(Французская тетрадь)
В аэропорту Ива спала просто. С пятью чемоданами, ноутом, словарями, собираясь в хостел на семерых. Я легла напротив. В затылок давили телефон, плеер, фотоаппарат. Она оказалась переводчицей с испанского, и её греческую мать звали Ирэна. Мой английский, как после лавы, придумывал новые элементы, мы пили кофе, курили табак, и всё было понятно: мы здесь первый раз. ОДНИ. И… у Франции тоже есть Юг. После ночного бденья я надела платок, и она, как и все прежде, сказала: «Ты совсем другая…». Разлука с незнакомым похожа на встречу, и ты почти всегда знаешь, что не позвонишь, но… виртуальный адрес… почти всегда трофей!..
ДЕНЬ 1
Вечер. В центре поляны – высокий старый можжевельник, будто всё вокруг него и впервые.
– Здравствуйте, Пьер. Вы так долго ждали меня. Я, наконец, прилетела. Десять лет прошло?..
– Да-а, я помню тот подвал, куда я к Вам спускался… спустился. У Вас были чёрные волосы.
– Пьер, у меня никогда не было чёрных волос.
– Как же, я помню, чёрные длинные… вот такие где-то – (повернулся и хрустнул) – волосы, и Вы были в белом… как это по-русски – туник?
– Платье.
– Да, в белом платье. Я немедленно влюбился.
– (У меня никогда не было белых платьев и, похоже, я приземлилась). – Был вечер, в подвале горел тусклый свет, вам показалось…
– Может быть… может быть… Как хорошо, что Вы приехали… – (а в глазах… ах, чертовки-бусинки, ягодные косточки сладко забегали… ничего себе, дедушка…) – А Вы сразу меня полюбили?
– (Ого, присыпка). – Я? – (Я привезла в подарок редкое издание «Слова о полку Игореве», надо бы срочно его достать. Я оглянулась).
– Вы были такая красивая, как это у Тургенева… Я очень люблю Тургенева. Я считаю, что в русской литературе, да и вообще у всех… – (Петер распрямился и будто подготовился к кафедре), – это самый…
– Пьер… я…
– Ну очень важный писатель. Вы читали, конечно?
– Пьер! Я тоже филолог, не забывайте. Только я – русский, а Вы – франко-русский. – (Я взволновалась как девочка).
– Ещё и венгерский. Это ведь тоже мой родной, вернее, не тот же… не тоже, впрочем, единый – как сказать?
– Родной.
– Да, действительно, это в самом деле так… таки. Я ведь венгер наполовину, даже большую, чем то… что из, вы понимаете. Моя мать гордилась, что она французская швея…
– Да… Я понимаю.
– Я считаю себя прежде всех венгерским писателем, но… пишущим по-франсе… как это… по-французски.
– Я тоже люблю Тургенева. В отрочестве я даже посвятила ему «Деревенскую оду», пытаясь представить его как человека, всё время одинокого:
– Что? Простите… Вы не могли бы говорить помедленнее. Мне нужно смотреть на Ваши губы, чтобы понимать сейчас по-русскому.
– «Счастье. Наверное, надо устать, чтоб понять и остаться в тебе навсегда»…
– Ну, я так и думал… Bon…
Как ещё раз познакомившиеся, прогуливаемся по лесу (все виды хвои), саду (груши, яблоки, сливы, виноград) и огороду (помидоры, зелень, огурцы).
– Я делаю огурцы. Это очень вкусно. Что значит малосольный?
– Немножко. Мало. Вы солите?
– Да, конечно. Летом я всё часто делаю, как солёные, немножко. Они будут как квас.
– Квашеные.
– Да, это очень вкусно, пробуйте.
– Уо, получилось. Я оценила. – (Хрустим).
– Бывает в жизни какая-то неудача, и не понимаешь – почему? И очень часто неудача. Потом понимаешь – почему, но это поздно.
– (Кряхтим). – А помидоры почему не солите?
– Нет.
– Почему?
– Не знаю. У меня так много работ… Помидор по-венгерски кстати – «ко-ро-ви-чон», и это то же самое слово, чтобы сказать – «рай».
– Почему?
– Совпадение, может быть…
– Венгерский рай – это помидор? – (Смеёмся).
– Наверное, старое слово, потому что помидор как растение – это от периода Христофора Колумба, начало 11-12 века… В раю… Эва… помидор – это было яблоко, она съела немножко это яблоки, и потом… она была… и эта история с змеем… а-а… поздно… слово плюс чувство устарелое… Что Вы хотели бы на ужин?
– О-о-о! – (К тому же мне доложили, Вы неплохой кулинар. Володя, режиссёр, Ваш друг и наш путеводитель, или звездочёт, вспоминал Вашу уху, посмотрим, какой Вы…).
– Я не знаю ещё Ваших аппетит, т.е. что Вы любите, что Вы едите?
– Мне всё равно… – (Так я снова начала есть мясо после двух лет вегетарианства).
(Пьер, держась за правый бок, замотанный синей спортивной кофтой, наверное, из СССР, подходит к холодильнику и предвкушая неизвестность, открывает его). – Bon… У меня тут есть сыр, мясо… что ещё? колбаса, но это кошкам… Вы уже познакомились с кошками, их три. Или трое – как правильно сказать?
– Три кошки, трое котят.
– Нет, две кошки – сам… сам… отец, мать, так сказать, и один котят.
– Один котёнок. Маленький. Сын.
– Нет, дочь.
– М-м… – (Молчание как ком между 35 и 83). – И?
(Стол покрывается плесенью и копченостью, искрится икристостью и наливается оливковостью). – Так вот, они понимают, к сожалению, или к счастью? только по-венгерски.
– Ничего. Мы скоро это поправим.
– Да, поправьте, пожалуйста. Очень бы хотел, чтобы Вы меня всё время поправили, поэтому… или потому что…
– Угу. – (Разница иногда в малом – вкусный кофе, вкусный сыр).
– Потому что я боюсь с Вами разговаривать… из-за того, что мой русский слишком плохой. Мои фразы немножко наивные… стиль гимназиста.
– (Да… Похоже, возраста не существует. Только ощущение себя). – Я понимаю Вас.
– Нет, Вы не понимаете, я не разговаривал по-русскому уже 50 лет. Только читаю. И потому что не могу передать что-то важное.
– Что, например?
– Слишком тонкое, чтобы говорить.
– (Мне приходится всё время нервно посмеиваться). – Тогда помолчим.
– Да, что-то я разболтался… как это у Гоголь… Каждый день, каждое утро я думаю об Вас, когда я вижу самого себя в зеркале: смешной старик! И он хочет ухаживать за молодую женщину с хорошим носиком! Комедия… да… Так что Вы будете кушать? есть? Я могу поджарить для Вас картошку.
– О-о! Прекрасно! Давайте я Вам помогу.
– Давайте… Вам сегодня надо отдыхать несколько. Утром, когда проснётесь, можно пойти в лес гулять. Там хорошо думается. Вам полезно будет для творчества, если вы пишете, особенно.
– (Интересно, это черта характера или присутствие леса?) – «Сумрак, отрывок, семь лет, попросила, листик, цветник, алатоо чужого».
– Что, простите?
– Спасибо, обязательно пойду.
– Чувствуйте себя, как у себя, как дома.
– У Вас такой большой дом. Крепость. Проведёте экскурсию?
– Ха-ха… Крепость… как это у рыцарей?
– Мой дом – моя крепость.
– Даа… Что Вы пьёте? У меня есть вода, молоко, сок, чай, какао, вино, кофе, водка.
– Можно вина.
– У меня есть белое и есть красное.
– Можно красного.
– Я вообще-то не пью. Только немного, когда есть друзья. Ко мне приезжают порой мои друзья Этьенн и Лоранн, они очень прекрасные муж и жена, я могу с ними беседовать и выпить хорошего вина. Но вообще это тяжело для меня. Потом не могу нормально работать, то спать хочу, то кушать, есть, и так тяжело вот тут, вниз живота – (встаёт и поглаживает неверное грустной порой место). – Всё это так неприятно… Ох…
– (Вот я и почувствовала и осознала разницу в возрасте. Всё было странно, вкусно, как вроде и должно). – А где мне можно спать? – (Хотя разница лишь в том, что я задаю этот вопрос).
– Можете со мной.
– Хм… Нет, с Вами я не могу.
– Вы не любите меня? У Вас есть муж?
– Ну… да… я не одна…
– «Я не одна»… какое тонкое определение…
– Но… всё равно, Пьер… Это невозможно… Зачем?.. – (Я перебирала ненужными словами, пыталась раскопать взгляд мудреца, улыбкой смиряя обиду, но видела беспомощного младенца в дырявых кальсонах, по привычке жаждущего любви…) – Пьер!..
– Это всё Ваше, я, конечно, не буду насильничать перед Вами – (улыбаюсь неизбежно, втихаря) – выбирайте любую кровать, это всё свободно. Здесь или есть и другая половина дома, где приезжают гости. Или мой сын Juri, по-русскому Георгий, или Софи, у ней прекрасный муж скрипач в Канада. Мы тоже будем туда ездить, если захочете. Спите, где пожелаете, только если не боитесь пчёлы. Мой сосед приходит раз в неделю делать мёд, и там, куда я Вам покажу комнату, есть большой ящик с пчелами.
– Улей?
– Да… Надо быстро заходить и захлопывать дверьми.
– (Неравный бой, но перспективы в ловушке…) – Bon nuit!
– О да, спокойной ночи.
Пчёлы спали. Я стояла на веранде второго этажа, лаская вечерние Пиренеи. Что-то из мечты? Из прелестного детства? Искрящейся души? Внизу доносился венгерский диалог с животными, я увидела удаляющуюся фигурку старика и внезапный поворот, как брошенный одуванчик.
– Вы провожаете меня? О! Точно, как Ромео и Джульетта… если позволите…
Машу рукой…
ДЕНЬ 2
Утро. На поляне в лесу. Всё близко
Сижу на стуле под ореховым деревом. Поёт любимая хвоя. Розово оживает полусолнечный замок. Какие это птицы, и я ли их слышу? Тихо так и легко. Действительно, хорошо думается. С чего начинается время, и зачем здесь трактор? Груша упала в твоём саду. Медленно и скоро. Пронеслись косули, оставив в ароматах испуг. Человеческие желания под присмотром. Колыхнулся и погладил голову лист. Завтра придёт Поль постричь виноград. Вы улыбаетесь через окно и зовёте: Доброе утро!
Озирается память. Завтра…
– У-у. У-у. У-у…
– Как Вы спали?
– У-у. Немного хорошо. И Вы?
– Как убитая. Точнее, раненая, потому что меня кто-то покусал, живот красный, и всё чешется.
– У-у, бедняжка. Это, наверное, в траве такие маленькие животные. Они могут незаметно кусать. Как и мою сестру Софи прошлым летом… они приезжали вместе с мужем, он известный в Канаде и не только скрипач. Т.е. мой зять: Дюри (Жорж? Юрий?)
– Блохи?!.
– Не знаю, как они называются по-русскому.
– По-русски! – (Раздражаюсь, представляю возвращение: Chateau La Rose и волдыри).
– До свадьбы пройдёт. Так придумали ваши предки. Ха-ха, бедняжка… Вы ещё не полюбили меня?
– (Опять… я должна была предвидеть самый простой из известных трюков, но… не подготовилась, т.е. даже не думала об этом).
– Может быть, скоро, очень скоро Вы меня полюбите… Это ведь возможно поступательно, или постепенно, как сказать, не сразу, интеллектуально.
– (Всё возможно, конечно, но об этом я тоже не думала. Странно, о чём я вообще думала, когда летела сюда, спустя десять лет после трёхминутного знакомства в подвале научной библиотеки, куда Вы спустились в поисках библиографии украинских мудрил, седой, подвижный, с фантазиями в зрачках?.. Вы писали, что здесь мне будет хорошо… что здесь рай… Я буду писать. Сколько захочу). – Не знаю…
– Вы хотя бы умеете приготовить кофе? Или давайте, я покажу Вам, как воспользоваться этим прибором… как это у… я читал, конечно, и современных авторов, например, в двадцатый уже веке, но всё, понимаете, не так, не то, как возможно описать всё, как Толстой, или…
– Вы любите русскую литературу? – (Я прощаю блох, пчёл и беса в ребро).
– Да, очень считаю и люблю, что в русской литературе есть все самые важные авторы. Как можно найти и где-то, и у нас…
– Вы любите классику?
– Да, конечно, я больше всех люблю классических произведений. На втором этаже я покажу Вам, у меня есть полки справа – там все русские писатели лежат.
– Стоят.
– Да, Вы могли уже заметить, у меня такой беспорядок во всё, всё и везде стоит вместе. И последний Флобер с рынка, что я купил, пока Вы выбирали клоуна для Ваша сестра. Младшая?
– Да. Привезу ей в подарок французского друга.
– И Giano, очень прекрасный писатель. Вы знаете по-русски?
– Нет. Ещё не было перевода.
– Жалко. Но запишите себе. Это важно. Это очень важный автор.
– Как? Giano?
– Bon… Вот так, смотрите, наполняете много кофе, это очень хороший кофе, я покупаю всегда такой настоящий кофе, и после будем слушать, когда будет шипеть после паузы, будто, я вижу – снег ползёт, или перед симфонией, понимаете?
– Я буду внимательно слушать. Посмотрите, я правильно записала – Giano?
– Вот после этого звука надо снимать. Готово. Прошу к столу. Ваш любимый сыр. Лук, пожалуйста.
– Спасибо. И Ваши помидоры! На рассвете я нашла место для размышлений и собрала урожай!
– О, бедняжка!..
– Не бедняжка, а умница. Кофе?
– Нет, спасибо, я попью воды и много таблеток. Мой врач написал. Всё это я должен есть вместо завтрака. Ненавижу… как бюрокрацию… ха-ха… Мне хочется сломать этот окаянное бюро, чтобы Вы остались, только всё направлено против личной свободы.
– Перестаньте. Разве не Вы сами выслали мне долгожданное приглашение, с печатью и всеми нужными подписями, даже от мэра, и ещё некоторых капризных особ, спасибо Вам, что занимались всеми нелюбимыми Вами делами, но серия и номер моего паспорта были указаны неверно…
– Как это, ха-ха, может быть?
– Вы плохо увидели на документах, что я Вам прислала, и ошиблись… Я ехала одна по вымышленному маршруту почти нелегально.
– Да, бывает такое… Кофе попозже, после сиесты.
– Вы плохо себя чувствуете?
– Я был в аварии два года и теперь не могу ходить на лыжах… Я очень люблю ездить по горам, я покажу Вам мой дом, домик в Пиренейских горах… и плавать… Хочу сделать на поляне, где Вы читаете, бассейн, это можно хотя бы немного плавать.
(Лыжи я заметила у входа – они стояли, как стражи несуществующих ворот, готовые расплакаться вместо маяков в любую погоду. Но главным таинством, громадной перекладиной, торчащей из окна и преграждавшей путь в мои покои, – оказалось каноэ, сделанное давно со старшим сыном Djuri, по-нашему, Юрою).
– Я рискнула поехать в безъязыкую неизвестность.
– Вы так мило сердиться, давайте я буду по-разному Вас называть, а Вы потом продолжайте, только уже в мужском роде. Милая, красивая…
– Чё? – (Да, интерес в том, что характер проявляется в любом возрасте, и поучения сравни с поразительностью. Я знаю и не знаю, что Вы ответите. Я проникаю в породу, мне всегда там хорошо).
– Оставайтесь, Ирюша, мы поедем в мой дом в Пиренейских горах. Ночью можно писать у камина. Помните, как Вы ответили мне тогда: «Возьми, уставший из Афин мою гордость, Вменивший Пиренеям пропасть». Это трудно иногда понять Ваши стихи. Так много сложных образов и ассоциаций.
– Обычная реакция. Но Вам хоть нравится?
– О! Я пока единственный во Франции поклонник Вашей поэзии. Я горжусь поэтому, или потому что… Рад, что Ваши стихи наладены для музыки. Браво!
– В горах – правильно!.. Это прекрасно! Я была только в крымских, но они пониже. Вообще здесь климат похож – пальмы, кипарисы, инжир. А такого огромного можжевельника я не видела даже в Крыму. Трепетно подходить. Сущий центр. Милое Древо. Наложена музыка – Вы хотели сказать? Да. Они суть одно.
– Мои стихи здесь были представлены певцом Филипп Берто, известный певец нового трубадурского стиля. Это были вечера «Археология любви».
– Жаль, что Вы не закончили перевод, получилось хорошо, послушайте:
Тотем мой
Я любил тебя преждевременно
Как и ты чрезмерно
Для себя самой
Запрет – твой рот
Мой образ галлюциногенный
Повсюду – в водяной взвеси, прогалинах, в топи болот
На каком-нибудь табурете, где ты сидишь нагая
(Это беспричинный довесок образа
После всей банальности)
Но тот табурет – живое животное
С тобой – всё запрет
И тотем, несмотря на это…
– Помните – Табу и тотем?
– Я мало понимаю, что Вы говорите. Вы должны преподать мне уроки русской речи. Я всю жизнь люблю классических произведений. Конечно, я сумасшедший… Даже мой первый роман что до сих пор издан называется: «Дневник сумасшедшей». В нём женский образ – это, может быть, Я?
– Поедем гулять?
– Немножко. Что-то бок болит, не могу найти место как…
– Я расшевелила Вас?
– О-о! Если бы я знал, что Вы не одна, конечно, я не открыл бы мою любовь, но это было бы тоже самое… только невыраженное чувство… Ладно, больше не буду намекать на всё это.
– Вы не только сумасшедший…
– Да, ещё и Дон-Кишот: буду страдать безмолвно. Романтический и комический герой… Может Вас попросить?
– Может. – (Конечно. Всё, что Вы говорите, достойно уважения. Получается, я доверяю Вам в душе, немного в мыслях, но против Вашей позиции. Да, любящие должны быть в одной позе).
– Вы не против после прогулки почитать мне Лермонтова? У меня есть всё собрание во втором этаже, я уже говорил.
– Конечно. – (Боже, когда я последний раз читала Лермонтова? Перед экзаменом? Или резко захотелось что-то… Демон вроде? Или с Тамарой? Мне стало стыдно за небрежное ношение русской культуры, и я готова была перечитать всю классику, лишь бы не отвечать на вопрос, люблю ли я Вас).
– У нас есть река. Мы поедем после обеда. Или до… Как Вы хотите? Будет всё теперь, как Вы хотите.
– Спасибо, Пьер! Вы очень радушны. К воде. Прямо сейчас.
Я не видела Вас 10 лет, в течение которых стёрся даже Ваш образ, но выйдя на космической станции Garonne, которую настойчиво просил запомнить Володя Козлов, как ангел, соединяющий нас, чтоб не проехала, тогда каюк, сразу узнала, сразу поняла, что это Вы, Пьер Безухов, а, может, Дон-Кихот, или Ромео… В ночной рубахе и синих спортивных штанах. Да. Неисповедимы пути Твои, Господи! Многогранны и прекрасны!
«Для чего я не родился
Этой синею волной?
Как бы шумно я катился
Под серебряной луной
О! Как страстно я лобзал бы
Золотистый мой песок
Как надменно презирал бы
Недоверчивый челнок…»
Ежедневная прогулка по берегу мягкой Гароны. Близкая душе широта, счастье каньона. Лес, горы, река. Что мне ещё надо?.. Какой тишины еще заслужить…
– Вот так же как Вы мой сын летом шёл напротив меня. Мы шли медленно, навстречу друг другу… Послушайте, я видел визу в Вашем паспорте, если Вы еврейка, Вы должны попробовать, чтобы Вы стали израильской гражданкой.
– О Боже! Нет, Пьер, нет, я русская. – (Блестит солнце на чешуйках воды. Сквозь ветви светится паутина. Это мои настоящие улыбки).
– Всё больше будет безработица, нищета. В Украине, если Вы русская, скоро Вы будете в опасности. Украинские националисты получают миллиарды долларов от американцев, чтобы они боролись против России. В Киеве и в Одессе будут погромы против русских.
– Я буду прятаться, или Вы будете меня спасать?
– Всё это моё пессимистическое настроение, к сожалению, всё возможно…
– (У дорожки над рекой стоял дом совсем пустой). – Чей это?
– Когда-то был… теперь ничей.
Я зашла в полуразбитые и разрисованные галереи, представляя свой Дом. Всё вокруг казалось поздним, т.е. потерянным в веках.
ДЕНЬ 3
Кухня и русская библиотека
– Да, я понимаю, у Вас есть какой-то муж, ну, или друг, и Вы любите его, но жить надо рискованно, смело. Пойдём купаться во дворе? Там под лесом я сделал душ, и можно отдыхать на шезлонге. Я приготовил для Вас кресло и собирал для Вас груши. И Вы обещали почитать мне Пушкина.
– Я люблю кипяток. В одиночестве. Фрукты и классика при встрече у можжевельника…
– Хха-ха-ха… маленькая ведьма. Сегодня на ужин я приготовлю для Вас жареные бананы. Вы, конечно, читали же чудесные повести Паустовского?
– Да, в Одессе много с него начинается, даже поселок Котовского, где я росла.
– Вы шутите по утрам от моего кофе.
– После странной ссылки Пушкина, когда он перепутал сами города ссылки и вместо Кишинева случайно прибыл в Одессу, обычно сразу говорят о Паустовском. А те, кто читает по ночам, с утра бывают раздражительны.
– Да, без Вас мне не спится, я думаю, он изображает природу не хуже Толстого или Тургенева. Ведь природа сейчас так прекрасна, лес, горы, цветы. Это просто рай. Можно беседовать или наблюдать в саду. К сожалению, я не нашёл у себя рома. Здесь нужен хороший ром, я покупаю иногда, когда еду за продуктами. Вы тоже должна обязательно уметь ездить на машине, получать права. Я уже говорил Вам, что упал два года назад и далеко никак не смогу ехать. Если Вы будете изучать французский язык, Вы должна сама ездить в Тулуз, или куда Вы захотите. Старый пыжоо сейчас лучше нового, и за евро здесь совсем недорого.
– В горах оступились?
– Нет, с лестницы… В каком-то году я попробовал найти какую-то девушку, и я упал. Но есть французская водка. Хотите попробовать?
– Интересно, какая она во Франции. Давайте… – (Попробую. Выпить её близ Монтескье).
– Потом в другое время я бежал, чтобы взять такой-то поезд, чтобы найти такую-то девушку, и тогда я упал.
– Девушки на Вас плохо влияют. Они не любят романтиков?
– Нет. Я забыл даже, что это. Хочу за Вас выпить, Ирочка, можно я буду так ласкательно на Вас говорить?
(Попробуйте. Хотя по настроению и помолодевшему лет на сорок, по впечатлению Володи, голосу Вы готовы ласкать не только имя моё…)
– И Паустовский Вы должны, конечно, его любить.
– Хорошо. Я стараюсь. Люблю «Слепого музыканта». Пейзажи и в живописи меня меньше занимают, чем в фотографии, я более их созерцать люблю, чем описывать. Наверное, не умею просто. Но преклоняюсь чрезвычайно.
(Я понимаю, что прощаю Вас, что просто люблю Вас как человека. Мне с мужчинами всегда интересней было, чем с женщинами, лучше. Поэтому все любят французскую планету… Ха…)
– Вы очень красивая. Особенно нос. – (Я вспомнила снимок своего перебитого как ёлочка носа и ухмыльнулась). – И руки. Вы можете жить здесь, сколько захотите, гулять, писать, Вы можете поехать, куда захотите. У меня есть дом в лесу, сад, кошка, или котик – это всё Ваше. И моё гнездо в Пиренейских горах… горах. В этом домике у меня новый взгляд на вещей. Вы в моём сердце. Но с Вашей стороны – это пока интеллектуальное уважение.
– И помидоры. Они такие вкусные у Вас! Я собираю каждый день. А главное – кипарис! Я могу целое утро смотреть на него с балкона. Это моё дерево по зороастрийскому календарю.
– В каждом кладбище есть всегда кипарис, в Южной Франции повсюду. А там за горизонтом ещё скрыты верхние горы, их пять, как сказать «по очереди».
– Гряд.
– Как?
– Гряда – это волна. Утром видно две. – (Я показала руками, как они видны мне, описав разворачивая два круга, и заметила, что Вы внимательны ко мне, даже в таком отлётном в моём восприятии всего возрасте). – И за Вас!
– Спасибо… тоже… может, позже полюбите…
– (У-у-ухх… французская водка…) – Вот спиртяга…
– Как Вы сказали?
– Невкусная, говорю, у вас, сударь, водка, резкая очень.
– Да, русские в Париже… только некоторые мои друзья пьют водку. Володья, например. Очень хороший, я люблю его, много помогал мне. И нас помог встретить. Мне так сложно всегда с этой бюрокрацией, она такая медленная. Но печально, что он живёт совершенно в стороне французской, как-то вне, как вечный эмигрант. Так и не смог влиться в эту среду. Он приезжает ко мне, мы много беседуем, о Пушкине, о Гоголе, о Гончарове. Он также согласен, что это прекрасные, лучшие писатели. Вы почитаете мне «Евгения Онегина»? Я преподавал лекции о нём в Будапеште, в Венгрии в городе Сегед, в Канаде и так дальше. Вы также спокойно можете писать стихи, читать, учиться… Вкусно? Вы не едите мясо, я купил для Вас рыбу. Эту вы любите, я уже видел. Семга можно также жарить. Хотите, я поджарю для Вас?
– Очень. А Вы не чувствуете себя эмигрантом?
– Я повсюду эмигрант, и повсюду чувствую себя дома, потому что Франция всё-таки моя страна от рождения, Венгрия всё-таки моя страна, потому что родной язык, литература, друзья, всё с детства, Канада – я тоже чувствую себя дома.
– И Свердловск?
– Да, да… я из Свердловска… – (Улыбаемся. Улыбка – это завершённый приятным чувством зигзаг – понимание). – Я так скучаю о правильной, чистой речи, как у Вас. Несмотря на акцент, только на Вас. Взмахните так, пожалуйста, головой, вот так, справа. О-о, да! Ведьма!
– (Очарование. Милость. Нет Времени). – Пьер!.. Какой у меня акцент?
– Великорусский. Даже если Вы будете иметь французский паспорт, даже китайский, Вы всё равно будете русской женщиной. Это видно у Вас! Откуда я это знаю? Я это изучал. Это любовь русской литературы открыла дорогу к любови русского языка. Кроме того, я мечтатель… я мечтаю о красоте русской женщины и, извините, что посмею об этом говорить, для меня Вы, Ваше лицо, Ваш голос – это прямое продолжение образов русской женщины, героинь моих любимых романов. Рудин. Дворянское гнездо. Накануне. Обрыв и так дальше. Кроме того, Вы поэтесса. Это также влияет на моё настроение.
(Ого! Хороши мечты в земном шезлонге! Вы предлагали мне летний душ, а я унесла сомнения в дорогой мусоропровод. Сумасшедший.)
– Сядьте мне на колени.
– Пьер!
– Ну, пожалуйста.
– И что это будет? Как мы это назовём?
– Никак. Просто сидите.
– Это смешно, извините. Я не буду купаться во дворе, сидеть у Вас на коленях и спать в Вашей кровати.
– О Боже! Сколько вредных привычек.
– Да, я, пожалуй, пойду во двор, покурю. (Или сбегу).
– Теперь я знаю всё.
Хитрый старик. Или мужик. Или младенец. Не могу. Дурак.
Собираю упавшие фрукты, наслаждаюсь теплом тоже южной ночи, и такой же, и другой. Запахи, призвук свободы, чистота… Набью орехов, будет салат.
– Merd! Ничего не могу найти на русских полках. Сто раз, тысячу раз читал я этот роман в стихах. Где же я мог положить его?
– Помочь? Вот «Маскарад», Мериме. О Господи, Маркс.
– Вы читали «Молодую гвардию»?
– (Достойная месть). – Давайте не будем об этом.
– По-моему, это очень важное произведение. Такая сильная романтика.
– Однобокая. И борода у Вас в пыли. И вовсе не романтика.
– Какая, простите, я не услышал?
– Одноокая.
– Я не совсем понимаю, что Вы имеете в виду?
– Романтика определённой прослойки большого пирога, солёного каравая, – (я опять сделала руками круг, но по горизонтали, и скоро начну Вас обнимать), – т.е, с красной каёмкой. А кто не желал с красной каёмкой, того не простили, не накормили, деньги забрали и под зад понесли.
– Как, простите? Но там же написана правда!
– Пьер, пожалуйста! Не будем об этом! Я не люблю эту тему, потому что это не тема, и нечего тут обсуждать. Для меня… если… по крайней мере, детей на смерть посылать – это крах всему – это заранее вырытая земля для мёртвого семени, понимаете? Вы же гетто описываете и проклинаете его за то, что лучшее, что дано нам – Жизнь, они могут взять и без всякого права, без какого-то сердца, просто, романтично так, взять и изничтожить… за – Так будет! – и не ИНАЧЕ!.. (Пью). – Лучше о Вашем романе расскажите, Володя говорил, это третий. – (Оохх).
– Да, Вы философ, и я тоже в это время пытаюсь понять Жанну Д’Арк. Я выдумал для неё свою историю, и много моей истории, я, действительно, описываю гетто. Вы знаете, моего отца спасли русские, или правильно советские солдаты. Мы ехали тогда с матерью его искать… забирать… И Жанна тоже… как женщина с палачом… одна… Когда Вы приехали, я ждал Вас в машине и начал их диалог.
– Ваш дом занимают, в основном, книги.
– О да… Днём я почти всегда читаю… Ночью пишу.
– Вы филин.
– Я – Ленский. Мечтатель и романтик. Может быть, это сама жизнь пишет роман, где есть прекрасная героиня: Вы и образ какого-то лишнего человека: Ваш покорный слуга. Как история любви с опозданием. Я также часто понял поздно то или другое чувство. Когда я видел Вас в первый раз в той городской (или университетской) библиотеке, и я три минуты идиотски не ухаживал… Легко сделать ошибки в жизни, трудно их позже поправить.
(Да, прежде всех стен мужчина есть завоеватель. Будто и соперников не существует. Будто я единственная созданная для Него. Все отражённые рефлексии начинают сочиться после, в голой пустыне побед. География не властна над природой). – Вам понравился десерт?
– Очень. Это даже нежелательно, чтобы всё было бы немедленно удачно, что мы начинаем – в поэзии либо в жизни. Что важнее? Мы никак не говорим о главном…
– О чём?
– Мой романтический ответ для самого себя: жизнь – это творчество. А какая ваша мечта?
– Не знаю… – (На ум приходили желания, я вязала их в невозможное высказать перед Вами, потому что с Вами они были связаны лишь отчасти, и от самой низменной, материальной. Но я ведь приехала воплотить дух, а об этом просят не у французского доцента русской литературы, и даже не у автора почти трёх романов, пяти сборников стихов и пятидесяти художественных публикаций, лишь бы сердце выдержало…) – Творчество – это мечта? Да. Я хотела бы пребывать в нём вечно. Но… как женщина…
– Вы были в Италии?
– Нет, не довелось.
(Я забыла, как хотела сказать, но… не стоит… я представила нашу свадьбу и вспомнила о таблетке, которую тоже надо принимать по часам).
– Сейчас я принесу карту, покажу Вам, где Вы обязательно должны посмотреть. И потому Вы обйязаны долго жить, чтобы путешествовать и быть свободной. И счастливой, конечно, даже если Вы меня не любите. Я могу успешно оказать Вам помощь. – (Пьер ходил полусогнут, правой рукой держась за больной бок. С такой же причёской, как у Параджанова, Мастер, действительно, выглядел романтично, хотя был похож на советского панка пятидесятых. И спортивные штаны Вы переодели, я заметила, эти были без дырок, и рубашку сменили, на свежую, белую). – Нужно издавать Ваш сборник – это прекрасная поэзия, целый мир вне всего временного, это классический голос и в то же время очень «модерн». Я люблю Вашу поэзию.
– (Чертовски приятно, когда в твоей жизни хоть раз звучат такие слова). – Я представляла Вас у камина, внимательного, с моим сборником в руках. Володя ведь передал Вам?
– Да, именно так и было. Я читал Ваш сборник в моей даче на горах. Снег. Днём можно кататься на лыжах и вечером смотреть огонь и читать…
– Спасибо… – (Мне навсегда грезилось туда. Я резко, натурно это понимала. Хотелось иногда сжать рот и заклепать пальцы). – «Более – это болезненно правдиво и красиво»? Да?
– Алгебра Абсолютной Любви. Я корабль из плоти у руля поломанного.
– «Разбитого вдребезги
Скорлупа ореховая
Кокон против скалы
Сумасшедший капитан»…
– А Вы, а ты… Это крик моего шёпота.
– (О, романская романтика и водка, не надо). – А можно я завтра поеду в музеи?
– Можно ли Вам в музей? Вы спрашиваете меня?
– Да. – (Да, странно всё: если бы у меня были деньги, я бы не спрашивала, мягко оставив невидимых стражей у несуществующих ворот).
– Вам всё можно, всё, что Вы хотите, куда хотите, конечно, я смогу платить Вам, и немного кофе выпить, и погулять. Вы также должны посетить Bemberg, где была выставка у моего отца Рудольфа. Он был известным художником в Венгрии. Есть много художественных изданий о его деятельности. Я покажу Вам его работ на втором этаже. Я тоже был скульптор, как это по-русски – ваятэ? У меня были выставки… неплохие.
– Скульптор. Где?
– Женэва, в Париже, и здесь, недалеко, в городе Лаванн… в Канаде. Там живёт моя София. Мы можем поехать к ней, она обязательно Вас полюбит.
– София – Ваша младшая сестра? Это бронза?
– Bon… Всё будет прекрасно! Вы знаете произведения Проспер Мериме? Это интересно, несомненно. Он был единственный французский писатель…
– Да, конечно.
– Может быть, не единственный, но значительный, кто читал по-русски, знал русский язык и интересовался русской культурой… Всё это маленькие скульпторы – это моё. Сейчас я не работаю. Может быть, почитаем «Обыкновенную историю»? Я буду читать, а Вы будете мне исправлять.
– Что ж, урок домашнего чтения да под жареные бананы. Прошу Вас, Пётр Денисович, начинайте.
– «Ты уж лучше построй в горах хижину
– Хижину.
– хижину, ешь хлеб с водой и пой: Мне хижина убога/ С тобою будет рай…
Ох, эта мне любовь в 20 лет! Вот уж презренная, так презренная, никуда не годится!»
– Годится.
– «Какая же, дядюшка, годится? в сорок?
– Я не знаю, какова любовь в сорок лет, а в тридцать девять…
– Как ваша?
– Пожалуй, как моя.
– Будто вы можете любить?
– Почему же нет? Разве я не человек? Или разве мне 80 лет? – (Я глядела на профессора русской литературы, как тёплый камень или волна. Было чудовищно хорошо и спокойно.) – Только если я люблю, то люблю разумно, помню себйя».
– Помню себяаа – после согласных мягко надо, только звук.
– О, это мне плохо всегда удавалось. Я видел красивую молодую девушку, или женщину. Это то, что я расскажу, так это иллюстрация как стихийность, инстинкт работает, скорее. Я видел её, и я очень глубоко думал, что она мне нравится. И она начинала бросить все свои рубашки, и так далее, в магазине, понимаете? Она была красива как у животных. Есть мы, т.е., человеки, я скажу экспре…
– Во множественном.
– Да, но есть у Маяковского – «все мы человеки». Значит, у человека есть такие поведения.
– Люди, люди, человеки
Ах, на чём же вы стоите
На ковре? На парапете?
Или кончиках Юдифи?
В моём «Государстве» есть такие строки.
– Я люблю Маяковского. У него присутствует ЭЛОНА – по-французски это «большой дух».
– Очаровательный.
– Да… Это тяжело немного. – (Пьер опустил глаза на страницу, и мне показалось, что сейчас упадёт слеза на кончик обрыва, но она не упала). – «Пётр Иваныч молча писал». Прекрасно. И мне пора, пожалуй.
– Не расстраивайтесь! Вы большой, мудрый! Вдохновения Вам и Доброй ночи!
– И одинокий… Я не стану запирать двери, Вы можете утром заходить, когда Вы просыпаетесь, и делать, что Вы хотите. Я заметил, Вы перед всем пьёте кофе.
– Спасибо!
– Пожалуйста, пожалуйста… Добрая девочка…
ДЕНЬ 4
Кухня. Кофе. Завтрак.Toulouse
– Вы так кашляете с утра.
– Как венгерский медведь.
– Как Вы спали?
– Без Вас плохо.
– Вы хотели, чтобы я спала с Вами?
– Конечно.
– Но Вы же понимаете, что я не буду спать с Вами?
– Почему?
– (неумолимый прелестник). – Вы же сами сказали, что я русская женщина, а русские женщины верные.
– О-о… да. Я, конечно, не буду насильничать Ваши чувства. Вы же абсолютно свободны. Но у меня такое впечатление сложилось… складывается, что Вы будто останавливаетесь на полпути… Bon… Что я буду есть?
– Вот брынза. Но Вы тоже не всё доводите до конца, например, перевод, который Вы хотели сделать и не завершили.
– Да, это надо кончить. И хлеб надо в…
– Я поставила уже.
– Да? Вы знаете как? Умная девушка. Какой перевод?
– Это оказалось несложным. Главное, не забыть хлеб, а уж дальше всё произойдет само собой. Не правда ли?.. Ваших стихов, которые по Вашей просьбе перевела моя подруга.
– Это только сложные вопросы, что Вы не умеете решить… А-а-а… да… помню что-то, Вы присылали мне из моего первого сборника.
– И я, по-Вашему, должна сесть к Вам на колени и говорить, как я Вас люблю?
– Да. Пророк я есть, воспевающий праздник глубокой мечты простирающегося коридора в глубине времени… земляной червь говорит: Пророк я! Воспевающий праздник глубокой мечты, простирающейся в коридоры в глубине чёрной земли.
– Всё это красиво, Пьер, и в то же время до ужаса смешно! Даже если представить… не знаю… – (Назад – это отступление, а оно уже невозможно) – то вы, сударь, мне… простите…
(Я вспомнила о трёх рюмках – сакральной дозе моей бабушки – маминой мамы, единственно которую я застала в детстве, о будничном вине, о прекратившемся в сорок лет шампанском, когда умер дедушка. Мне было всё равно, что от долгой и продолжительной, мне было грустно, что мы вообще не встретились. У меня не было дедушек. Т.е. они неизбежно были, но родилась я без дедушек. И до путешествия в Синий Хутор об этом не думала, потому как не страдала… И вдруг Вы…)
– Я, наверное, Вам тот, кто стоит за отцом, как это называется?
– (Мне было стыдно произнести вслух, и именно тогда я почувствовала, что родилась без дедушек и как, оказывается, за ними скучала). – А у Вас есть мечта?
– О! Много. Хочу: чтобы Вы писали прекрасные стихи! Хочу: чтобы Вы были счастливой! Хочу: чтобы никто не мог обижать Вас! Хочу: чтобы Вы могли свободно путешествовать, узнать мир, посмотреть прекрасные музеи в Париже, Лондоне, в Италии, в Испании и так дальше.
– Мечты сбываются!
– Кх.. Кх.. У-у-у… Я хотел быть взрослым – это получилось. Я хочу быть молодым – и это не получится уже никогда…
– Вы мой дедушка. Я люблю Вас, ценю, очень, как человека, как явление.
– (паясничая в седую улыбку) – Вы для меня очень ценный человек! Вы! И ещё те, двенадцать…
(Смеёмся. Сами над собой. Сила радости – в смиренье.)
– Вы удивительная душа. Person. Как это передать? Я бы хотел поцеловать Вас тоже.
– Только в носик. – (Кривляюсь и прельщаюсь, что я могу себе это позволить, т.е. радость не имеет границ. Я улыбаюсь без времени, вне пространства…)
– У-у-у… это ужасно. Вы никак не полюбили меня ещё. Я буду ненавидеть Вас, и мне придётся покончить жизнь самоубийством. Я завтра же порежу – здесь… и здесь…
– Бу-у.!! Мне пора испробовать Вашу трубку!
– Ха-ха!! Трубку курят только венгерские цыганки!
– А катают их по Монтескье только венгерские медведи!
– Избалованная девчонка! Вы очень быстро привыкаете к хорошему.
– А после прогулки нас ожидает единственная в уходящем сезоне экскурсия по главной достопримечательности Синего Хутора – этажу малоизвестного венгерского модерниста Рудольфа Денера. В частной коллекции сына художника собраны характерные скульптуры и живописные полотна мастера, неоднократно выставлявшиеся в музеях Франции, Венгрии, Канады и других странах. Вы мне подарите несколько альбомов для отдела искусств, стараниями которого мы познакомились?
– Придётся. Я должен показать Вам ящики с классической русской музыкой. Всё это прекрасная музыка. Я думаю, Вам это будет интересно, тем более, что вы делаете так свои стихи.
– Замечательно! О-о! Коган. Ростропович. Кремер, мой любимый.
– Да. И Виктор Третьяков.
– Третьяков?
– Вы что не знаете?
– Угу. – (Я впервые подумала о доме, вернее, своего дома у меня не было, только сердце, где живёт мой дом). – Я очень люблю музыку. Всё отпущенное время хочется, чтобы она была рядом. И вот – (вдохнула полки) – она не покидает меня с самого рождения. Музыка заставила меня на свет явиться… поглядеть…
– Да, я знал очень хорошо одну прекрасную женщину. Это мои друзья из Брюсселя, я был там несколько раз… Её звали Ло-по-тош, это чисто венгерская фамилиё. 85-го года примерно. Она недавно умерла.
– (Перед рассказом о человеческой судьбе захотелось снова выпить Вашей водки а ля). – 85-ти лет – правильно говорить. Когда Вы говорите 85-года, тогда получается, что она родилась в 1885 году… ухх…
– Да, примерно. Она во время войны в Венгрии была молодой коммунисткой, которая участвовала в подпольной работе. Она была арестована… её страшно… теро… истяззз… били и так далее… Со своими друзьями они создали между собой: если они попадут, значит… нельзя было ничего сказать, потому что они будут искать следов других… она ничего не сказала. Это было очень тяжело для неё и для всех. Маленькая группа выдержала это страшное дело, понимаете?
– Да.
– И потом их депортировали в Аушвиц. И странный парадокс – они прибыли в смертный лагерь очень поздно, одним из последних транспортов, и благодаря этому они выжили. И другие, кто депортировали раньше, – это шесть миллионов жертв…
(Я подумала, что такие умы, как Пьер, тоже приближают войны как предчувствие…)
– Она и эта группа – три товарищей, три девочек… три девочки… они старались быть вместе всегда. У них было такое преимущество, что они говорили по-немецки. Это было важно как разница между ими и другими. В один день фашистская дирекция, СС и так далее… они сказали, что те, кто понимает по-немецки, могут выбрать: или остаться в Аушвиц или будет транспорт в Берлин, и там они могут работать в каком-то заводе или предприятие… И в самом деле, Аушвиц – это очень далеко от Берлин, это южная Украина практически. И они остались в Берлине, и она работала в каком-то предприятие, там были молодые рабочие немцы, девушки также. Они спрашивали – Кто вы такие? В таком страшном виде? Наверное, вы какие-то очень криминальные люди, если у вас такой вид. И они отвечали, что – Нет! Наше единственное преступление, что мы евреи… И были уже немецкие молодые девушки, кто разговаривал с ними, одна принесла кусочек хлеба, другая – кусочек что-то… Значит, была небольшая дружба. Однажды…
– (Я ещё выпила).
– Одна немецкая девушка, кто симпатизировала к ней, начинала петь без слов… интернациональ… И она ответила, значит, продолжила, и так они поняли, что они одного строя, скажем… И всё это, конечно… Был Берлин, был освобождена советской, русской армией, и потом были разные лагери, и половина город был разгромлен, и шведская красный крест организовали разный лагерь, и она попала туда, и скоро были самолёты, чтобы можно было поехать в Венгрию. Вот такая судьба.
– Да. Путь в страдании.
– И значит они очутились в Будапеште.
– Я налью ещё немного? – (Хотелось выпить, и я, наконец, почувствовала, что спокойна).
– Конечно. Это был 46 год примерно. И она стала там секретарём, чтобы участвовать… там был суд преступников войны. И её роль была – это скоропись, чтобы записывать протокол. И она там участвовала, когда был процесс против Салаши, маленький венгерский Гитлер. Он был приговорён к смертной казни. И когда прибыла суд, задавали вопрос Салаши, есть ли у вас какая-то просьба, он ответил: Я голоден. Ха-хха… И она была перед машиной, на столе был бутерброд для её ужина, она бросила это, дала половину этому самому важному человеку венгерского фашизма. Он был казнён, в самом деле.
– Да-а… судьбы-травы… судьбы-ветви… – (Хотелось закрыть глаза и писать что-то совсем неизвестное).
– Это была очень симпатичная женщина, я знал её в Брюсселе. И это очень интересно, она была старая женщина 85-го года… э… пяти лет… И всё-таки смотришь в её лицо и понимаешь, что когда она было молодой, она была очень красивой. Можно видеть эту красоту, даже если это старая женщина…
– Ммм… – (Увидеть бы Пьера в молодости, сказать ему то же самое, но постеснялась, проще пить и рассматривать альбом.)
– И ещё в Будапеште во время этих процессов очень быстро новая власть, и демократия, они знали всё, что такой-то такой-то был в фашистской партии. И они не арестовывали, они сказали, что если ты наблюдаешь другого, то ты можешь быть на свободе. Т.е они использовали одного против другого. И это было так отвратительно, что она покинула Венгрию и приехала в Брюссель. У Вас такие… глаза… – (Пьер умел как в пропасть всмотреться, пристально так, с раскосой и улыбающейся чертовщинкой, убирающей возраст).
– Я вспомнила Интернационал.
– Да, Ростропович, Шостакович, и то, что Вы купили… Le sacre du printemps… – (На ежесубботней барахолке я выбрала две пластинки в коллекцию, Стравинского и Вагнера, и клоуна для беременной сестры, я всегда ей дарю шутов разных мест). – Я каждый вечер слушал что-то, и сейчас нет. Я читаю. Это прекрасное место, где читать.
– (Глубоко вдыхаю – чистоту). – Согласна.
Перед прогулкой слушали Блокадную симфонию. Мне показалось, наших композиторов Пьер тоже любит больше остальных. Господи, если мне когда-нибудь будет грустно, напомни мне об этой стене виниловых дисков, о ковриках ручной работы, о каноэ и кипарисе из окна, только моём…
– Да, я помню это в Одессе также… есть такая улица ближе к морю, там какие-то памятники бронзовые, и большая площадь с рестораном… Мы были в одном таком кофи… кафе… это называлось «Дети Абрахама». Всё было безвкусно, разговор, очень красивая блондинка и её подруга, какой-то француз, что путешествовал везде, он платил за всё вечер, может быть, коммерсант. И я спрашивал эту девушку – Вы русская? Или украинская? И она ответила: Я не русская, не украинская, я еврейка. Она сказала это с гордостью. Только было интересно, она была блондинка и совершенно русская по лицу. Понимаете?
– Да. А у Вас ведь была конференция на Французском бульваре, там, где я училась.
– Не помню. Помню только, была симпатичная женщина – преподавательница. У неё было смешное занятие – она хотела установить математически – кто-то имеет родители русские или украинские. И тот, кто имеет прадед русский или какая-то матерь украинская, то кто он, русский или украинский? Она хотела найти корни, что значит быть украинской. Ха-ха. Она была преподавательница в университете, понимаете? И симпатичная!
– Более чем. Мой курс попал пятой грядой в эту гребёнку. Да и я помешанная, так сказать…
– Вы так загадочно говорите. Это можно только любоваться.
– Русским филологам пытались читать историю государства на украинском языке – мы просто вставали и покидали лекцию. Да я из-за этого в аспирантуру не попала – сократили места на русской кафедре. Моя научная руководительница предложила мне вначале занять место лаборанта на украинской кафедре, и через время перевестись на мою родную теорию, но я тогда была слишком горда и только жалобно усмехнулась.
– Не было компромисса?
– К счастью, я верна в таких вопросах до сих пор, как Вы могли уже заметить. Но я не жалею. Науке, как и творчеству, надо посвящать жизнь.
– Но это как во время Второй мировой войны повсюду в Европе была расистская теория. Если у тебя отец, и дед, прадед и так далее – арии, то тогда ты… как сказать…
– Тогда ты хорош.
– Да-а… В Венгрии был тот, кто был самый настоящий… э… он участвовал в истреблении евреев, и коммунистов. И в один прекрасный день кто-то открыл, что его прадед был евреем. Ха-ха, не знаю, что он думал… Знаю, что после освобождения он был всё-таки перед судом. В одно утро… он в одно утро узнает, что он наполовину, на четверть…ха-ха…
– Что он плох.
– Да, был там ещё такой вечер песен, маленький парк. Пел какой-то певец, у него был хороший голос, и он пел таким не бас… не баритон… баритонский бас, что ли, или басский баритон, и технически хороший, но немножко, как во Франции, chanson…
– Не понравилось?
– Нет, это было гримаснично, несимпатично. У него были такие жестикуляции!..
– Это Одесса, милый товарищ, или то, что от неё осталось, как говорят старожилы…
– Китч, понимаете… Хорошо, была столовая к порту, я часто ел там. Эта пища, как очень давно, когда я был студентом в Свердловске. Плохого качества картошка, мясо… всё это… и в парке были такие, как в сталинское время, героические позы, соцреализм…
– Вы же символический защитник советской пропаганды, откуда ирония?
– Все гуляли, женщины и мужчины, жизнь была в максимальном градусе, вот что…
– (Я взяла себя за скулы и представила, что я экспонат, забытый в музее). – У Вас нет номера дома, нет ворот, ваша улица переводится, как в сказке, – СИНИЙ ХУТОР, Вы живёте на много сотен километров один… Садовник, уборщица, сосед с пчёлами и почтальон?
– Они приходят раз в неделю, или в месяц. От уборщицы страшный нечистота всё что покрывает, очень плохо работает, как это, пыль, ужасный беспорядок. И во мне так – всё материальное на виду… Ни один профессиональный вор не забредёт сюда.
– И случайный тоже. – (Смеёмся. Бессловесное понимание Порядка и суть одиночество – Беспорядок.)
– Кроме Вас, мой дом никого не привлекает. Угощайтесь, фиги, два сорта, маленькая слаще.
– Мне показалось, большая… В Крыму это инжир.
– Что, простите?
– Инжир.
– Я не знаю такого слова. Как это по-французски?
– Фига, Пьер, фига, маленькая и большая, ни фига и до фига, ха-ха…
– Ха-ха, мои друзья, Этьенн и Лоранн, перед тем как ехать в другую страну, всегда прежде учат язык! Вы должны учить язык.
– Водить машину, любить Вас, сделать французский паспорт, читать наизусть «Бориса Годунова», стать израильской подданной, что ещё?!.
– Это я надругал Вас по-отечески, что Вы не разговариваете на французском, и Вы должны ответить: Клянусь!
– Хорошо. Я попробую. – (Я вспомнила своё самоучение, и всегда при этом как луч появляется мама, которая пыталась обучать меня французскому с детства. Папа тоже пытался выучить его сам, но мама, изучавшая его в том самом университете, где я училась, и Пьер читал лекцию, только посмеивалась над нами. Я подумала, как это, должно быть, приятно говорить еврею о своих любимых писателях в русском заведении…).
Первая прогулка по Тулузе. Matabiau, J’eanne d’Ark, Rue de Metz, Лотрек, Гюго, Боннар, даже Лукас Кранах младший, как светоч узкого угла, я была приятно удивлена и неизбежно зафоткала, хотя было нельзя, но я сделала вид, что не знала. На русских все, конечно, смотрят как на странных, особенно, когда у них что-то не получается… Но сами они такие же, милые и чудные, добрые и красивые. Володя, конечно, относится ко всему этому, как к розовой пудре, как я, например, отношусь к Одессе, как к захлопнутой на китайский замок жемчужине… Но мы там и здесь, и нам иногда хорошо. Выбранные чутьём маршруты. Полная Сила жеста. Маленькие неизвестные рисунки великих, собранные именно здесь. Два часа – и ты на клочке родины Лотрека. Прекрасное одиночество. Я обожаю проводить время в пустых залах музеев. Хотела поделиться, попробовала звонить домой, сердцу, ну всё, финиш, начала нервничать. Успела прошлое забыть и только радовалась.
« – Алло, диспетчер!
– Алло, диспетчерская!
– Алло, диспетчер!
– Алло, диспетчерская!..»
Боже, только не запой……………
Вы ждёте меня на вокзале, задержки поездов заполняя диалогом Жанны, ведь она была одна… по-настоящему.
– Вы потратили 60 евро? Я могу кушать неделю, чтоб Вы понимали…
– Да, простите.
(Дорога – 4, Galouases – 6, Augustins – 4 + Караваджо – 12, туалет – 1, кофе-булочка – 6, альбом Кандинского – 10, «у меня всё в порядке» по интернету – 5).
– Хотя в чужой стране я тоже ничего не понимаю в растратах. И вообще не люблю считать… Да, я понимаю. Это приятно, Бог посылает мне какие-то доллары.
(Придётся день провести на мелочи, рассыпанной по дому).
– Это всё бронза. Но если Вы хотите фотографировать маленькие скульпторы, во-первых, надо взять какую-то тряпку и хорошо чистить. Тут есть страшный беспорядок, то что сор, нечистота покрывает…
– Это приятная пыль.
– Нет. Вы не можете фотографировать, где есть такой слой.
– Слушаюсь. А как дверь открыть?
– Vi? Как? Разве это закрыто? Открыто? Да? Нет? Я даже не знаю, где ключ.
– Да, ключ здесь, внутри. Нет…
– Тогда надо немного энергичности. Попробуйте. Каждый ключ – это свой тайна, секрет. Ох, всё надо чистить, потому как так нет, как сказать, не отражает свет, у меня была где-то на кухне щётка. Вот! – (Пьер по-мужицки толкнул плечом дверь). – Всё открыто.
– Merci.
Второй этаж был посвящён отцу. Я попала в запасник, брала причудливые скульптуры, передвигала картины, милый impressionе, видела себя в стекле маленькой Софи. Заброшенный в полях остров, и мне так отчаянно предлагают стать у руля, сесть, лечь. Вы собрались жить до ста, Вы хотите, чтобы я предвела Вас в Вечность, Вы так добры, покупая мне красную рыбу вместо мяса, и так интересны, рассказывая о себе, легко, по-юношески преподнося свой взгляд на ВСЁ; но я никогда не предам главное – сердце. Это единственная правда, которую надо искать в каждом, хранить во всём. И если мы честны, мы совпадём в главном – понимании и благословении друг друга…
ДЕНЬ 5
Гостиная-патефон. Сиеста.
Вокруг книги, скульптуры, букеты,
маски, камни, журналы,
вообще, много всего скопилось…
– Давно хотел Вас спросить: как Вы относитесь к Победе?
– Пьер!..
Я рассматривала деревянные маски, и вспомнился Сон: сидим на скамейке, на голову свешиваются ветки с маленькими зелёными бананчиками. Вы срываете их, двумя пальцами одной руки, очищаете и даёте мне. А другой рукой колете орешки, кладёте на колено две половинки и одну берёте в рот, а вторую на колене подставляете мне.
– Ну в том смысле, что победа для всех была большим счастьем. И для венгр тоже. Русские… как вспомнить чин… как офицеры высшего града… освободили наших семей из лагеря. Если бы победа не пришла, мой отец остался бы там навсегда, он не смог бы выжить.
– (Киваю правде, чувствуя сопричастность победоносным, и торжественности из ниоткуда).
– И ведь эту победу принесли коммунисты.
– (Смотрю в пустые глазницы идола). – Они фальшивые?
– Да.
– Пьер! Победу принёс русский, или как Вы славно попомнили, советский народ. Весь, без корней, цветов, исповеданья. И не надо… – (Чувствую, завожусь, как соломенная тележка на косогоре).
– Но ведь они победили, потому что вначале были коммунистами.
– (Матушка, сохрани! тихо ору по слогам). – Они победили, дорогой мой герой из неописанной пока пьесы, потому что они были людьми, которые в силу чужих обстоятельств вынуждены были защищать свою семью и свою родину от рабства. А коммунисты ваши… наши – (где этот французский спирт) – как шагали, шатаясь, так и сделали, и всё заметьте, плохое, на что вообще способен нездоровый, гнилой человек. СТОЛЬКО людей по-человечески потерять. Из-за чего? Как Вы думаете? – (Когда я начинаю сильно нервничать, я вспоминаю одну бабушку моей подружки детства, которая сидя в кресле, не переставая качалась. Я любила наблюдать за ней… так же, не прерываясь).
– Ну, в Европе тоже были очень много потери, 20 миллионов евреев – только в Венгрии.
– А у нас весь измученный переменами народ, и не потому что его прозвали советским, а потому как если кто поднимет руку на мать мою, я её опущу любым способом, и неважно, что моя жила из другого русла, важно, что я знаю, что защищать, а не кто я?
– Оох, какая вы антикоммунистка!.. Я согласен, конечно, Сталин сделал много ошибок в начальной идее. Но ведь Вы согласны, что во время войны все стали на его сторону, и остальные, эти власовцы, были враги?
– Да, конечно, я с этим согласна. Вы всегда обо всём благородно говорите и Вы правы! И во время великой войны – да. Но изначально, извольте уж поверить, они уничтожили всё самое лучшее, что было у этого скорбного народа, как оказалось потом, и небедного вовсе.
– Ну что Вы? Вы же читали классику, все эти усталые дворянские гнёзда…
– Пьер! Вы живёте в 19 и в 21 веке. Я сейчас запою. И мы не косим по Тургеневским косам, но зачем же выкосить всех тоской равных. Неужели радость можно передать по часам? Изничтожить, т.е.? Да всех моих любимых людей – жемчужин в То время либо изгнали, либо сгноили, либо испачкали. Остальные уставшие жили за нечистотной пеленой двойного стекла.
– О-о-х! Так всё сложно! Вы утверждаете, что весь народ жил в заблуждении?
– Да!.. Да. Я повторяю Вам ещё раз, я утверждаю, что мой любимый народ обворовали, избили и выгнали. Понимаете? Великое государство, как свежее мясо, жадно разорвали по кускам. Поймите духом: высочайшие, величайшие, благороднейшие люди либо погибли, либо уехали, либо просто захлопнули рот, как душу завернули в калейдоскоп через тряпочку. А приготовленная обманом и кровью долговаримая масса стала жить новой некрасивой жизнью. Семена палили да руки дающих рубили. От этого, извините, пострадали Все.
– Вы будто знаете нужные документы.
Я посмотрела вокруг, обошла этажи, смахнула пыль с венгерского коврика. Я такой же отброшенный веками потомок, который тоскует по своей Земле, своём Доме, и, конечно, мне близко Всё, что Вы предлагаете…
– Пьер, у нас давно уже все знают, как коварно и жестоко вершились перемены, и как просчитано, и как космато правила Бытия доведены до безумия, до саморазрушения… Это в крови, это память. И лучше со мной вообще об этом не говорить, особенно за завтраком, пожалуйста… Я всего лишь русская женщина, которая хочет семьи, жизни, которая никому не помешает, только поможет, и у меня нет времени на ваших коммунистов! – (Ещё когда я нервничаю, я начинаю повышать тон).
– Но ведь Ленин…
– Это уж слишком!! Пьер!! – (кричу) – Вы больны, Вы также затуманены, как те, давние, советские, несчастные.
– Я коммунист!
(О Боже! Бегу! О! Покормить кошек! Перекуривая под инжиром, я рассмеялась и пожалела, конечно, что сорвалась на фальцет, вплоть до постукиванья кулачком по правой лобной. Вернулась. Каюсь.)
– Это даже много, что Вы даёте кошкам. Они не будут понимать, почему они получат так много сегодня.
– А у нас День Победы!
– Благодаря Вашей…
– А я не бросаю целый кусок, как Вы, они тогда начинают драться.
– Они животные, должны сами добывать себе пищу. Вокруг лес, живность разная, они должны быть охотниками.
– Но Вы же их приютили, подкармливаете. Надо делить поровну.
– Да. – (Смеётся). – Это демократическое равенство кошек.
– Вы хотите испортить мне аппетит?
– О-го-го, простите, я буду стараться, молчать такие темы, но Вы такая образованная, симпатичная девушка, и с таким плохим мировоззрением.
(Да, лучше мне помолчать, успокоиться…)
– Я жил в то время, мне было 20 лет, и я только с радостью вспоминаю.
– Молодость всегда и везде хороша. – (Ох, надо выпить). – Простите, я не должна кричать. Это, как минимум, глупо… здесь… сейчас… И некрасиво.
– Нет, нет, спор – это хорошо. Хорошо. Bon… Скоро мы будем драться.
– (Какое чудо всё же, что людям присуща улыбка). – А почему Вы не закончили университет, расскажите.
– Это был фильм, который все обязательно должны были смотреть. И это было так пафосно и ужасно, что я встал и на весь зал крикнул: Это же китч!!!
– Ха!
– После этого меня попросили уезжать за два дня, обратно в Венгрию.
– Скажите спасибо, что Вы венгр, очутившийся вдали от столицы, иначе бы Вы сразу поняли, кто есть такие наши чины низшего града. А, знаю теперь, Вас спасла любовь к русской литературе.
– Ох, дерзкая какая девочка… женщина… девушка…
– Вы ведь отстаивали её во Франции по оригиналам – это прекрасное достижение. Вы, кстати, на русском преподавали? – (О, успокаиваюсь. Общее сильно и спасительно, тем более близкое по крови, как по воде или по дереву…)
– Как горят у Вас глаза! О Боже. Вы ещё и контрреволюционерка.
– Ах! Пьер! – (теперь буду до конца вечера улыбаться или гримасничать…)
– Нет, был участок русской литературы и языка. Это было очень маленькое отделение во всём университете. Был один профессор для русского, один для польского, даже сейчас… Но я работал – это было отделение сравнительной литературы.
– Я ещё и верующая, Пётр. Не падайте духом.
– Merd!
– А что Вы ругаетесь, милостивый!? Судя по Вашей жизни, Вы ничего не сделали против совести, а ведь это и есть настоящее, подлинное искусство. Многие живут по Богу, не задумываясь, и даже, как Вы, отрицая его.
– Да, у меня был такой случай с моим другом, он тоже ярый атеист. Сидели как-то, как с Вами, за этим же столом, на скамейка, под Ваш любимый можжевельник, это было лето, мы почти обнажались и наслаждались звёздами, и он сказал: Слава Богу, что нет Бога… Мы так смеялись. Я угощу Вас его любимым вином и обязательно приготовлю лечо по-венгерски. С колбасой, которую любят мои кошки.
– Прекрасно! Венгерское лечо, приготовленное самим Мастером, – это настоящий праздник! Вы так смешите меня. А по-нашему выходит, Вы – Петя?
– Да, Я Петя, как камень, примерно, или как камешек, люблю Вашу поэзию и очень, когда Вы кричите.
– Да, салями – тоже колбаса. – (Невероятная смесь истории, уединенья и судьбы). – У Вас такой большой дом, почему Вы не заведёте собаку?
– Это скорбная история. Когда-то моя собака любила пожирать куриц у соседа. Каждый вечер из её уст, как сказать?
– Губ, не знаю, что у собак, рот – это пасть, а губы…
– Так вот, из рот моей собаки торчали перья этих его многих куриц. Мы долго ругались, я уже готов был платить ему за каждую ушедшую курицу, но он всё же не выдержал и отравил мою собаку… С тех пор, увы, – только кошки. Кстати, Вы не видели маленького? Когда Вы не приехали, их было три, трое. Боюсь, что его кто-то съел. Надо посмотреть.
Я обошла с фонарём все угодья, и кроме красного трактора меня никто не побеспокоил. Лишь ночью на крыше скрежет, потом стук, за стеной, я взглянула на афишу Шагала у двери, придвинула стол к окну, вооружилась коллекцией подзорных труб, оказалось, барсуки, или кто, но в этом внезапном нападении я почувствовала, насколько заперта и одинока. Сырой страх очерчивал дрёму, и когда всё утихло, я забылась первым письмом:
Многоуважаемая И. С…
В октябре 2001 я был в Одессе…
Я ознакомился с каталогом в библиотеке, где Вы…
У меня было всего полчаса для работы, которая…
Вы мне очень помогли… тогда…
Я готовлю издаваться маленький сборник…
Путешествие. Для этой цели…
Каталога. Не могли бы Вы…
Текстом. А также вызов…
Писателей и поэтов. Шевченка, Кулиша…
Тычина, Гончар…
Я мог бы…
Вам бы понравилось…
…
(Мне нравится.)
ДЕНЬ 6
Утро. Беседы на кухне
Комната, где я спала, была идеальна. Головой в резное окно и мою поляну с можжевельником. Со второго этажа, как из настоящего замка, виднелся утренний табурет под грушей, листы впечатлений становятся листвой, скамья, где мы по вечерам всё хотим почитать Пушкина, едим фрукты, заговариваемся, и уже темнеет, и пора перебираться на кухню. А небо такоё звёздное, такое свежее и большое, что спать бы здесь до утра, но… эти мелкие твари так незаметно искусали меня в паху, и на животе… А дальше – дальше – лес, горы… Один из самых прекрасных пейзажей из окна моей случайной спальни. Я вспомнила стену-перегородку между домом, где я жила в Петербурге, и Летним садом – напротив. Из окна – крыши с трубами, с которыми я дружила, а за ними – стена до самого неба. И ты смотришь сквозь неё, например, утром, и пьёшь чай на скамье, как месье Пушкин… А перед кроватью стояла моя гордость, мой щит у дверей, страж земли нашей предвечной – афиша Шагала под стеклом одной из выставок, на которой был отец Пьера – Рудольф, а, возможно, и Пьер был на ней в детстве… Под кроватью лежал солидный набор подзорных труб, и я подумала, если бы мой папа увидел его, я даже представила, что бы он стал говорить… по привычке…
– Доброе утро, венгерский медведь.
– Доброе утро, венгерская цыганка. Не было такого уже шума?
– Нет. Видимо, из-за дождя.
– Они потому что боятся Вас.
– А вчера не боялись? Я им стучала.
– Ещё не поняли, что Вы опасны.
– Они тоже коммунисты?
– Нет. Хуже.
– О-о! Разве может быть ещё хуже?!.
– Они хуже, потому что они мыши.
– Хуже только блохи и анархисты.
– Я коммунист, значит, Вы должны меня ненавидеть.
(Таак. Послушаем Шостаковича. Кофе, Лё Блю. Хорошо и радостно, когда чувствуешь себя наследником культуры, не зависимой от часов и правления, и травления. В этом мы похожи. Мёд. Все виды перца, купленные специально для меня…) – А пчёл нет – их забрали?
– Я даже не видел. Я разрешил приходить в любое время, потому как… что… поэтому мы можем долго не видеться… Bon… Берите лук вот, белый. Это для Вас.
– Спасибо! Большое.
– A jamais?
– Не знаю.
– Научитесь, пожалуйста, отвечать на французском. Это больно для глаз – о чём Вы думаете?
– (Наверное, все мужчины могут взять луковицу, разрезать её на четыре части и спокойно съесть на глазах у любимой целую лопасть). – Когда плачу от лука?
– Да, что Вы вспоминаете сразу?
– (О, дедушка воспрял! Я никогда не думала об этом). – У меня нет никаких мыслей, кроме воды, – скорее охладить боль.
– Первая сцена «Бориса Годунова»? Там народ, чтобы плакать…
– А, о народе я думаю. Слюнявя глаза… Да… Сильно.
– Э-э, Вы недостаточно знаете «Бориса Годунова». Это очень важная сцена!
– Пьер! Вы, действительно, похожи на преподавателя.
– Есть такие правила – то, что не знаешь хорошо, нельзя критиковать. Надо сначала знать, понимать, а потом критиковать.
– С красной строки как с белого лука… – (Я вознесла к носу один лепесток).
– Наконец-то, Вы согласны. У-ух, каждое утро надо selectionner таблетки, как сказать, это очень сложная задача…
Вы стали вдруг взрослым, старым, серьёзным, и, наверное, как дед, сказали:
– Ну хорошо. Вы не любите меня. Но чего бы Вы хотели больше всего? У Вас есть мечта хоть какое-нибудь?
Я вспомнила себя у Гроба Господня и снова подумала о доме. Но вот он, Дом, уже есть, здесь, преде тобя. Я подумала о Боге. Потому как должна была ответить, как перед казнью. Ваша Жанна в венгерской тунике. Сейчас. Я мысленно передала привет своей подруге, которая помогла мне очутиться преде Вас. Её звали Анной. Но отпустите меня к моим берегам. Я обожаю инжир и стул в лесу, картины всех веков и белёсую бороду. Но у меня своя река и память о каноэ. Я возьму лишь автограф и розовый камень с Garonne. Я молча жевала… Звучал Третьяков…
Однажды у меня – таки переполнилась память в фотоаппарате, и я попросила Пьера сбросить информацию куда-нибудь. У него в спальне – маленькой каморке под крышей – помещалась кровать и письменный стол с ноутбуком и письмами. Пьер каждую ночь писал письма, и на прогулке мы заезжали на почту купить марок и отправить новые. На лампе висело и моё письмо с севера, я узнала по почерку, но прочитала, как не своё, о безымянном острове и далёких сугробах. В кабинете также стоял компьютер, и рабочий стол занимал полкомнаты, в остальной росли и старели бумаги, издательства, стихи. Но цивилизация здесь оказалась нерабочей… Я позвонила Володе (ему всё-таки было приятно, что труды по состыковке меня с Пьером увенчались тугим, почти свинцовым успехом), в точке переполнения, и он сказал: «Ну, не знаю… Ну, подойди к студентам в библиотеке, где мы встретились, возле вокзала, они сидят там, занимаются своим, помнишь?».
Конечно, помню. Когда-то я работала в библиотеке, где мы красиво всё же познакомились, и она отличалась от тулузской замкнутостью территорий. Каждая дверь со своим ключом, а в этой все пространства изнутри открыты. Вопрос, похоже, градостроительный. Тулуза, как и вся Европа, мала, и преграждать внутреннее ощущение не имеет смысла. Я представила свой язык жестов ещё и со студентами и решила удалить видео с Машиной пьяной исповедью. И записала исповедь Пьера, мотивировав это кощунство тем, что с Машей я ещё увижусь и смогу повторить то же самое в принципе с тем же количеством того же самого, а с Пьером, я, похоже, не увижусь больше никогда… Хотя, всё порой случается наоборот…
Свой мёд – Ваш мёд.
Моя комната – Ваш дом.
Не мой город – Ваш Хутор.
Мой мужчина – Мой дедушка.
– Моё?.. Не знаю. Писать.
– Вы пишите. Это прекрасно. Я чувствую принадлежать Вашему поэтическому миру. Вы должны писать, Вы должны издавать. Я мог бы Вам помочь, если позволите…
– Спасибо. Это благородно!
– Это важно иметь сборники везде. Не знаю, можно ли перевести Ваши стихи на французский, это было бы очень сложно. У Вас такая богатая рифма… Да, но можно по-русскому. У Вас в Украина или в Петербурге тоже. В Париже есть русская газета: «Русская мысль». Если Вы разрешите, могу послать им Ваши стихи. Я немножко скептик, они слишком консервативные. Для Вашей поэзии авангарда они будут смотреть как бы она была по-китайски. Всё-таки, почему не попробовать?..
– Можно, конечно, буду рада. – (Покатило какой-то волной какой-то эмиграции.)
– После издания Ваших стих надо сделать всё возможное, чтобы Вы читали публично, и даже то, что невозможно! Я знал когда-то очень давно директора Института Мировой литературы, Михаила Павловича Алексеева, он был великий ученый, знаток русской литературы в западных странах. Мне кажется, что он был из Одессы… Он, наверное, давно умер, это было уже лет 50 или 40 назад…
– Да, я хотела бы там жить…
– Так что же мешает? У меня было много польских друзей в начало, когда мы убежали из Венгрии, недалеко от Парижа, маленькое место, там были такие новые дома.
– Коробки.
– Они по всему миру есть такие. И наши соседы были поляки. Я не мог работать как преподаватель, потому что я был беженец. Scole… в школа я был тот, кто просто наблюдает детей во время пятиминутной перемены. Там была очень красивая девушка полячка Александра, и это также была семья, которая уехала из Польши от режима. Я понял, что это была дворянская старая семья. Я был очень влюблён. И потом однажды… Была компания, и был там молодой человек семнадцатого года…
– Семнадцати лет.
– И вот однажды она сказала, что ты не так себя представляешь. Потому что он спрашивал своего отца, который работал в какой-то городской полиции, – кто я? как я? И отец дал мнение, что я в Венгрии был левым коммунистом и так далее. Выходило, что в охранке всё известно. Это самое большое полицейское государство мира, если где-то ты есть тайно. Органы всегда знают, где ты. Мы avec Марико поэтому уехали из Будапешта, потому что поняли, что наша жизнь в опасности. 56 год – это была интервенция Советского Союза, оккупация. Я считаю, что 45 год – это было освобождение вопреки сталинизму. Они освободили, и в 56-м они заняли, так сказать. Значит, мы уехали. Bon… Три дня позже мы очутились Vienne, Австрия.
– Вена.
– Первым делом я пошёл во французское консульство, сказал, кто я, что мы хотим ехать в Париж, потому что я родился в Париже, у нас там есть дядя и родственники по матер..ской.. материнской линии, и секретарь что-то нам сказал – он всё знал насчёт меня. Там был импровизированный лагерь для венгров, потому что было почти сто тысяч венгров, которые побежали на Австрию, и даже больше. Он всё знал. Там были люди, молодые, можно сказать фашисты, потому что во время 56-го года первым делом, что те, кто были на улице… Они открыли культурно, всё было в самом деле смешано. В тюрьме были и жертвы режима, как многие думали, но были и просто бандиты… И когда мы были в Вене, мы поняли, что эти молодые люди могли убить своих других людей… Они сказали нам: вы это и это, у вас есть дядя в Париже. Но они дали мне 400 шиллингов, какую-то гостиницу, в любой следующий день они делали билеты для самолёта. Это было интересно… Да, у вас есть oncle, вы вроде работали в университете, есть тут красивый город… Лавелье… Там они организовали такой временный дом для венгерских юношей, кто бежали, может быть, из тюрьмы. Марико и я, мы работали как школьные надзиратели. И один молодой человек рассказывает другому: У нас был такой профессор латинского языка, мы его не любили, и в один хороший день мы его пустили в колодец.
– Колодец.
– И они разговаривали так спокойно об этом, ха-ха, своих опытах. И тогда я понял, что это молодые, кто убежал из закрытого места.
– Колония?
– Да, был такой русский писатель, Макаренко, кто писал о таких явлениях. Это было начало, чтоб Вы поняли, что есть беженцы.
– Да… Как будто ещё не родилась…
– 56-й год в Венгрии – это трагично, есть много противоречий. Восстание против этих вещей морально, но в то же время там были и националистические элементы, и даже уголовные, и были левые… страшная путаница. Во Франции мы поняли, что есть правая, очень правая, почти фашистская политика. Эти молодые люди будто сказали нам, что мы герои, потому что мы бежали. В Париже на стенах повсюду была надпись белым мелом: Будапешт! Будапешт! Сначала мы думали – прекрасно, все наши празднуют, но очень быстро поняли, что это почти фашистская сторона. А сейчас я думаю, что время исторической эпохи – это мы в начале III мировой войны. Что Вы думаете о режиме?
– Пьер! Вы решили украсть или украсить расставание?
– А что эти девочки в храме – оппозиция? Я читал, они были заключены в тюрьму, в страшных условиях.
– Какая оппозиция? Какие условия страшные? Пьер, это игра предрассудков. Грязная акция.
– Почему грязная?
– Они осквернили храм. У нас же нет института духовной полиции.
– Вообщем, если бы Вы были в Москве, Вы бы голосовали за Путина.
– Я нигде никогда не голосую. Это бесполезный, ненасытный спрут. Всё, что я могу, – это написать слово. Вам, как писателю, должна быть близка такая позиция.
– Государство – это я? Да, политика – это соревнование людей, которые хотят власти. Это похоже и во Франции.
– С другой стороны Вы же знаете, бунт в России опасен. Дай Бог удержать, а Вы говорите… Только бы не было войны.
– Да, хуже, чем некий режим фашист, – только все эти административные дела. Это отвратительно! Надо представить кучу документов: кто я? кто Вы? Почему я Вас приглашаю? и так далее… Франция не есть демократическая страна! Это личное дело, что они контролируют. Но я не капитулирую… Да… да… милая Ира… Фатальный круговорот всех событий. – (Улыбается в грустную от разлуки бороду, которую хочется пушисто погладить. Но Вы не мой дедушка. И мы будем гулять и читать, собирать шишки, кататься на пижо и философствовать у душа, но я не останусь с Вами). – Я ещё буду жить. Я люблю Вас, и хотел бы, чтобы Вы остались, я могу спрятать Вас в шкафу.
– О-о! С подзорной трубой под кроватью и афишей Шагала над – почти не страшно. А если перевернуть каноэ… каждой твари…
– Мне нужно жениться на Вас! Я смогу тогда во всём оказать Вам помощь. Вы будете так иметь французское гражданство, французский паспорт, и можете путешествовать свободно. Я родился в Париже, но я венгр, мой родной язык – венгерский. Мой отец был художником, моя мать – швеёй. Она очень гордилась своим мастерством и тем, что она работала в Париже.
Я перенеслась в заброшенное помещение на первом этаже, где затишно царил склад Двадцатого Века, унесла на память графит, купленный в Париже в 21 году… чудесный графит… прелесть…
– Я подумаю… обещаю…
– Но Вы замкнута. Пожалуйста, будьте более активной. Вы не дали ключ к Вашей личности, Вы будто бы ранены и легко осторожны. Я другой, может быть, что Вы права… Я думаю, это лучше жить опасно, не щадить себя. Вы должны помнить сказку Вашего предка Салтыкова-Щедрина о рыбке карасе: она боится всего. Но я не лишний человек и не карасик. Скорее… История любви с опозданием… Дон Кишот. Буду страдать молча… Счастья тому счастливому, с которым Вы не одна… прекрасное выражение. Слушайте старика: любовь всегда должна идти в единстве с почтением другого или другой. Любовь без почёта – это существует у всех животных. Это только люди сделали огромное открытие: Любовь и Почёт другого!.. Вы не хохочете только из вежливости – это правда?
– Я мою посуду.
– У Вас хорошая душа. Вы настоящая красавица малой России.
– В фартуке и с французской булкой?
Я повязала, как юбку, Пьеров венгерский платок. Всё было и хорошо, и неуютно, потеря, всё во всём, во всякой мелочи, в каждом столкновении, звуке…
Я обещала подумать. Внучка… Отбродившая по русским полкам… И это я, конечно, я, воодушевлена, мне всё нравится, и мастерская, и дерюги самотканые, и диски европейские, и маски ненастоящие, из Швейцарии, висят…
Мы не успели попрощаться, Вы заснули, пока я собиралась, не те светофоры, и павлины по солнцу через дорогу, и билета нет – ПОЧЕМУ? – и мне указывают пальцем на открытый вагон… это секунда смерти, стоячая натянутая тетива… и я с рюкзаком, сумкой, пакетом с альбомами влетаю к Вам не обернувшись в этот тишайший поезд, впервые на заплатив, но я отчаянно готова была на пальцах объяснить, почему… Я хотела что-то украсть, но у меня проверили лишь коробочку из-под икры с Вашим сыром и тряпочкой от скульптурной пыли, которая выскочила при детальном осмотре, как чёртик из табакерки… Поля, Поль, Пиренеи, я увлеклась и опоздала на границу и забыла всё, кроме русского… Я держалась за горло и не могла объяснить, почему я не должна здесь остаться, почему?.. Мой русский слепил глаза, мне писали на бумаге четыре цифры – время должное и время фактическое, но без правил, как-то по-французски всё же пропустили… как фатальный авторский знак… Тонкие всё же существа – птицы! Так глубоко и неспешно пересекают они не остановимую теченьем эпох трассу. Перья, колья, отметины Души… Теперь я смотрю – над… и… каждой весной… утром… оказываюсь рядом… Дон День Динь будет страдать молча. Bon………………………………………..!
P.S…
Посвящается PTR
DNR
ФРАНЦУЗСКАЯ ТЕТРАДЬ
Венгерская цыганка курит трубку
Груша падает медленно в саду
Время и спугнувшейся косулей
Исчезает… Ореховый лист летит на косу
Вступает прибой
И ворошится комом
Лепет венгерской цыганки
Шёпот: А кто Вы такой?
Смелый, смешной, великий
Кто Вы – по самому дну
Так первозданно юлите
Как прибегаю к холсту
Верьте, на душах цыганки
Копоть утери жжёт
Весь кипарис судачит
Весь Монтескье поёт
И она вытягивает губы
По старой привычке
Во сне гуляя
На инструменте обычном
Блокадное рондо
Необычно играя
Переспаривая наболевшее
Возраста пограничник
Под французским магазином
Почти что хищник
Как будто для стиха
Необходима драка
Для сиденья – стул
Для стула – …
