О ДжеНиМе
«Что такое ДжеНиМа? Только всполох, только сочетание звука и тела – и в то же время активный лит. проект трех очёнь разных и очень близких авторов. Три женщины, три поэтических реки, три представления “о времени и о себе”. Три проекции. ДжеНиМа – это и Алексей Турбин, ушедший в литературу, и Родион Раскольников, отложивший топор. Тезиса, собственно, два – “худой мир лучше доброй ссоры” (отсюда пацифизм) и “слово не оружие, но совесть” (отсюда “тяжесть лиры”). Таким видит проект Джен. Как его видят Ника и Марина, как-нибудь расскажут они сами. Если захотят», – Евгения Джен Баранова.
«ДжеНиМа для меня – три ракурса женской ипостаси. Триада богинь – Артемида, Афродита и Афина, три Мойры – хранительницы и вершительницы судеб, три грозных сестры – Эвриала, Медуса и Сфено. Все разные – и слогом, и пониманием, и звучанием. И в то же время триада создаёт гармонию, безупречное равновесие. Ло-ли-та… Дже-ни-ма!», – Ника Батхен.
«Главное, чего я жду от нас – это не дать нам, в первую очередь (ну и тем, кто этого не хочет вместе с нами) превратиться в представителей депрессивно-захолустного региончика огромной страны, со свойственным таким углам ограниченным примитивно-патриотично-восторженно-мещанским мышлением и “творчеством”. В этом же дышать невозможно… Чувствую себя недобитым дворянчиком, гнилым интеллигентом и недорезанным декадентом. Да мы такие и есть, наследники Серебряного века», – Марина Матвеева.
МАРИНА МАТВЕЕВА
***
Расплаканная словь поэтящей души,
где урвала любовь – вцепись и опиши.
Как пожилой маньяк, мечтающий о зле,
вроди её в маяк, светящий на селе.
Чтоб тётки между вил кудахтали о ней,
как будто у любви другого смысла нет,
чем ляскать на устах прыщом на языке.
Где сумасшедший птах птенцов топил в реке,
полуголодный ёж пожрал своих ежат –
там ты не устаёшь словьём пахать и жать.
Возвышенный мак-мак… В хлеву из-под коров
выгрёбывалась, как воробышек, любовь,
пыталась улететь, захлебывалась в…
Из проточелюстей выплевывалась ввысь.
И всё-таки спаслась, взвилась поверх стволов!
Без хвостика и глаз. Зато без слов, без слов!
Не видя, полетишь? А ей ещё на юг.
Квохтали бабы: «Ишь!» Мечтали бабы: «Ух-х…»
И малость в стороне, силёнкой будто вровь,
летела рядом с ней расплаканная словь:
«Устанешь, упадёшь, уснёшь в чужом саду,
отяжелеешь в дождь – и я тебя найду.
На северах, югах, вершина ли, вулкан –
не плавок на ногах да липок мой капкан…»
Восторженная гнусь поэтящей души,
где урвала войну – вцепись и опиши.
Где голод и чума, где молятся всуе –
возвышенный мак-мак. Воздушное суфле.
И так оно летит, покрытый ночью скат,
со звёздами в горсти, с луною у виска.
И так оно плывёт, полнеба загребя
под волглый свой живот: «Куда я без тебя?»
***
Вновь по улицам города возят мессу
поклонения богу неандертальцев.
Я намедни сказала сему процессу:
«Вот глаза мои, но не увидишь пальцев», –
и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,
вышивая оттенки для скепт-узора
социолога, плавающего в лаве,
будто рыбка в аквариуме – не в море,
где прекрасная юная менеджрица
привселюдно вершит ритуал закланья
женский сущности, сердца… Потеют лица,
и у почек несвойственные желанья,
и у печени в самом её пределе
пролупляется гордость так малосольно…
У дороги, роскошный, как бомж при деле,
серебристый от пыли, растёт подсолнух.
Он кивает ей: «Дева, менеджируешь…
Вот и я тут – питаюсь, а не пытаюсь.
Кто нам доктор, что сити – не сито – сбруя,
пылевая, ворсистая, золотая…
Кто нам Папа и все его кардиналы,
кто нам Мама, пречистый её подгузник,
что кому-то премногого стало мало,
что кому-то и лебеди – только гуси.
Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,
как вины: ты – какая-то не такая…
Не рыдаешь без сумки из крокодила…
А всего лишь гердыня – и ищет кая.
Он придёт, пропылённый, как я, бродяга.
Он придёт – и утащит. Туда, где надо…»
Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.
Нечем даже полить тебя, цвет без сада.
Нечем было б утешиться, кроме вер, – да
нечем даже развеситься, обтекая…
Вновь на улице города злая Герда
раздаёт нам визитки… «Какого Кая?»
LOVE SAPIENS
Агапе без эроса – экое скучно…
Наверное, это не для человека.
Безбожно-безножно, ненужно-недужно
ты стал мне духовной любовью-калекой,
чтоб каждая мысль, наполняясь тобою,
себе удивлялась – отсутствию чувства,
чтоб дикие травы, мешаясь с прибоем,
точили отраву на ложе Прокруста,
чтоб оный Прокруст отрубал мне не ноги,
а дух от души, да и разум от тела,
чтоб, глядя в глаза твои, ярки и строги,
я больше от них ничего не хотела,
поскольку к зачатию ты не способен,
ни лишних детей, ни бездонных страданий, –
и только подходят в рифмической сдобе
воздушные пасхи моих мирозданий;
колючие крошки моих философий,
зачем-то рассыпанные по постели,
мне спать не дают. …Разгоняется кровь и –
с трамплина! свечой! – в тихий омут. Поделим
с тобою мы сферы влиянья на Вечность:
ты пишешь во мне – я зову тебя Музом.
И всё. Остальное – не для человечьей
природы. Отделавшись лёгким искусом,
тяжёлым искусством ты будешь наказан
за то, что другой человечек на свете
живёт – он отдал бы всё скопом и разом
за то, чтобы сущность мою обесцветить
духовной любовью – холодною меткой
своею, чтоб «музить» мой творческий зуд, – но
он ходит под кличкою Homo Erectus.
Я только тебя называю Разумным.
…Абзац!..
Целый мир отупел в одночасье!
Единственный Разум – на сотни парсеков!
Наверное, это и может быть счастье…
Которое явно не для человека.
ВЕЩЬ В СЕБЕ
Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…
Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.
Когда мне открылось, что разум и воля – превыше страданья,
Возвышенней самой возвышенной боли – её обузданье.
…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью,
Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…
Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.
А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно моё превращенье!
Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!..
…Ещё бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…
***
Туча-ча-ча танцевала в лучах
звёздных, в прозрачной пыли.
В каждой дождинке сгорала свеча,
не достигая земли.
Анна стояла в открытом окне,
прыгнуть готовая вниз.
Гром аплодировал ей в вышине,
ночь вызывала на бис.
А под окном, запрокинув белки,
плакал святой Николай, –
тело из секонда, бомжий «прикид», –
о не уставших тепла.
Мёрзла у дома, в облипке из лохм,
реинкарняжка в углу, –
о не отысканных тёплым теплом,
о незнакомых теплу.
Туча-ча-ча извивалась в шелках,
как стриптизерша, к столбу
льнула фонарью. Работа легка –
выраздеть чью-то судьбу.
Анна оделась, захлопнула ночь,
тапочки на ноги, шарк…
Угол у дома встряхнулся спиной
и потрусил через парк.
Анна напрасно пыталась прилечь
в гжель утропических слив…
А под окном у святого из плеч
два одеяла росли.
***
Я люблю тебя хуже чёрта.
Я хотела б иметь твой постер –
фрескостенный обой бумажный,
чтобы каждое утро: «Здравствуй!»
(Никогда не любила мёртвых…
Ни один мне не был апостол…)
И по маленькой мне чтоб в каждом
из зрачков твоих стокаратных.
Нарисую себя я в круге,
как да-винчевское распятье:
руки врозь, ну, а ноги – слитно,
как наречие «в одиночку».
Чтобы эти живые суки,
вылезающие из платьев
для живых кобелей, в безличном
вдруг почувствовали отсрочку
от блаженства как развлеченья,
от прозренья как нарковштыра,
от Спасителя в грязных дредах,
от незнания как покоя…
…От несбыточного ученья
о леченье больного мира,
переделанного из недо-
della nova своей рукою.
Я боюсь тебя хуже Бога.
Я хотела б иметь икону:
мироточием озадачит –
мне поверится: на прощанье
будто ты обо мне немного
рисовал на стекле оконном
изумрудным мечом джедайским
полуподпись под завещаньем.
Догорели уголья донной
лавобездны твоей – финиты,
и комедия в стиле Данте
рассмешила грудного зверя.
…Есть одна у меня икона –
холодильниковым магнитом:
Бог – еды моей комендантом.
Остальное я не доверю.
Моно-ЛИТ
…Я не люблю людей.
И. Бродский «Натюрморт»
Бог – это потолок
комнаты надо мной.
Если мне нужен Бог,
стану его стеной.
Лягу я на кровать
комнаты без окон.
Не на кого плевать –
я не люблю икон.
Плюнешь на потолок –
инда себе на лик,
ай да себе на лоб,
токмо себе и крик.
Как откричит, поймёшь,
как бесполезен он.
Бог – это пото-ложь
комнаты без окон.
Хоть привались к стене,
хоть на полу отвой –
разницы, жено, нет –
дом. Потолок. Он твой
щит от земных потерь,
кокон земных забот.
Он говорит: «Я дверь,
люк и подземный ход –
лишь проруби! Давно
нет топора – грызи.
В комнате есть окно,
просто оно в грязи.
Мой! И увидишь свет,
Драй! И услышишь слог.
Глаз отвечает: «Нет.
Вижу: ты – потолок».
2.
Спи, нигилисте. Спят
все. Но приходит зло –
«Господи!» – и опять
ликом – на потолок.
Инда не лбом об пол –
ай да монаси в ряд.
Не от духовных зол
на потолки глядят.
Если б хоть пустоту
буддову – без идей…
Мать вопиет Христу:
«Сын ты мне или где?»
Тот, кто лежмя стоит –
дослеза извести…
Бог – это монолит.
На тебе – извести,
люстры тебе, лепнин –
пусть отвлекают взор.
Если ты мне не Сын,
значит, ты просто вор.
Инда взлечу, горда,
ай да над головой!..
Он отвечает: «Да.
И потолок я – твой».
