Камни не забывают ничего. (Литературный сценарий)0

 

ПРОЛОГ, ПОЛЬША

Весенний день. Заброшенная узкоколейка, рельсы и шпалы которой поросли травой. Тишину нарушают гудок паровоза, перестук колес и характерный звук сцепки вагонов. Но это все не здесь и не сейчас. Ветка мертва, как и то место, к которому она ведет, — железным воротам с надписью готической вязью по-немецки: «Работа делает свободным».

На фоне титров звучит песня на идиш «Zol Zayn» в исполнении Хавы Альберштейн.

«Допустим, что я строю воздушные замки,
Допустим, что моего бога вовсе не существует,
Допустим, что в мечтах моих все прекрасно,
И небо в моих мечтах синее синего…»

Песня стихает. В тишине слышны шаги многих людей, они ступают в ногу. Издалека трудно разглядеть, кто они и во что одеты, но вот колонна приближается, и мы видим, что она состоит из военных в серо—зеленой парадной форме. Первый из них несет высоко поднятый бело—голубой флаг. Ворота лагеря отчетливо выделяются на фоне неба.

На экране название фильма: «Камни не забывают ничего».

2003-Й ГОД, БИБЛИОТЕКА ВАТИКАНА

Сквозь высокие, наполовину зашторенные окна, проникает мягкий свет осеннего дня. Пестрые толпы туристов на улице видны отсюда как в немом кино. Ковер красноватого оттенка полностью заглушает шаги. На стенах — картины в тяжелых рамах. Стеллажи фолиантов. Время, похоже, с пятнадцатого века течет здесь по другим, каким-то своим законам, медленнее, чем снаружи, гармонично соединяя прошлое с настоящим.

(Голос за кадром)

«Земля кругла, разрушен Колизей,
Мы сметены невиданным потопом,
Как птицы на ветру. По всем Европам
Могилы наших близких и друзей»

Могилы. Именно о них за столиком у стены вполголоса беседуют два пожилых человека. По доверительному тону разговора видно, что они давние знакомые. Один из них — Главный Раввин Израиля Меир Лау, второй — Архиепископ Парижский, кардинал Люстижер.

— Жан-Мари, насколько достоверна ваша информация? —  спрашивает раввин.

— Мой дорогой Лау, вы можете припомнить случай, когда бы мы обменивались слухами?

— Нет, конечно. Просто я был уверен, что большинство из почти пятисот массовых захоронений в Восточной Европе нам давно известны.

— Все может быть известно разве лишь Всевышнему. Не так ли? Да и то… Вы знаете, у меня духу не хватает посетить город, в котором родились и выросли мои родители. Они ведь из Беджина, что в Южной Польше. До войны в нем более пятидесяти процентов населения составляли евреи. А после… Впрочем, не в нем одном. Возьмите Буск, что недалеко от Львова. Вот, посмотрите, — он подает раввину фотографию. Или вот, редкий снимок. Еврейское кладбище Минска, 1944 год. Вывороченные надгробные плиты, сотни, тысячи плит, и за каждой чья-то жизнь и судьба.

— Плиты и судьбы, — печально кивает головой Лау. Камни. Жаль, что камни не обладают памятью.

— Пройдемте к картам, — Люстижер берет раввина под руку — мой ассистент г-н Дюбуа, — вы ведь знакомы, — покажет вам результаты расшифровки аэрофотосьемок.

В углу мелодично бьют шварцвальдские часы, им вторят множество других, находящихся в этом удаленном крыле здания.

Пьер Дюбуа, личный секретарь и помошник архиепископа, одетый в строгий серый костюм, раскладывает перед ними карты, планы и фотографии. Надев очки, старики внимательно рассматривают материалы и слушают тихие пояснения.

— Надеюсь, — говорит раввин, что правительство найдет деньги на раскопки и перенос захоронений. Возможно, что не в этом году, но через год-два уж точно.

— Мы готовы частиично субсидировать работы, — отвечает Дюбуа, и взять на себя согласование с местными властями, но проблемы безопасности мы обеспечить не сможем. А они неминуемо возникнут, верьте моему опыту, рав Лау.

— Да, конечно, конечно, — Лау снимает очки. И думаю, что разумнее в этом вопросе полагаться на профессионалов, а не частную охранную фирму, пусть и крупную. Я поговорю с руководством Службы Безопасности при первой же возможности.

— Может быть, —  Люстижер встает — вам удастся заинтересовать операцией руководство Моссада. В прошлом мы не одиножды оказывали друг другу разного рода услуги.

 Два года спустя

2005-Й ГОД, ТЕЛЬ-АВИВ, СТУДИЯ ТАНЦЕВ

С десяток пар разных возрастов движутся по паркету под руководством худенькой женщины лет сорока. Она отхлопывает такт в ладоши.

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-ганчо… Раз, два…

Разучивается сложная, очень красивая танцевальная фигура аргентинского танго —  ганчо. Учительница —  ее зовут Фрея — говорит на иврите с некоторым трудом, часто вставляя испанские слова.

Звучит из динамиков стереосистемы «Признание» Карлоса Гарделя. В открытые окна видно Средиземное море, и садящееся в него круглое багровое солнце. Кажется, вот-вот, — и оно зашипит от неизбежного соприкосновения с зеленоватой прохладной водой.

Тихонько приоткрыв дверь, в зал, стараясь не помешать остальным, проскальзывает опоздавший ученик, Виктор. Но он слишком крупен, чтобы остаться незамеченным.

— Hola, Виктор, — приветствует его Фрея. Ты, как я вижу, опять без партнерши и на полчаса позже всех? Похвально. Иди-ка сюда, в наказание будешь служить мне передвижным манекеном шестесят четвертого размера.

Присутствующие одобрительно смеются. Видимо это не первое опоздание Виктора, а слабость Фреи по отношению к нему ни для кого не является секретом.

Группа становится вкруг, оставляя середину зала Фрее и Виктору.

Явно не профессиональный танцор, с телосложением бывшего борца, он кажется огромным рядом с хрупкой преподавательницей. Он ведет ее в танце довольно неуклюже, как будто боится раздавить. Снова и снова звучит один и тот же музыкальный фрагмент. Виктору ганчо не удается. В последний момент он слишком сильно тянет парнершу назад.

— Виктор, мягче, пожалуйста, мягче. Ганчо —  сложная фигура, а танго —  не бразильское джиу-джитсу. Не надо меня валить и душить. Это не соревнование, а дуэт.

ТЕЛЬ-АВИВ, НАБЕРЕЖНАЯ СТАРОГО ПОРТА, ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР

Фрея и Виктор выходят из студии. Они прощаются с другими парами. Традиционные поцелуи в обе щеки. Тель-Авив в вечерние часы полон жизни. Фрея берет Виктора под руку, и они медленно идут по дощатому настилу старого порта мимо бесчисленных кафе и ресторанчиков. Волны вечернего прилива разбиваются о пирс. Брызги долетают до променада. Легкий ветер колышит матерчатые тенты над столиками. Из кафе «Бонита» доносится песня «Ган ха шекмим«:

«Ха ир Тель-Авив шель отам ха ямим, хайта баит бодет аль ха хов» (А Тель-Авив в те времена был не более, чем одинокий дом на берегу моря).

— Странно,— говорит Фрея, море в Израиле не пахнет.

— Ни море, ни цветы. И это грустно. Покупаешь розы, они такие роскошные, но запаха лишены.

— Тебе есть, кому дарить цветы? —  она крепко сжимает ему локоть.

— Ну, время от времени. И вообще, это не криминал, дарить цветы. Знаешь, я давно хотел спросить, — меняет тему Виктор — откуда у тебя такое редкое имя, — Фрея?

— Это мамина причуда. Моя мать немка, т.е. немецкая еврейка, а отец серб. Они познакомились в партшколе на Кубе, когда Советский Союз еще содержал весь этот коммунистический бордель. А когда в 1991 все рухнуло, там они и остались. Я не выдержала, уехала в Уругвай, потом в Аргентину. Длинная история, и не для такого прекрасного вечера. Ты, конечно, коренной израильтянин?

— Нет, меня привезли подростком двадцать пять лет тому назад, из Белоруссии. Тогда она еще была частью СССР. Есть там такой городок, Пинск. Кстати, в нем учился Хаим Вайцман, и провела детство Голда Меир. Можно сказать, что я из самого логова сионизма. Школу я окончил уже здесь, потом служил в армии. Кстати, почему ты сегодня на уроке упомянула бразильское джиу-джитсу, а не просто, скажем, дзюдо? А поражен твоими познаниями.

— Que se yo? Откуда я знаю? Фрея явно старается увильнуть от ответа. Откуда? От вер-блю-да, — добавляет она неожиданно на ломанном русском.

А ты ездил с тех пор в свой родной город?

— Нет. Сначало меня очень туда тянуло, а потом… Да и не осталось там никого, кроме одного школьного друга, Степы. Но и он после военного училища пропал куда-то. Может, остался в армии, кто его знает?

— Ну да. Ты заметил, что у всех израильтян есть стандартный вопрос: «что ты делал в армии?»

— Есть такой вопрос,— замялся на секунду Виктор.

— Так что ты делал в армии?

— Работал монтером при штабе и ничего героического не совершил. У тебя дома все в порядке с электричеством? Я с удивительной скоростью меняю лампочки.

— Спасибо. У меня дома советская власть плюс электрификация всей страны. Лампочка Ильча. Днепрогэс. Полный коммунизм и отличный кенийский кофе. Хочешь кофе?

ИЕРУСАЛИМ, РАЙОН ЭЙН-КАРЕМ, УТРО

Высоко—высоко в синем небе висит огромный белый аэростат. Этот вполне экзотический в современном мире агрегат для Иерусалима —  повседневная реальность.

Панорама Иерусалима с высоты аэростата, глазами его видеокамер. Иудейская пустыня, спальные районы, развязки дорог, Масличная гора, купола мечетей, Стена Плача.

Эйн-Карем,— живописный жилой квартал города. Весь на холмах. В низине, в руслах высохших рек, клубится туман. Православный Горний монастырь с золотом куполов, католические соборы, синагоги, рестораны, кафе и магазинчики. Цветет миндаль, все деревья выглядят как белые пушистые шары. Между ними яркими желтыми пятнами вкраплены кусты мемозы.

Вдалеке слышен перезвон колоколов.

Между школой, детским садиком и игровой площадкой зажато неприметное двухэтажное строение, как и все здания в Иерусалиме, из белого камня. Окна непроницаемы для солнечного света и любопытных глаз. У подьезда —  вывеска «НИИ ирригации и озеленения пустыни». Вход в здание по магнитным карточкам, через автоматическую дверь. Несмотря на тесноту застройки, у НИИ своя автостоянка, закрытая для посторонних массивным шлагбаумом.

Вот лихо паркуется спортивный кабриолет «Пежо-206». Из машины выходят двое мужчин и проходят внутрь. Вслед им поворачивается камера слежения. Трое других спускаются по ступенькам, садятся в джип и отъезжают. Их отъезд запечатлевает другая камера. Похоже, что Институт работает круглосуточно, но жители квартала к этому явно привыкли. Родители ведут детишек в детский сад, подростки стайками направляются в школу. Сверхсильные видеокамеры аэростата крупно фиксируют вход в НИИ, проходятся по его окнам, но внутрь защитной светоотражающей пленки даже они проникнуть не могут.

НИИ ИРРИГАЦИИ И ОЗЕЛЕНЕНИЯ ПУСТЫНИ

Комнаты с компьютерами и непонятного назначения электроникой на высоких стеллажах. Кабинеты со столами, на которых все бумаги лежат текстом вниз. В миниатюрном конференцзале, где всего несклько человек сидят в первом ряду, на настенном экране крупный план какого-то города, надписи на нем по-китайски. Высокий парень в очках что-то поясняет, водя по плану лазерной указкой. В уютной, домашнего вида столовой, доедает завтрак группа молодых людей и девушек. В затемненной комнате отдыха кто-то спит, накрывшись одеялом с головой.

Из-за закрытой двери одного из помещений слышатся непонятные выкрики и звуки ударов. Это небольшой, но прекрасно оборудованный спортзал. Два человека в костюмах и шлемах кэндо фехтуют деревянными мечами. Удары сопровождаются гортанными выкриками. Когда один из спортсменов снимает шлем, то оказывается, что это молодая женщина. В углу, у шведской стенки, девушка прыгает через скакалку. Пот струйками стекает по ее почти детскому лицу. Делая «двойной пропуск» она на доли секунды как бы зависает в воздухе. Тук-тук-тук, —  стучат прыгалки по линолеуму.

В середине зала группа мужчин в пятнистых брюках и майках цвета хаки навыпуск, молотит ногами лежащего на матах человека, стараясь попасть в голову и пах. Он закрывает руками шею и уши и пытается увернуться от ударов. За избиением наблюдает тренер с вязаной кипой на голове, в куртке, подпоясанной черным с красными полосками поясом.

— Стоп! Закончили. В иврите тренера слышен явный латиноамериканский акцент.

«Жертва» встает с ковра, отряхивается, потирает места ушибов. Это Виктор. Остальные похлопывают его по плечам, обмениваются шутками на иврите.

— Мы тебе все не отбили, Вик, твоей Фрее кое-что осталось.

— А из головы и выбивать было нечего…

— Конечно, — дружелюбно огрызается Виктор —  у нас, русских, там ничего нет, только икра, ф-фод-ка и деф-фки.

— Я не знаю, что там у вас, русских, в голове, но расслабляться ты не умеешь, — серьезно говорит тренер. Впрочем, я видел твой вчерашний спарринг с Альберто из группы «А». Не все безнадежно, но надо работать, а не по бабам шляться. И дыхалка у тебя не к черту. Когда ты последний раз бегал кросс? Ты же сдохнешь на втором километре. Сходи к диетологу, необходимо сбросить вес.

— Хорошо, Пабло, я обещаю.

— Я уже год это слыщу. Хочешь, чтобы я написал рапорт о твоем состоянии?

СЕЛЬСКАЯ МЕСТНОСТЬ В БЕЛОРУССИИ, ВЕЧЕРЕЕТ

Леса, речки, мосты, проселочные дороги, хутора. Ленты шоссейных дорог. По сравнению с желтым безрадостным пейзажем Иудейской пустыни бросается в глаза обилие зелени и воды. Много, без счета, от души.

(Голос за кадром)

«Когда мне делать нечего, усядусь и пою,
Пою мое отечество, республику мою,
Покинутую Родину, извечную страду,
Печальную мелодию на тень ее кладу,
С ее лугами, пашнями, с ее речной водой,
Заботами вчерашними и завтрашней бедой,
Пою, и сердце лечится от всех былых обид.
Как сладок дым отечества, когда оно горит»

Накрапывает дождик. Он начался не сегодня и завтра не кончится. Дорожный указатель: Пинск —  200 км.

По трассе, в ряду других автомобилей, мчится грузовик. Неожиданно, безо всякой видимой причины, он виляет в сторону и сваливается в глубокий кювет. Звук сминаемого железа и бьющегося лобового стекла. У места аварии останавливаются несколько машин, их водители пытаются вытащить шофера и пассажира из кабины разбитого ГАЗа. На шоссе немедленно образовывается пробка.

— Да осторожнее ты, осторожнее! За ноги бери, за ноги!

— Скорую вызывай, ментов! Мужики, есть у кого мобила?

Пострадавших —  мужчину и женщину — осторожно кладут на откос, но кажется, что в неотложке нужды нет. Это уже трупы.

Дождь усиливается. Высокий парень в кепке снимает с себя необьятных размеров плащ-накидку и накрывает тела.

— Откатались, царствие им небесное. И куда так спешили?

— Уже вторая авария за сегодня.

— Да здесь каждый божий день бьются!

— Правду старики говорят, проклятое шоссе…

— С войны еще шоссейка-то. Немцы закладывали.

— Слышал я, жиды наколдовали, от них все проблемы.

— Все проблемы от водки и геморроя, мудак. Ну, когда же менты приедут? Как бабки собирать, так они тут, а надо —  не дождешься.

Слышен звук милицейской сирены. Вдалеке видны мигающие огни неотложки. Темнеет и начинается ливень.

ШОССЕ НЕДАЛЕКО ОТ ПИНСКА, ДЕНЬ

Военный грузовик —  зеленый «КАМАЗ» с закрытым брезентом кузовом — сворачивает с шоссе в лес, на бетонку. Через несколько минут она оканчивается знаком «кирпич». Надпись по-русски и по-белорусски гласит: «Запретная зона. Стоп. В.Ч. 1039». Высокий забор, колючка по верхнему периметру, раздвижные электрические ворота, КПП с традиционным грибком. После рутинной проверки машина въезжает в расположение воинской части. Медленно, со скрипом, закрываются автоматические железные створки. Дежурный солдатик делает пометку в вахтенном журнале: номер машины и время прибытия.

В/Ч 1039 — ТОГДА ЖЕ

Казармы, столовая, медпункт, плац, вертолетная площадка, полигон с полосой препятствий и макетом полуразрушенного жилого квартала, — вот что представляет собой в.ч. 1039. Казарма и столовая хоть и старой, еще советской, постройки, но отремонтированные, зелень аккуратно подстрижена, дорожки разлинованы белой краской. И лишь на вертолетной площадке, вопреки уставу, сквозь бетон пробивается весенняя трава.

По громкой связи кто-то раздраженно передает: «Лейтенант Пашков, срочно зайдите в строевую часть! Повторяю, лейтенант Пашков…»

Дежурный офицер, покуривая, наблюдает за тем, как наряд салаг метет мусор перед входом в столовую. Оттуда доносится стук расставляемых мисок и кружек, перебранка кухонной обслуги.

— Та адстань ты, кому сказала! Не липни. Прыбяры руки! Вали отсюдова!

— Ясен корень, —  мужской охрипший бас. Как с арабьем шиться, так да, а своим —  хрен?

— А у нас таперьча хозрасчет. За просто так ты к бабе своей клейся. Аль можа яна табе таксама не дае?

— Та чего ты в них нашла, в арафатах этих обрезанных? Дура!

— Дура-дурой, а трояк в день имею. А что обрезанные, так то не мешает —  гэта не заминае.

Группы первогодок занимаются на плацу строевой подготовкой под присмотром сержанта-сверхсрочника.

Ему давно и прочно все надоело: и первогодки, и плац, и в/ч 1039. Он с тоской посматривает на часы и мурлычит себе под нос:

«Ты помнишь, пограничник, было лето. И на работу ты ходил пешком. А я, весенним солнышком согрета, в кулинарию шла за пирожком…»

— Поседко, выше ногу, раздолбай! Яновский, живот подбери! Что? Не слышу! Рано устали, бойцы.

«Ты помнишь, пограничник, было лето, короткое, как отдых на войне…» Ну, скоро там, обед, или как?

На полигоне человек десять в пятнистой полевой форме без знаков различия один за другим проходят полосу препятствий.

Ими командует немолодой уже инструктор, майор Степан Мартынов.

Несмотря на прохладную, пасмурную погоду он одет легко, с вызывающей франтоватостью и явно не по уставу: серая майка с надписью «US ARMY», сиреневый шейный платок, завязанный как пионерский галстук, тропическая панама и темные очки. Многочисленные накладные карманы десантных брюк набиты яблоками. Периодически он с невозмутимым видом громко надкусывает очередной фрукт. Те, что с гнильцой, откидывает далеко в сторону, предварительно оторвав хвостик. Такое впечатление, что он тренируется в метании боевых гранат: зажал в кулаке, выдернул чеку, метнул.

По команде капитана курсанты с автоматами в руках прыгают из окон низкой постройки в разведенный под ней костер, ползают по-пластунски под колючкой. Время от времени инструктор дает из «калашникова» очередь холостыми в непостредственной близости от ползущего солдата.

Наконец объявляется перекур, и вся группа собирается под легким навесом. Кто-то действительно закуривает, другие расстилают небольшие коврики и молятся. Между собой усатые молодые мужчины говорят по-арабски, с инструктором по-русски, довольно бегло, но с тяжелым акцентом, как все арабы не выговаривая русское «п».

— Майор, бачему нас обять всякое дермо кормят? Обещали бривозить хумус, овощ, фрукта, а вместо этого на завтрак снова каша, на обед —  свинина с грибы, уже многий день. Мы свинина не едим!

— Это вопрос не ко мне, Мустафа, ты же знаешь. Обращайтесь к вашему куратору, майору Долгих.

— А к девчонкам бачему не пускаете? Я уже месяц юбки не видел, аллахом клянусь!

— Ахмад, читай Коран. Там ясно написано, — цитирует Мартынов—  «проси прощения или нет, никогда не постит распутство Аллах. Поистине, не прощает Аллах распутных». Сура «Покаяние», Ахмад, стих восемьдесят первый. Учись.

— Какой учись, майор, Ахмад учится у Танька из столовой, как это… русский частушка. Мы не се-е-м и не ба-шем, с ко-ло-кольни членом машем.

— Ладно, воины Корана, заканчивайте перекур, скоро обед, а нам сегодня еще много надо успеть.

— Майор, не унимается Мустафа, а бачему Коран знаешь? Ты ведь крестьянин.

— Не крестьянин, а христьянин. Анна бахка араби, хабиби, я говорю по-арабски. Так почему мне не знать Коран?

Оторвав хвостик очередного яблока, капитан ловко запуливает его в разбитое окно дома-макета.

ТЕЛЬ-АВИВ, КАБИНЕТ В ВЫСОТКЕ ИЗ СТЕКЛА И БЕТОНА

Кабинет просторен, светел. Он как будто парит в воздухе, без связи с основным зданием. Из огромных, от пола до потолка, слегка затемненных окон, видно море и город. На стене цветные портреты неразлучной парочки, президента и премьера, как заведено во всех государственных учреждениях Израиля. Президент улыбается мудро и всепонимающе, премьер —  чуть лукаво.

За длинный полированный стол рассаживаются трое мужчин в военной форме и двое штатских: рав Лау и ухоженная женщина средних лет, одетая в строгий костюм.

— Надеюсь, никому никого представлять не надо? — начинает один из офицеров. Итак, Рав Лау,—  как долго, по вашим расчетам, могут продлиться работы?

— Думаю, надо рассчитывать примерно на месяц. Все зависит от слишком многих факторов. В том числе и от погоды, грунта, подземных вод…

— В вашей команде есть люди, умеющие обращаться с саперным оборудованием? — интересуется другой военный.

— Конечно. Ведь часть из них опытные спасатели. Они разбирали завалы за границей, после землятресений и цунами. Меня беспокоит другое, — безопасность. Как только мы начнем работать металлоискателями на местности, пойдут слухи, что евреи, мол, ищут золото. И тогда жди цорес, то бишь неприятностей.

— Мирьям, — обращается к женщине один из военных —  что вы скажете? Есть у вас на примете кто-то знакомый с Белоруссией, говорящий по—русски?

— Да, генерал. Есть двое. Но один сейчас невыездной. Он засветился в Кувейте. Так что остается Виктор Сивашинский, он же Леон. Вы знаете его по ликвидации Абу-Джедды в Париже.

— Но ведь он был тогда ранен, и, кажется, довольно серьезно?

— Да, вы все правильно помните. Теперь он в хорошей форме, но не задействован сейчас на сто процентов.

— Так, решено. Введите Леона в курс дела.

— Генерал, — вмешивается другой офицер, глядя на экран компьютера —  если я не ошибаюсь, а я не ошибаюсь, Леон родом из тех мест, из Пинска. Это очень опасное для него совпадение.

— Ничего, он ведь поедет с официальной миссией, с диппаспортом, а с батькой Лукашенко договорится наш военный атташе. Проверьте, какие белорусские воинские части дислоцированы вблизи места раскопок. И, конечно, надо поставить в известность этих клоунов из МИДа, без этого нельзя.

КВАРТИРА ФРЕИ В НОВОМ КВАРТАЛЕ ТЕЛЬ-АВИВА, УТРО

На фоне звука льющейся в душе воды слышен выпуск последних известий:

«Израильское время восемь часов. У микрофона Игаль Цур. Передаем последние известия. Три ракеты Град русского производства были выпущены сегодня по поселениям на юге страны. Пострадавших и разрушений нет. Премьер министр решительно осудил эту провокацию Хамаса и возложил на него всю ответственность за дальнейшую эскалацию военных действий. В ответ на обстрел самолеты ВВС Израиля нанесли ракетный удар по туннелям, через которые поставляется вооружение из Египта в сектор Газы».

Квартира обставлена скромно, даже аскетично, но с большим вкусом. На стеклянном журнальном столике букет желтых хризантем. Напротив окна, на стене, ряд фотографий в простых рамках. Набережная Гаваны в день морского шторма, не старый еще Фидель Кастро, обнимающий за плечи молодую пару, наверное, родителей Фреи. На третьем снимке сама Фрея, снятая, видимо, лет двадцать назад. Она стреляет с колена из пистолета по мишени в форме солдата неопознанной армии.

Фрея выходит из ванной в наброшенном на плечи коротком халатике и, на ходу вытирая полотенцем мокрые волосы, проходит в спальню. Через минуту она появляется одетой в белые шорты и оранжевую майку—безрукавку. Под рутинное бормотание радио, на ковре перед открытым окном она делает упражнения на растяжения мышц, легко садится в шпагат, переходит в стойку на голове, затем встает на ноги и неожиданно наносит воображаемому противнику молниеносный удар ногой в голову.

В это время раздается телефонный звонок. Фрея берет трубку, но тут на стройке за окном начинает работать отбойный молоток. Мы не слышим, с кем и о чем она говорит, однако по активной вопросительной жестикуляции и выражению лица понятно, что этот короткий разговор ей совсем не приятен. Со словами «puta madre!» она в раздражении отшвыривает трубку на кресло.

ОКРЕСТНОСТИ ПИНСКА, КОТТЕДЖ НА БЕРЕГУ РЕЧКИ ПИНЫ

Дом под красной черепичной крышей построен с размахом и огорожен каменной стеной в человеческий рост. Территория охватывает спуск к реке, частный пляж. На приколе пара лодок и компактная парусная яхта. Парус, видимо, забыли собрать и привязать, и он радостно полощется на резком весеннем ветру.

На большом мангале пожилой мужчина «кавказской национальности» жарит шашлыки. Он помахивает фанеркой и временами поворачивает шампуры, спрыскивая мясо красным вином и мурлыкая что—то себе под нос. Из дома доносятся негромкие звуки застолья, мужской смех и стук стаканов. Кто-то приятным баритоном поет под гитару:

«..но нанял я двух самых лучших адвокатов,
за деньги черта даже могут оправдать,
я вышел чистым и ни в чем не виноватым,
я вам клянусь, век мне свободы не видать…»

 

— Эй, Арчил, ну, скоро ты там? —  кричат из дома. Мы уже заколебались ждать!

— Адын мамент, адын мамент, уже нэсу, нэсу, уже пачты принес!

СТОЛОВАЯ В КОТТЕДЖЕ, ТОГДА ЖЕ

За большим столом гуляет местная братва. По всему видно, что сидят давно и обстоятельно, заодно обсуждают дела. А их много, и все неотложные.

Хозяини дома, — Зиновий, представительный мужчина средних лет по кличке Зюня. Он сам себя называет «авангардом деловых кругов растущего края». Вообще-то Зюня приезжий, начинал он в Одессе пляжным фотографом. Это очень хитрая и непростая профессия, требующая острого глаза, напора, понимания человеческой психологии и живучести дикой кошки. Впрочем, все это было давно. От прошлой жизни остались только татуировки на пальцах, — выводить их трудно и болезненно —  до солидная «голда» на шее, под растегнутым воротником белой рубашки.

Остальные, — Семеныч, Геракл, Быкоша и Копейка тоже отнюдь не шестерки. Каждый честно отвечает за свой участок, и не один. Семеныч, например, смотрит за строительством и свалками, на Геракле —  туризм и гостиницы, Быкоша курирует общепит и девочек, а Копейка —  такси, автосервис и кладбища.

На Белорусском небосклоне Зюня и его ребята не звезды первой величины. Ни покойному Науму, ни Щавлику с Троцей не чета, но у себя в Пинске они в большом авторитете. Да и кто его измерит сегодня, авторитет этот? Как сказал Батька: «Я их честно предупредил, авторитетов этих, не дай бог создадите обстановку криминальную —  я вам всем головы поотрываю». Помните вы этих щавликов, троц и прочих? Ну, и где они сейчас?

— Есть такая тема, говорит Семеныч, цепляя на вилку огурчик, что будто приезжает на днях команда, то ли с Израиля, то ли с Ватикану, что—то копать собираются.

— Ну, та я ж еще на прошлой неделе говорил, что пятнадцать номеров в «Припяти» забили, самых лучших, — вставляет Геракл.

— Ставлю на контроль, — комментирует Зюня и делает пометки в блокноте. Кстати, Быкоша, а шо у нас с черножопыми арафатами?

— На той неделе Дубон возил им телок, но расчет обещали завтра.

— Вова, я за тебя удивляюсь! Ты ж не мальчик. У нас уже давно, как в Африке: бабки вперед. Нет кокаина —  нет женской ласки, я хочу, шоб они это поняли. Тут к моим детям училка-француженка ходит, я ее с Минску выписал, молоденькая такая, так она говорит, шо у них там, во Франции, тоже так.

— В смысле чего, кокаина? — интересуется Быкоша.

— В смысле денег, мудило, — наставляет Зюня. Было, значит, так. У французских королей охрана была из швейцарцев, из ланцкнехтов наемных. Так вот, однажды какой-то там очередной Людовик им не забашлял вовремя. А они в ответ поднялись и отвалили. Сказали (Зюня мучительно вспоминает, чешет голову)… во: Pas d’argent —  pas de Swisse, типа, нет бабок —  нет швейцарцев. Так что, чтоб за девчонок платили вовремя.

— Быкош, а ты что им, прямо в часть блядей доставляешь, через дыру в заборе, или как, — спрашивает Копейка.

— Братан, через дыры в заборе у тебя работяги детали с автосервиса пиздят, а у нас все по понятиям. Вокруг части полно бункеров, мы там давно все оборудовали, как у твоем Ватикане.

— Слышь, пацаны, снаряжает, значит, батько наш, Лукаш, команду в Ватикан. Ну, и базарит им за этикет: мол, встретите в Ватикане Папу Римского, так ни батькой, ни паханом не звать. Только папой.

Все смеются, разливают и чокаются: «Ну, как говорит наш Арчил, дай бог здоровья, а остальное купим!»

— А что не купим —  так возьмем, — авторитетно добавляет Копейка. И ему можно верить.

— И чтоб стояло!

— Аминь!

ШТАБ В.Ч. 1039, ДЕНЬ

В небольшом зале для совещаний при штабе собрались офицеры части. Среди них и майор Мартынов. На этот раз он одет по форме. Председательствует командир соединения, полковник Радушинский. Осмотрев собравшихся, он делает несколько незначительных замечаний по поводу духоты и вечно закрытых окон и предоставляет слово майору Долгих.

— Господа офицеры, на повестке дня стоит серьезный вопрос: дисциплина иностранных курсантов, обучающихся на территории нашей части. Вчера вечером военным патрулем комендатуры двое стажеров палестинцев были задержаны в ресторане «Полесье» в Пинске, в пьяном виде. И даже оказали сопротивление при задержании.

(Голоса из зала)

— Надеюсь, их хоть на этот раз отмудохали в каптерке?

— А как же насчет того, что Аллах им пить запретил?

(Голос майора Мартынова)

— Аллах, Петя, запрещает пить вино. А насчет водки он ничего не говорил. Не оставил, так сказать, четких распоряжений.

(Хохот в зале)

— Господа, тише! Дело серьезное. Я работаю с иностранцами не первый год, еще со времен 165-й школы в Крыму, в поселке Перевальное. С ними всегда были проблемы, но то была другая страна и иные времена. Многое прощалось, а на что-то просто-напросто закрывали глаза.

(Голоса из зала)

— То им в сапогах неудобно, то, вишь ли, еда не подходит. Свинину не подавай, каша надоела…

— На прошлой неделе в казарме после отбоя Ливийцы подрались с Сирийцами. Еле разняли…

— Господа, —  продолжает Долгих —  с одной стороны, не надо драматизировать. За двадцать пять лет 165 школа, а сейчас мы, как ее продолжение, воспитали восемнадцать тысяч курсантов из двадцати двух стран.

(Голос из зала)

— Ни хера себе, воспитали… Спасибо, сейчас им историю партизанского движения в Белоруссии не втюхивают!

— Лейтенант Митрохин, — взрывается командир части — выбирайте выражения! Вы не в пивной! Совсем, понимаещь, рапустились… Советской армии на вас нет!

(Голос из зала)

— А нам и пивная не по карману, не то что «Полесье»… Нам доллары из дома не присылают.

— Господа офицеры, — продолжает Долгих —  ситуация сложная. Ни наказать их, ни, тем более, отчислить, мы не можем. Десятое управление ГРУ нас уже не крышует, то есть … я хотел сказать, не курирует. Но что-то ж надо делать. Нельзя все пускать на самотек, спускать на тормозах, замалчивать. Так и до беды недалеко. Скажу вам честно, долг, конечно, прежде всего, но терпения не всегда хватает.

— «Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни тех, которые не веруют». Сура «Добыча», стих шестьдесят шестой, — комментирует Мартынов.

СТОЯНКА НИИ ИРРИГАЦИИ И ОЗЕЛЕНЕНИЯ ПУСТЫНИ

На стоянке мягко тормозит белая «Вольво». Типичный израильский телохранитель (темная куртка-безрукавка навыпуск, микронаушник, пистолет) открывает Мирьям заднюю левую дверцу. Она в брюках и светлой блузке, солнечные очки, как здесь принято, сдвинуты на лоб, к ручке белой сумочки кокетливо привязан голубой шарфик. В сопровождении охранника и шофера она поднимается по ступенькам НИИ. Камеры слежения фиксируют каждый шаг.

 

НИИ ИРРИГАЦИИ И ОЗЕЛЕНЕНИЯ ПУСТЫНИ, КОМНАТА СОВЕЩАНИЙ

На втором этаже НИИ нет окон, зато стены и двери всех кабинетов —  стеклянные, смотрят во внутренний коридор-галерею. У входа в каждую рабочую комнату, справа от двери, маленькие настенные полочки-ячейки для мобильных телефонов.

В кабинете-аквариуме Мирьям беседует с Виктором и его непосредственным начальником, седым господином, похожим на Бельмондо. Массивная стеклянная дверь плотно прикрыта и звуконепроницаема. Мы не слышим, о чем идет речь. Мирьям корректна и сдержанна в жестикуляции, «Бельмондо» время от времени кивает головой и вставляет что-то односложное, Виктор слушает спокойно и внимательно, иногда на его лице появляется улыбка.

Все трое выходят в коридор. Звук каблуков Мирьям разносится по пустому этажу. Она поочередно подает мужчинам руку.

— Мирьям, простите, — говорит Виктор, у меня последний вопрос не оперативного характера. Что если ко мне прилетит туда на несколько дней моя подруга?

— Которая из десяти, Леон? —  спрашивает начальник.

— Девятая с половиной, Николас, — улыбается Виктор.

— Леон, ты же знаешь правила. Если ты спишь с девчонкой, и это не просто one night stand, то ты обязан ее нам представить, и она должна пройти проверку. Должен тебе заметить, что ты упорно избегаешь следовать этому распоряжению.

Николас вопросительно смотрит на Мирьям.

— Ну, что ж, на этот раз я не стану возражать. Но только без глупостей, пожалуйста. Белоруссия —  не Дикий Запад. Так что обойдись без мордобоя в барах из-за одной фразы местного мачо.

— Я постараюсь. Честное слово

— Да уж, пожалуйста, постарайся. И запомни: времена Энтебе прошли. «Геркулес» с десантом мы за тобой и твоей подругой не пошлем.

Телохранитель открывает Мирьям правую заднюю дверь «Вольво». Машина плавно трогается с места. Вслед ей поворачивается камера слежения.

В.Ч.1039, МАКЕТ ПОЛУРАЗРУШЕННОГО ЗДАНИЯ НА ПОЛИГОНЕ, НОЧЬ

Если ты, читатель, служил в армии неважно какой державы, и не был, как наш Виктор, тыловой крысой, то ты, конечно, помнишь подобные постройки. На них отрабатывается ведение военных действий в населенных пунктах городского типа. Я и сам провел не одну холодную осеннюю ночь в подобном вымершем «городе» на юге Израиля, на полигоне Цеелим. В нем было все: магазины, мечети, бензоколонки, автобусные остановки, площади, многоэтажки и просто хибары. Не хватало в нем только одного —  людей.

В.ч. 1039 израильский проект, конечно, было не осилить, но одна каменная двухэтажная постройка со стенами, крышей и выбитыми стеклами была. На втором этаже, куда вела лестница без перил, в самом углу, копошатся при свете карманных фонарей три тени: Ахмад, Фуад и Мустафа. Они занимаются странным делом, — ломают при помощи отверток и плоскогубцев отличные металлические термосы. У термосов, как известно, полые двойные стенки. Их довольно непросто заполнить наркотиками, но еще сложнее извлечь, не потеряв ни грамма драгоценного продукта и не смешав его с осколками битого стекла.

— Газету подстели, — говорит Ахмад Фуаду.

— Да не взяли мы газету, вот, полотенце я захватил.

— Ты, брат, в последнее время рассеянный какой-то, болит что? —  обращается к Фуаду Мустафа.

— Вторую неделю уже глотать больно, — отвечает Фуад — и когда дышу, то как будто мешает что, как ком в горле. Отец мой и дядя оба от рака горла умерли, боюсь я.

— Бойся, не бойся, все в руках Аллаха, — комментирует Ахмад. Осторожнее со стеклом, руки не порежьте. Написал я домой, чобы не присылали больше термосов, опасно в них товар держать. Следующая посылка через представительство наше пойдет, диппочтой.

— Правильно, брат, сделал, что написал, — соглашается Мустафа. Русские во все нос суют. Но ссориться с ними не надо. Я вот думаю, когда-нибудь настоящий бизнес с местными наладить, девчонок из Пинска в Палестину поставлять. Дольшие деньги делать можно.

— Хорошая идея, — кивает Ахмад.

— Вступай в долю, Таньку свою продашь, — смеется Мустафа.

— Не-е Таньку не дам. Я на ней, может, жениться хочу.

— Вот-вот, то-то родители твои обрадуются, — ворчит Фуад. Давайте побыстрее, сворачиваем, светает скоро, а надо хоть часок поспать. И почему их здесь в такую рань поднимают? Помню, тренировались мы в Иране, так там раньше десяти утра ничего не начиналось.

Злой утренний ветер свистит в пустых оконных проемах дома-макета.

БЕЛОРУССИЯ, ШОССЕ, УКАЗАТЕЛЬ: ПИНСК 200 КМ

В небе над шоссе радуга после недавно прошедшего дождика. Двое гаишников в желтых жилетах поверх униформы, мирно кормятся возле знака ограничения скорости 80 кмч. Лов идет средне, участок трассы здесь прямой, спрятаться с радаром некуда. Время от времени они останавливают машины поновее и побогаче, в надежде не обнаружить обязательные аптечку или огнетушитель.

Мимо неторопливо проезжают два белых микроавтобуса с израильскими флажками на антеннах. В окнах видны любопытные лица хасидов, с пейсами и в черных шляпах. В первой машине красиво поют на нездешнем языке.

«Коль ха улям куло, гешер цар меод, гешер цар меод»

(Весь мир —  это один узкий мост, узкий мост)

Гаишники с удивлением провожают их взглядами и переглядываются.

— Вань, что за дела? —  спрашивает тот, что помоложе.

— А хрен его знает, ща проверим. 3-17, 3-17, говорит 3-21, —  вызывает он кого-то по рации. Тормозни-ка там два микрика с жидами, будут у тебя минут через десять. А мы подскочим, может, чего наскребем по сусекам. Что? Из главка приказ? Что, не трогать? Я не врубился, а что за птицы? Понял. Конец связи.

— Ну, что там? — любопытсвует первый.

— А не что. Не велено. Ладно, поклевали и буде. Повертали до дому, обедать пора.

В этот момент белый джип пытается совершить обгон по встречке и не успевает разминуться с «Камазом». Гаишники в застывших позах наблюдают за тем, как грузовик, отчаянно сигналя, буквально подминает под себя роскошный джип. Рвутся подушки безопасности. Водитель грузовика, с перекошенным от страха лицом, в отчаянии давит на гудок.

— Холера! Ваня, я не понял… Он же нас не мог не видеть… Он что, совсем охренел?

— Хорош языком трепать! Давай дежурку и скорую! Живо! Вот и пообедали… Долбанное шоссе. Ни дня без строчки.

Оба гаишника бегут в направлении столкнувшихся машин. В «Камазе» не прекращая воет придавленный локтем водителя клаксон.

ЛЕС ВБЛИЗИ В.Ч. 1039, НОЧЬ

У заброшенного бункера стоит черный джип » Черокки» с потушенными огнями. В нем Быкоша и Дубон, смазливый парень с прилизанными волосами и золотой цепью поверх черной рубахи. Они молча курят, выпуская дым в приоткрытые окна. На заднем сидении три крашеные блондинки лет по восемнадцать, а то и моложе.

На стальной двери бункера написано: «Внимание! Взрывоопасно! 100-2-М».

— А че тут раньше было? —  спрашивает Дубон.

— РПГ здесь складировали, вишь, 100 ящиков по два гранатомета «Муха» в каждом, — сплевывает в окно Быкоша.

— Ну, и куда они делись? —  не унимается Дубон.

— Дачу Зюни знаешь? Сауну со светомузыкой видел? Вот это они и есть.

— Ой, а я там была, — подает голосок одна из блондинок. Класна сауна.

— Глохни, самадайка, — не оборачиваясь, беззлобно бросает Быкоша. Ну, и где они, арафаты долбаные?

Слышен хруст веток под ногами и из темноты появляются три фигуры в хаки и с арабскими платками «куфиями» на шеях. Это Ахмад, Мустафа и Фуад.

— Ахалян, приветствую дорогих друзей, — начинает Мустафа, заученно улыбаясь. Что у нас сегодня на сладкое? Надеюсь, не комбот?

— Будет и сладкое, будет и компот. Товар при вас? —  Быкоша угрюм и не расположен к шуткам.

— Бри нас, уважаемый, бри нас, — вступает Фуад.

— Покажи. Дубон, проверь.

Дубон вынимает из-под сиденья сильный фонарь и проверяет содержимое белого пластикового свертка, который протягивает ему Фуад.

— Сколько здесь?

— Как договаривались, дорогой, как договаривались, сто грамм чистого кока и двести мониколя. Это за два раза, за брошлый и за сейчас. Ну как?

— Дубон, отопри им хату, — командует Быкоша. И, не поворачиваясь, роняет девчонкам: мочалки кривоногие, на дело, через два часа Дубон за вами вернется.

Тройка девиц, хихикая, и поеживаясь от ночного холода, вылезает из теплого джипа.

— Покедова, арафаты. И чтоб без садизма, а то в прошлый раз девчонки жаловались! Поехали, Дубон.

— Маассалями, дорогой, маассалями. Какой садизм когда тут такие бопки! Женщина, дорогой, не должна бростаивать. Алла создал ее, чтобы работала. Маассалями.

ТЕЛЬ-АВИВ, КВАРТИРА ФРЕИ, ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР

Год назад, когда Фрея вселилась в эту маленькую и ужасно дорогую квартиру, ее дом стоял первым в ряду других похожих башен, и из окна, пусть вдалеке, но было видно море. За год все изменилось, и теперь лишь крохотный краешек его можно разглядеть по утрам в просвете между выросшими башнями, да и то если знать, куда смотреть. Но, несмотря ни на что, дыхание моря чувствуется на десятом этаже, колеблются легкие занавески, слегда покачивается люстра под потолком и привязанные к ней «Иерусалимские колокольчики».

Из кухни доносится голос Фреи. Она напевает популярное танго Эдгаро Донато «Полутьма». (A medio luz)

— Corrientes, tres, cuatro, ocho… Тебе с сыром или с колбасой?

В столовой Виктор, с полотенцем вокруг бедер, рассматривает фотографии, висящие на стене. Вот набережная Гаваны, а вот улыбающийся Фидель. Третье фото, на котором Фрея стреляет из пистолета, предусмотрительно убрано. Виктор на секунду задерживается взглядом на том месте, где, видимо, была фотография, и даже проводит по нему рукой. От его внимания не ускользнула едва заметная разница в цвете краски на стене.

— Все равно, но лучше с сыром. С копченым.

— Окей, тогда иди, открой вино.

В небольшой, современо обставленной кухне, Фрея сооружает бутерброды и укладывает их на тарелку. Она не одета, но нагота ее явно не смущает. Виктор обнимает ее сзади за плечи и прикасается губами к шее.

— Щекотно, — говорит она, не пытаясь увернуться.

— Будет еще щекотнее, — он водит губами по ее плечам и позвоночнику.

— А вот и не будет, — Фрея оборачивается и обнимает его. Когда у тебя самолет?

— В шесть утра. Я лечу «Эль—Алем».

Они садятся за стол. Виктор откупоривает бутылку красного вина.

— Значит, в аэропорту надо быть в три тридцать…

— В моем случае достаточно приехать к пяти.

— В моем случае, — передразнивает его Фрея —  и чем же он такой особенный, твой случай?

— Я скажу тебе, если ты сознаешься, какую фотографию ты убрала со стены перед моим приходом.

— Я готова сознаться, но в обмен на твое полное признание.

— Признание? По поводу чего? И вообще, что это за вымогательство, — притворно сердится он.

— Признание по поводу входного пулевого отверстия, а так же по поводу выходного. Плюс, — вот это. Она указывает на шрам на его левом плече. Как говорят по—русски, — колись!

БОЛЬШОЙ ЛУГ НА ОКРАИНЕ ПИНСКА

Группа прилетевших из Израиля хасидов делает замеры на местности, периодически сверяясь с планом и какими-то фотографиями. Работой руководит Пьер Дюбуа, отдавая указания по-английски.

— Бенци, раздай ребятам инструменты. И карты у меня забери. Яаков, принеси видеокамеру.

Строительный подрядчик из местных велит своим работягам выгружать из большого открытого грузовика лопаты, кирки и прочий инвентарь. Поодаль, на почтительном расстоянии, собираются группками бабы, мужики и ребятня, с интересом наблюдая за происходящим. У подрядчика звонит мобильный телефон. Он отвечает на звонок, и держа аппарат у правого уха, начинает кого-то высматривать вдалеке, пока, наконец, не находит того, кого искал. На пригорке, у серого «БМВ», стоит Семеныч с мобилой в руке. Он машет подрядчику рукой, мол, вот он я.

ТЕЛЬ-АВИВ, РАЙОН СТАРОГО ПОРТА, ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР

Фрея торопливо идет темным переулком, решив, видимо, срезать путь от студии до автобусной остановки. Район этот не то, чтобы бедный, но старый и запущенный. Фонари здесь никогда не горят, мусор убирается не регулярно, а полицейские патрули, по какой-то им одним ведомой причине, зачастую забывают включить его в свой маршрут. Но дорога Фрее хорошо знакома, да и время она сокращает здорово. Фрея не оглядывается, и не замечает, что за ней уже несколько минут расхлябанной, приблатненной походкой следует очень высокий молодой мужчина в свитере с надвинутым на глаза капюшоном. В какой-то момент он прыжком оказывается за спиной женщины, левой рукой хватает ее за плечо, а правой зажимает рот. Мы слышим его громкое прирывистое дыхание.

— Ля титхаракши, шармутта, — хрипит он по-арабски. Не дергайся, блядь, задушу! Он тянет Фрею назад, пытаясь затащить ее в подворотню.

Дальнейшее присходит в доли секунды. Фрея бросает сумочку, фиксирует свои ладони на его правом запястье, соскальзывает вниз, выворачивается и оказывается сбоку от нападающего, крепко держа его за кисть вытянутой вбок руки. Затем резко бьет правым кулаком по его незащищенному локтю. Дикий, животный крик оглашает сонный переулок. Парень падает на колени, а затем лицом зниз на асфальт. От болевого шока он отключился. Фрея пинает бездыханное тело в бок носком туфли и бормочет по-испански:

— Прав был Иван Суарес: чем крупнее противник, тем больше от него шума, когда он падает. И добавляет по—русски: «И ни-ка-ких тря-хо-му-дий».

ДОМ И КВАРТИРА ФРЕИ — ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ

Фрея поднимается в лифте на десятый этаж. Лифты в новом доме безопасные, телескопические, а значит очень медленные. Она смотрится в зеркало, поправляет прическу, смахивает с носа что-то ей одной заметное, достает ключи. Дверь лифта бесшумно открывается и Фрея направляется через светлый холл к своей квартире.

Она задерживается взглядом на коврике для ног, который слегка сдвинут в сторону, а не лежит строго по центру, как обычно. Фрея внимательно рассматривает замок, затем ставит сумочку на пол, снимает туфли, наглухо застегивает молнию своей легкой курточки и лишь после этого вставляет ключ в замочную скважину.

В момент, когда дверь уже открыта и распахнута, в холле гаснет свет. Фрея тянется к клавише выключателя, но чьи-то сильные руки рывком втаскивает ее в квартиру. Дверь закрывается с легким хлопком. Пара туфель и сумочка остаются на лестничной клетке. В замке качается, позвякивая, связка ключей.

ПИНСК, КВАРТИРА МАЙОРА МАРТЫНОВА, ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ

Большую часть недели майор Степан Мартынов проводит в части, но зато выходные его безоговорочно принадлежат семье. По тому, как он движется по квартире, как временами прикасается к новенькой мебели, заметно, что дома ему хорошо и уютно. Так умеют ценить комфорт только хорошо помотавшиеся в свое жизни люди, например, археологи, геологи, журналисты, военные.

В столовой, на обязательных книжных полках, расставлены вряд флажки экзотических государств: Йемена, Берега Слоновой Кости, Эфиопии, Мавритании, Сирии и Ливана. Сам он называет эту выставку «Летописью боевой славы», а его жена Марина —  «хождением по мукам». На стенах, в рамках с восточными вензелями, изречения из Корана.

Вообще-то, по возрасту и выслуге Степану давно полагалось бы быть подполковником, а то и полковником, но, говорят, тянется за ним какая-то давняя история. Вроде как съездил он когда-то одному отцу-командиру по физиономии. Впрочем, может, и брешут люди. Кто знает?

Степан, в извечном русском тренировочном костюме и в домашних тапочках, накрывает на стол. Видно, что работает он со знанием дела и с удовольствием. Скатерть под цвет тарелок, вилки и ложки —  справа, ножи —  слева, чайная ложечка —  поперек, матерчатые накрахмаленные салфетки. Он приносит из кухни красную эмплированную кастрюлю с супом, и со словами «в человеке, бля, все должно быть красиво», ставит ее на стол.

Стены в новом офицерском домике тонкие, и слышно, как за стеной сынишка соседей, восьмиклассник Вова, старательно разучивает на аккордеоне заданный учителем урок, подпевая себе неокрепшим еще голосом:

«Тишина над Рогожской заставою,
Спят деревья у сонной реки,
Лишь составы идут за составами,
Да кого-то скликают гудки.
Почему я все ночи здесь полностью
У твоих пропадаю дверей?
Ты сама догадайся по голосу
Семиструнной гитары моей».

Степан открывает окно и закуривает. Во дворе, на детской площадке, малышня гоняет мяч. Старательно обходя лужи, по дорожке идет Марина. Она замечает мужа и машет ему рукой. Степан кивает в ответ, тушит окурок в пепельнице на подоконнике и спешит открыть жене дверь.

— Голодная? —  спрашивает Степан, помогая Марине снять плащ.

— Ужасно. Сейчас, дай только умыться, и я все тебе расскажу.

— А что случилось-то?

— Ты не поверишь, кого я встретила, — говорит Марина, вытирая полотенцем руки и садясь за стол.

— Кого?

— Ни за что не отгадаешь! Ну, с трех раз?

— Ну, чё я, маленький что ли?! Ну, не тяни!

— Витьку Сивашинского! Марина явно наслаждается произведенным эффектом.

— Да ну, брось… Не может быть!

— Вот те и не может быть. Я поначалу думаю, он, или не он, а потом, как голос его услышала, — так всё. Он у нас в гостинице остановился. Зинка как раз его регистрировала, пока я выскочила кофе попить. Возвращаюсь, смотрю, — он.

— Ну, и что он, как?! Старый, небось?

— Да ты что! Солидный такой, крупный мужик, и одет хорошо. Я хотела сразу подойти, да он не один был, а с каким-то еще хмырем, с иностранцем, Зинка говорит, что из Ватикана.

— Так, это…надо…того, поехать, что ли, привезти его к нам… Это ж надо?! Витька! Это ж сколько лет прошло? Двадцать пять? Ну да, как говорят, четверть века, не хвост собачий…

— Ты, Степа, не спеши, охолони. Я понимаю. Друг детства. Но за такой срок… Поди, угадай. Да и не знаешь ты, чего это он приехал, и с кем. А у тебя служба тонкая, чай не арбузами торгуешь и не машины ремонтируешь. Городок-то маленький. Он, если помнит тебя, сам найдет. Вот так, Степа.

ПИНСК, ГОСТИНИЦА «ПРИПЯТЬ», НОМЕР ВИКТОРА, ВЕЧЕР

Далеко не новое, девятиэтажное здание гостиницы «Припять» строил не Корбюизье и не Либескинд, а кто-то гораздо более скромный. Грустное строение походит на списанный по старости многопалубный лайнер, но для местной мелководной речки Пини он явно великоват. Как гостиницу ни ремонтировали, ни перекрашивали, ни обучали персонал говорить «Yes, Sir» и «No, M-me», — соскрести с нее налет совковой убогости так и не удалось.

Виктор с некоторым недоумением рассматривает старомодную раковину в ванной, допотопный кран, потертый коврик у кровати. Проводит пальцем по столу, как бы проверяя уровень запыленности, включает телевизор и начинает нехотя разбирать чемодан.

По телевизору, в программе Белорусских новостей, передают отрывки из выступления президента Ирана Ахмадинеджада перед толпой на площади в Тегеране:

«Израиль —  это коррумпированный вирус, который скоро исчезнет. А вместе с ним перестанет существовать сионизм, — грандиозный блеф двадцатого века. И тогда наш регион расцветет и станет свободным от сионистского и американского диктата. Мы не нуждается в присутствии иностранных войск в соседних странах. Пусть они возвращаются домой! Мы сами будем решать свои проблемы. Это не просьба, это приказ и изьявление воли народов!»

Толпы на экране беснуется в восторге и скандирует: «Смерть Израилю! Даешь атомную бомбу!»

Виктор выключает звук, выкладывает на столик у постели разные мелочи из карманов, среди них есть и маленькая фотография Фреи в пластиковой рамке.

(Фоном звучит песня)

«На долгую, добрую память дарю тебе фотку свою,
На долгую, долгую память, на память твою и мою.
На долгую долгую радость, на долгую долгую грусть,
Дарю тебе фотку на память, чтоб помнил меня наизусть»

Не раздеваясь, он ложится на кровать и набирает на мобильном телефоне чей-то номер.

ТЕЛЬ-АВИВ, КВАРТИРА ФРЕИ — ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ

В сумочке Фреи звонит мобильный телефон. Сумочка лежит на журнальном столике, возле связки ключей и вазочки с яблоками, бананами и апельсинами. Там же стоит и пара ее туфель. Фрея сидит на диване, ее руки связаны тонким пластиковым ремешком, которыми обычно скрепляют электрические провода, а рот заклеен куском изоленты.

Напротив фреи, в двух одинаковых креслах с подлокотниками, устроились ее гости: немолодой лысеющий загорелый мужчина в очках и коротко стриженная высокая женщина неопределенного возраста. Мужчина неторопливо есть взятый из вазочки банан, а женщина держит на коленях кипу банковских бумаг и просматривает их одну за другой.

— Ну, — говорит мужчина по—испански, ты уже успокоилась? Мы можем поговорить по-деловому, без истерик?

Фрея кивает головой. Мужчина неспеша доедает банан, встает с кресла и снимает с лица Фреи пластырь. В сумочке вновь звонит мобильный телефон.

— Сними наручник, Гийермо, — просит Фрея совершенно спокойным голосом. Руки затекли, останутся следы.

— Потерпишь, сука, — бросает женщина, не отрываясь от банковских бумаг.

— Tengo los huevos inflados —  заебала ты меня — отвечает Фрея устало. Сними наручник. Или все еще боишься меня? Не можешь забыть, как я тебе в 91-м в спарринге руку сломала?

— Где деньги, Фрея, — усталым голосом задает вопрос Гийермо. Их придется вернуть, ты ведь умничка, ты всегда была умничкой. Это не твои деньги, а брать чужое нехорошо.

— Я эти деньги честно отработала, и DLN мне их заплатил.

— Тебе платила не Армия Освобождения, а лично Карлос, и забрала ты гораздо больше, чем тебе причиталось.

— Карлоса давно нет, а деньги эти —  мои, и вы сейчас на них сидите. Моя квартира куплена на эти блядские деньги.

— No me des mas por culo! —  взрывается женщина —  мозги мне не еби! Там было на десять квартир!

— Вера, это не Куба, это Израиль. Ты не имеешь представления, как дорога в Тель-Авиве жизнь. Квартира, мебель, машина, налоги, — вот и нет денег.

— Фрея, мы не для того так долго тебя искали, чтобы выслушивать твои сказки. Сегодня четверг. Сроку тебе мы даем до понедельника. Вот номер счета, на который ты должна пересести всю сумму. Считай, что это персональная просьбы Ленина, брата Карлоса. Мне не нужно объяснять тебе, что будет если… Так что не делай глупостей. Или ты думаешь, что он лично тебе поможет (Гийермо кивает на фотографию Фиделя на стене)? Бананы, кстати, неплохие, но кубинские лучше.

Он вынимает из кармана складной нож и разрезает пластиковый наручник на руках Фреи. Гости выходят в коридор. Слышен звук захлопнувшейся двери. В сумочке вновь звонит мобильный телефон. Фрея отвечает на звонок.

— Hola, Вик! Нет, это я просто устала. Нет, нет, у меня все нормально. Что? Не слышу! Да, я надумала. Я сама бы тебе позвонила, ты просто меня опередил.

Я вылетаю завтра. Да, в Минск. Я пошлю тебе СМС с номером рейса. Я поняла, поняла, отель «При-пять», улица Дне-пров-ской фло-ти-лии? Dios mio! Что за язык! Номер 31? Ну, все, целую.

БОЛЬШОЙ ЛУГ НА ОКРАИНЕ ПИНСКА

На широком лугу колышками и красными лентами отмечены два больших прямоугольных участка. На одном из них армейскими металлоискателями работают трое хасидов. Приборы эти напоминают большие полотеры. На головах хасидов, поверх черных ермолок, надеты наушники. Периодически в наушниках слышится очередной «бип-бип», хасид поднимает вверх правую руку и на этот сигнал быстро реагирует кто-то из помощников. Маленькой саперной лопаткой он осторожно снимает грунт слой за слоем и вынимает какой-нибудь металлический предмет. Чаще всего это крупные немецкие гильзы довоенного выпуска. Каждая такая находка немедленно наносится на план местности руководителем работ, высоченным толстым хасидом по имени Бенци.

— Перерыв, — командует Бенци, не вынимая изо рта сигареты. Пусть техника поработает. Запускай!

На поле выезжает мини-бульдозер «BobCat» и аккуратно срезает пласты земли.

Метрах в ста от рабочей площадки останавливается внедорожник Игоря, местного строительного подрядчика. В нем, кроме самого Игоря, сидят Дубон и шестерка помельче.

— Не по понятиям ведешь себя, Гарик, — назидательно говорит Дубон. Ты с жидами на сколько закрыл? И что? Ни заноса, ни отката, — борзеешь, падло. Забыл, кто тебе крышу дает? Кто тебя от Ивановских спас? А?

— Акстись, Дубон, я же с них еще ни копейки не получил!

— Гарик, не гони пургу! Зюню в натуре не колышит, когда ты свою копейку получишь. Договор твой мы видели, он на восемьдесят три тысячи зеленых. Так вот, чтоб к субботе бабло было! Я антилихентно пояснил? И чтоб никакой сельской самодестельности, типа, я сам здесь в первый раз. А сча до тачки моей нас подбрось, и свободен.

РЕСТОРАН ГОСТИНИЦЫ «ПРИПЯТЬ», ВЕЧЕР

Ресторан на первом этаже всецело, вместе с тарелками, вилками, мощным швейцаром, прилизанным евреем-метрдотелем и большегрудыми официантками принадлежит Зюне. Он любит этот свой первый бизнес, как любят первого ребенка. Вот и сейчас, после нервного и напряженного дня, Зюня отдыхает душой и телом за бутылкой хорошего португальского портвейна и гуляшом с грибами. За соседним столиком молча ужинают два молодых быка, — дежурная смена его телохранителей.

Входит группа хасидов и рассаживается за заранее приготовленными им столиками, сдвинутыми вместе. Они принесли с собой большие сумки-холодильники с кошерной едой и разовую пластиковую посуду. Официантки ставят на столы подносы с ненарезанными помидорами и огурцами, соль, перец и несколько бутылок кошерной чешской водки «Квачек».

На сцене расчехляет инвентарь небольшой оркестрик: пианист, гитарист, скрипач и контрабасист. Регулирует микрофон певица, — молодая девушка в облигающем черном платье и дешевой бижутерии. Обмениваясь ничего не значащими фразами, группа настраивает инструменты. Довольно приятным голосом певица исполняет Зюнину любимую песню:

«Никуда теперь не деться,
Каждой ночью снится мне
Раскрасавица Одесса,
Белый катер на волне…»

В зал входит Дубон, осматривается по-хозяйски, кивая на хасидов, бросает на ходу официантке «Мань, во, цирк, а!» и направляется к Зюниному столику.

«Выйти б к морю и раздеться,

А проснешься —  дождь в окне.

Где же ты, моя Одесса,

Белый катер на волне?»

Зюня молча, не отрывая злаз от певицы, указывает Дубону на стул возле себя.

— Ну? —  наконец роняет он.

— Гарик говорит, мол, братские могилы раскапывают. Но думаю, что или темнит, или они ему баки забили. Похоже, золотишко там зарыто, приехали искать. Про бабло я ему конкретно намекнул, велел до субботы занести.

Певица на сцене тем временем закончила песню, осмотрелась, — не последуют ли какие заказы — и после короткого перерыва перешла к следующей, душевно—лирической:

«Если в доме мороз, это значит сантехник Володя
закрутил вентеля и уснул, перепивши вина.
Если в доме тепло, это значит, — спасибо погоде,
Это значит, что я без тебя не замерзну одна»

— С Гариком разберешься сам, — говорит Зюня. Мелочевка все это. И клоуны эти, — он кивает в сторону хасидов —  меня не интересуют. Выясни, кто у них за бугра, с кем в горсовете дружбу завели, за раскопками следите. Меня в курсах держи. Да, а как с арафатами? Долг отдали?

— Все принесли, как велено, до грамма.

— Сдай, кому положено. Ну, ладно, все, иди, расслабься под огурчик.

ПИНСК, ГОРСОВЕТ, ВЕЧЕР

В кабинете мэра города идит расширенное совещание. Присутствуют все важные должностные лица: сам мэр, Лев Львович, представительный седой мужчина в летах, его заместитель, шеф местной милиции, прокурор, юридический советник, начальник пожарной охраны, главный врач санэпидемстанции и даже специально приглашенный командир в.ч.1039.

Сидят, видимо, уже не один час. В комнате накурено, страсти накалены, голоса раздраженные. Обсуждается «жидовское нашествие». Мнения разделились, у всех наболело, каждому есть, что сказать.

Главврач СЭС:

— А если от этих захоронений зараза пойдет, эпидемия? Что тогда? Кто ответит? Кому расхлебывать? Если что, — я не при делах.

Шеф милиции:

— В народе говорят, что и не могилы там вовсе, а золото они ищут.

Прокурор (перездазнивая милиционера):

— В народе говорят… Что значит, в народе говорят? У тебя что, своей головы нет? Или агентуру всю разогнал? Совсем нюх потерял?

Мэр:

— Никто нас не спрашивал. Выбора нам не оставили. Указние шло от самого (он показывает пальцем сначала в потолок, а потом на красный телефон на столе)! Так что давайте по существу вопроса.

Юридический советник:

— Все бумаги чистые. Я и договор видел, проверял. Слышал я, будто сам посол их был на приеме у батьки Лукашенко.

Мэр:

— Так что давайте не будем кошмарить. Александр Игоревич, — обращается он к полковнику Радушинскому —  они тут прислали просьбу предоставить им охрану объекта раскопок. Платят наличными, за деньгами не постоят, ну, естественно, в валюте, все по-понятиям. Кстати, и казарму подремонтируете, и столовую.

Полковник:

— Без вопросов, Лев Львович. Сколько надо людей, столько и предоставим. Пусть свяжутся со мной напрямую.

Главврач СЭС:

— И все-таки я на себя ответственность брать не буду.

Заместитель мэра:

— А ты не бери. Ты лучше в кабаках и полатках порядок наведи. На прошлой неделе опять работяги с автобазы левой водярой потравились, в ларьке, между прочим, брали, напротив твоей СЭС. Кавказцы у вокзала шашлыками и швармой торгуют невесть из чего, а ты все еблом щелкаешь! Постеснялся бы! Или надоело на хлебном месте сидеть? Так этот нюанс легко можно исправить. На твою должность долго кандидатов искать не надо.

Шеф милиции:

— Лев Львович, может я не к месту, но, раз такое дело, то пусть бы они и проклятле наше шоссе посмотрели. А то ведь ни дня без аварии, вся отчетность к черту.

Нач. Пожарной охраны:

— Это в каком смысле? Окропили святой водой, что ли? Так воды у нас самих в достатке. Святой, блин, в цистернах по четыре тонны.

Шеф милиции:

— Ты, Кузнецов, на юмор-то горазд, я смотрю. А как трупы из машин битых извлекать, так тебя не дождешься, спасатель хренов. Или ты думаешь я не знаю, кто летом бассейны на частных дачах святой водой наполняет?!

Мэр:

— Ну, все! Порешаем вопрос положительно, тем более, что его уже за нас порешали. Пиши, прокурор, протокол, и —  по домам. Сегодня футбол, наши в полуфинале с хохлами играют, забыли?

АЭРОПОРТ МИНСКА, ДЕНЬ

Фрея проходит паспортный контроль, подбирает с транспортера карусели свой чемоданчик на колесиках, с телескопической ручкой, и по зеленому коридору, мимо зевающих таможенников, выходит в зал ожидания. Она что-то спрашивает в окошечке с надписью «Информация», непонимающе пожимает плечами, меняет деньги в отделении банка, с удивлением разглядывает непривычные банкноты, оглядывается в поисках указателя на междугородние автобусы. К ней то и дело подкатываются частники с предложениями подвезти, но вот она, наконец, находит нужную дверь и выходит из здания, щурясь от неяркого весеннего солнца. Роется в сумочке, ища темные очки.

АЭРОПОРТ МИНСКА — ТОГДА ЖЕ

В это время у здания аэропорта резко тормозит белая «Тойота-Королла» с наклейкой «AVIS». Из машины выскакивает Виктор. Одной рукой он легко подхватывает Фрею, другой —  ее чемоданчик. От неожиданности Фрея вскрикивает, но, узнав Виктора, крепко обвивает его за шею обеими руками.

— Ты же сказал, что не сможешь встретить!

— А я вовсе и не встречаю. Я похищаю тебя, согласно древнему местному Белорусскому обычаю.

— Партизанскому, надеюсь?

— Самому что ни на есть партизанскому!

Белая «Королла» плавно трогается с места, и вот она уже на шоссе, в потоке машин.

 

В МАШИНЕ — ТОГДА ЖЕ

— Устала?

— Да нет, пожалуй, что не устала. Просто я, как говорят по-русски, не в мо-ей та-ре-лке.

— Не в своей тарелке.

— Да, да. Не в своей.

— Что-то случилось? Как ты любишь говорить, —  колись.

— Случилось то, — Фрея переходит с иврита на испанский — что я тогда, дома, не все тебе рассказала. То есть… Ну, в общем, меня ищут, вернее уже нашли, люди Ленина, брата Карлоса-Шакала. Это очень серьезные люди, Вик. Они хотят денег, которых у меня нет. Это были мои деньги, я их честно заработала, я рисковала, я обучала всякую шваль, я торчала в вонючей Анголе. А потом мне от всего этого стало тошно! Понимашь? Тошно. Меня физически тошнило. Идеи кончились, а учить убивать просто за деньги я не в состоянии.

(Виктор съезжает на обочину шоссе)

— Как же тебе удалось сейчас от них ускользнуть?

— Нам хорошо преподавали основы слежки.

— Фрея, ты сознаешь абсурдность ситуации? Ты понимаешь, что я не инженер-гидротехник? Что для моего начальства ты —  несанкционированный опасный контакт!

— То, что ты не монтер и не садовод мне было понятно давно, я взрослая девочка. Что до санкции на контакт, — я не предполагала, что у вас все так сложно. Прости!

На обочине, перед «Тойотой», останавливается машина ГАИ, из которой выходит милиционер и вразвалочку направляется к машине Виктора.

— Сержант Бирюков. Ваши документы!

— Пожалуйста, —  Виктор протягивает права и диппаспорт.

Сержант тщательно сверяет фотографию на паспорте с лицом Виктора.

— А дамочка в вами?

— Да вот, прилипла, никак не отвяжется, — шутит Виктор.

— Ну, тут вообще-то стоять нельзя, — возвращает документы гаишник. Счастливого пути.

— Спасибо, сержант. Фрея, это не пятиминутный разговор в машине. Мы все обсудим дома, и не один раз. А пока, раз мы уж в Минске, я хочу тебе кое-что показать. Проедем через одно интересное место.

Мигает «поворотник» «Тойоты», Виктор пропускает идущие сплошной чередой машины и ловко вписывается в общее движение.

 

МИНСК, РАЙОН БЫВШЕГО ЕВРЕЙСКОГО КЛАДБИЩА, РАННИЙ ВЕЧЕР

Оставив машину на одной из боковых улиц, Фрея и Виктор медленно идут по дорожкам сквера, разбитого на месте бывшего еврейского кладбища, что между улицами Коллекторной, Сухой, Короля и Клары Цеткин. Они рассматривают разложенные на траве «в живописном беспорядке» старинные надгробия, останавливаются у монумента жертвам массовых расстрелов.

— А ведь когда-то в Минске было еще два еврейских кладбища, кроме этого, — рассказывает Виктор. На месте одного из них —  университетский комплекс, а на территории другого построен стадион.

— Странно, что здесь они не построили дворец культуры с бассейном, или танцплощадку.

— Я не знаю подробностей, но в 1990 году остатки кладбища просто сравняли с землей. Наверное, наивно полагали, что так можно избавиться от целой эпохи, от народа. И никто, естественно, даже не вякнул.

— В Израиле, кстати, тоже не очень-то много памятников жертвам Катастрофы.

— Согласен. Но такова была политика. Все забыть, начать с нуля, стереть идишь, выбросить идишькайт, всю европейскую культуру. А теперь мы за эту бездуховность расплачиваемся. Не страна, а времянка какая-то. Барак с атомной бомбой. Все. Холодает. Поехали.

 

САУНА В КОТТЕДЖЕ ЗЮНИ, ВЕЧЕР

Сауна в коттедже у Зюни не сухая, финская, а влажная, как положено. Года три назад гостил Зюня у кореша в Калифорнии, и очень впечатлился тамошней парилкой со светомузыкой. По возвращении велел навести справки и выписал себе точно такую же. Все синхронизировано по-понятиям и по последнему слову банной технологии, мигает, мерцает и поет в облаках пара и аромате сосновых веток. Не сауна, — сказка!

В парной сам хозяин и Семеныч.

— К главному ихнему телка прилетела, — докладывает Семеныч. Одна худоба и никакого навару. Но ладная такая.

— Это к святому отцу, что ли, Дюбуарычу?

— Та не, к охраннику, тому, что по-русски разумеет.

— Телка его меня не колышит. Говорят, сам он из местных? Узнали что по делу, или так, опять слухи с рынка?

— Не, Зюня, обижаешь, — Семеныч пьет пиво из горлышка. Гарик говорит, что, конечно, могилы там есть, но не они главное. Это все так, для понту. А рядом там немцы золотишко прикопали, что с жидов снимали и из домов несли. То ли вывезти не успели, то ли думали, что вернутся.

— И кто же знает, где оно прикопано? Русский этот?

— Возможно. Гарик говорит, что дело верняк. Колоть его надо, думаю, и чем быстрее, тем лучше, пока они его не нашли.

— Ты че, сдурел? Че ты мелешь? У него диппаспорт, Зинка мне сама рассказывала. Тебе за него опричники Лукаша яйца оторвут. Тут надо по уму. Ладно, пошли окунемся.

 

БОЛЬШОЙ ЛУГ НА ОКРАИНЕ ПИНСКА, МЕСТО РАСКОПОК

С раннего утра моросит дождь. Грязь под ногами, глина налипает на резиновые сапоги (по-белорусски гумовики), работающих хасидов. На некоторых из них прозрачные дождевики, другие предпочитают копать раздетыми по пояс.

Дождь не настолько силен, чтобы разогнать любопытных. Бабы, мужики и ребятня группками стоят поодаль. Некоторые испуганно крестятся. Со стороны создается впечатление, что история вернулась почти на семьдесят лет назад и хасиды снова сами роют себе братскую могилу.

Бенци и Дюбуа снимаю все происходящее с разных точек двумя видеокамерами: Бенци —  общим планом, относительно издалека, Дюбуа —  в упор. На ближайшем пригорке останавливаются два военных грузовика. Из кабины первого вылезают молодой лейтенант и Виктор. Взвод солдат с автоматами и в плащпалатках выпрыгивают их кузовов. Лейтенант, стараясь не наступать в лужи, подбегает к Дюбуа и что-то ему объясняет, указывая на столпившихся на пригорке солдат. Дюбуа, не говорящий по-русски, разводит руками и подзывает на помощь Виктора.

Через объектив видеокамеры в руках Бенци мы видим как офицер дает команду и солдаты рассеиваются по периметру раскопок. Работающий в одном их углов котлована хасид поднимает руку в знак того, что он что-то нашел. Дюбуа с камерой спешит к нему.

Следует сlose-up, но в это момент дождь усиливается, капли воды сплошь усеивают линзу и мы не видим того, на что смотрять все, — человеческих черепов и костей.

 

ГОСТИНИЦА ПРИПЯТЬ, НОМЕР ВИКТОРА, ВЕЧЕР

В номере горит торшер и две лампы на тумбочках по краям постели. Без звука работает телевизор. На экране кадры новостей: председатель Палестинской автономии Абу Мазен целуется с президентом Сирии Асадом, в Иране запускают новые ракеты «Шихаб-3» класса земля—земля, военные лидеры Хамаса с автоматами Калашникова в руках и с лицами, замотанными куфиями, дают интервью зарубежным СМИ.

(За кадром звучит песня)

«Начнутся полеты когда отыграет гроза,
Очнутся пилоты, иначе пилотам нельзя.
И в небо ночное уйдут, позабыв про жилье,
Но знаю одно я, — ты первое небо мое.
У первого неба своя голубая мечта,
У первого неба один самолет без хвоста.
Который вернулся израненным в аэропорт,
Вернулся, вернулся и этим сознанием горд.
Вчера пилот влюбиля, а вечером — разбился.
Не насмерть, слава богу, собрали понемногу.
Починили и зашили, но летать не разрешили.
И он остался на земле, с одной отметкой на крыле.
Я целовала этот шрам перед грозой по вечерам…»

Виктор лежит на кровати на животе, накрытый одеялом по пояс. Фрея, в джинсах и блузке, увлажняет руки кремом и делает ему массаж спины. Она гладит его спину очень осторожно, стараясь не скасаться мест пулевых и ножевых ранений, иногда прикасается к ним губами.

Песню прерывает осторожный стук в дверь. Фрея набрасывает на плечи Виктора банное полотенце и собирается открыть.

— Подожди, не открывай, подкинь мне что-нибудь.

— One moment, — говорит Фрея, подходя к двери, и бросает Виктору рубашку и брюки.

Он быстро натягивает на себя одежду и, отстранив Фрею, слегка приоткрывает дверь. В коридоре стоит Степан.

Друзья молча обнимают друг друга и застывают так на несколько секунд. По лицу Степана текут слезы, Виктор прикусывает губы, изо всех сил стараясь не разреветься. Чтобы не смущать друзей, Фрея тихонько проскальзывает мимо них в коридор, к лифту.

 

НОМЕР ВИКТОРА, ТОГДА ЖЕ

Степан и Виктор некоторое время просто молчат. Двадцать пять лет, дорогой читатель, это не шутка, и подобрать сразу нужные слова можно разве только в Голливуде: I am fucken glad to see you, man! Ye-h… You look greate! You too, man! Ye-h…

Но поскольку наши герои не американцы, то они не сразу находят правильные фразы, а лишь после того, как Степан вынимает из кармана бутылку водки, а Виктор приноси из ванной два стакана и разрезает на дольки единственное яблоко.

— Ну, поехали, Витя.

— Давай. Давно я водку не пил.

— А че за девчонка от тебя выскочила? По виду вроде как не местная.

— Подруга. В гости приехала.

— А-а, подруга —  зто классно, значит ты и не женат и все же не один.

— Что-то вроде этого. Подожди секунду, я только телевизор вырублю. Ты сам-то как?

— Служу я, в армии, до майора дослужился, женат.

— Коротко и ясно. По второй?

— И по второй. А ты чем занимаешься?

— Работаю по озеленению. Пустыню облагораживаю, и чищу ее от всякого дерьма. Поехали.

— Эх, Витька, жаль, что вы тогда уехали! Может, и ты бы стал военным, офицером. У тебя ведь, помнится, батя воевал?

— Воевал. У каждого своя судьба, Степ. Офицером быть классно, спору нет, но и пустыню ведь кто-то должен окучивать.

— Должен. Еще по одной?

 

РЕСТОРАН ГОСТИНИЦЫ «ПРИПЯТЬ», ВЕЧЕР

На небольшой эстраде все тот же постоянный ансамбль и та же певица. Сегодня она в сиреневом платье с блестками, волосы собраны сзади в игривый «конский хвост». Под акомпонимент гитаы и контрабаса она поет:

«На берегу морском нашел я денежку
И положил в карман, как талисман,
У моря синего я встретил девушку,
А эта девушка ушла в туман…»

Несколько пар случайных, скорее всего, посетителей, неуклюже топчутся под музыку. Фрея сидит за столиком одна, в самом углу, возле дерева в большой кадке. В руках она держит бокал вина, слегка покачивая его, и время от времени отпивает по маленькому глоточку. Она в спешке, видимо, забыла часики в номере и периодически посматривает на большие настенные часы над стойкой бара.

Зюни сегодня нет. За его столом гуляют Быкоша и Копейка со своими подругами, крашеными блондинками без следов избыточного интеллекта на стандартных личиках, и еще человек пять рыбешет помельче. Похоже, что компания что-то отмечает, ибо выпито уже достаточно.

— Вон она, телка эта заморская, что я тебе за нее говорил, — кивает Быкоша на Фрею.

— Ничего, ухоженная, — комментирует одна из блондинок.

— Грудь — второй номер, — определяет другая.

— Сча проверим, — говорит Копейка, кладя салфетку и поднимаясь из-за стола.

— Жора, только культурно, нам головняк не нужен,— бросает вслед ему Быкоша.

Копейка идет к сцене, о чем-то шепчется с гитаристом, а оттуда направляется к столику Фреи.

Оркестрик начинает играть «Старинный русский вальс». Копейка церемонно кланяется.

— Па-азвольте вас на тур вальса, мадам?

— Я-не-га-ва-рю-по-русски, — по слогам без улыбки произносит Фрея. У нее явно нет никакого желания общаться.

— Что значит, не говоришь? —  удивляется Копейка. Ты ж говоришь!

— Я-хо-чу-то-бой-тан-це-вать.

— Обижа-аешь! Ты хоть сечешь, хто я? У меня как в армии: не можешь —  поможем, не хочешь —  заставим.

Фрея молча, не вставая со стула, оттягивает за ремень брюки Копейки и выливает туда вино из бокала.

— Ve te a la mierda! Ve a tu puta rubia! Si quieres problemas yo te los dare!

(Вали отсюда! Давай, двигай к своей крашеной бляди! Проблем захотел? Ты их получишь!)

Музыканты постепенно, один за другим, перестают играть, в дверях кухни толпятся перепуганные официантки, Быкоша с парнями бегут через зал к месту скандала. Но —  поздно. С криком «Я тя бля порву, с-с-ука!» Копейка переворачивает стол и бросается на Фрею. Зажатая в углу зала, она обороняется выставленным ножками вперед стулом.

За спинами братков и их телохранителей появляются искаженные лица Виктора и Степана. В ресторан врываются еще несколько Зюниных бойцов.

В кино потасовки обычно длятся необычайно долго. Реальная драка никогда не продолжается больше тридцати секунд. У непрофессионалов просто не хватает дыхания на более долгий раунд. Меньше, чем через минуту Фрею, Степана и Виктора, с заломленными за спины руками уже выволакивают на улицу и затолкивают в джипы. Хлопают тяжелые дверцы. Машины рвут с места. В ресторане, под руководством смертельно бледного метрдотеля быстро восстанавливают порядок.

 

ПИНСК, УЛ. МИРНАЯ, ПОДВАЛ ДОМА НОМЕР 13, УТРО СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ

Этот подвал ничем не отличается от тысяч себе подобных, в домах, которые не ремонтировались со времен развала СССР. Дом 13 по улице Мирной строился в начале шестидесятых, в период разгара холодной войны, и закладывали его с прицелом на бомбоубежище, но затем жильцы поделили площадь на железные клетушки, чтобы удобнее было держать зимой картошку в деревынных коробах и квашеную капусту в бочках. В одной из таких клеток, закрытых на добротный висячий замок, и оказались герои. Тусклая лампочка под потолком, забранная в сетку, с трудом позволяет различить лица в синяках и кровоподтеках.

— Через час-другой нас хватятся и начнут искать, — Степан смотрит на часы.

— Думаю, что в милиции у них все схвачено, так что искать нас будут долго и обстоятельно. Но безрезультатно.

— О чем вы говорите, Вик? —  спрашивает Фрея по—испански?

— Степ, как твой английский? —  справляется Виктор.

— Нормальный у меня английский, а хуй ли толку? Прямо как в том анекдоте.

— Да я просто к тому, что подруга моя по-русски не рубит.

— O.K., let discuss it in English. Any opinions, suggestions, proposals? Как у меня произношение?

— Хуевое у тебя произношение, Степа, и ситуация соответствующая произношению.

 

ДАЧА ЗЮНИ, ТОГДА ЖЕ

В большой столовой собрана вся братва, человек двадцать. Накурено. Стульев, кресел и диванов на всех не хватает. Несколько парней сидят прямо на полу, скрестив ноги по-турецки.

— Ну, что —  доигрались, блатота недоделанная? —  хрипит Зюня в ярости. Вам что, романтики девяностых годов не хватает? Так сейчас чуточку не то время! Вы представляете, вааще, что сейчас начнется? Сколько надо теперь ментам проплатить, чтобы концы зарыли? А? А прокурору сколько занести?! Я вас спрашиваю, еб вашу мать!

— У меня есть мысля, — подает голос Семеныч. Но давай распустим пацанов, пусть покурят на крылечке, а мы по-семейному перетрем.

— Копейка, Быкоша, Семеныч и Геракл, — остались. Остальные пошли вон. Ждите, пока вас кликнут.

Парни поднимаются и выходят, закрыв за собой дверь.

— Ну? —  спрашивает Зюня. Где ты, эврика хуева?

— Значит так, братва, жида этого русского и телку его надо продать арафатам, втихую, типа обменять на дурь. Бартер. Кило, к примеру, кока на двух этих жидяр. А майора — в расход, водярой облить и под электричку, мол, несчастный случай, с кем не бывает.

— С Минску приедут, нам всем паяльники в жопу вставят. Мало не покажется, — угрюмо комментирует Геракл.

— А что ты предлагаешь?

— А хуй ли ты меня под ответ ставишь? Я что ли эту бурду заварил? Меня там ваще не было!

— Выхода я не вижу, мы в говне по самые помидоры. Но я бы и майора черножопым отдал, слыхал я, они на него давно зуб имеют, но, впрочем, тут еще подумать надо, — подытоживает Зюня. И в смысле золота тоже. Может, заодно и выясним. Вызывай Дубона, пусть забивает с ними стрелку сегодня ночью у бункера, где у них обычно сексуальный тихий час.

 

ПИНСК, ОФИС ИГОРЯ, СТРОИТЕЛЬНОГО ПОДРЯДЧИКА

По крутой лестнице бизнеса в Пинске Игорь высоко не поднялся. В советские времена он приторговывал левым цементом, арматурой, кирпичами. Сейчас приходилось считать деньги, «заносить», «откатывать» и улыбаться, улыбаться, улыбаться. Так он и запомнится нам, с приклееной «американской» улыбкой. Маска театра «Кобуки» в провинциальном пинском исполнении»

За простым рабочим столом, заваленном чертежами, синьками, фоторгафиями и планами совещаются те, кто причастен к раскопкам: Игорь, двое его прорабов, Дюбуа, Бенци и один из хасидов в роли переводчика.

Игорь:

— Наша техника слишком тяжела для последнего этапа работ. Замля там здорово просела. Да и воды в котловане полно.

Бенци:

— Дело не только в воде. Тела в таком состоянии, что их нельзя двигать. Кости рассыпаются. Мы должны получить указание из равинната в Иерусалиме, возможно ли их перезахоронить, или лучше не трогать. Мое личное мнение —  не трогать.

Дюбуа:

— Я согласен, что это прежде всего вопрос галахический, а потом уже инженерный.

Прораб:

— Я не понимаю за вашу галаху, но воду надо откачивать постоянно, дождьи зальют все, будет каша. Хрен разгребем.

Переводчик:

— Что такое «хрен разгребем»?

Прораб:

— Это я тебе потом растолкую, отдельно, будет «не есть хорошо».

Игорь:

— Может, прямо сейчас и позвоните в Иерусалим, а?

Я не могу долго держать технику на вашем объекте, это очень дорого обойдется и мне и вам.

Бенци:

— Хорошо. Можно я позвоню с вашего телефона?

Игорь:

— Конечно. Давайте номер. (секретарше по селектору). Лида, соедини.

(Голос Лиды по селектору)

— Игорь Тимофеевич, не соединяется. Я попробую попозже?

Дюбуа:

— Ну, уж эту проблему-то мы в состоянии решить.

Он вынимает из кармана мобильный телефон размером чуть больше обычного и передает его Бенци. Бенци с интересом рассматривает аппарат.

Игорь:

— Что это за мобила навороченная? Можно взглянуть? Никогда такой не видел.

Дюбуа:

— Это спутниковый телефон фирмы «Турая». Фирма эта находится в Объединенных Арабских Эмиратах. Когда вы, Бенци, я имею в виду Израиль, перестанете считать арабов недоумками, и у вас будут такие аппараты. А пока ваш спецназ, насколько мне известно, пользуется американскими «Ирридиумом», и «Иммерсатом», каждый размером с чемодан.

Бенци:

— ОК, принял к сведению, передам командыванию. Так я звоню?

Результат короткой телефонной беседы на иврите Бенци с равом Лау таков: останки трогать нельзя. Откачать воду и залить братские могилы полуметровым слоем бетона.

Игорь, прорабам:

— Ничего я не понимаю в вашей религии. Столько времени копали, ну, наконец нашли тела. А теперь бетоном залить? Стоило трудиться…

Бенци:

— Игорь, галаха —  сложная вещь. Ее на пальцах не объяснить. Могу только сказать тебе, что если бы мы ее не придерживались на протяжение тысяч лет, сейчас тут с тобой разговаривали бы не мы, а потомки каких-нибудь татаро-монгол. И это в лучшем случае.

Игорь:

— Ну, галаха так галаха. У нас оно, конечно, все проще, зато понятнее: занос —  откат —  упал —  отжался —  с новым годом —  и все по новой.

(обращаясь к прорабу)

— Готовьте насосы и закажите у Михалыча бетон.

 

ШОССЕ В РАЙОНЕ В.Ч. 1039 — НОЧЬ

Шоссе не освещено, да и движеня по нему почти никакого. На бетонку, ведущую к в.ч. 1039 сворачивают две машины. В первой, белом «Мерсе», Зюня с водителем, за ними черный джип с охраной. Проехав по бетонке с километр, обе машины сворачивают в лес, на боковую тропинку, и через несколько минут оказываются у уже знакомого нам бункера «100—2—М».

Фары «Мерса» выхватывают из темноты фигуры трех мужчин, Ахмада, Мустафу и Фуада, сидящих на бетонном приступочке у входа в бункер.

Зюня выходит из машины и за руку здоровается с каждым из них. На лицах арабов заученное выражение почтительности и подобострастия. Охрана открывает тяжелую металлическую дверь и все спускаются по ступенькам вниз, оставив снаружи двух бойцов.

 

В БУНКЕРЕ — ТОГДА ЖЕ

Внутренность бункера выглядит как просторное складское помещение, в котором явным диссонансом выделяется огромных размеров кровать и круглый стол с простыми стульями. Заранее приехваший Дубон расставляет выпивку и закуску.

Зюня:

— Давно я здесь не был, с год наверное. Смотрю, койку поменяли? Не скрипит при группенсексе-то? А?

Ахмад:

— Жалоба нет, начальник Зюня. Зачем вызывал? Мы за долги блатились. Бравда, Дубон?

Зюня:

— Дело есть, и дело серьезное. Дубон, прикрой дверь. Но, честно говоря, не уверен, что оно вам по зубам. Для такого дела большие яйца нужны.

Арабы, не понимая, переглядываются.

Мустафа:

— Мы слушаем. Бодробно говори, медленно, без сбешка, бо-русски.

Зюня:

— Короче, у нас есть пара израильтосов, мужик и баба. За бабу ничего не знаю, врать не буду, а мужик мутный, не простой мужик. Как, что и почему они у нас —  не ваше дело. Мне они не нужны. Я готов их обоих вам сдать в обмен на товар, о цене разговор особый. Что вы с ними будете делать —  меня не ебет. Условий два: первое — товар вперед, второе —  чтобы никакого гемороя, никаких следов. Захотите их кончить —  ваше дело, но чтобы ни я, ни мои пацаны —  не при делах. Ферштейн?

Фуад:

— Что такое мутный мужик? Баба сколько лет?

Ахмад:

— Сколько товару ты хотишь?

Дубон:

— Бабе лет сорок. Ничего баба. Сойдет.

Зюня:

— Дубон, заглохни. Повторяю: не за бабу речь, баба в нагрузку. А мужик вроде как мент ихний. Товару хочу килограмм.

Мустафа:

— Кило это много, очень много, у нас столько нет.

Зюня:

— Ну, на нет и суда нет. Подумайте хорошенько до завтра. Ответ через Дубона.

Фуад:

— Может, давай триста грамм дадим, а остальное ботом.

Зюня:

— У нас потом не бывает, у нас бывает только вчера и сегодня.

Дубон:

— Зюня, а че с майором-то?

Зюня:

— Я же сказал, — глохни! Сам разберусь.

Фуад:

— Ну, тогда мы решим и будем звонить Дубон.

 

ПИНСК, ПОДВАЛ ДОМА 13 ПО УЛ. МИРНОЙ

Лампочка в подвале тусклая, наверное, ватт сорок, не более. Все, что она способна осветить, это жалкое пятно метрового диаметра на полу. Так и сидят Фрея, Степа и Виктор, в полутьме, тесно прижавшись друг к другу в металлической клетушке, навечно пропахшей мерзлой картошкой. От сильного наружного ветра хлопает фанера, заменяющая стекла в двух высоких маленьких окнах.

Давно прошел первый шок, неизбежный после любой драки, исчезла сменившая его злость обиды и бессилия, исчерпались тщетные попытки сломать солидный амбарный замок на дверце. Спит Фрея, положив голову Виктору на колени.

— Где ты такую птицу подобрал? —  спрашивает Степан, кивая головой на Фрею.

— Да сложно все это, Степ. Ты ж видишь, она девчонка не простая, я сам еще не разобрался. Ты мне лучше скажи, как ты на Маринке-то женился? Вот уж некогда бы не подумал.

— Ну, тут все просто. Мы и не собирались, ни я ни она. Куда там! Я ее однажды вечером проводил до дому, стоим мы, значит, целуемся, а тут выходит на крыльцо ее папа, Фима-мясник. Помнишь его?

— Спрашиваешь! Крутой был мужик. У него кулак как кувалда.

— Витя, он и сейчас еще крутой, поверь. Ну, выходит он, значит, на крылечко, молча поднимает меня правой рукой за шкирку, и удивленно так спрашивает, мол, я не понял, шо такое? Я усек, что это все, сейчас шею свернет, — и пиздец. Так я и прохрипел: «Дядя Фима, так мы ж завтра идем заявление в ЗАГС подавать, какая ж вам уже разница!?». Он подумал, и отпустил, сказал, ну, тогда ладно, стойте.

— А потом как у вас сложилось?

— Как у курсантов складывается? На втором курсе мне разрешили жениться. Мотался из Рязани в Пинск при любой возможности. Окончил училище, распределили меня в «десятку», ну и понеслось. Ближний Восток, Африка, Маринка всюду со мной. Ты хоть о себе-то расскажи. Старики твои живы?

— Старики живы. На пенсии давно. Живут у самого синего моря, только оно не пахнет. На жизнь им хватает, да и я немного подкидываю.

— Я одного не могу понять, что ими двигало? Как они вот так неожиданно сорвались? Нормально ведь, вроде, жили?

— Степ, у моего старика есть одно любимое стихотворение. Знаешь какое? Нет? Я за точность не ручаюсь, но правильно мужик написал:

«Напишите роман, как один неприметный еврей,
Сорока с небольшим, инженер, обладатель диплома,
Забирает семью и бежит из родимого дома,
За четыре границы и дюжину разных морей,
Он бежит без оглядки, гонимый, как пыль на ветру,
За собой оставляя сомненья, грехи, упованья,
И могилу отца, не дожившего до расставанья,
И усталую мать, и смертельно больную сестру,
Оставляя друзей, без которых беда тяжела,
Дорогих и любимых, ни дня не прожить без которых,
Все мосты сожжены, до конца израсходован порох,
Уезжаю, прощайте, а там уж — была не была».

— Да, сила. А сам-то ты как? Прижился?

— Степа, я живу в этой стране, я на нее работаю, я за нее воевал. А прижился ли? Бывают дни, когда я люблю ее народ, а страну ненавижу, а бывает и наоборот: страну уважаю, а аборигенов видеть не могу. И с утра никогда не знаешь, какой сегодня выпадет день.

 

В.Ч. 1039, КРЫЛО КАЗАРМЫ, ПРЕДНАЗНАЧЕННОЕ ДЛЯ ИНОСТРАННЫХ КУРСАНТОВ, НОЧЬ

В.ч. 1039 соединение небольшое, компактное, и отдельных домиков для иностранных курсантов, как это было в Крымской школе, здесь нет. Иностранцы живут в общей казарме, — квадратном трехэтажном строении —  в правом крыле третьего этажа, с окнами на лес. Скромные комнаты на три кровати, стол, шкаф, антресоли для снаряжения, плотные занавески. Цвета серые, казенные. Хотя какая бы то ни была национальная символика и атрибуты запрещены, на стене висит лозунг зеденой вязью: «Наша Родина —  Палестина! Хороший еврей —  мертвый еврей! Чем больше хороших евреев —  тем чище Палестина!»

Сидя на кроватях, в комнате совещаются Ахмад, Мустафа и Фуад. Разговаривают по-арабски, тихими голосами, с опаской поглядывая на тонкую дверь, не имеющую замка.

Фуад:

— Оно конечно, придушить двух израильтян, — дело богоугодное, святое.

Мустафа:

— Просто подарок небес.

Ахмад:

— Согласен, но…

Фуад:

— Кус эммек, вечно у тебя это «но». Что на это раз? Или просто боишься испачкаться? Ты ведь у нас чистюля, с самого начала в разведке, пороху и не нюхал, крови не видел. В штабе сидел. Или боишься Таньку у тебя отберут?

Ахмад:

— А ты, можно подумать, из 17-й бригады… Ты из себя героя не строй. Я твою семейку хорошо знаю. И как брат твой старший всех скопом сдал, всю ячейку в Хевроне, как только ему в «Шабаке» мешок на голову надели!

Фуад:

— Ты моего брата не тронь! Он не тебе чета! Он герой, джедда, шахид.

Мустафа:

— Кончайте базар! О деле думать надо, а не счеты сводить. Первое: можно ли на Зюню положиться? Второе: где мы будем с ними работать? Третье: как избавимся от трупов?

Фуад:

— Работать будем в бункере, где мы девок русских имеем. Надо только все сделать аккуратненько, в сухую, без крови, чтобы не наследить. А тела оставим в лесу, ветками забросаем. Через неделю от них ничего не останется, лисы сожрут.

Ахмад:

— Я не участвую. Не потому, что не хочу убивать. Просто считаю, что риск велик и не оправдан. И Зюне этому я не верю, как, впрочем, и всем русским. Если он нас сдаст, или кто другой, не важно, то все завалится, будет скандал, следствие, суд, — не знаю, что еще. И даже если нас отсюда вытащят, то свои же дома и повесят. Ашкара!

 

ДАЧА ЗЮНИ, ДЕНЬ

Беседка на берегу речки Пины. Мягкое весеннее солнышко, столь редкое в последнее время, зайчиками отражается от поверхности воды. Яхта и лодки покачиваются у деревянного причала. В такой бы день в самый раз расслабиться и выпить, забыть о делах, но не до этого сейчас, совсем не до этого.

Зюня, как всегда, оказался прав. Закрыть историю и ментами и прокурором оказалось не так-то просто. Вернее сказать, просто, но безумно дорого. Неподъемную цену запросили стражи порядка, и, честно говоря, по понятиям, — правильно. Много было сказано в беседке разных слов, и нет смысла их повторять. Разве только чуток, чтобы уловить, так сказать, материю.

Прокурор:

— Ну, подставил ты нас, Зиновий! Вот уж подставил. Я думал, — ты умнее. Что ж нам теперь, всем на дно идти?! И все из-за того, что ты своих мудаков в кулаке не держишь? Или у тебя от наркоты совсем крышу снесло? А я ведь предупреждал тебя, не увлекайся сам и братву не балуй. Ты ведь солидный человек, вхож, так сказать, в структуры, а ведешь себя как пахан в малиновом пиджаке.

Шеф милиции:

— В общем, Зюня, крутись как знаешь. И когда тебя гвардия батькина за яйца будет подвешивать, не дай тебе бог нас за собой потянуть по старым делам: кто, кому, когда и сколько отстегивал. Как только захочешь что-нибудь такое ляпнуть, так сразу о семье подумай, о жене, о детях. В Африке достану. Легко. Ты меня знаешь! Помнишь Наума? Как он скоропостижно скончался в витебском СИЗО? А как Щавлик с Троцой исчезли, знаешь? То-то. Как говорили при коммунистах, живи и помни.

Зюня:

— Мужики, бля, ведь христом-богом молю! Ну, непонятка вышла, не по моей вине, бля. Ведь мы столько лет вместе, мужики, а!? Я через месяц спортклуб с бассейном в городе строить буду, обещаю, честно поделим все на троих. Семьдесят процентов почти ваших будет, это со временем станет такое бабло! Вам на внуков и правнуков хватит. Мужики…

Прокурор:

— Зиновий, если из Минска копать не будут, в чем я сильно сомневаюсь, тогда поговорим. И о бассейне, и о стройках, и о гостинице. Но это только если… Тут ведь не Одесса, а нормальное государство, типа, «Закон и порядок», как в кино.

Шеф милиции:

— Кого-то все равно под ответ ставить придется. Не мы поставим, — за нас поставят. Так что, думай, кого. А по поводу цены — прокурор прав, разговор пока скорее всего не актуальный, хотя и интересный.

Что и говорить: в такой бы день в самый раз расслабиться и выпить, забыть о делах…

 

МИНСК, УЛ. КАЛЬВАРИЙСКАЯ 17, ОПЕРАТИВНО—АНАЛИТИЧЕСКИЙ ЦЕНТР КГБ РЕСПУБЛИКИ БЕЛАРУСЬ, УТРО

В подземном этаже ОАЦ находится Служба Электронного Слежения (СЭС). У себя в кабинете начальник СЭС, молодой мужчина без особых примет, просматривает отчет прослушки за ночь. Дойдя до раздела «Дипкорпус и иностранные граждане» он вызывает к себе по селектору переводчика-арабиста.

— Семенов, вот тут ссылка на разговоры курсантов—палестинцев в в.ч. 1039. Дословный текст мне пожалуйста, и чем быстрее, тем лучше.

Через час подробный рапорт ложится на стол начальника Центра, полковника Валерия Вакильчука. Вакильчук куда—то звонит по «красному» телефону.

 

МИНСК, ПРОСПЕКТ НЕЗАВИСИМОСТИ 17, КГБ БЕЛОРУССИИ

Огромный комплекс зданий выстроен в Сталинском стиле, с колоннами, портиками и башенками. В приемной начальника КГБ, генерал-лейтенанта Зайцева звонит телефон. Секретарь переводит звонок в кабинет.

— Зайцев слушает.

(Голос в телефонной трубке)

— Вадим Юрьевич, это Вакильчук. Я пересылаю вам по внутренней электронной почте срочную информацию. Да, прямо сейчас. Читаете? Все. Ну, до скорого.

— Спасибо, Валерий Николаевич.

Зайцев читает сообщение, качая головой, вполголоса произносит несколько крепких слов и нажимает кнопку селектора внутренней связи:

— Командира спецназа «Алмаз» полковника Карпенко ко мне. Срочно.

 

КАБИНЕТ МЭРА ПИНСКА, ДЕНЬ

Лев Львович Декабрун в политику пришел с производства. Долгие годы он директорствовал на среднего размера номерном заводе, производившем в качестве основного продукта прицелы для минометов, а для ширпотреба —  готовальни, чертежные столы и прочую канцелярскую ерунду. В память о тех славных временах его стол украшает искусно выполненная модель миномета и громадных размеров никелированный циркуль. В постперестроечные времена, когда и минометы и циркули пошли прахом, его командирский голос и деловая хватка приглянулись одной из партий и был он поставлен «на хозяйство», должность хлебную, но и ответственную одновременно.

Будучи по складу ума и опыту технократом, Лев Львович в чертовщину и прочий бред не верил, и считал, что практически ежедневные аварии на шоссе в двухстах километрах от города имеют причиной плохое качество покрытия и раздолбайство ГАИ. Поэтому назначенная на сегодня под давлением коллег встреча с Дюбуа очень его тяготила, — он боялся показаться идиотом.

Но вот секретарша сообщает, что Дюбуа и переводчик приехали и ждут в приемной. Лев Львович поправляет галстук от Кардена и выходит пожимат руки гостям.

Пока иностранцы рассаживаются, Лев Львович с любопытством рассматривает одежду и пейсы хасида—переводчика. После взаимных обменов любезностями переходят, наконец, к делу.

— Г-н Дюбуа, у меня к вам просьбы несколько необычного характера. Не знаю даже, с чего и начать.

— Г-н мэр, в 1690 году Пинский староста Ян Кароль Дольский тоже не знал, с чего начать, и в итоге начал со строительства. Так, если не ошибаюсь, возник старинный квартал вашего города «Каролин».

— Да, «Каролин» — гордость нашего города, конечно!

— Там, кстати, возник хасидизм как религиозное течение.

(Переводчик улыбается и радостно кивает головой)

— В истории хасидизма я, простите, слабоват, на мне, знаете ли, все больше хозяйственные заботы города и окрестностей.

Дюбуа понимающе улыбается.

— Так чем же я или мы можем вам помочь?

— Недалеко от города проходит трасса, на которой практически каждый день бьются машины…

— Боюсь, что я не специалист по проблемам транспортной безопасности.

— Да дело не в транспорте, т.е. конечно в нем, но не только. Шоссе строили еще при немцах, так вот есть мнение, что аварии как-то связаны с евреями.

— Г-н мэр, в вашем городе вся история связана с евреями. Мне вот вчера рассказали, что при ремонте коммуникаций в школе номер 12, построенной, кстати, на месте старинного еврейского кладбища, нашли человеческие кости. Не надо быть антропологом, чтобы догадаться, чьи это останки. Вы хотите, как я понимаю, чтобы мы вскрыли часть шоссе?

— Именно, именно этого я и хочу!

— Что ж, если вы готовы уладить вопрос с техникой и прочие формальности, то я не вижу причин отказать вам.

 

ПИНСК, ГОСТИНИЦА «ПРИПЯТЬ», ДЕНЬ

В холле гостиницы людно. У стойки регистрации толпятся туристы, прибывшие тремя экскурсионными автобусами. Персонал с трудом успевает принимать заполненные карточки и выдавать ключи. Слышатся возгласы:

— Женщина, ну что вы лезете без очереди!

— Товарищи, вы все получите комнаты, спокойнее, товарищи…

— Мужчина, мне на вас смотреть противно, а вы еще ко мне прикасаетесь!

В стороне от других, в углу, возле большого фикуса в зеленой кадке, сидят в креслах Гийермо и Вера.

— Столько лет мы работаем с русскими, — обращается по-испански Гийермо к Вере, продолжая наблюдать за входной дверью —  но понять их я не мог никогда. Инопланетяне.

— Поосторожнее с эпитетами, — роняет Вера. Не забывай, что мои дед и бабка приехали в Аргентину из Полтавы.

Тем временем толпа туристов у стойки рассосалась.

— Дай мне свой паспорт, — говорит Гийермо, я оформлю нам комнату. А ты глаз с двери не спускай, — инопланетянка. И как они здесь живут, в самом эпицентре коммунизма?! Говорил я в свое время Фиделю, когда он еще был вменяем, что все должно быть вмеру, адекватно, не надо перегибов.

 

ПИНСК, ПОДВАЛ ДОМА 13 ПО УЛ. МИРНОЙ

Слышен скрежет ключа, с трудом поворачиваемого в замке и скрип дверных петель. В подвал спускаются группа братков в кожаных куртках во главе с Семенычем. Семеныч подходит вплотную к клетке и пробует рукой замок, как будто взвешивает его.

— Солидный, хрен сломаешь. Ну, герои, разбежимся без взаимных обид в разные стороны? Ты, майор, еще с часок посиди, за тобой другая тачка предет, а вас двоих (он кивает на Фрею и Виктора) мы сейчас подбросим до гостиницы. Лады? Вот только ручки-ножки пока свяжем, чтобы не кошмарили, а?

Семеныч кивает одному из подручных и тот открывает дверь клетки. Двое других вынимают из-под кожанок пистолеты.

 

БУНКЕР, НОЧЬ

Фрея и Виктор, в сопровождении Дубона, спускаются по бетонным ступенькам в бункер. Их руки связаны пластиковыми наручниками а ноги —  веревками, позволяющими делать лишь короткие шаги. Осмотрев помещение, Дубон выходит наверх и передает ключ от тяжелой входной двери ожидающим его Фуаду и Мустафе.

— В общем, как Зюня сказал. Чтоб ни звука, ни пятнышка! А то он вас обоих в асфальт закатает.

— Все будет норма, Дубон, мы не с детский сад.

Напарник Дубона молча курит у раскрытой дверцы черного джипа. Ловким щелчком от отбрасывает окурок в кусты и садится за руль. Дубон сплевывает и захлопывает массивную дверцу. Джип исчезает в ночи. Мустафа и Фуад, осмотревшись, закрывают изнутри вход в бункер.

Две пары, Фрею с Виктором и Мустафу с Фуадом, разделяет широченная кровать. Они смотрят друг на друга молча и пристально, глаза в глаза. Отчетливо слышно, как в углу помещения медленно капает вода из большого крана в металлическую раковину: кап-кап-кап…

— Что, — тихо обращается по—арабски к Фуаду Мустафа, сразу их кончать будем, или, может, потрясем?

— Трясти тут нечего, но они должны знать, почему их казнят и кто приводит приговор в исполнение.

— Да брось ты флагом размахивать, не на демонстраци ФАТХа: сионисты, казнить, приговор… Не хочешь трясти, — задушить веревкой и все дела. Давно я не душил…

Виктор делает шаг вперед, как бы заслоняя собой Фрею.

— Вы, безусловно, солдаты, — спору нет. А мы —  ваши пленные, и это тоже ясно. То, что Коран запрещает убивать пленных вы, конечно, в школе не учили. Вы мастера убить беззащитного. Например, застрелить трехлетнюю девочку Шальхевет Пасс в Хевроне, из снайперской винтовки, с пятисот метров. Тут вам равных нет. Автобус взорвать, ресторан, взять в Маалот в школе детей в заложники… Вы —  герои, и Палестинская Родина вас не забудет. Но ведь только и мы вас не забудем. Рано или поздно пролетит в небе беспилотник, маленький такой, и выпустит точно в окно вашей квартиры крохотную ракету. Одну. Так что жить вы будете в страхе всю оставшуюся жизнь, начиная с сегодняшней ночи. Как говорят у вас в свободной Палестине, — «куль каллеб биджи йомо» (всякая собака подохнет в свой час).

— Ты очень имеешь длинный язык, — загорелся Фуад.

Давай, хочешь сейчас, тут, один на один?

— Ми хотим, — неожиданно подает голос по—русски молчавшая до этого Фрея. Ми хотим, но не-од-ин-од-ин—а-два-два.

— Не валяй дурака, — шипит Мустафа на Фуада по-арабски. Зачем нам это шоу?! Кончим их, — и в казарму. Времени мало!

— Э, нет! Фуад завелся, глаза его загорелись, кулаки начали непроизвольно сжиматься. Он вынимает из кармана нож и разрезает веревки и пластиковые наручники, сначала Виктору, а потом Фрее.

В ту же секунду, как ее ноги оказались свободными, Фрея отпрыгивает немного назад, приземляется в устойчивое положение и наносит Фуаду страшный удар ногой в голову. Летит в сторону нож. Мустафа бросается на Виктора, который как тень, одним поворотом корпуса, ускользает в сторону, а вытянутые в струнку пальцы его ладони как-то сами собой оказываются на груди Мустафы, прямо в ямочке между ключицами. Мустафа мгновенно отключается. Недаром этот прием в Израиле называется «отключение рубильника». Поднявшийся было на ноги Фуад получает нижний крюк в челюсть, — ганчо. Фрея накрепко связывает арабским бойцам руки за спинами обрывками разрезанных веревок.

— Ключи, — говорит Виктор, где ключи?! Фрея и он выворачивают карманы террористов в поисках ключей. Связка обнаруживается в нагрудном кармане гимнастерки Фуада.

 

РЕГИСТРАТУРА ГОСТИНИЦЫ «ПРИПЯТЬ»

Марина, одетая в гостиничную униформу, сидя за столом, разбирает какие-то бумаги. Ее лицо заплакано. Периодически она набирает какой-то номер на сотовом телефоне и слышит в ответ одну и ту же фразу: «абонент временно не доступен». В дверь заглядывает Зинка, подруга и напарница.

— Ну, чего ты ревешь-то? Встретились мужики, загуляли, что тут особенного? Мой вот, когда еще жив был и со мной жил, так регулярно пропадал, царствие ему небесное.

— Да боюсь запьет опять Степка, не выдержит. Два с лишним года не пил! А ему только начать. Говорит, мол, что Коран водку не запрещает, только вино.

— Ничего с ним не будет, явится. Слышь, пойди посмотри чего там это, ну, кубинец, от меня хочет. А то я его плохо понимаю. Может, он обдолбанный?

Подруги выходят к гостиничной стойке, у которой стоит Гийермо.

— Чем мы можем вам помочь, сэр? —  спрашивает Марина по-английски. Что-то не в порядке в комнате?

— Нет, комната просто замечательная. С видом, горячая вода есть, тараканов нет. Что еще может пожелать скромный кубинский турист… У меня маленькая просьба. Я бы хотел знать, когда вернется в свой номер одна моя старая знакомая.

— Вообще-то мы такие услуги не оказываем, нам запрещено сообщать одним гостям о других.

— Конечно, конечно, я понимаю. Конфиденциальность —  основа гостиничного бизнеса. Я сам когда-то работал в первоклассном отеле. Но, может быть можно сделать для меня маленькое исключение? Я тут на бумажечке напишу ее имя и свой сотовый телефон?

Гийермо вынимает купюру в пятьдесят долларов и пишет карандашом на полях: Фрея Мартинес. Он кладет банкноту на стойку, под колокольчик, и сладко улыбаясь обеим женщинам, поднимается по лестнице.

Марина и Зинка смотрят ему вслед с недоумением.

— Псих какой-то, — пожимая плечами, говорит Зинка.

— Не-ет, не псих он, — возражает Марина, кладя банкнот в карман форменного жакета.

 

ДОМ НА УЛ. МИРНОЙ 13, ТОЙ ЖЕ НОЧЬЮ

Из подъезда двое братков, оглядываясь по сторонам, подруки выводят Степана. Его запястья связаны, на голову надета наволочка. У дома их ждет внедорожник серого цвета без номерных знаков, с водителем за рулем. Степана запихивают на заднее сидение, один из братков пристраивается рядом, второй садится впереди. Шофер поворачивает ключ в замке зажигания, но двигатель не заводится. Он с недоверием смотрит на переднюю панель и пробует еще раз. Безрезультатно. Сидящий рядом с водителем парень с раздражением обращается к нему:

— Че за дела! Какого хрена ты ваще мотор выключил?!

— Так бензина на донышке было, заправиться не успели. Но тут че-то другое. Сегодня утром сигнализацию новую поставили, навороченную, скорее всего она козлит.

— Да нам по барабану че там козлит! — подает голос второй из парней. Чини давай!

— А я че, понимаю в этом? И ваще, че ты пасть разинул?! Че ты гонишь?! Я те что, шестерка?!

— Какую сигнализацию поставили? —  раздается голос Степана из-под наволочки.

— Я почем знаю…

— Коробочку с клавишами у руля слева поставили? Помотри, что на наклейке написано.

— Там не по-нашему…

— Снимите мешок, я посмотрю, я секу в этих делах.

— Ну, давай, глянь, — сидящий рядом со Степаном снимает наволочку с его головы.

Степан перегибается в просвет между двумя передними сидениями и смотрит на лобовой щиток.

— Все ясно, это «Кобра». Открой капот, там коробка стальная должна стоять, а от нее кабель идти. Скорее всего, контакт отошел.

Волитель выходит из машины и открывает капот.

— Ну и где его искать? — раздается его голос.

— Дайте мне глянуть, — говорит Степан.

— Валяй, только без шухера. Завалю на месте, — отвечает один из парней.

Все трое выходят из машины. Степан наклоняется над мотором, братки стоят за его спиной.

— Отвертка ест? И руки развяжите, ковыряться будет неудобно.

Парни переглядываются между собой. Затем водитель идет за отверткой, второй парень кладет руки Степану на плечи, а третий развязывает веревку на запястьях. Степан что-то там подкручивает в коробке.

— Вроде все, иди, попробуй, — обращается он к шоферу.

Водитель садится за руль и заводит двигатель. В ту же секунду Степан всаживает отвертку в грудь одного из парней и с разворота бьет ногой второго по коленке. Поднятый копот машины мешает водителю видеть происходящее, и он не сразу понимает, что случилось. Когда же он пытается выскочить из машины, то подскочивший Степан изо всех сил придавливает его ногу тяжелой дверцей внедорожника, распахивает ее и бьет снова. Крики и хрипы парней оглашают спящую улицу. Кое-где в окнах домов зажигается свет. Степан вышвыривает покалеченного водителя из машины, захлопывает капот, впрыгивает за руль и резко рвет с места. Гудит на высоких оборотах мощный мотор. Красные тормозные огни машины пропадают за углом соседнего дома.

 

ШОССЕ, ТОЙ ЖЕ НОЧЬЮ

Серый внедорожник на бешеной скорости мчится по шоссе в направлении в.ч.1039. Уверенно ведя машину левой рукой, Степан, не отрывая взгляд от дороги, правой открывает перчаточный ящик на передней панели и шарит в нем. Выкидывает оттуда ненужные мелочи: расческу, флакон одеколона, документы. Наконец его рука натыкается на то, что он надеялся найти, — пистолет. Степан затыкает его за пояс.

Вот и поворот на бетонку, ведущую к части. Степан слегка притормаживает. Мощные фары автомобиля выхватывают из темноты деревья, кусты, ближний отрезок шоссе и две застывшие, как монумент, фигуры у обочины, заслоняющие ладонями глаза от света. Это Виктор и Фрея. Степан выскакивает из машины и обнимает друзей. Через минуту, круто развернувшись, автомобиль уносится в сторону города, едва разминувшись на перекрестке с черным микроавтобусом с эмблемой «Алмаза» на копоте и дверцах.

 

ШОССЕ, УКАЗАТЕЛЬ: ПИНСК 200 КМ, РАННЕЕ УТРО

ГАИ еще с вечера перекрыло участок шоссе в обоих направлениях. Вдалеке видны их партрульные машины с красно-синими «кожаками» на крышах. Регулировщики в желтых жилетах расставляют на асфальте мигающие голубые конусы. Редкие в ночной час автомобили направляются в объезд, по проселочной дороге.

На дорогу выезжает «Катерпиллер» с длинным хоботом и начинает долбить трассу. Идущие вслед за ним, хасиды ломами поддевают отбитые куски асфальта и сносят их на обочину. Вторая группа щетками очищают то, что оказалось под асфальтом, от пыли и грязи.

Одно за другим «проявляются» старинные еврейские надгробия, с надписями на иврите, идише и по-русски. Сцепленные ладони, даты, имена, посвящения.

Бася Уфлянд, 1907. Ципора Файленбоген, 1921, праведная жена рава Йехошуа и дочь рава Ицхака. Круглые стертые плиты от старых мельничных жерновов. Дат и имен уже не разобрать. Семисвечник, под ним «Имя твое запомнится в веках, из-за твоей доброты». Гольдшмит Пинхас, 1909. «Ты поддерживал оступившихся, открыта была твоя рука для тех, кто нуждался». Пнина Гальперина, дочь Зеева ха Кохена. Аба Темкин. Моше Карп. Нора Гимельштейн. Шломо Вальк.

Плиты скользкие и влажные, капли мелкого дождика текут по ним, как слезы. Или это плачет Бенци, снимающий все видеокамерой?

Хасиды аккуратно выкорчевывают тяжелые каменные надгробия и выкладывают их на откосе дороги. Двое направляются к стоящей неподалеку машине и достают из багажника футляры с музыкальными инструментами: скрипкой и акордеоном. Подыгрывая себе, они запевают на идишь песню «Зол Зайн» (Zol Zayn, Допустим). Остальные подхватывают. В мужское многоголосье вплетается голос Хавы Альберштейн.

«Допустим, что я строю воздушные замки,
Допустим, что моего бога вовсе не существует…»
Светает. Над шоссе висит густой туман.

 

ПИНСК, КВАРТИРА МАЙОРА МАРТЫНОВА, РАННЕЕ УТРО

Марина варит на кухне кофе. Руки ее чуть дрожат, немного кофе проливается на клеенку. По всей видимости, спать она так и не ложилась. Одета Марина все в ту же гостиничную униформу, волосы ее растрепаны, глаза покраснели от слез, краска кое-где растеклась по лицу.

В замке поворачивается ключ, и Марина бежит к двери. Степан, Виктор и Фрея вмиг заполняют собой маленькую тесную прихожую. Степан подхватывает Марину на руки, а Виктор, в шутку копируя его, легко поднимает в воздух Фрею. Так, парами, они и входят в гостинную.

— Господи! Ну, куда вы запропастились-то, а? Я уже не знала, куда и бежать. С работы твоей звонили несколько раз. Думала, загулял опять. Витенька, здравствуй, прости, я совсем растерялась, даже еще и не поцеловала тебя. А вы, наверное, Витенькина подруга, да?

— Марин, познакомься, это Фрея, Витькина, значит, любовь. Она порусски почти совсем не понимает. Но это ничего. Мы сейчас первым делом все быстренько помоемся по очереди, а ты пока собери пожевать, чего дома есть.

— Ты не волнуйся, Марин, — говорит Виктор. Все уже в порядке, все здоровы, а подробности мы тебе попозже расскажем. Ты, если можно, дай Фрее полотенце и переодеть что.

— Да она ж на два размера меня меньше, на ней все висеть будет…

— Ничего, Марин, мы ремешочком пока подвяжем.

Женщины удаляются в сторону спальни и ванной, а Виктор приносит из кухни бутылку водки и два стакана.

— Давай побыстрому, пока Маринка не видит, а то она потом почеловечески выпить не даст. Ты как, без закуски стакан на грудь примешь, или того… объевропеизировался?

— Степ, какие ты слова длинные знаешь! Русский мужик, —  он всегда русский мужик, даже если он немножечко еврей. Наливай.

В гостинную возвращается сияющая Марина.

— Ну, Витька, ты даешь! Сам выглядишь прекрасно, и такую женщину оторвал! Правда, Степ?

— Что правда, то правда.

— Ее, кстати, тоже вчера искали, спрашивал тут один, в гостинице.

— Марина, вот с этого места поподробнее, пожалуйста: кто спрашивал, когда, как выглядит, чем именно интересовался? —  вмиг посерьезнел Виктор.

— Ну, клиент, постоялец то бишь, кубинец. Просил сообщить, когда Фрея появится. Пятьдесят баксов дал.

— Лысыватый, в очках?

— Точно, а ты откуда знаешь?

— Не имеет сейчас значения. Что ты ему обещала? —  вмешивается в разговор Степан.

— Я деньги-то взяла, но ничего конкретного не обещала.

— Кто еще при этом присутствовал? —  задает очередной вопрос Виктор.

— Зинка, напарница моя. Но ей-то все одно.

— Витя, мы сейчас спокойно помоемся и поедим, а с дружественной Кубой мы решим вопрос, хрен они от нас уйдут, — веско резюмирует Степан.

— Как у нас говорят, «нахон меод», верно то есть. Помнишь старый анекдот про коней, «сейчас травку дожуем, спустимся, и поимеем все стадо».

За стеной, несмотря на ранний час, слышится ежедневный урок:

«Расскажи, расскажи утро раннее,
Где с подругой мы счастье найдем,
Может быть вот на этой окраине.
Возле дома, в котором живем»

 

ГОСТИНИЦА «ПРИПЯТЬ», НОМЕР ГИЙЕРМО И ВЕРЫ, УТРО

Вера, одетая в серый тренировочный костюм, лежа на кровати, смотрит телевизор. Гийермо, с полотенцем на шее, курит на балконе свою первую за день сигару и пробует кофе из пластикового стаканчика.

— Боже. Ну и бурда! —  ворчит он по-испански, с недоверием разглядывая бурую жидкость. Как они это пьют? Как они вообще здесь живут? Вера, — Гийермо заглядывает в комнату.

— Молча. Они молча здесь живут. Что и тебе советую. Живи молча, и, если можно, спи на боку, а то ты храпишь и хрипишь как старый бандеон.

— Бандеон инструмент редкий, даже если он и не слишком новый.

Теоретический спор о музке прерывает телефонный звонок. Гийермо берет трубку.

— Да, слушаю вас, — говорит он по—английски вкрадчивым вежливым голосом. Конечно, конечно узнал, Марина (он жестом просит Веру выключить телевизор и прикладывает палец к губам). Да, да, понял, записываю адрес. Улица Тихая, дом 8, квартира 23. Да, таксист найдет. Ну, разумеется. Я ваш должник, Мариночка. Я пришлю вам с острова свободы живую обезьянку и кубинский ром. Чао!

— Что там? —  с нетерпением спрашивает Вера, сдергивая с себя тренировочный костюм и надевая брюки и свитер.

— Эта сука выехала из отеля, но дамочка достала ее адрес. Адрес частной квартиры, которую она сняла здесь же, в городке. Я одеваюсь, и мы ее навестим.

 

ПИНСК, КВАРТИРА МАЙОРА МАРТЫНОВА

Ты посели русских в виллах, во дворцах, — где хочешь посели, а посиделки они все равно будут устраивать на кухнях. Лет через сто социоантропологи свяжут этот обычай с травмой коммунальных кухонь, разведут теорию компенсации, посттравматический синдром, навертят всяких там нейролингвистических якорей, хрен знает чего еще. Но —  факт. Сидят наши герои на кухне, зажатые между плитой, окном и холодильником. И, заметим, хорошо сидят.

— И че он сказал? Клюнул? Значит так, — говорит Степан. Зинке ты ничего не говори. Ключи от ее квартиры мы имеем? Имеем. Видеокамеру? Имеем. Пару мусорных пакетов? Тоже есть. Да, Марин, а стереосистема у Зинки есть?

— Дык ты ж сам ей на прошлый день рождения подарил!

— Ну, вот и отлично. Допиваем и едем. Здесь рядом.

— А хоть бы и не рядом! Мы, бля, до Энтебе долетим, если надо, —  вторит заметно захмелевший Виктор.

— Вот и я говорю. От Москвы до Бреста нет такого места…

— Витенька, — говорит Марина —  да ты ешь, закусывай, вот салатик оливье бери.

— Мариночка, я не ем салатик оливье, пельмени, гречневую кашу и макароны с хлебом. Я вообще—то ем корейскую еду, иногда японскую.

— Да ладно! —  удивляется Степан. Мы вот сколько по эмиратам разным прожили, а к еде их так и не приспособились.

— Ну, по последней, — говорит Виктор —  и поедем оказывать помощь братской Кубе. Авось еще посидим.

— Иншалла! —  откликается Степан.

ПИНСК, УЛ. ТИХАЯ 8, ДОМ, В КОТОРОМ ЖИВЕТ ЗИНКА

Улица Тихая находится недалеко от уже печально известной нам улицы Мирной. И дом номер восемь очень похож на дом тринадцать. В одно время строили, по типовому проекту: блоки, серый детдомовский цвет, крохотные балкончики. На одном из таких балконов третьего этажа сидит Фрея. Она читает журнал, демонстративно повернувшись в сторону балконной двери. Похоже, что все происходящее на улице ее нисколько не интересует.

В блоке от дома восемь останавливается такси. Вера и Гийермо вылезают с разных сторон, синхронно хлопая дверцами. Гийермо протягивает водителю деньги, жестами прося подождать их, не уезжать. Осмотревшись, парочка неторопливо направляется к нужному дому. Заметив сидящую на балконе Фрею, Вера дергает Гийермо за рукав. Переглянувшись, они ныряют в открытую дверь подъезда.

 

ПИНСК, УЛ. ТИХАЯ 8, ДОМ, В КОТОРОМ ЖИВЕТ ЗИНКА И ЕЕ КВАРТИРА

Гийермо несколько запыхался, поднимаясь на третий этаж без лифта. Вера дышит нормально, лицо ее сосредоточено. Она достает из заднего кармана брюк пару крепких веревок и одну из них передает Гийермо. Гийермо легонько пробует ручку двери, и она неожиданно свободно поддается. Не заперто, — какая удача!

Напарники один за другим на цыпочках входят в квартиру, плотно притворив за собой дверь. Вот они прошли мимо пустой вроде бы кухни, приоткрыли дверь в ванную, вошли в столовую. Вот уже видна через балконное окно погруженная в журнал Фрея.

Вдруг, оглушая и лишая возможности ориентироваться, взрывается из мощных динамиков рок-музыка. Вера и Гийермо не успевают среагировать, видны их расширенные от ужаса глаза, разинутые рты. В ту же секунду на их головах оказываются черные мусорные пакеты. Виткор и Степан толкают их тела на кровать, моментально связывают ноги веревками. Музыкальный удар прекращается так же внезапно, как он начался. Соседи, наверняка, даже не успели вызвать милицию. Вышедшая из кухни Марина снимает происходящее на видео. С балкона входит Фрея.

— Сними с них пакеты, рано с ними кончать, — обращается она к Виктору.

Виктор и Степан Снимают пакеты с голов потрясенных кубинцев.

— Итак, друзья, — говорит Фрея —  сейчас мы подведем квартальный балланс. Это необходимо, прежде чем вы отправитесь на тот свет, в рай, я полагаю, где встретитесь с Мухамедом Мабхухом и другими святыми мученниками. Ведь настоящие герои всегда должны быть вместе. Правда, Верочка?

— Фрея, не делай глупостей. Остановись! Мы ведь лично против тебя ничего не имеем, ты понимаешь. Это работа, приказ, рутина, — с жаром реагирует Гийермо.

— Амиго, — вступает Виктор —  у нас мало времени. Смотри в камеру и повторяй за мной по-английски, или на любом другом языке. Если вы оба будете паиньками и скажете все, что от вас требуется, может быть мы вас и не убьем, а просто отправим пленку на Кубу и в Интерпол. И вы до конца жизни будете сидеть на своем вонючем острове, или бегать от полиции, как пара затравленных зайцев.

— В противном случае, — добавляет Степан —  вам ведь было уютно в мешках? И совсем не больно? Правда, не мгновенно, но зато без крови. Выбирайте.

— Мы готовы, — говорит Вера. Мы скажем все, что требуется. И не надо мешков, пожалуйста.

 

МИНСК, ПРОСПЕКТ НЕЗАВИСИМОСТИ 17, КГБ БЕЛОРУССИИ

Одновременно в нескольких кабинетах идет работа. Трое следователей, молодых, как будто с одного конвеера выпущенных мужчин, параллельно допрашивают Ахмада, Мустафу и Фуада. На вопросы сотрудников КГБ они отвечают охотно, с энтузиазмом. Еще бы, ведь здесь не израильский ШАБАК. Никто тебя не унижает, не надевает на голову темный мешок, не сажает на низенькую скамеечку, не угрожает высылкой в Ливан. Просто один раз показали, какие в кабинетах тяжелые двери и пояснили, с какой легкостью по неосторожности в них могут угодить пальцы. Продемонстрировали на грецких орехах и карандашах. А посему решили беседовать полюбовно, на основе обоюдной выгоды.

Первый следователь:

Фуад Сулейман, расскажите подробно о ваших планах убить израильтянина и его подругу.

Фуад:

Я никого не хотел убить. Не знал, что боступать, как. Зиновий бриказал, говорил, асфальт закатаю, если не сделаешь. Он страшный человек. Дубон тоже. Я их терпеть ненавижу! Я учиться бриехал, очень мне нравится Белоруссия. Свинина с грибы, девушки красивые. Вот только холодно очень, почти всегда зима. И солдаты в части крадут у нас. Недавно вот, захожу тумбочка, — одеколон спиздили.

Первый следователь:

— Кто такой Зиновий? Фамилия, адрес, род заняти?

Второй следователь:

— Мустафа Аль Файад, от кого и по каким каналам вы получали наркотики?

Мустафа:

Наркотики? Ну что вы! Мы мусульмане, водку, вино не пьем, Алла запрещает. А травка, — так это на Востоке норма, все курят. От тоска, безработица, окубация, денег нет, детей много, будущее нет.

Третий следователь:

— Расскажите о себе, где родились, учились, о членах семьи.

Ахмад:

Я родом деревня Аль Заим. Это между Иерусалим и Маале Адумим. Когда я был маленький, Маале Адумим считался небольшой боселение. Мы росли вместе. Теперь мне тридцать пять, а Маале Адумим население тридцать пять тысяча человек. Иногда я езжу гулять его торговом центре. Бью кофе, смотрю на женщина. В нашей деревня это невозможно. Я завидую евреям и ненавижу их. Сначала мы, балестинцы, бостроили этот город, боложили шоссе и тротуар, босажать деревья. Теперь мы убираем дома, чиним дороги, метем тротуары, бостригаем деревья. А чем мы хуже?! Я, набример, окончил Факультет Фармакологии. У себя деревня я уважаемый человек: абтекарь у нас бочти что врач. И что я имею? Сионизм?

 

ОКРЕСТНОСТИ ПИНСКА, ДАЧА ЗЮНИ

Во дворе коттеджа шофер Зюни мягкой тряпочкой протирает и без того сверкающий белый «Мерс». Из дома выходит Дубон с двумя большими чемоданами в руках, ставит их в огромный багажник машины. Через несколько секунд на пороге дачи появляется Зюня в элегантном бежевом костюме.

Раздается звонок интеркома. Охранник смотрит в глазок и бежит к Дубону.

— Дубон, кажись менты, омоновцы!

Дубон вопросительно смотрит на Зюню.

— Отвори, — говорит Зюня охраннику.

В ворота дачи вкатывается микроавтобус с эмблемой «Алмаза».

— Ну, вот и сходили за хлебушком, — бодрится Зюня.

— Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, — в тон ему отвечает офицер «Алмаза», призывно откатывая в сторону дверцу микроавтобуса.

 

ПИНСК, ГОРСОВЕТ

Внеочередное совещание у мэра города на этот раз долго не затянулось.

Главврач СЭС:

— Ну, залили бетоном, и слава богу. Никаких тебе эпидемий, заразы, и все спокойны.

Главный архитектор города:

— Вот тут у меня в отделе проект уже несколько месяцев лежит. Зиновий Владимирович предлагает новый бассейн для города построить. Думаю, что место там теперь как раз подходящее, основание солидное.

Мэр:

— Бассейн на костях возвести предлагаете? Да нам общественность так самим кости перемоет!

Шеф милиции:

— В дерьме он по самые уши, Зиновий Владимирович ваш. Отстроился.

Нач. Пожарной охраны:

— А поподробнее?

Прокурор:

— А без подробностей!

Юридический советник (указывая пальцем вверх):

— А?

Шеф милиции:

— Угу.

 

КАДРЫ КИНОХРОНИКИ, ИЕРУСАЛИМ, ГОРА ГЕРЦЕЛЬ, ПРАЗДНОВАНИЕ ДНЯ НЕЗАВИСИМОСТИ ИЗРАИЛЯ

 В Израиле не бывает военных парадов. Никогда. А жаль. В День Независимости праздничная церемония на Горе Герцель включает в себя зажигание двенадцати традиционных огней в честь двенадцати колен израилевых. Право зажечь огонь — это большая честь, которую надо заслужить.

На этот раз один из них зажигает Виктор. В правой руке он держит микрофон, в левой —  памятку с текстом. Рядом с ним стоит девушка-солдатка с зажженным наготове факелом.

«Я, Виктор Сивашинский, сын Исаака и Ривки, да продлятся годы их жизни, уроженец Пинска, что в Белоруссии, удостин чести зажечь этот огонь в честь всех солдат страны, на действительной службе и в резерве. В честь сотрудников служб безопасности и разведки, чей повседневный труд остается в тени. В честь всех, кто рискует собой ради страны. И во славу государства Израиль».

Солдатка протягивает Виктору факел и он подносит его к газовой горелке. Вспыхивает огонь.

Трибуны полны приглашенных. В их числе мелькает сияющее лицо Фреи. Раздаются звуки праздничного феерверка.

(Два года спустя)

 

2007-Й ГОД, ТЕЛЬ-АВИВ, ЗАЛ В СТУДИИ ТАНЦЕВ

С десяток разных пар кружатся по паркету под руководством Фреи. Среди них новички: Степан и Марина. Степан заглядывает прямо в камеру и говорит:

— Не волнуйтесь, мы с Маринкой не иммигрировали, мы здесь в гостях.

Звучит из динамиков танго «Romance del barrio» в исполнении ансамбля «Tongata Rea». Тихонько приоткрыв дверь, в зал, стараясь не помешать остальным, проскальзывает Виктор. Фрея кивком головы приглашает его присоединиться к танцующим. Группа становится вкруг, оставляя середину зала Фрее и Виктору, и пара слаженно скользит по площадке.

 

НАБЕРЕЖНАЯ СТАРОГО ПОРТА, ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР

Фрея с Виктором, Марина со Степаном и еще несколько пар вместе выходят из студии. Традиционные прощальные поцелуи в обе щеки. Герои медленно идут по дощатому настилу старого порта мимо заполненных праздной тель-авивской публикой кафе и ресторанов. Наконец они находят свободный столик в кафе «Бонита». Садятся, заказывают какую-то закуску и бутылку белого вина.

— Я тут недавно получил одно предложение, заманчивое на первый взгляд, — говорит Виктор.

— А о нем речь? —  спрашивает Марина.

— Да, предлагают мне место военного атташе при посольстве в Москве.

— Опа! Вот это да! —  радуется Степан. Ну, и что ты ответил? Согласился?

— Я (Виктор кладет Фрее руку на плечо) пошел посоветоваться к одному старому мудрому еврею, послу в отставке.

— И что он тебе посоветовал? —  любопытствует Марина.

— А сказал он вот что. Молодой мой друг, если вы способны рекламировать и продавать это иллюзорное облако, под названием Израиль, смесь из операции Энтеббе, Моссада, ядерного оружия, высоких технологий и плавильного котла, — тогда соглашайтесь.

— Ну и…

— Ну, я подумал и отказался.

Над стойкой бара работает телевизор с большим плоским экраном. Диктор читает вечернюю сводку новостей.

«В рамках международной антитеррористической операции, по просьбе Интерпола в Польше были задержаны двое кубинских граждан: мужчина и женщина. Как сообщают источники, близкие к Интерполу, задержанные обвиняются в причастности к серии похищений граждан на территории Европы.

Сегодня, на восьмидесятом году жизни, в Париже, после долгой и продолжительной болезни скончался Кардинал Жан-Мари Люстижер. Кардинал Люстижер, родился в Париже, в польской еврейской семье, и получил при рождении имя Арон. На протяжение долгих лет он был большим другом Израиля. Его мать погибла в Освенциме в 1942 году.

И о погоде. Завтра на всей территории Израиля ожидается ясная, безоблачная погода».

 

ЭПИЛОГ

Весенний день. Заброшенная узкоколейка, рельсы и шпалы которой поросли травой. Гудок паровоза и перестук колес, характерный звук сцепки вагонов.

На этот раз звуки эти более сильные и продолжительные, чем в первых кадрах фильма.

(За кадром мужской и женский голос поют на иврите песню Тули Равива «Прощание», «Ле на омри ли шалом»)

«Холод с утра, тяжелы облака,
Дождь барабанит в стекло,
Губы дрожат, улыбаясь слегка,
Руки разжать нелегко…
Перон заброшен, фонарь погас,
Сердце бьется едва,
Кажется, здесь никого, кроме нас,
В горле застряли слова:
Не говори мне прощай,
Скажи мне просто — привет,
Война не сказочный рай,
Ей оправдания нет,
Рассвета не обещай,
Не наступает расвет,
Не говори мне прощай,
Скажи мне просто — привет»

Слышны шаги многих людей, они ступают в ногу. Звуки их шагов и песня заглушаются ревом трех реактивных истребителей с шестиконечными звездами на крыльях, которые пролетают в треугольном построении в голубом небе над воротами лагеря.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Сценарий основан на реальных событиях, но действие, по разным причинам, перенесено с Украины, из городка Буск, что под Львовом, в Белоруссию. Описанный случай использования еврейских надгробий в строительстве далеко не единичен. В Кишиневе, например, относительно недавно, на улице Тудора Владимиреску, в основание железобетонного забора для прочности положили плиты с еврейского кладбища. Школа № 165 успешно и долго существовала в Крыму, в поселке Перевальное.

В реальности Рав Лау отказался встретиться с кардиналом Люстижером. Все переговоры велись через посредников. Мне показалось необходимым поправить эту несправедливость. Почему рав Лау, бывший узник Освенцима, не пожелал встретиться с евреем по крови кардиналом Люстижером, — для меня загадка.

Фрея давно забросила преподавание танцев и работает программисткой в Тель-Авиве. У Бенци кошерный ресторан в Нью-Йорке, в Израиле он бывает наездами. Дюбуа поддерживает с Израилем постоянную связь, он глубокий знаток иудаизма и Торы. Фотографию летящих над Освенцимом израильских истребителей я видел в доме умершего несколько лет тому назад Пинхаса Адлера, бывшего «Сталинского сокола», одного из основателей израильских ВВС.

В сценарии много фоновых (и не только) песен. Это не случайно. Для меня любовь к среде обитания, к стране, например, неразрывна с очарованием ее музыкой. Для многих из нас, покинувших Россию в зрелом возрасте, песенные культуры двух, или более, стран переплелись. Я до сих пор не пойму, что мне ближе: «Ты у меня одна…», «Ган ха шекмим» или «Milonga triste».

Вещи, являющиеся основой рассказа, в итоге просты: жизнь героев, старая дружба, доверие, историческая коллективная память народа, и, наконец, моя гордость за государство, в котором живу и которому служу. Говорю это для того, чтобы читатель не подумал, что мне изменило чувство вкуса и меры, и я сбился на «клюкву развесистую» или на обычную голливудскую спекуляцию на еврейском вопросе.

В сценарии использованы стихи Елены Казанцевой, Наума Сагаловского и Тули Равива. Песню Тули Равива перевел Борис Геллер.

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer3-geller/