***
Прогулка по бульвару удалась.
На выходе – каштаны, пушки, Пушкин.
Часы на горсовете, власти всласть,
кайма травы, подобием опушки
нестиранных газонных одеял,
подбитых пылью, стёганых матрацев…
Пора домой… А мог бы постараться
остаться с теми, кто не отделял
меня от этой властной суеты,
глотающей гуляющих под вечер.
Асфальт не стынет, улицы пусты,
каштанов парафиновые свечи
ещё горят, поддерживая зной,
подвижный, будто ртуть в стеклянной трубке.
Соцветия, обманчивы и хрупки,
на землю опадают белизной.
Домой… На это чудо не глазей.
Деревья, словно строгие колонны,
часы и Пушкин. Поодаль – музей.
Терзает сыновей Лаокоона
змея. И самого не пощадит
на клумбе в туберозовом экстазе…
А месяц, безобразно куртуазен,
читает запрещённого Рушди,
как будто возвращается к корням.
И мне пора… Прогулка завершилась.
В мешке бульвара трудно спрятать шило,
мне кажется – все смотрят на меня.
И Пушкин, и фонтан, что так журчит,
стихами сатанинскими болея…
Заманчивые пазухи аллеек
дыханием прохожих горячи.
Пора… Мой дом за тридевять земель,
мои воспоминания ослабли…
Садится летним вечером на мель,
ещё мальчишкой сделанный, кораблик.
А статую обвившая змея
впивается и душит непреклонно…
Домой крадётся тень Лаокоона –
уменьшенная копия моя.
***
Кем твоё болеет сердце?
Расскажи мне, кем болеет.
Там, в Сараево, эрцгерцог
чистой скатерти белее.
И в яремной – пуля-дура
жаждет крови Фердинанда.
A убийца у бордюра –
так и надо! Так и надо…
Кем болеет, ну, скажи мне,
злая смерть в автомобиле.
Спой мне гимн старорежимный
в честь того, кого убили.
В честь Софии, в честь любимой.
Ну останься же, останься…
Если б мимо… если б мимо –
шепчут белым губы Франца.
Плачет сердце покаянно,
то ли стонет, то ли ноет…
И беременны Балканы
не любовью, а войною.
***
Щебечут птицы – истина проста,
как дважды два. Гуляют суетливо
на полосе оконного отлива.
Прогулки птичьи – та же суета.
Не суета сует – иная суть
обычных истин, будничных прогулок,
и сколь ни говори – не обессудь,
слова заглушены трамвайным гулом.
Как будто рядом лязгают мечи,
а лица, отражённые на стёклах,
внушают мысль – какой из них Дамоклов?
О, суета… Куда она домчит
своих питомцев, пленников, друзей?
Мы все внутри – щебечущие птицы,
а в тесноте, голубка, не борзей,
уже пора немного потесниться,
почистить перья. Что же Вы, мадам…
Пора на выход, хватит щёлкать клювом.
Какой-то птах чирикает – люблю – Вам?
Мадам, ему любить не по годам.
А я? Так меч висит и надо мной.
Полоска жести сменится полоской
моeй строки… Уже в душе темно,
корявы речи и остроты плоски
и суетливы… Каждый здесь – ничей,
нахохлен мелкой птичкой на морозе.
Щебечем чушь в своих стихах и в прозе
под звонкий лязг Дамокловых мечей.
***
Сгустился полдень. Форточный проём
оплавлен по краям началом лета…
Шипит жара – давай-ка удерём,
как будто пташки малые из клеток.
Нырнём в толпу, вольёмся в этот шум
кипучих брызг над клумбами горсада…
О чём писать, не знаю, но пишу.
Не то что бы сюжет конкретный задан,
а просто так. О том, как воробьи
опять закатят сцену у фонтана…
Их много… И от них в глазах рябит…
Махну рукой. Подыгрывать не стану
весёлой и ребяческой возне.
Пускай себе орут, не зная меры…
Горсад. Жара… Мы таем вместе с ней,
мы две недолговечные химеры.
Она шипит – а надо ль это вам,
писать иносказания и бредни…
И гладит гриву каменного льва,
ведь в целом мире зверя нет безвредней,
чем это изваяние в саду…
Дичится камень огненной ладони.
И ждёт жара, когда под ней падут
лиловый василёк и жёлтый донник.
***
И, должное воздав классическому слогу,
заучим новый слэнг. Чего уж там скрывать –
писака тот же зверь – блюдёт свою берлогу,
и музу, как трофей, бросает на кровать
взбешённым дикарём, что кровушки отведал,
хотя точил клыки о древний мадригал.
Последователь вед, не знающий о ведах,
читающий модерн, проклятья изрыгал
всему, что пронеслось, сознание не тронув,
заметно устарев, и став почти смешным.
А люди книги жгли, царей свергали с тронов,
надменно говоря – а мы-то не спешим.
Уже постигли мат, жаргоны, диалекты,
и время приступать – мир жаждет новых вед.
Классическая чушь – основа для проекта,
а спонсор, как всегда, всё тот же душевед,
всё тот же душелюб… Вещает пышным штилем –
поверь – и аз воздам, неся не мир, но меч.
Такие времена… Давненько не шутили
и нас теперь никак от шуток не отвлечь.
Ну, что там на дворе? Прошло тысячелетье,
не стало крепостных, голодных и рабов?
И классика ушла, и время хлещет плетью,
сыны цареубийц бормочут про любовь.
Что было, то и есть, читай Экклезиаста,
меняются слова, но мир не изменить.
И скоро отомрёт ведическая каста,
ослабить не стремясь натянутую нить
земного бытия. Отдав крутые ксивы
на откуп молодым, не помнящим родства.
Пора, мой друг, пора… Стары и некрасивы,
освоим новояз – он восторжествовал,
и нам здесь места нет. Другие фавориты
у наших милых муз – им больше не до нас,
когда библейский Хам, весёлый и небритый,
их тащит не в постель, а прямо на Парнас,
нам нечего ловить. Пора и восвояси,
из тела рвётся прочь усталая душа,
и мы ей не указ… Молчим и крепко квасим,
смешные мудрецы, творцы Упанишад.
***
Растворяюсь в городе малой каплей,
как вода к воде – это будет после.
А навстречу – женщина, мой кораблик,
с небольшим уловом в сети-авоське.
Этот город – море. В его законе
ей идти судёнышком во спасенье.
Я бреду и сплю, и смотрю спросонья
на авоську, полную воскресений.
Не морской капусты и голотурий
для салатов мерзких, супов, оладий.
Ей противна кухня, в её натуре,
не унылый быт, а огонь во взгляде.
Неземном, особенном, каплей в море,
в этом душном городе, в общей стае,
где она любого легко заморит –
так измором падших берёт святая.
Так воздушно-капельно, сонно, вяло,
будто парус, рваный попутным ветром,
ухожу кварталом, где целовала,
и авоськой черпала километры
городской воды. А теперь строгает
втихаря салаты за миг до краха.
Но вода к воде – это жизнь другая,
и совсем не та, что из праха к праху.
***
Это является май. Он почти – Мамай.
Выжег и вытоптал полчища одуванов.
Если с дивана сойти – угодишь в нирвану,
а за окном – насекомая кутерьма
вьётся и мечется. Май – это властный хан,
сам заарканит расслабленную добычу
крепкой петлёй недописанного стиха.
И поднимаешься, шею склоняешь бычью,
сходишь с дивана неангелом на земле,
снова живёшь перепевами песнопений,
и каламбуром к тебе пристаёт репейник,
чтобы проверить – сомлел, или не сомлел.
Маешься майскими – праздники на носу,
войско мамаево строится на курганах…
Нужно бы вынести битву на Божий суд,
миром помолимся – и победим поганых.
Здесь, на окраинах, где никого никак
не одолеть никогда, в лопухах катаясь –
это в строке неуместная запятая
вместо уместной, забытой наверняка.
Луки натянуты, травы излучин рек
будут обстреляны солнечными лучами.
Майский наездник – неведомый имярек
не промахнётся, и после не скажет – амен.
Не прочитает молитву сухой лопух,
просто качнётся над павшими опахало.
Клевер безмолвно расступится пред нахалом,
спрячет… Шипастый будяк отведёт толпу –
воинство ханово – ленность и суету.
Но не комфортом диванным, а тенью пугал.
Ты убежишь и забьёшься в медвежий угол,
где одуваны давно уже не растут.
Там, где безлюдно, где ветер и зной в степи,
где миражами цветочки в хрустальной вазе
блёкнут, тебе намекая – найди оазис,
а не отыщешь – смирись и жару стерпи.
Как бы то ни было, это пройдёт потом,
даже в пустыне креста не снимай – и точка.
А на песке невозможно лежать пластом –
некуда спрятаться, чахлого нет листочка.
Так что – воюй, побеждай, не сходи с ума,
от безнадёжности ручку в руках ломая.
Можно лежать на диване в петле Мамая,
можно в тетради писать – наконец-то май!
***
Вполне по-обывательски умён,
любых имён чураясь изначально,
пишу стихи – живое мумиё,
которому не рад седой молчальник,
служака старый. Выслугою лет
не хвастаю, как мумией костистой,
лежащей на обеденном столе.
Набор литературного статиста
покоится в объёмистых томах –
бряцает автор новенькой медалью.
Ответом будут ругань и тумак,
из носу кровь. Коль худшего не дали,
то слава богу… Кухонный уют,
лекарственные запахи с полатей…
Чихнёшь – и чай ромашковый нальют –
испейте, обыватель, не хворайте.
В бутылочке зелёного стекла
настойка молодого базилика,
куриный супчик – это просто клад,
и рад ему талантливый калика,
как мумия, завидя саркофаг.
С набитым ртом за вечное не ратуй…
прожуй – и будет новая строфа,
чуть-чуть живее, жалкого обрата,
не годного хотя бы на творог,
а ты уже мечтаешь о сметане…
И выжжено смешливое тавро
на том, что никогда стихом не станет,
но будет текстом… Банкой для пилюль –
до них охоч любезный обыватель.
Пытаясь выжать честное «люблю»
из купленной шалавы на кровати,
в дыму сигарном. Имя не открыв,
и у неё не спрашивая имя,
он ждёт её ответа на порыв,
довольствуясь ответами любыми.
Итак – перо, бумага, пара строк
на кухоньке египетского стиля…
Ты доктор и больной, ты добр и строг.
людей простил, они тебя простили
за острый ум, похеренный легко,
в угоду меркантильным интересам,
и щёку подпирая кулаком,
попьёшь чайку, поборешься со стрессом…
И сдашься. Побеждает фараон.
Ты – мумия, но с мумиями рядом,
на кухне обретаешь новый трон,
и радуешься царственным нарядам.
