Однажды, стоя на платформе метро, я обдумывала предстоящую лекцию и почти бездумно разглядывала ставших уже привычными диковинных птиц с женскими головами, изображённых на стене. Вдали начинал светить огнями приближающийся к станции поезд. Грохот и вибрация усиливались, люди подтягивались ближе к краю платформы. Моя память блуждала по лабиринтам славянской мифологии, и неожиданно мне подумалось о том, что птицы, скорее всего, — это символическое изображение души. Как иначе мог человек прошлого графически изобразить нечто летучее? Только с крыльями… Неожиданно я увидела, как внизу, между шпалами, копошится маленькая мышка. Она никуда не торопилась и, кажется, абсолютно не замечала, что происходит вокруг. Ветер, гул, движение на платформе десятков людей, страшный грохот приближающегося поезда — а мышка не спешила укрыться и безмятежно сновала у шпалы. Её не пугали ни свет, ни ветер, ни грохот, ни громада движущегося на неё металла, ни толпа шумящих людей. Привыкла?
Да, и мы — люди — привыкаем к любым условиям и ситуациям — к работе в метро, в шахтах, на скорой помощи, в моргах, в горячих точках… Живые организмы мутируют, приспосабливаясь к высоким температурам, к удушливым запахам, к ядам… Приспосабливается и психика: к стрессам, к нагрузкам, к адским условиям. Крохотная мышка — знак того, что живые существа есть даже там, где, казалось бы, им быть невозможно. А там, где есть жизнь — всегда возможно соседство родственной души.
Вспомнилась мне тогда ещё одна картина, только написанная маслом на холсте. Впервые увидела её, будучи в кисловодском музее Н.А. Ярошенко, и после этого она надолго стала обложкой нашего журнала на порталах «Хронос» и «Русском поле» (об этом, возможно, помнят те читатели и авторы, кто был с нами в начале 10-х гг. текущего века): на картине изображён поезд, только арестантский, и люди, из окна любующиеся, как своими крохами со свободными птицами делится ребёнок, похожий на ангела — ребёнок, сидящий на руках у матери, будто срисованной с «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Не случайно это полотно под названием «Всюду жизнь» вызывало ассоциации со словами Ф.М. Достоевского о том, как на каторге он сумел не озлобиться и, придя к вере, разглядеть в «чёрненьких» каторжанах «золото народной души».
Безусловно, русская культурная традиция — будь то в литературе или в живописи — насквозь пропитана состраданием, милосердием и братским чувством родства с ближними и дальними.
Рассказы Татьяны Ливановой, представленные ниже, в полной мере продолжают эту линию: в них есть искренняя душевность, человечность, добросердечность, чуткое отношение к живому существу — пусть даже совсем крохотному; полнокровно ощущается уважение к чужой жизни, любование её достоинством и красотой и, конечно, признание за каждым дыханием священного права быть. Как же это нечеловечески сложно — в празднике, в обыденности, в любых обстоятельствах, в лабиринтах ужаса и зла, в чёрных тоннелях предательств и подлости оставаться человечным, любящим и внимательным к тем, кто рядом!
И кто знает, может быть, когда-нибудь, совсем неожиданно в вашей памяти, дорогой читатель, всплывут милые незатейливые картинки, схваченные чутким профессиональным объективом и внимательными глазами автора — моменты бесконечной жизни рядом с нами, будь то спасение маленьких прозрачных детёнышей ящерицы, многоголосое пение лягушек или полёт прекрасных лебедей. Пожалуй, неслучайно Николай Александрович Ярошенко хотел дать своей картине «Всюду жизнь» другое название — «Где любовь, там и Бог».
Ирина КАЛУС
Мышиное братство
Кот из дома — мыши в пляс, говорит русская пословица. Случилось однажды и в нашем доме такое вот временное «кошачье безвременье». И мыши нас тут же одолели! В шкафчике с крупами наводят порядок, из угловых щелей попискивают, по кроватям и столам прытко бегают. А главное: безбоязненно оставляют повсюду свои следы и едкий запах.
А кошечки у нас всё нет и нет...
Накупили мы в хозмаге мышеловок разных размеров и расставили их, вкупе с «бесплатным» сыром, в местах наибольшего скопления мышиных масс. Дело пошло на ура: срабатывали капканчики исправно. А поскольку мышки были совсем не сказочные, а очень даже реальные мелкозубые вредители и разорители, то угрызения совести нас посещали редко.
Но один случай врезался мне в память. Слышу — хлопнула мышеловка на кухне, и пленница, как всегда, забилась, запищала. И тут же, в унисон, прозвучал новый писк — похожий, но другой. А потом еще один...
Глянула я под стол — и увидела картину, которую никогда не забуду: бегают вокруг пойманной мышки две ее соратницы, суетятся, хлопочут в бесполезных попытках освободить пленницу. И при этом что-то ужасно на своем языке кричат — видно, оплакивают обреченную...
С той поры мы не ставим мышеловок. Но кошку, конечно, завели: куда же без нее.
Вспоминаю иногда тот случай — и думаю: даже мыши друг за дружку горой стоят! А мы?
Ящерки в тазу
Не первое уже лето — и почему-то всегда после гроз с сокрушительным ливнем — обнаруживаю в тазу под стрехой крохотных, почти прозрачных ящерят — деток ящериц. Почему прозрачных? Они настолько малы, что сквозь тонюсенькую кожу просвечивает вся линия позвоночника, от изящной головы до нежного хвостика. А лапки-то, лапки — с узкими загнутыми коготками на пальчиках — словно нарисованные... Каким же образом такие крохотунечки попадают в мой таз?!
Вдоль бревенчатой стены дома, до самого проема входной двери, тянется полоса разнотравья. Тут и кружевная вязь тысячелистника, и зонтики луговой герани, и желтые мордашки львиного зева, и острые, как скальпель, ленточки пырея, и зернисто-бархатные бутончики полыни… Под ливнями всё это содружество покорно клонится ниц, опускаясь частично и в подставленные нами под крышу тазы с ведрами. По-видимому, с этих-то стебельков и соскальзывают в воду ящерята.
Обычно я обнаруживаю их по утрам у кромки таза, недвижимых. Когда увидела впервые — горько стало: вот она, ни за что ни про что загубленная жизнь небезразличных мне с детства несмышленышей… Как же велика была радость, когда, колыхнув таз, разглядела зашевелившиеся лапки и вильнувший хвостик — барахтается! Жив малюсенький!
Выловила его осторожно и — на теплый камень, на солнечные лучики. Пообсохла малявка и поползла-поползла по камешку, а с камня — на травинку, и нырнула в гущу зелени. А я — подсмотрела редкие кадры фотоаппаратом.
Следующим летом смотрю: кто это? На том же камне, возле дома, нежится под солнышком... Она, она, чуток подросшая за год моя «зверушка-ящерушка»! Выжила все-таки!
Впоследствии такие купальщики-одиночки почти каждое лето оказывались в переполненном тазу, и каждый раз оказывались счастливо спасенными мною. Но однажды, в начале августа, я увидела не одну, как обычно, послегрозовую крошечку, а сразу четверых! Причем было это так: мое внимание привлекло нечто мозаичное в тазу, в форме товарного знака «Митцубиси». Присмотрелась: а это три ящерки сплелись в «трилистник»! А неподалеку еще и четвертая: у края таза воду заглатывает, словно вознамерилась весь таз выпить для спасения подружек.
Аккуратно переложила я всех на мокрые листочки и на траву. Малютки замерли, капли воды скатывались с хвостиков. Спустя мгновения зашевелились тельца. И вот уж ящерята глазенки таращат, обсыхают. Мне удалось троих заснять на фоне зелени, а четвертая подружка где-то в зарослях замаскировалась.
Спустя пару-тройку часов на обсохших листьях и стеблях было пусто. Ушли мои подопечные куда-то в привычную норку, к маме. Или к мамам, каждая к своей.
А примерно через недельку жарких дней августа я обнаружила перед домом и в тени гаража буквально «парад ящериц». Одна, вторая, третья… снуют вперемешку: кто по земле, кто взбирается на камушки-голыши, кто вползает в расщелинки фундамента. Но самое удивительное — все черного цвета. Никогда ящериц такого окраса я не видывала. В моем сосновом кужерском детстве, в солнечно-лесной республике Марий Эл, ящерицы водились только двух расцветок: зеленые или серые, с коричневато-черной «татуировкой» по бокам. А вот, оказывается, существуют и черные. Может быть, потому, что не лесные они жители, а — придомные?
Большие концерты
Весенняя пора прекрасна многоголосым пением… но не одних только птиц, а еще и лягушек. Откуда они берутся даже в непроточных водоемах и больших лужах, биологи ответят, наверное, точно. А мы с внуками, когда в оттаявшем пруду под окнами начинает что-то шевелиться, просто пытаемся разглядеть там жизнь.
«Это лягушки, — объясняю я мальчикам. — Зимой они спали в так называемом анабиозе. Они замерзают и становятся как ледяные сосульки или комочки. Но с весенним теплом оттаивают, отогреваются, начинают двигаться. И запевают свои песенки!»
Каждый, кто хоть раз оказывался в местах обитания лягушек и жаб, наверняка заслушивался их весенними концертами под открытым небом. Мотивчик простенький и слова нехитрые, а поневоле заслушаешься:
— К-р-р-р, ку-а-а, ку-ва-а-а-а…
— Кррр-р-р! Тчтчтч-ч-ч! Ку-а-а, куу-ввва-а-а, куу-ввв-а-а!..
Подражание воронам? Или зов почти человеческий?
— Ку-у-ма! Ку-ма!..
— Куу-да? — и такое услышишь, если с фантазией прислушаешься.
Да что там, и без всякой фантазии всё понятно:
— Весна пришла! Пришла весна! Просыпайтесь от зимней спячки! Все, все, все!..
И вот уже коричнево-зелеными лягушками полон пруд. Только зыбь по воде да круги расходятся от их прытких игр, прыжков, ныряний. И попробуй различи, кто есть кто в общем хоре этих оптимистичных концертов — впечатление такое, словно вся «бугристая» от сотен высунувшихся голов вода — поёт!
Спустя несколько дней в пруду ненадолго появляются розово-бордовые островки лягушачьей икры. Они «растают» буквально за сутки. Промелькнут еще десять дней — и вот уже в теплом тинистом мелководье снуют, волнуются, кишмя кишат тысячи головастиков. Эти юркие обитатели прудов, болот, рек, озер через четыре месяца превратятся в забавных лягушат. Но только через три года эти крохотульки станут совсем-совсем взрослыми…
В борьбе с комарами, мошками и другими надоедливыми насекомыми эта огромная квакающая армия нам очень полезна!
Плыли рядом
1991 год, июль, жара. Мы — я и моя десятилетняя дочка — вторую неделю отдыхаем в станице Старопавловской Ставропольского края. Каждодневное место нашего отдыха — огромный пруд, в котором взрослые и дети находят хоть какую-то прохладу, защиту от палящего зноя.
Купаться я люблю, могу хоть час, хоть два держаться на плаву в спокойной воде. При этом предпочитаю находиться подальше от гущи купальщиков. И вот как-то под вечер, нежась в теплой и словно бы шелковистой воде, не близко и не далеко от берега, слышу: на берегу какой-то гвалт поднялся.
Слегка обернулась, и краем глаза вижу: вся толпа на берегу глядит на пруд, откуда выскакивают купальщики, размахивая руками. Все что-то громко кричат — и как будто даже и мне. Но это вряд ли, думаю я, — в этой станице меня мало кто знает.
А где же дочка? Ага, вон ее головенка виднеется у самого берега. На глубину моя Машутка не заберется, потому что плавать едва-едва научилась. Значит, всё с ней в порядке. Отвернулась я, на спину перевернулась — и полеживаю себе в теплой водичке, изредка пошлепывая по ней руками и ногами.
Но вопли всё громче, и я различаю, наконец, о чем люди кричат.
— Змея! Змея!.. — и показывают руками на меня.
Кто змея? Где змея? Кручу туда-сюда головой — и верно: справа от меня, на расстоянии в метр-полтора, плывет, извиваясь, нечто длинное и довольно массивное, по цвету серовато-зеленое, а может, даже и черное...
Змей на свободе я видывала только в лесу, на тропках или в кустах, либо на пеньках — да и то всего лишь несколько раз в своей жизни. А сейчас, в пруду, конечно, порядком струхнула. Вдруг эта серовато-зеленая метнется ко мне и ужалит?
Но внутренний голос подсказал твердо: не суетись, не бросайся прочь сломя голову. Я потихоньку стала отгребать от плывущего пресмыкающегося — да ближе к бережку, к бережку…
И отплыла! И нащупала дно ногами. И вышла, чуть не без сознания, на твердый берег. И долго еще потом, крепко обнявшись с перепуганной до слез дочуркой, провожала взглядом длинное извивающееся существо, чернеющее на тихой водной глади.
Лебединый пролет
Плывущие по воде лебеди вряд ли кого удивят: они на водоемах зоопарков и зеленых городских зон — завсегдатаи. Реже можно увидеть этих горделивых птиц вне населенных пунктов — чаще всего в заповедниках.
Таких чудесных мест немало в Прибалтике. Поэтому я, бывая в тех краях, постоянно встречала плавающих лебедей то здесь, то там.
В Латвии моя корреспондентская жизнь была полна завораживающих поездок по заповедным местечкам Курземе и Видземе. Больше всего я обожала Турайду с ее далеко видной окрест краснокирпичной башней. Ах, какие красоты открываются кругом, если подняться по узкой-узкой винтовой лестнице на самый верх этой башни! Чего только не увидишь мысленным взором в окружающих исторических далях…
Туристская тропа вьется по лиственному парку, мимо известной всем влюбленным пещеры Гутмана, мимо прекрасного озера в низине. И вот именно по его глади, когда бы я ни направлялась к Турайде, неизменно плавали две пары (а то и больше) лебедей — белых и черных. С устрашающей силой хлопая крыльями по-над водой, они, завидев людей на тропинке, сразу же устремлялись к ним. Казалось, еще мгновенье — и сшибут тебя своим натиском. Но птицы резко тормозили у кромки берега и тут же картинно изгибали шеи: попрошайничали. Получив ожидаемую подачку, величаво отчаливали вглубь водоема.
Увы, повсюду одно и то же: всякому живью нужен корм...
Но вот чтобы увидеть этих водоплавающих в небе — такое мне даже не приходило в голову! Однако — случилось, и вовсе не в заповеднике. Однажды, под ранний вечер, любуясь цветочным ковром возле домика в отдаленной от Риги деревне Свитене, я услышала непрерывно нарастающий, какой-то прерывисто-шелестящий и как бы хлопающий звук. Он приближался ко мне слева-сзади. Я резво обернулась — и чуть не ахнула: чуток выше уровня крыши величественно нависли надо мной огромные белые птицы.
Неспешно, как бы с ленцой двигая крыльями, они летели на закат солнца. Этот медленный бреющий пролет в размашистом веере рдевших лучей заворожил меня до онемения. Не сразу даже поняла, что это летят именно лебеди: так прямолинейно были вытянуты их обычно изогнутые шеи, так широк, мощен и шумен был редкий взмах крыльями, так уверенны были эти птицы в своем полете…
Четыре распластанных шелестящих силуэта заняли добрую половину неба. Такие красивые, такие массивные — и такие бесстрашные: летели поразительно низко над землей, ничего и никого не боясь!
Вот уже третий десяток лет пошел с той поры. Но всякий раз, наблюдая весенние и осенние караваны журавлей либо гусей, я вспоминаю тот удивительный, всего лишь однажды в жизни виденный мною лебединый пролет. И почему-то именно о нем я думаю, когда случается мне видеть «Русских витязей» или «Стрижей», скользить взглядом по армаде СУ-27 или СУ-34, этих серебристых, длинношеих и словно бы клювокрылых машин…
