге ее друзей и соратников по жизни и творческим судьбам Семене Липкине, Арсении Тарковском, Марии Петровых другое, их главная тайна: как они при поденной, редко любовной, чаще изматывающей, а порой почти каторжной переводческой работе, сохранили высокую пробу собственного литературного творчества?
Юлия Моисеевна, если слушать ее внимательно и произносить за ней текст не по-актерски, а по-ахматовски, голосом ровным, несколько отстраненным, многое сказала о своем времени и судьбах тех поэтов, которые десятилетиями писали в стол:
«Когда же светоч юности потух, Мы все ж не утеряли прежних качеств, И в темноте мы сохранили зрячесть, И в оголтелом гвалте ― верный слух. Молчальники ― не воины отнюдь! ― Не до конца мы поддались растленью. Мы были ― то глухое противленье, Какое правде облегчает путь».
Поэт Юлия Нейман, полная сил и надежд:
«…кого отринешь ты сама сурово…»
Первые сборники стихотворений талантливейших людей были изданы: Тарковского ― в 55 лет, Липкина ― в 56, Петровых ― в 60, Юлии Нейман ― в 67 лет! Так что иногда сквозь звук, казалось бы, приглушенный, прорывается у Юлии Нейман крик, крик отчаянный, внимать больно:
О камень размозжу.
Порву в клочки.
Как сорную траву, из сердца вырву.
С мясом выжгу.
Силком втащу тебя на вышку,
Чтоб сбросить вниз, на острия!..
(О ком это ― о мужчине, что обманул? О желании мести за предательство, измену?) Нет, горше и печальней…
Как только б не казнила я
Тебя, лжежизнь моя, лжемилость,
За то, что жизнью притворилась!
Много ли ее современников позволили себе такое признание? И как сказано! Ахматова произнесла:
«Как будто крепкой водки выпила!»
Ей очень нравились и другие стихи:
Такие странности во сне мне видятся впервые.
Мне снилось, будто я в стране,
Где все как есть, кривые:
Кривые улицы идут, кривые под руки ведут,
Как в святочных рассказах
Красоток одноглазых…
И в конце:
…Кривые кинулись ко мне
И странно стало мне во сне ―
Вот-вот я окривею,
Проснуться бы скорее!..
Ох, как трудно было сохранить свою душу живу… А и только ли душу?
Написанную в 1939-м году «Дорогу на Колыму» прятала годами, и никто не знал о ней:
«Я видела, как по тракту ползут погребальные дроги…»
И этого было достаточно… В 1956 году в альманахе «Литературная Москва» (Нейман ― мне: по недосмотру!) опубликовали ее стихотворение «1941», атмосфера начала войны:
Москва тех дней…
Крутой накат событий
Не счесть всех бед, не счесть невзгод.
Но, сверстники, душою не кривить:
Он был как факел ― чистый этот год!..
Что же он высветил, этот факел?
«Мы увидали ближних без личин»… И «впервые пережили чувство гордого гражданства».
Это бы все ничего, но были там две идеологически вредные строчки, которые ей не простили и за которые не печатали 20 лет:
Тот год ― разрядка в затхлой атмосфере,
Где ложь гнездилась с гнилью пополам…
А обнародуй она то, что писала в 1939-м, а эту вот «ложь с гнилью» чуть пораньше, в 1952-м, например? Но 20 лет?..
Я познакомилась со стихами Юлии Нейман уже в зрелом возрасте, а вот о том, что она великолепный переводчик, знала давно ― пожалуй, еще с юности, когда впервые прочла ее переводы с еврейского в сборнике Самуила Галкина (книга вышла в 1958, но я держала сборник в руках чуть позже). Нейман открывала и открыла русскому читателю, иногда заново, а чаще впервые, немало поэтических имен. Начинала с Райнер Мария Рильке (с немецкого), Яна Райниса (с латышского)… Когда «позволяли» и печатали, переводила еврейских поэтов ― С. Галкина, М. Грубияна, И. Борисова (Боруховича), А. Гонтаря и других. Когда не печатали евреев, переводила стихи представителей других нацменьшинств, населяющих Россию, Среднюю Азию, Кавказ и Закавказье, благо, их было много. Поэт Семен Липкин, вспоминая о первой встрече с Юлией и чтении ее стихов, писал, что его «сверх ожидания поразила лирика Нейман не только зрелостью мысли, но и живописностью изображения, что далеко не всегда совпадает». И познакомил с Кугультиновым. По прошествии лет известный калмыцкий поэт Давид Кугультинов, прочитав свои стихи в переводах Юлии Нейман, простодушно признался: «Вот уж не знал, что я, оказывается, такой хороший поэт». И в благодарность добился, чтобы одной из улиц в городе Элиста присвоили имя Юлии Нейман.
Элиста, ул. имени Юлии Нейман
Юлия Моисеевна Нейман родилась в 1907 году в Уфе, в семье врачей. Отца звали Моисей Соломонович Нейман, а мать ― Мэра Беньяминовна Буровая.
Юлия Нейман больше писала об отце, но судя по фотографии матери, врача-стоматолога Мэры (Мани) Буровой, похожа была на нее и внешностью и волевым характером…
Начало ХХ века застало семью деда, Беньямина Бурового, знатного на Урале меховщика, в Уфе. Отец же Юлии в 1902 году держал путь из тогдашней Митавы (с 1917 ― Елгава, Латвия) на восток, направляясь в качестве врача в Маньчжурию, где находились российские войска, но в дороге заболел тифом и попал в ту же Уфу.
«Так и встретились мои родители, ― писала мне Юлия Нейман, ― и никакого еврейского воспитания к моему приходу на свет в семье уже не было».
Тем удивительнее, что, говоря о своей родословной, она раскручивает ее к библейскому началу, к тому предку, что «был беден и ничем не знаменит. Он сеял хлеб. И собирал, посеяв, скупую жатву».
Потом поэтесса представляет его постаревшим и умудренным, склонившимся, как видно, над перепиской священных текстов:
…И стал в обитель познаванья вхож.
Я вижу своды. Слышу запах кож.
Так пишет он с восхода до заката.
Склонился низко профиль хрящеватый.
Мессию зрит настороженный глаз,
А ухо вопиющий слышит глас…
Перед нами богобоязненный еврей, потомки которого, увы, забыли веру отцов, однако некоторые заповеди хранили и передавали из поколения в поколение:
И хоть не все из них молились богу,
Их скромный труд вращался на оси
Трех заповедей, соблюденных строго:
Трудись. Не льсти властям. Не доноси.
Это ― о более дальних предках, а следующее стихотворение ― повесть об отце-враче, которого Юлия Нейман всю жизнь боготворила, на фоне событий целой эпохи. Его мы приведем полностью:
Отец играл Шопена. Так едва ль
Положено. Отнюдь не виртуозно.
Быть может, слишком громко. Слишком грозно
И часто нажимая на педаль.
Но в этом я разобралась потом…
Тогда ― кто мог с ним для меня сравниться?!
И позже ― ни Нейгауз, ни Софроницкий
Таким не пробирали холодком,
Арпеджио из-под небыстрых рук,
От частого мытья шероховатых…
Эвакопункты… Духота в палатах
От йодоформа, от смиренных мук,
От прочего, чего в года войны,
На фронте, на тифу и на холере ―
Отец мой нахлебался в полной мере…
Он жал педаль… Все заглушить должны
Мелодии… Уничиженья плоти,
Несовершенных знаний наших срам…
Казалось, что не по своей охоте
К Шопену он взывал по вечерам,
Невольно утверждая в каждой фразе
Существованье непонятных сил, ―
Все то, что днём
Он, медик, относил
К числу им презираемых «фантазий»!
Совершенно замечательный образ: как будто и сам чувствуешь шероховатость ладони врача-хирурга. А потом его руки с нежностью и тысячей других чувств коснутся клавишей рояля…
Родители Юлии Нейман Мэра (Маня) Буровая и Моисей Нейман
В доме говорили по-немецки, позднее ― по-русски. Знание немецкого поможет и в переводах с еврейского. С детства запомнилось семейное чтение Шолом-Алейхема. «Кажется, ― писала мне Юлия Моисеевна, ― произведение называлось «Кровавая шутка»». И еще из письма: «Помню разговоры в семье о деле Бейлиса. Сути я, конечно, не понимала, но разговоры в памяти остались». Пройдут годы, и Юлия Нейман напишет:
Как распинали вас!
И как дробили!
Как превращали в пепел, пыль и прах!
И в другом месте:
С кого, душа, спросить в глухой ночи?!
С младых ногтей тебя пытали ложью,
Плетьми стегали и сожгли в печи…
Пока не было этих печей, можно было подумать, что поэтесса плачет по судьбе народа, именовавшегося то русским, то, собирательно, советским. Но печи ― это уже еврейская тема, страница «Черной книги».
Читая в воспоминаниях поэта и переводчика Якова Хелемского (1914–2003), что Юлия Нейман, сверстница, сокурсница и друг Арсения Тарковского и Марии Петровых, «собиралась надиктовать несколько страниц об Ахматовой» («Вестник», № 9 (320), 30 апреля 2003 г.), я сожалела, что не успела сказать ему (спустя четыре месяца после этой публикации его самого не стало), что Юлия Моисеевна все-таки надиктовала свои воспоминания, вот они у меня на кассете… Но давайте по порядку…
В начале 1990-х годов я познакомилась с сестрами Буровыми. Сначала с двумя, жившими в Израиле с конца 20-х годов прошлого века: Фаня ― в кибуце «Кфар-Гилади», на границе с Ливаном, Фира ― в мошаве под Нетанией, а через некоторое время ― и с двумя другими, Раей и Бадей, новыми репатриантками, которые как сионистки, долгие годы провели в советских тюрьмах и лагерях и только в конце жизни приехали в Израиль. Москвичка Юлия Нейман оказалась их родной племянницей. Их отец был братом матери Юлии. Хоть и говорят, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Радиопередача о Юлии Нейман вышла в эфир в январе 1993 года, позже я ее обновляла.
«Какое счастье!» ― сестры Буровые были довольны, что я успела. Все четыре еще были живы. И я так думаю сегодня, ведь мы так часто не успеваем. Кто послал Юлии Моисеевне кассету ― они или я сама, не помню. Впервые ей лично и ее творчеству была посвящена «целая, отдельная, именная» передача, а стихи звучали на музыку Шопена, и я как будто видела доктора Неймана за фортепьяно, и он внимает стихам своей дочери.
А особенной радостью стало для нее узнать, что я люблю и творчество ее ближайшей подруги ― для меня Марии, для нее Маруси, Петровых. Тогда-то она выразила желание и готовность рассказать и об А. Ахматовой. Но ― рассказать, а не написать ― то ли не хотелось, то ли мало сил оставалось, а я же видела ее изменившийся почерк, если сравнить с правками на полях машинописных страниц со стихами разных лет, но ведь не думала об этом, да и кто тогда мог знать… Общение с сестрами продолжалось, переписка с Юлей ― реже, и я уже называла ее только по имени, несколько раз со слов поэтессы записывал Лева, сын Раи, одной из сестер Буровых. О себе он мало рассказывал, но со временем я узнала, что этот милый и добрый человек, Лев Брук, известный в России и за ее пределами ученый, доктор химических наук, профессор. Он находил время не только записывать за своей кузиной, но и делиться своими мыслями о природе антисемитизма, о генетическом чувстве принадлежности к своему народу.
Юлия Нейман (слева) со своей кузиной Эмилией Буровой, мамой Нины Фурмановой, во время речной прогулки на теплоходе
Из письма Юлии Нейман: «Мое еврейство играло, по-видимому, роль дополнительного отрицательного фактора…» Уж какая доверительная дружба связывала ее с Марией Петровых и Арсением Тарковским, а на эту тему и с ними не говорилось. Хочется сказать и некому сказать. Еврейская тема, как камешек, всегда была на донышке бокала, и собралось тех камешков, пожалуй, на целый сборник. Даже в третьей книге «Причуды памяти», самой полной, это 1988 год, стихов на еврейские мотивы практически нет. Они были мне любезно присланы специально для той радиопередачи.
Несколько раз замечала странную особенность в ее стихах: в одном сочинении задаться вопросом, ответ на который обнаружишь в другом, как золотое колечко, скатившееся по ступенькам одного пролета, найдется через два.
Пусть (в русской традиции) она называет патриарха Ицхака Исааком, а Ривку ― Ревеккой, но материал чувствует по-своему, осмысливает глубоко и «живописностью изображения» владеет в полной мере. Пунктиром: умерла премудрая Сарра и грустит ее сын Исаак…
Страшно в мире осиротелым!..
Знала мать ― лишь она одна, ―
В этом мире скорби и страха,
Как глубоко уязвлена
С юных лет душа Исаака.
Ибо, связан и обнажен,
Ни пред кем ни в чем не виновен
Под отцовским смертным ножом
Он лежал, как жертвенный овен. ―
Прав ли Ты, о, Господи сил! ―
Исаак взывает доныне, ―
Ты отца тогда пощадил,
Но зачем Ты забыл о сыне?!
<…>
В каждом мне мерещится враг.
С кем, скажи, свою боль избуду?!
И возвел глаза Исаак,
И увидел: идут верблюды…
И той же картиной идущих по пустыне верблюдов начинается следующее повествование ― о Ривке-Ревекке. Оно чарует музыкой и сценографией, увлекая читателя-зрителя на сцену, в театр:
Шли верблюды, покачивая
перегнувшимися горбами,
Шли верблюды, пожевывая
смеющимися губами.
И качаясь, они прикрывали
свои воспаленные веки,
И дремалось Ревекке,
все время дремалось Ревекке.
Но внезапно она
пробуждалась тревожно и странно:
Что свершается с нею ―
любимой сестрою Лавана?
Кто велел ей собраться?
Чья неодолимая сила
Увела ее из дому ― юную дочь Вафуила?
Напрягает Ревекка дремотную память свою:
Началось у источника.
Раб, неизвестный по имени,
Вел усталых верблюдов,
и вдруг говорит: ― Напои меня!
И послушно она отвечала ему: ― Напою.
Вспоминает Ревекка:
«А может быть, все это снится?
Может, только мерещится
в зыбком полдневном бреду?»
― В Ханаанскую землю
невестой пойдешь ли, девица?
И, себе удивляясь, она отвечала: ― Пойду.
Это из дорогих Юлии Нейман «еврейских стихов», там и Юдифь, и Кумраны, но и Илья Эренбург, Самуил Галкин…
Портрет Юлии Нейман. Худ. Тамара Борисова-Кронгауз (внучка поэта С.Галкина, дочь поэта И.Борисова). 1972
О встречах с Анной Андреевной Ахматовой. Я раздумывала, кого бы попросить в Москве записать ее рассказ. Тормошить занятого в тот период выше головы Льва Брука было неудобно. Но к тому времени по моей просьбе к Юлии Нейман уже несколько раз приходил пианист, музыковед и добрейший человек Борис Погреб (сын поэта Сары Погреб). Они подружились, и Боря принял самое активное участие в ее жизни ― в последний и труднейший период. Он охотно вызвался записать ее голос на кассету и затем прислать мне ее в Израиль. Я уже поняла, как тяжко дается Юлии сам процесс писания, и новости о ней узнавала теперь не от сестер Буровых и не от Левы Брука, а именно от Бориса Погреба.
― В Ханаанскую землю невестой пойдешь ли, девица? И, себе удивляясь, она отвечала: ― Пойду. (Юлия Нейман. Фото Б. Сарнова, 1993)
И вдруг звонок из кибуца «Кфар-Гилади». Бадя, младшая из сестер Буровых, огорошила:
«Юлька просит прислать ей вызов в Израиль. Ни одна из нас, сестер, не в состоянии этого сделать…»…
Они живут далеко от центра, у всех проблемы со здоровьем, просить помощи не у кого, кроме как… у меня. Пройдет время, и музыковед Павел Юхвидин, тогда еще незнакомый мне, напишет:
«Я полагал, что поэтесса Юлия Нейман для Вас, как для музыковеда ― Брамс или Шостакович. Да, он знает биографию своего героя, но воспринимает ее отстраненно… Признаться, я и не подозревал, что Вы столь близко к сердцу принимали все обстоятельства последних лет жизни тети Юли и вообще о них знаете… Тогда, когда Юлия Моисеевна просила у Вас вызова, никого из нашей семьи здесь в Израиле еще не было».
Павел оказался племянником Юлии со стороны ее отца, Моисея Соломоновича Неймана, но родственные связи в семье, так я поняла, давно уже были порушены. Разумеется, я согласилась послать вызов, узнала, какие данные о себе Юлия Моисеевна должна мне прислать, и написала ей пространное письмо, в котором объясняла, что в кибуц ее по возрасту не примут, но что пожилые репатрианты получают помощь, а если ей удастся продать квартиру, то это будет замечательно, потому что значительно легче будет на первых порах арендовать не просто квартиру, а хорошую квартиру и в центре. Письмо, отправленное мною в Москву, я обнаружила в экземпляре книги Юлии Нейман, подписанном Боре Погребу, который он передарил мне при встрече, узнав, что свой экземпляр мне пришлось отдать в библиотеку ― как обычно после передачи слушатели-читатели хотели ближе познакомиться с творчеством поэта, а купить книгу «Причуды памяти» негде было. Письмо датировано третьим ноября 1993 года. И время как будто пошло вспять. Цитировать себя, право, неловко, но вспомнилось, как удивляло в то время, что «весь Израиль» ― на улицах, в автобусах, в банке, на пляже ― заговорил вдруг по-русски. Поэтому на решительный тон Юлии Моисеевны: «Арабов я не боюсь!» не отреагировать никак нельзя было, и я читаю в своем письме: «Вы думаете, идешь по улице, а вокруг одни арабы? Ничего подобного: идешь по улице, а вокруг одни евреи или… русские, которые тоже почти все евреи».
При этом Россию искренне любила, обращаясь к ней лично, как еврей к Всевышнему:
Пусть по паспорту ― инородка я,
Не твоя ли во мне печаль?
Не в тебя ли я ― сердцем кроткая,
И гневливая не в тебя ль?!,
а заканчивала стихотворение «России», как истинный патриот:
Сколько б сору вокруг ни плавало,
Ты ни в чем не повинна, Русь!
Она бы, как Лермонтов, не сказала: «Прощай, немытая Россия, / Страна рабов, страна господ!» Интересно, живи он сегодня, исходя из реалий первой четверти ХХI века, не уловил бы иронии в названии своего романа «Герой нашего времени»? И Русь другая, и герои ее непонятно кто…
Узнав от Марии Петровых о том, что ее любимый ученик, а потом и друг Толя Якобсон, педагог, поэт и переводчик, покончил с собой в Израиле, Юлия Нейман, потрясенная как все, кто его знал и любил, реагировала «по-советски» ― одна за всех. «Приказали» ведь уезжать из СССР единицам, тысячи боролись за разрешение сделать это. Юлия Нейман в стихотворении «Изгнанникам»:
Вас мучит голод по друзьям былым,
По горькой и горючей мешанине,
Той, что осталась родиной и ныне,
С которой жребий ваш ― неразделим.
Вам приказали распрощаться с ней.
Разлуку вам как милость даровали,
Подозревая, что она страшней,
Чем каторга, чем смерть в глухом подвале…
В то время как все близкие ― родные и друзья Толи Якобсона ― знали о его проблеме. Ностальгия, тоска по друзьям? Безусловно! Но «психическая болезнь это подлая, вероломная вещь» (слова сына Александра), попытка суицида была не первой, эта удалась…
Из стихов поэтессы:
…А кто привержен к слову ― для того
Язык по силе не уступит крови,
Обязывая больше, чем родство,
Затем, что изначалье мира ― в Слове.
Позволю надеяться, читателю понятно, почему желание Юлии Нейман переехать в Израиль стало для меня неожиданностью.
Прошло совсем немного времени, и тут Боря сообщил мне, что Юлия Моисеевна упала, стала лежачей больной, почти совершенно не ходит. Ничего не сломала, но сильно ушиблась. Муж дочери Ирины тоже инвалид, поэтому дочь не может ухаживать за матерью. Но Боря будто бы уговорил переехать к Юлии Нейман ее внучку с мужем и сыном… А потом новое падение:
«а теперь вот снова упала и сломала ногу»…
Боря сожалеет, что способствовал переезду внучки к бабушке. Юлии с ними плохо, они невнимательны (он употребляет более жесткое определение). Боря кается, я сочувствую и виню себя за письмо. В кибуц ее бы не приняли, но стоило ли писать о квартире? Узнаю, что Юлия Моисеевна давно передала дочери все свои права на жилье, так что продать свою квартиру не может. Чуда не произошло, все было поздно. Юлия Моисеевна очень страдала. Боря продолжал ее навещать. На подаренной ему книге «Причуды памяти» Юлия Нейман написала: «Милому Борису Михайловичу от автора, с которым он достаточно мучился… 14.9.93». В начале февраля 1994 года Боря позвонил и сказал, что Юлия Нейман скончалась (5.2.1994). И хотя мучилась она недолго, такой конец был трагичен.
Боря говорил, что они вместе с Юлией слушали мою передачу, и она плакала и была счастлива, что еврейский цикл ее стихов впервые прозвучал в эфире и что произошло это именно в Израиле! Вскоре после ее ухода часть стихотворений была мной опубликована, а потом стихи «разбежались» по многим сборникам и антологиям… В этом мое утешение? Да, в какой-то мере.
И вот ее нет, а голос остался. Она рассказывает о знакомстве и встречах с А.Ахматовой. Скажу откровенно, в устных рассказах Ю. Нейман нового почти ничего нет, со дня ухода Ахматовой о ней написаны тома… Есть милые детали, факты личной биографии Юлии Нейман: познакомилась с Анной Ахматовой при встрече Нового, 1955-го года, в гостях у Марии Петровых. Там же, наутро, читала ей свои стихи. До того дня и А.А. знала Юлию Нейман только как переводчицу. Позднее Юлия снова читала Ахматовой свои стихи, но уже у Ардовых на Ордынке, 17, кв. 13…
«Между прочим, Анна Андреевна хорошо принимала их (стихи), а они по тем временам были очень дерзкими. И она говорит, что вот у вас нет такой извиняющейся ужимочки, которая есть у очень многих наших современных… После этого стала я там бывать, пока она жила в Москве, и ездила провожать ее до Ленинграда. Между прочим, тогда меня поразило то, что у Пуниных она была не то, чтобы нежеланной, но и не слишком опекаемой гостьей. Насколько она была окружена преклонением в Москве, настолько в Ленинграде не очень о ней заботились… Однажды, водя меня по городу, она сказала: «Вы с гордостью сможете сказать, что вашим гидом была Ахматова»…»
Я долго жила под впечатлением горестной вести о смерти Юлии Нейман. В стихотворении, посвященном памяти Марии Петровых, она писала:
На листьях, на небе ― тончайший налет
Сгоревшей судьбы или просто печали.
Готовься в дорогу!.. Вот-вот отплывет
Суденышко то, что дрожит на причале.
Проводят молчаньем. Не скажет «прости»
Вослед тебе сверстник твой, твой собеседник:
Тебя обогнал он на этом пути,
Ведь ты убываешь одна из последних…
Сначала Маруся, потом Арсений (их Арсик), сейчас пришел ее час…
Человек глубокой и всесторонней культуры, близко знавшая многих талантливых людей, Юлия Нейман и сама была Поэтом с большой буквы. Ахматова, даря Юлии Нейман сборник своих стихов, написала в посвящении кратко и выразительно:
«Прекрасному переводчику и настоящему поэту»
Оценки ее отличались четкостью и бескомпромиссностью, порой весьма нелицеприятной. Заслужить добрый отзыв Ахматовой почитали за честь многие даровитые литераторы. «Настоящему поэту» ― означало наивысшую оценку.
Книгу «Причуды памяти», вышедшую при жизни поэта, в 1988 году, тиражом в 7 400 экземпляров, быстро раскупили, больше ее книги не издавались. Нужны ли сегодня в России ее стихи, сказать трудно, но факт, что в интернете много подборок и целые страницы в воспоминаниях Я. Хелемского, И. Лиснянской, Б.Сарнова.
Прошли годы, и вот я принимаю в своем доме, в июле 2017-го, москвичей, родственников Юлии Моисеевны со стороны ее матери, Мэры (Мани) Буровой ― Арину с мужем Алексом и сыном Ванечкой. Они приехали навестить в Израиле свою дочь Юлечку, которая по программе «Наале» закончила школу и готовится к призыву в армию. Отцом Арины оказался мой старинный друг, театральный артист Юрий Фурманов, а мама Арины ― д-р хим. наук Нина Георгиевна Фурманова (по маме она ― Буровая, отцом же ее был выдающийся ученый ― физико-химик, кристаллограф Г.Б. Бокий). Именно Нина Георгиевна прислала мне редчайшие фотографии из своего семейного архива, на которых мы впервые видим и Юлию Нейман ― школьницу, и ее родителей… Сердечная благодарность, дорогая Нина!
Юлия Нейман в детстве. Школьница, умная и прилежная ученица, она еще не знает, что станет хорошим поэтом и переводчиком, хотя жизнь ее легкой не будет
Вот и мои заметки ― дань памяти и уважения к замечательному Мастеру поэтического слова Юлии Нейман, несмотря на время и обстоятельства никогда не забывавшей о своем кровном родстве со своим народом. Всю жизнь уколы памяти. Это ведь не я говорю, это она сказала:
Но в разговорах чайных за столом
Нет-нет да погромыхивал погром…
И не скрывала, что в ней «горьмя-горит Восток настырной мыслью и тоской». Кто понимал ― понимал.
Надгробный памятник семьи Нейман.
Для поклонников и пишущих о поэте Ю. Нейман добавим более точные даты жизни: 9.7.1907-5.2.1994
О смысле поэтического творчества Юлия Нейман скажет:
Стихи пыхтят, стараются
С людьми вступить в родство
И соком наливаются
Из сердца твоего.
Удобрены, ухожены
В дожди и недород…
А вдруг да станут гожими
Кому-то в трудный год?!
Робкая надежда, что то колечко отыщется. В другой раз изобразит пасторальный пейзаж: жаркое поле с подсолнухами. И, о чудо, отражаясь в лице девушки, цветут в ее глазах, и вдруг весь этот день обретает невыразимый смысл и дает ключ к вдохновению, мажорному осмыслению бытия:
Что, если в детстве музыка звучала,
То ей по смерть в тебе не отзвучать,
Что, если нужно жизнь начать сначала,
То все же стоит сызнова начать…
Мне приятно сказать, что многие тексты Юлии Нейман, а переводы уж точно, положены на музыку и их исполняют и чтецы, и вокалисты, и ансамбли. Вы знали, что Муслим Магомаев пел текст романса Давида Кугультинова «Что ж, если вы грустите о другом»? А Вахтанг Кикабидзе и многие другие за ним исполняют отрывки из поэмы Расула Гамзатова «Берегите матерей»? Что на фоне букета бело-сиреневых лилий под музыку идет в ютубе перевод стихотворения «Безымянный подарок», который Юлия сделала для Зульфии Исраиловой? В Германии отдельной книгой собираются издавать поэму «Чайлд-Гарольд из местечка Дисны» одного из талантливейших еврейских поэтов ХХ века, расстрелянного в 1937 году, Моисея (Мойше, Моше) Кульбака. Рая, дочь поэта, говорит: «А ведь на русский язык эту поэму, и замечательно, перевела ваша Юлия Нейман, как, впрочем, и поэму «Город» и разные стихи, и она читает мне по телефону и «Лунную ночь», и стихотворение с удивительно музыкальной первой строкой: «…Кто там в саду, кто там теперь…». Да, Рая, Юлия Нейман и «моя», но и Ваша, и многих-многих других поклонников ее таланта.
А как чудесно в исполнении группы «Цветотень» звучит «Безумие» Райнера Мария Рильке в Вашем, Юлия, переводе. Как Вы сказали про свои стихи: «А вдруг да станут гожими Кому-то в трудный год?!» Ваши тексты стали «гожими»! А негоже, господа, что часто в студии или со сцены вы забываете назвать автора текста. Маруся и Арсик сказали бы:
«Вот ты, Юлька, и стала народной! Спасибо Вам, Юлия, за талант и мужество жить!»
Первая публикация (сокращенная): «Новости недели», приложение «Еврейский камертон» за июнь 2017 г.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer3-shalit/
