Бремя мировой истории
Некоторые гении были убеждены, что являются Вестниками особых знаний и Проводниками новых взглядов, необходимых для дальнейшего развития человеческой цивилизации. А вот композитор Александр Скрябин искренне считал себя Мессией, которому под силу изменить не только земное существование, но и вселенское!
Все творческие личности, о которых я пишу, оказали на мою жизнь определенное влияние, и капельмейстер мира — творец грандиозной светомузыкальной мистерии — не исключение.
Во время воинской службы в Москве я не единожды проходил по Хитровскому переулку мимо флигеля усадьбы Лопухиных, не зная того, что в этом доме родился один из самых загадочных русских композиторов XX века Александр Николаевич Скрябин. Буквально в семидесяти метрах от указанного здания я десятки раз стоял ночью на посту в пятиэтажном доме № 2, который называли «Дом Остермана».[1] На четной стороне переулка тогда находились объекты недвижимости Военно-инженерной академии, а в здании, где я нес караульную службу, жили и учились курсанты — офицеры, приехавшие в советскую академию из развивающихся стран.
Хитровский переулок, да и Хитровская площадь в то время носили имя Максима Горького, и о том, что эти места были как-то связаны со Скрябиным и Тютчевым, никто из командиров нашего подразделения не рассказывал.[2] Зато было много разговоров о Хитровом рынке, где до революции процветал бандитизм и куда съезжались со всей России уголовные элементы и бродяги всех мастей. Москвичи называли это место Хитровкой, и оно имело дурную славу. Тем не менее мне всегда нравилось бродить по тихим закоулкам, ощущая аромат дореволюционной столицы. С тех пор Хитровская площадь и идущие от нее лучами узкие переулки для меня самое любимое место в Москве. Оно напоминает о военной службе с ее тяготами и невероятными приключениями.
Я намеренно упомянул о Хитровке, чьи обитатели жили крайне приземленной и порочной жизнью, не помышляя ни о каком духовном перерождении. И то, что именно там родился Александр Николаевич Скрябин, указывает на роковую предопределенность — ярко флуоресцирующее сознание известного композитора с самого рождения диссонировало с грязно-блеклыми тонами окружающей действительности и было обречено существовать и развиваться лишь в иллюзорном мире фантазии. В этом была сила Александра Николаевича и одновременно его слабость: двойственность мыслей, чувств и поступков постоянно прослеживалась на протяжении всего жизненного пути. Но тогда, будучи солдатом, я ничего не знал о таинственных закономерностях в судьбе композитора. Да и, честно сказать, о самом Александре Николаевиче услышал случайно.
Однажды командир взвода подвел меня к интеллигентного вида старичку и, кивнув в его сторону, приказал: «Поступаешь в распоряжение Дмитрия Аполлинариевича. Перенесешь ему вещи и сразу же возвращайся в караулку». Старичок оказался бывшим преподавателем академии и жил в соседнем с постом доме, а «вещами» оказались несколько деревянных скульптур, которые нужно было перенести из его квартиры в подвал. Среди них была и метровая скульптура какого-то франтоватого мужчины. Дмитрий Аполлинариевич почтительно к ней притронулся и спросил:
— Молодой человек, а вы знакомы с творчеством этого композитора, мечтавшего изменить человечество?
Я пожал плечами: дескать, ума не приложу.
— Да, мой юный друг, — грустно произнес Дмитрий Аполлинариевич, — каждый день проходите мимо дома, где родился русский гений Александр Николаевич Скрябин, и мимо храма,[3] в котором его крестили, но вижу, что об этом вы даже и не подозреваете. Придется просветить, иначе «светлый эльф, созвучностей король» будет весьма недоволен. А теперь, товарищ солдат, слушайте и запоминайте, — начал свою неожиданную «политинформацию» полковник в отставке. — Александр Николаевич, считавший себя «существом абсолютным», словно бенгальский огонь искрился, слепил глаза и быстро прогорел, оставив после себя воспоминание как об изысканном фейерверке, запорошенном холодными хлопьями бесконечного времени. Биограф Скрябина Леонид Леонидович Сабанеев утверждал: «Были в богатом количестве “скрябинисты”, очарованные его музыкой, но “скрябиниан” не оказалось».
Дмитрий Аполлинариевич замолчал, щеки его зарделись, видимо, воспоминание о композиторе вызвало в его душе сильные переживания.
Привыкший за время службы к солдатскому жаргону и мышлению, я был удивлен такой литературно-философской манерой повествования и с интересом ожидал продолжения.
Вспомнив о моем присутствии, Дмитрий Аполлинариевич доверительно произнес:
— Завтра у нас начинается ремонт, но Скрябина мы давайте все-таки оставим в квартире, он меня укрепит. Остальные скульптуры несите в подвал, и потом я вам еще кое-что расскажу.
Когда «вещи» были перенесены, Дмитрий Аполлинариевич признался, что много лет назад написал о Скрябине диссертацию, но по ряду причин ее защиту пришлось отложить. Из дальнейшего рассказа полковника я узнал, что известному композитору и пианисту Скрябину была открыта великая тайна, которую тот всем объявлял. По его уверению, чтобы изменить мир, нужно соединить разные искусства и устроить великое представление, на котором должны присутствовать все народы, звери и птицы, созываемые огромными колоколами, подвешенными к небу. Когда это загадочное действо, называемое Скрябиным «Мистерией преображения», завершится, Вселенная изменится — станет совершенной.
— Вижу, вам все это интересно, поэтому я тоже открою собственную тайну, — загадочно произнес Дмитрий Аполлинариевич. — Скрябин не искал нового искусства, а хотел сотворить новый Космос, и вот тут мы с ним принципиально разошлись. Я понимаю, Александр Николаевич обладал уникальным воображением, был не от мира сего, но чтобы возомнить себя Творцом Вселенной — это уже слишком. Правда, некоторые современники Скрябина воспринимали его как Пророка, Гения-охранителя России, самого загадочного и мистического музыкального представителя символизма. Создавали красивый миф о его безошибочных предвидениях будущего и особой миссии композитора, говорили, что он не пережил бы и часа, узнав, что не напишет своей «Мистерии», но на поверку оказалось, что это всего лишь красивые слова. Я досконально изучил жизнь Скрябина и могу утверждать, что Александр Николаевич, к сожалению, не дотягивал до заявленных им идеалов. В этом и заключалась его трагедия — этого незаурядного человека подвела гордыня. Как говорят китайцы: «Небо о себе не говорит: я — высокое».
После этих слов Дмитрий Аполлинариевич глубоко вздохнул и напомнил, что мне пора «в караулку».
— Будете в увольнении, заходите в гости, — сказал на прощанье словоохотливый полковник и откланялся.
Будучи под впечатлением от услышанного, я взял в академической библиотеке книжку Л. Сабанеева о Скрябине и начал ее читать. Хотелось еще раз встретиться с Дмитрием Аполлинариевичем, но, к сожалению, не получилось. Через полгода срок моей службы подошел к концу, и отправившись на гражданку, я позабыл о великом композиторе. Прошли годы, и мне в руки вновь попалась книжка Сабанеева. Я подумал, видимо, пришла пора обратить свой взор на Александра Николаевича.
Идея фикс
Чтобы понять, насколько серьезно Скрябин верил в преображение мира, я решил повнимательней приглядеться к его биографии. Доверяя музыковедам, считающим Скрябина великим композитором и пианистом, я сосредоточил свое внимание на другом. Мне хотелось узнать, каким образом провозглашаемые Александром Николаевичем философские постулаты о преображении человечества влияли на его собственные чувства и поступки. Ведь если Скрябин считал себя сверхчеловеком, истинным мессией и взялся за такую великую миссию, то должен был соответствовать весьма высоким моральным и духовным качествам.
Будучи весьма одаренной творческой личностью, Александр Николаевич непрестанно создавал собственные мифы и легенды, в которые потом искренне верил. До 1903 года у композитора не возникало никаких четких доктрин об эсхатологической светозвуковой мистерии, направленной на изменение человечества, хотя идея всеединства и преображения мира тогда уже витала в умах русских философов и представителей творческой интеллигенции.
В 1873 году Владимир Соловьев написал:
«Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не таково, каким быть должно, — значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано».[4]
Наверное, подобное умозаключение и явилось для творчески впечатлительного Скрябина одним из толчков к собственному озарению. Однако композитор не обратил внимания на то, что известный философ не рассчитывал на мгновенное возрождение человечества. «Живого плода своих будущих трудов я во всяком случае не увижу» — писал Соловьев.[5]
Такая «невнимательность» со стороны Александра Николаевича не случайна — он обращал свой взор лишь на то, что его вдохновляло.
Об этом упоминает шурин Скрябина Борис Федорович Шлецер:[6]
«Он не был в состоянии относиться к предмету незаинтересованно, не хотел и не умел рассматривать его как таковой, но всегда он судил о нем и оценивал его по тому, насколько факт этот, событие, лицо, предмет благоприятствовали его целям и замыслам».[7]
Гипертрофированное самомнение и непрестанные фантазии непрерывно разогревали сознание композитора, который ни на что прозаическое не хотел отвлекаться. Такая позиция являлась глубоко продуманным и осознанным желанием — Скрябин намеренно убегал от окружающей действительности.
Как тут не вспомнить высказывание автора «Алых парусов»: «У Грина есть свой мир. Если Грину что-нибудь не нравится, он уходит в свой мир. Там хорошо, могу вас уверить».
Вот и Александру Николаевичу нужен был новый, отчужденный от всего остального, пусть и придуманный им самим мир. Скрябин наполнял его внеземными благоухающими запахами, неведомыми звуками и особо утонченно-чувственными ощущениями, чтобы забыться от частых потрясений, которые преследовали его на грешной Земле.
Многие почитатели, входившие в его ближайшее окружение, об этом догадывались. Не желая огорчать своего кумира, старались поддерживать ту атмосферу постоянной восторженности и преклонения перед его реальными и мнимыми талантами, в которой он предпочитал находиться. Домочадцы делали вид, что ему на самом деле под силу изменить человечество собственной «Мистерией».
Такое положение тревожило Сабанеева, он понимал: непрестанно играя в поддавки с обожаемым Александром Николаевичем, друзья окончательно отдаляют его от реальности, помогают находиться в придуманном сладостно-опьянеющем мифическом действе. В своих воспоминаниях биограф Скрябина откровенно написал:
«Иногда хотелось подойти к нему и сказать ему просто:
— Послушайте, Александр Николаевич, будем говорить серьезно. Ведь никакой Мистерии вы не напишете, а если и напишете, то все-таки будет это не более как одним из, допустим, великих, но “только” произведений искусства, не более того. Никакой дематериализации не будет и быть не может, никакого катаклизма вы не вызовете. Вы — великий русский композитор и удовлетворитесь этим званием».[8]
Поведение почитателей Скрябина понятно. Никто из них не хотел расставаться с «близостью к телу императора». Окажись, например, я в окружении Андрея Тарковского или Олега Даля, творчеством которых восторгаюсь особо, вел бы себя так же, как и те, кто был рядом с Александром Скрябиным. Ну а тем, кто все-таки осмеливался сомневаться во вселенских прозрениях композитора, сразу давали понять, что их пребывание рядом с великим человеком нежелательно.
К излишнему превознесению его способностей и особой роли в жизни окружающих Скрябин привык с детства. Бабушка и тетка, которые воспитывали Сашу, были в восхищении от всех его затей. Подобное отношение к юному Скрябину по ряду причин[9] сохранялось и во Втором московском кадетском корпусе, куда его в одиннадцать лет отдали учиться. Тепличные условия породили красивое, но изнеженное растение. Младшая дочь Александра Николаевича и Веры Ивановны Мария Александровна писала в своих воспоминаниях:
«Всю нежность горячей любви своей отдавала тетя Люба родному племяннику. Счастливым сделала детство его. Правда, он стал изнеженным, хрупким, непрактичным, не приспособленным к жизненным трудностям...»
Постоянная подпитка «его несомненной гениальности» родными, друзьями и почитателями делала свое дело. Скрябин активно зомбировал себя тем, что в состоянии изменить человечество — видимо, воображал себя богом, во власти которого судьбы миллионов людей.
Правда, иногда композитор не выдерживал того напряжения и ответственности, которую на себя возложил. Однажды он пожаловался Сабанееву: «Вы не знаете, как тяжело — как тяжело чувствовать на себе все бремя... все бремя мировой истории...»[10]
Тем не менее «всезвездности алмаз» гордился таким бременем: оно доказывало важность возложенной на него миссии. В последние годы жизни Александр Николаевич все-таки начинал догадываться о трудновыполнимости предстоящего действа: чтобы увлечь человечество, ему были нужны преданные соратники, те, кому он верил.
«Я ведь один ничего не могу, — печалился Скрябин. — Мне нужны люди, которые бы пережили это со мной, иначе никакой Мистерии не может быть... Надо, чтобы при содействии музыки было бы осуществлено соборное творчество...»[11]
Однако ни временные разочарования, ни всякого рода трудности не могли окончательно сломить волю Скрябина. Он не привык отступать, тем более от того, в чем убеждал себя сам столько времени.
«Каждому открывается та именно идея, которая была ему предназначена, — говорил композитор. — Бетховену была открыта идея Девятой симфонии, Вагнеру — идея “Нибелунгов”. А мне — это. У меня есть ряд веских данных так думать, но я не все могу и не все имею право говорить».[12]
Видимо, эти «веские данные» его и подвели, раз он не осуществил своей главной мечты. Люди не торопились становиться участниками пышного мистического действа, придуманного композитором, который с маниакальным упорством продолжал верить в собственную исключительность.
Незадолго до смерти Скрябин сказал Шлецеру:
— Клянусь тебе, что если бы я сейчас убедился, что есть кто-то другой, кто больше меня и может создать такую радость на земле, которой я не в силах дать, я бы тотчас отошел, уступил бы ему, но сам, конечно, перестал бы жить.[13]
Судьба пошла ему навстречу и распорядилась, чтобы он так и не увидел крушения собственной мечты.
Секреты русского сфинкса
В жизни прославленного композитора — сфинкса русской мистической музыки, позиционировавшего себя пророком и даже мессией, случалось немало бед и трагедий, которые могли повлиять на его мировоззрение. Но странное дело, «заклинатель звуками» их каким-то образом смог минимизировать, почти «не заметить».
Ранняя смерть матери (ее не стало, когда Саше был всего год) и его двух детей (Риммы и Левы), уход от официальной жены Веры Ивановны Исаакович, закончившийся полным отчуждением супругов, — это лишь краткий перечень невзгод и несчастий, которые случились в его судьбе. Любой человек, а уж тем более такой проницательный, каким считал себя Александр Николаевич, должен был задуматься, почему и для чего подобные испытания происходят именно с ним.
Взять, к примеру, смерть его детей.[14] Как отреагировал на эти несчастья композитор? Создал ли какие-то особые музыкальные произведения, изменил ли собственные жизненные позиции? Ведь не скрывал же своего отношения к смерти внука Левы отец композитора Н.А. Скрябин, который написал Александру Николаевичу: «Но что очень омрачило наше существование — это смерть Левы. Жалко мальчика, из него мог бы выйти хороший человек! Я со слезами вспоминаю его добрую душу и мысли, которыми он меня при свидании очень растрогал».
Но в воспоминаниях о Скрябине об этом очень мало подробностей. Может быть, оттого, что, как отмечал Борис Шлецер: «Ядро его личности словно обнесено было крепкой броней, сквозь которую не проникал извне ни один звук. За этой оградой он жил, мыслил, чувствовал, хотел в полном покое и одиночестве».[15]
Вот и знавшие композитора современники приводят об этих печальных событиях лишь несколько скупых сообщений: «Он приехал на похороны и горько рыдал над ее (дочери Риммы) могилой».[16] Стоит добавить, что Скрябин приехал на похороны дочери в Швейцарию из итальянского городка Больяско, где он неофициально жил с другой женщиной, Татьяной Шлецер, к тому времени от него беременной.
Подгоняемый просьбами новой пассии быстрее вернуться, Скрябин оставляет в тяжелейшем моральном состоянии Веру Ивановну и уже через несколько дней возвращается в Италию к возлюбленной, где у них спустя два с половиной месяца родилась дочь Ариадна.
Иногда Скрябин все-таки прозревал, и ему казалось, что смерть ребенка — кара за уход из семьи.[17] На это Александру Николаевичу намекал и его педагог Василий Ильич Сафонов:[18] «Не случалось ли тебе взглянуть на постигшее нас обоих горе как на указание Провидения: на то, чтобы не бросать тебе твоих близких, не делать того шага, который, думается мне, вместо ожидаемого счастья и свободы принесет тебе горечь и разочарование?»[19]
Также эмоционально реагировал на уход Александра Николаевича от жены и отец композитора:[20]«Перед Верочкой ты бесконечно виноват тем, что оставил ее как женщину, как мать и как маму; но если ты оправдываешь себя в том безумном своем увлечении, то, слава Богу, никто из твоих родных, ни я никаким безумством не отвечали и долга своего не забыли».[21]
Своих детей композитор любил абстрактной любовью, воспринимая их как милые, забавные и прекрасные «opus'ы свободного творчества», а мысль о том, что их нужно воспитывать, кормить, одевать и лечить, как правило, вызывала растерянность и беспомощность.
Вот и выходит, что у каждого человека в жизни бывают свои слабости. Да, у каждого, но не у того, кто считает себя мессией, на которого возложена задача вселенского масштаба. Видимо, поэтому Александр Николаевич считал, что неодобрительные слова в его адрес происходят от зависти или являются следствием интриг бывшей супруги и ее окружения. Утешая себя, он писал: «Люби людей, как жизнь, как твою жизнь, как твое создание». Да уж, оставить законную жену с четырьмя детьми без достаточных средств к существованию и одновременно признаваться в безмерной любви к человечеству — это действительно нужно уметь…
Наверное, поэтому о таких интимно-неприятных происшествиях в доме Александра Николаевича Скрябина и Татьяны Федоровны Шлецер старались не вспоминать, зато подробно описывали, какие сухарики любил гений, какой он предпочитал сорт пива.
Два пишем — три в уме
Александр Николаевич всегда истово верил в огромную мощь собственной воли. Розалия Марковна Плеханова[22] вспоминала по этому поводу такой случай:
«Как-то раз во время прогулки Александр Николаевич, с увлечением излагая свое идеалистическое credo, сказал: “Создаем мир мы нашим творческим духом, нашей волей, никаких препятствий для проявления воли нет, законы тяготения для нее не существуют, я могу броситься с этого моста и не упасть головой на камни, а повиснуть в воздухе благодаря этой силе воли”».
Выслушав композитора, Плеханов вежливо предложил: «Попробуйте, Александр Николаевич!» Однако доказывать эффектную теорию практикой Скрябин почему-то не стал.
Тем не менее «носитель Света и вселенского Добра» продолжал уверять друзей, что может управлять погодой и творить другие поражающие воображение вещи. Он был настолько уверен в своих сверхвозможностях, что даже угрожал небесным силам.
«Восстаньте на меня, Бог, пророки и стихии. Как ты создал меня силою своего слова, Саваоф, если ты не лжешь, так я уничтожаю тебя несокрушимою силою моего желания и моей мысли. Тебя нет, и я свободен»[23] — задиристо заявлял Скрябин.
Это отмечала и его дочь Мария:
«Скрябина не страшили крайние последствия его взглядов, которые, по мнению благоразумных людей, могли привести его к абсурду и помешательству, так как эти убеждения лежали по ту сторону здравого смысла».[24]
Раздвоенность существования в реальном и выдуманном мире неотступно преследовала композитора.
«Милый, нежный, ласковый — таким знали его мы... Гордый, нетерпимый, эгоистичный — таким казался он потом» — вспоминала об отце Мария Александровна.
Часто он говорил одно, а делал другое. Верил в свое крепкое здоровье — и панически боялся заболеваний, недомоганий, инфекций, кусающих букашек-таракашек и грозы, жаловался на головные боли:
«…Не знаю, почему болит голова; я наконец так испугался, что пошел и остриг совершенно голову и хожу теперь с голым черепом», — сообщал он в письме своему благодетелю М.П. Беляеву.[25]
По утверждению Юлия Дмитриевича Энгеля и Марии Соломоновны Неменовой-Лунц, он постоянно боялся заразиться от больных людей и грязных предметов.
Когда юная Татьяна Шлецер впервые пришла в дом Скрябиных и пила в их гостиной чай, Александру Николаевичу не понравилось ее болезненное лицо. Он попросил свою жену Веру Ивановну: «Вымой, Вушенька, отдельно ее чашку, у нее... чахоточный вид!..»
Однако случилось то, что должно было случиться: как ни оберегался Скрябин, как ни боялся всяких бацилл, умер он все-таки от заражения крови.
Мысль о том, что ему, как и каждому человеку, придется умереть, композитора, говорившего о себе: «Я предел, я вершина», ужасала, он панически боялся завещаний.
«Он был не от мира сего и как человек, и как музыкант. Только моментами прозревал он свою трагедию оторванности, и когда прозревал, не хотел в нее верить»,[26] — вспоминал Сабанеев.
Когда Скрябин скончался, среди пришедших оказались и обычные карманники, которые, пользуясь всеобщей суматохой, обворовывали присутствующих.
«Жена Бориса Федоровича констатировала, что у нее в сутолоке утащили какие-то ее вещи, а я увидел, что и у меня куда-то делись часы. Очевидно, в толпе были жулики... Как-то это было совсем некстати, стало погано и противно...» — с горечью вспоминает Сабанеев.
Произошел печальный, но символический «круговорот воды в природе». Рождение и смерть великого композитора сопровождались гротесковым представлением, в котором деклассированные элементы исполняли роль свидетелей-очевидцев.
Через два года после смерти композитора в России начались великие потрясения — революция, гражданская война, унесшие миллионы жизней, основательно поколебавшие духовность и культуру. Однако это уничтожение человечества было не цветущей и благоухающей Мистерией, придуманной мечтательным Скрябиным, а желанной для сильных мира сего жаждой власти и денег. Но композитор этого не понимал, пребывая в состоянии постоянной опьяненности. И это было не опьянение вином, как у пьяниц, а духовной прелестью, как у людей, попавших в сети злых сущностей, стремящихся любой ценой овладеть человеческой душой.
Александр Николаевич создал себе мир, какой хотел, и растворился в благоухающем фимиаме, казалось бы, собственного, но на самом деле чужого вымысла.
***
Известно, что с древних времен существовали духовные практики, необходимые для достойного прохождения неофитом выбранного пути. Находясь под неусыпным присмотром мудрого наставника, ученики повышали свой духовный уровень. Подобные испытания длились годами, являясь лакмусовой бумагой, проявляющей скрытые, недостойные желания и чувствования учеников. Высшим авторитетом для Скрябина был лишь он сам. Поэтому Александр Николаевич возложил на себя полномочия, которые ему не предназначались. В результате композитор испытал горькую судьбу многих самозванцев и самоназначенцев.
Благородное стремление исправить человечество весьма похвально. Однако для исправления людей недостаточно величайшей Мистерии. Даже если музыка и обладает невероятной силой, нужно еще самому принести жертву.
Вот что по этому поводу написал Владимир Соловьев:
«...Христос приходил в мир не для того, конечно, чтобы обогатить мирскую жизнь несколькими новыми церемониями, а для того, чтобы спасти мир. Своею смертью и воскресением Он спас мир в принципе, в корне, в центре, а распространить это спасение на весь круг человеческой и мирской жизни, осуществить начало спасения во всей нашей действительности — это Он может сделать уже не один, а лишь вместе с самим человечеством, ибо насильно и без своего ведома и согласия никто действительно спасен быть не может. Но истинное спасение есть перерождение, или новое рождение, а новое рождение предполагает смерть прежней ложной жизни...»
А Скрябин решил всех изменить и самому при этом не пострадать. Так не бывает. За все, что мы в жизни имеем и получаем, нужно платить!
[1] Бывшая усадьба графа Ф.А. Остермана (XVIII век) — бывший Мясницкий полицейский дом (XIX век). В этом доме провел детские годы поэт Ф.И. Тютчев.
[2] Они об этом, честно сказать, сами мало что знали.
[3] Храм Трех Святителей на Кулишках. Здесь был крещен не только А.Н. Скрябин, но и сестра Ф.И. Тютчева.
[4] Гарин И.И. Пророки и поэты. Том 3. 1992.
[5] Там же.
[6] Борис Федорович Шлецер (1881–1969) — французский писатель, литературный и музыкальный критик. Выходец из России, с 1921 года жил во Франции. Брат Татьяны Шлецер — гражданской жены Скрябина.
[7] Москвин А. Живу только одним будущим... Музыкальная жизнь, 1992, № 2.
[8] Сабанеев Л.Л. Воспоминания о Скрябине. М., Классика-ХХI, 2000.
[9] Сказались мягкий нрав и музыкальные способности юноши, а также влияние дяди, служившего в корпусе воспитателем, поэтому ему делались поблажки как в строевом, так и в учебном отношении. К тому же он жил не в интернате, как все остальные, а в квартире дяди. Неудивительно, что «отданный на одиннадцатом году в кадетский корпус, Скрябин довольно легко выдержал военное воспитание». В дальнейшем, благодаря Танееву, Скрябин поступил в Московскую консерваторию без экзаменов.
[10] Сабанеев Л.Л. Воспоминания о Скрябине. М., Классика-ХХI, 2000.
[11] Там же. С. 210.
[12] Там же.
[13] Шлецер Б.А. Скрябин. Берлин, 1923. С.144.
[14] Из четверых детей Исаакович (три дочери и сын) в раннем возрасте умерли двое.
[15] Шлецер Б.А. Скрябин. Берлин, 1923. С. 74.
[16] Энгель Ю.Д. Глазами современника. М., Музыка, 1971. С. 61.
[17] Федякин С.Р. Скрябин. — М.: Молодая гвардия, 2004. С. 258.
[18] В.И. Сафонов — пятый директор Московской консерватории (в 1889–1906 годах), пианист, дирижер и профессор по классу фортепиано.
[19] Письма А.Н. Скрябину в фондах Государственного мемориального музея А.Н. Скрябина / Томпакова О.М. СПб., Композитор, 2010. С. 10.
[20] Позже отец Скрябина все-таки признал Татьяну Федоровну.
[21] Айнбиндер А. Родители А.Н. Скрябина: к биографии композитора.
[22] Розалия Марковна Плеханова-Богард (1856–1949) — врач по образованию, участница народнического движения, жена Г.В. Плеханова.
[23] Записи А.Н. Скрябина // Русские пропилеи: Материалы по истории мысли и литературы. — М., 1919. Т. 6. С.145.
[24] Скрябина М. Кто был Александр Скрябин?
[25] Митрофан Петрович Беляев (1836–1904) — русский музыкальный издатель и меценат, основатель Беляевского кружка, объединившего многих выдающихся музыкантов.
[26] Записи А.Н. Скрябина // Русские пропилеи: Материалы по истории мысли и литературы. — М., 1919. Т. 6.
