Отрицание отрицания. Ворота к воплощению уже было несбывшихся мечтаний0

Мы все учились понемногу,

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так воспитаньем, слава Богу,

У нас немудрено блеснуть.

А.С. Пушкин, «Евгений Онегин»

 

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые.

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир.

Ф.И. Тютчев, «Цицерон»

 

1. Зачем пишу, с какою целью открою душу вам свою

В этих заметках собираюсь описать свои впечатления от Физического факультета Ленинградского Университета, студентом которого официально стал в конце 1956 г. и окончил его в июне 1958г. Вся студенческая жизнь укладывается обычно в пять лет, не более, но определяет всю дальнейшую судьбу человека. Волею тогдашней партии и правительства время моего пребывания в ЛГУ, так назывался в те времена Ленинградский ордена Ленина Государственный университет им. А.А. Жданова, было сокращено более, чем вдвое.

Будь лишь их, партии и правительства, а главное – их главаря, воля, не видать бы мне ни ЛГУ, ни физики вообще никогда. Но, как правильно отметил большой поэт, «есть Божий суд, наперсники разврата, есть грозный Судия. Он ждёт, он недоступен звону злата. И мысли и дела он знает наперёд». И Судия включил в действие свои законы физиологии, подкрутив их так, чтобы глава правительства и лидер партии, испытывавший ко мне, и мне подобным, недюжинную любовь вдруг занемог, и 5 марта 1953 г. откинул копыта.

К тому времени я уже с вечернего факультета Ленинградского Кораблестроительного института перекочевал на дневной, машиностроительный. В свободное от учёбы время я готовился либо к тому, что толпа, возмущённая подлостью «убийц в белых халатах», в основном моих соплеменников, меня на улице просто растерзает. Я не носил белого халата и не относился к сообществу врачей, но для отвечающего за подлые замыслы «вражьего семени», вполне подходил. Возможно, по наивности, но, скорее всего, из-за хорошего знания того, что происходило «на улице». Тогда ещё не работали столь активно «историки», которые сейчас объясняют мне, как спокойно надо было относиться к происходящему «тогда», сколь далеки мои оценки тогда, от того, что они поняли сейчас, прочтя по сегодняшнему «вновь открытые» архивные документы. В свою поддержку могу лишь сказать им – «эх, ребята, всё не так. Всё не так, ребята». Словом, «мы диалектику учили не по Гегелю». И тогда я отлил себе свинчатку, которую удобно было зажать в руку, «чтобы крепче был мой удар». Надеялся, пока толпа растерзает, уменьшить её на одну-две человекообразных единицы. Так и ходил по улицам, с отнюдь не фигой в кармане.

Оставалось также время и для размышлений на тему «сошлют или не сошлют», как и всё «вражье племя», столь разозлившее широкие народные массы, посягнувшее через «безродных космополитов» и «врачей-убийц», на этих масс мирную и достойную жизнь, и на вождей, эти массы до такой жизни доведшие. Это сейчас «выяснилось» – якобы, ссылать вовсе и не собирались, а просто шутили через самораспускавшиеся тогда слухи. Я же был в числе тех, кто шуток не понимал, и мысленно болтался между двумя возможностями дальнейшего развития моей жизни – быстрого линчевания или сравнительно медленной высылки.

Этих дней, а точнее, нескольких лет нарастающего антисемитизма я не забуду никогда. Потом вычитал слова «Мы не забудем этот смех и эту скуку. Мы поимённо вспомним всех, кто поднял руку». Я понимал и понимаю, что происходило всё по приказу и воле вожака, но не без непростительного и незабываемого соучастия масс, включая вполне заметную часть их «интеллектуальной» элиты. Этих, «поднявших руку», в обоих смыслах слова – за многочисленностью не вспомнишь. Но и забывать то, что сидит в памяти – не стоит. Эти «поднятые руки» всегда образуют оправдание и фон любого бандитизма. Но на общем фоне есть и те, кто рук не поднимал. Без понимания их роли просто не объяснить той сложной траектории, которая всё-таки в итоге привела меня в Университет, на его физический факультет. Таким образом, задолго до тщательного, под руководством академика Фока, изучения общей теории относительности Эйнштейна, я выяснил некоторые особенности кривого пространства, поняв раз и навсегда, и это пригождалось мне позднее неоднократно, что кривизна его задаётся не только распределением гравитирующих масс.

Человеку, особенно молодому, свойствен оптимизм. И хотя время мне и моим соплеменникам давало для него мало оснований, жила надежда, пусть и не очень обоснованная, что, как говаривал мой папа, «будет хорошо». Я ещё не знал, что это древнее изречение, с которым еврейский народ просуществовал тысячелетия – «Ихие тов», и относился с изрядным сомнением к оптимизму отца, осознавая всю силу стоящего перед евреями врага – «отца народов». Но вышло всё в соответствии с этим самым «ихие тов». Сегодня моё отношение к этим словам куда более серьёзное.

Урок, который я извлёк на всю жизнь – не отчаивайся раньше времени, будь готов к благоприятной для тебя смене обстоятельств, ведь «окно возможностей» может открыться совершенно неожиданно. И надо просто иметь, с чем в него влезть. Второй раз оно может и не открыться.

Интуитивно я и тогда старался «иметь, с чем», что позволило в 1956 г. стать полноправным студентом четвёртого курса физического факультета ЛГУ – первым, после нескольких лет его пребывания в состоянии студенческого «юденфрай»[1]. Всё-таки позже лучше, чем никогда.

 

2. Я бы в физики пошёл – пусть меня научат!

Интерес к физике пробудился у меня сравнительно рано. Огромную роль, думаю, здесь сыграла звуковая волна, поднятая взрывами атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки в конце лета 1945 г. Волна это привлекла внимание к науке, без которой принципиально новый вид оружия не был бы создан, и к людям, его творцам. В 1946-7 г. я начал просто грезить физикой, разумеется, ядерной её частью. Упомяну сильнейшим образом повлиявшие на меня книги – «Атомное ядро» М.И. Корсунского, вышедшую в 1949 и ставшую для меня настольной[2]. Примерно в 1950 я прочитал, и, как мне показалось, понял книгу Я.И. Френкеля «Освобождение внутриатомной энергии». Простота изложения, понятные, образные мысли пленили меня. В своих мечтах я уже работал с Френкелем, смело продолжал, развивал, улучшал…[3]. Но прежде надо было окончить университет, куда намеревался поступить.

Были и другие, заслуживающие внимания моменты, толкнувшие меня в направление науки вообще и физики в частности. Упомяну свою, полную до неприличия, неспортивность, мешавшую нормальному общению со сверстниками. Кому был нужен толстоватый, малорослый, не умеющий бегать на лыжах или коньках или ездить на велосипеде, не прыгучий приятель, уже тогда вполне, на основе всего лишь воображения, весьма амбициозный? В этой ситуации, как нельзя, кстати, мне помог открывшийся в школе кружок физики. Его вёл студент ЛГУ Юрий Меклер, позднее ставший профессором.

Не знаю, как и почему он оказался в нашей, ничем не примечательной школе №82, расположенной на улице Мира. У него в кружке я почувствовал себя на месте. Юра дал мне брошюрку про фотоэффект Столетова, который тогда считался чисто русским изобретением. По ней я сделал свой первый доклад на научную тему. Судьбе было угодно, что именно исследованием фотоэффекта я занимаюсь уже более полувека. По сути именно на эту тему написал сотни статей и более десятка книг. Воистину, не только электрон, как считал классик, но и фотоэффект оказались неисчерпаемы. Замечу, однако, что именно доклад на кружке укрепил упомянутую выше амбициозность больше, чем все последующие доклады, пленарные и обзорные. Воистину поразительно, сколь подчас мало человеку нужно, чтобы поверить в свои силы.

Мощным толчком к занятиям физикой послужила и подростковая обида. Когда в начале 1949 г. наш учитель физики, Татьяна Александровна Быкова, формировала группу для районной олимпиады, она меня в неё не включила. Не думаю, что тут был злой умысел, скорее, самоуверенная учительская недооценка. Но я решил пойти на олимпиаду и «утереть им нос». Через короткое время в школу пришло приглашение на городской тур олимпиады, притом по физике – только мне. Там дело кончилась грамотой, которую учитель физики восприняла как личное оскорбление. С этого момента она видела во мне коварного выскочку и врага, которого нужно «ставить на своё место». Это представление о моём месте у нас с нею сильно рознилось, особенно после того, как в 9 и 10 классе я стал победителем городской олимпиады. Попытки «ставить на место» я с садистским упорством и безжалостностью подростка превращал для неё в унижения. Но сил и выдержки остановиться у меня не было. Взаимная «любовь» прервалась лишь с окончанием школы. От этого «состязания» остался на всю жизнь принцип – не сноси ударов молча. И здесь литература и искусство, с его воистину бессмертным «Не жди, когда тебя ударят. Бей первым, Фредди» - авторитетнейшие учителя.

Отмечу, что олимпиады по физике и математике проводил ЛГУ, его студенты и преподаватели. Общее руководство осуществляли профессора К.К. Баумгарт, видный специалист по электричеству, и Г.М. Фихтенгольц, автор знаменитого "Курса дифференциального и интегрального исчисления", соответственно.

Кстати, олимпиада по физике была организована особо хорошо – со специальной лабораторной частью, где участникам давались задания, требовавшие изрядной находчивости. Например, мне было предложено определить удельный вес канифоли, которая, как известно, в воде не тонет. Самому надо было выбрать и метод, и попросить нужные приборы, и провести измерения. Мой товарищ, чтобы определить сопротивление плоского конденсатора попросил молоток, и курочил неподатливый конденсатор, пока не наступил момент всем сдавать работы. Успех на лабораторной части олимпиады мне неожиданно помог ряд лет спустя, когда, уже студент, я должен был досдать «лабораторию» на физическом факультете ЛГУ. И тут меня узнала и помогла заведующая лабораторией Богданова. Как оказалось, именно она возилась со школьниками на олимпиаде, и меня запомнила.

Мы были молоды, и не только страхи и обида терзали нас. Притеснения, разнузданная клевета и враньё в газетах и на радио заставляло искать моральную опору. И она находилась. Мы открывали для себя всё больше великих евреев, на чью долю выпадали тяжелейшие испытания. И то, что их имена дошли до нас, давало столь нужные моральные силы в омерзительной обстановке.

Недавно слушал концерт Е. Кисина из Берлина. Зал неистовствовал от восхищения. А я думал о высочайшей символике того, что триумф еврея происходил в городе, где всеми брошенный, как подзаборный пёс, околел в незабываемом 1945 «фюрер», вознамерившийся окончательно решить еврейский вопрос. Нота оптимизма есть и в том, что я пишу – не сбылись мечты и советского вожака – не смог он выкинуть меня и мне подобных из жизни. Нас отрицали – мы в итоге ответили делом - отрицанием отрицания и отрицателей.

Помимо размышлений и споров о нашем будущем, которое тогда не внушало оптимизма, нас волновали и другие, нормальные проблемы, например, что интеллектуальнее и сложнее – физика или математика. Два кружка Дворца пионеров шли буквально стенка на стенку, и решили – поменяемся олимпиадами и посмотрим, кто кого. И вот сижу я среди математиков, в аудитории на матмехе. Преподаватели, после подсчёта «по головам», обнаруживают, что в зале затесался один лишний, не прошедший успешно районного тура. Знаю, что это – я. Но, по счастью, они быстро решают – не прошедший, он и дальше не пройдёт, и начинают тур. Задачи кажутся явно не моего ума делом. Значит, «математики» правы?! Но что это? Вдруг в одной пробивается щелка, и вот она уже решена. Затем вторая, третья. Краткая беседа с экзаменующим меня М.З. Соломяком. Шесть дополнительных задач решены. «Ну, хватит», - говорит Соломяк.

Только через пару дней узнаю, что от победы меня отделяла одна, седьмая, задача. А времени на неё явно хватало. Но в глазах экзаменатора я на победителя не тянул. Получил урок: задачи – они в основном только с виду страшные. Надо не паниковать. «Чем крепче нервы, тем ближе цель», - как пелось в 30-е, правда, не про научных работников, а про моряков.

Слева направо – автор, М. Кислов, покойная И. Певзнер, первая жена М. Брауна, наш руководитель, ?, Л. Грузиненко, М.А. Браун

Ничего мы друг на олимпиаде не доказали. Браун, тот, что сейчас заведует кафедрой теории поля в ЛГУ, и Гарбер, умерший очень рано, но успевший опубликовать статью в журнале «Успехи математических наук», стали победителями по математике, и получили грамоту по физике, а я – наоборот. А всё этот гадкий Соломяк. Получение второго диплома меня уже не обрадовало, поскольку хотел победы. Встретившись несколько лет назад с гостившим в Израиле М.Г. Соломяком, ныне профессором математики в Кораблестроительном университете, я напомнил ему про недоданную задачу. Понял тогда, в 1952, и навсегда – не мешай человеку, даже если тебе кажется, что он достиг своего предела. И не обращай внимания на кем-то устанавливаемый на скорую руку предел тебе. Про истинный предел знает только Бог.

Награждения олимпиадников проходили в торжественной обстановке зала приёмов Аничкова дворца (тогда Дворца пионеров и школьников). «Мы ждём вас в университете», - сказал, вручая диплом победителя проф. Баумгарт, и я воспринял это буквально – «значит нам туда дорога». Неприятная правда носилась в воздухе, но оптимизм молодости всё-таки мешал почувствовать её запах. Самомнение победителя привело меня к тому, что я позвонил, до церемонии награждения, в молодёжную газету «Смена» и предложил им прислать корреспондента. Они вежливо поздравили с успехом, пообещали приехать, поинтересовались именем и фамилией, и спросили, кто ещё оказался победителем. Я сообщил имена Михаила Брауна и Евгения Гарбера. Заметно погрустневший голос повторил обещание прислать корреспондента. Разумеется, на церемонии награждения его не оказалось.

Знакомые мне лезть в ЛГУ не советовали. Начну с пояснения тем, кто не знал или забыл, в чём состояла проблема. Осень 1952 г. была на редкость неудачным временем для поступления в любой ВУЗ, тем более – в ЛГУ еврея. А военкомат агитировал за поступление в военные Академии. Меня увлекла Академия связи, где учился бывший комсорг нашей школы, позднее на короткое время оказавшийся в референтуре Л.М. Кагановича. Конкуренты для меня угрозы не представляли, хотя их было множество – по двадцать человек на место, но абсолютных невежд. Через три экзамена конкурс был уже недоборный, и я со своими 15 баллами считал себя поступившим. Оказалось, не тут-то было. Начальник приёма указал мне на иного, чем для остальной группы, преподавателя физики. Майор Попов, так звали его, старался около четырёх часов – олимпиадная выучка не подводила. Но майор боевой приказ выполнил – двойка стала моей четвёртой оценкой, и прощанием с Академией связи. Разумеется, в отличие от других, мне пересдать не дали. Надо было искать, где приткнуться. А это было в то время крайне непросто.

Двойка по физике - это был шок. Когда вернулся домой, у меня начался приступ пароксизмальной тахикардии – пульс подскочил, как показала ЭКГ в поликлинике, до 220 ударов в минуту. С тех пор, эти приступы периодически повторяются, напоминая, даже через столько лет, о временах и нравах. Так и несу в себе две медицинские отметины – зарубцевавшийся туберкулёзный очаг, поразивший треть лёгкого – след блокады 1941-42, и тахикардийные приступы, которые позволили мне тесно познакомиться со скорой медицинской помощью столь многих стран мира – след поступления в ВУЗ в 1952.

 

3. Впереди по курсу – физфак, или живой – доживёт[4]!

Прямые директивы сверху, насколько знаю – устные, общая антисемитская обстановка в СССР с его «безродными космополитами», слухами про «врачей - извергов», про происки сионистов закрыли для евреев двери абсолютного большинства ВУЗов. Уверен, что значительную роль играл и личный энтузиазм исполнителей воли сверху. Меня и моих приятелей - соплеменников гоняли, как бродячих собак, проваливали на экзаменах по важным дисциплинам или заставляли сдавать экзамены нелепые, вроде физкультуры при поступлении на матмех ЛГУ. Очень часто в ряде ВУЗов даже не принимали документы от евреев, или просто возвращали их без объяснений. В целом, очень мало помогали школьные медали и грамоты, свидетельствующие об успехах на городских научных олимпиадах[5].

Словом, 1 сентября 1952 г., не преуспев в прямом поступлении ни в один ВУЗ, как и в поисках блата или берущего взятку, чтобы преодолеть антиеврейский барьер, я остался дома, поскольку идти было просто некуда. Для меня это было тяжелейшее потрясение. Оптимизма не было, выхода никакого. Ощутил себя брошенным на стыдное дно. Не забыл и не забуду, как одноклассники, превосходившие меня лишь принадлежностью к «коренной национальности», а в остальном мне значительно уступавшие, не видели во внезапно возникшей между нами разнице в положении, ничего для себя и своей страны зазорного. Во всяком случае, ни один из них не попытался мне морально помочь, не высказал столь ожидаемых мною слов их стыда и сожаления о происходящем.

Но случаю было угодно вмешаться, и меня свели с Борисом Мироновичем Ганопольским, тогдашним администратором театра музыкальной комедии. Сам еврей, да к тому же недавно изгнанный со скандалом с поста администратора Мариинского (тогда – имени Кирова) театра оперы и балета по клеветническому обвинению – навету, он проникся ко мне искренним сочувствием и обещал постараться помочь. Он обратился к своему хорошему знакомому, директору Ленинградского Кораблестроительного института (ЛКИ) Е.В. Товстых, и возник проблеск надежды. Одна из их точек соприкосновения была опера, которую Товстых любил, а Борис Миронович помогал с билетами. Словом, в конце сентября, когда директор вернулся с Юга, я был принят студентом на вечерний факультет, а через этак месяца два был переведён на дневной. Начались обычные студенческие будни, неотделимые, однако, для меня, и моих соплеменников, от общего нарастающего вала антисемитизма, апогеем которого стало так называемое «Дело врачей».

Только будучи слепым и глухим мог я пропустить мимо внимания то, в какой компании оказался в ЛКИ. Жёсткие ограничения других вузов здесь явно нарушались. Среди сокурсников было отнюдь немало евреев. Здесь же оказался мой одноклассник, уже упомянутый выше Женя Гарбер, золотомедалист, успешно прошедший собеседование на математико-механическом факультете ЛГУ, преодолевший заметно более полутора метров, прыгая в высоту на незаконном экзамене по физкультуре, и, тем не менее, в университет не принятый. Траектория каждого ходатая за выгнанного другими ВУЗами абитуриента, как скоро понял, завершалась в кабинете Товстых, где, как правило, принималось по делу положительное решение. Конечно, нужен был ходатай, конечно, брал директор студентов, много превосходящих обычных средних корабельных по своему уровню, но брал же всё-таки! Не мог он знать тогда, сколь уже близки последние конвульсии «гения всех времён и народов». Понимал, что становится объектом злобы и доносов, виновником в увеличении числа и накоплении «безродных космополитов» и укреплении их положения. Мог и не лезть в это дело, опасаясь за спину, зад или другое место. Сколько их было – опасающихся или равнодушно-исполнительных…

Лекции в ЛКИ по математике читал доцент Протасов, а по физике – доцент Порфирьева. Они были прекрасные лекторы, и, несмотря на скромность научных званий, не уступали по уровню преподавания, как я потом убедился, многим университетским.

Заметно позднее выяснилось, что, когда Протасову и Порфирьевой предложили занижать оценки поступающим евреям, попросту, проваливать их на экзаменах, они из приёмной комиссии вышли. По тем временам и это уже было смелым поступком. Однако вскоре оба поняли ошибку, поскольку их места заняли «добровольцы - энтузиасты». Вернувшись в комиссию, Протасов и Порфирьева не просто были объективны в оценках, но нередко исправляли очевидную тенденциозность других, не только выравнивая шансы, но, с учётом общей обстановки в городе да и стране, повышая шансы гонимых.

Грозовая обстановка в СССР прямо не мешала работе научных кружков, в которых я старался участвовать. Как продолжение школьного периода можно было рассматривать дополнительные, кружковые занятия по физике и математике, которые вели лекторы по этим предметам. Новым стали кружки по сопротивлению материалов и истории партии. Всюду писались рефераты, докладывалось прочитанное и написанное кружковцами. Так, хорошо помню про реферат по функциям Бесселя.

Для меня особо интересным стал кружок по физике, где наряду с чтением, задали и практическую работу – намотать соленоид, вручную, тысячу витков, притом аккуратненько, виток витку, слой за слоем. Несколько раз я запутывался в счёте уже на второй сотне и понял – экспериментатором мне не быть. Поэтому стал заниматься теоретической физикой у Натальи Никифоровны Порфирьевой. Она кончала аспирантуру Физико-технического института, в отделе теоретической физики, возглавлявшимся крупнейшим советским теоретиком Я.И. Френкелем, и защищала диссертацию под руководством известного теоретика, профессора А.И. Ансельма. Занятия с ней, продолжавшиеся до конца 1955 г., несказанно повышали уровень моего образования.

Студентом я был аккуратным, на занятия не опаздывал и их не пропускал. Исключение произошло 4 апреля 1953 г. Остановившись по пути от трамвая в ЛКИ, как обычно, у стенда «Правды», я натолкнулся в газете на маленькое «Сообщение министерства Внутренних дел СССР». В нём говорилось о закрытии дела врачей, ещё месяц назад именовавшихся «подлыми убийцами». Подчёркивалось, что они были арестованы незаконно, и обвинения против них ложны. Врачи реабилитированы и освобождены! И я дождался этого момента! Слёзы застилали глаза, ноги отказывались идти. С опозданием пришёл я на первую лекцию, но, о, удивление, аккуратнейшего лектора доцента Порфирьевой ещё не было – она появилась минут через десять. Спустя год, когда я уже бывал в её доме регулярно, она, дочь позднее посмертно реабилитированного специалиста, но не врача, рассказала, что прочла газетное сообщение в преподавательской комнате и также какое-то время не могла двигаться.

Прекратив безуспешно наматывать соленоид, я сконцентрировался на чтении книг по физике. Пару первых книг я нашёл сам. Не помню почему, но начал с «Теории относительности» Бергмана. Сначала она шла нормально, но где-то в середине чтения я оказался на Рижском взморье. Общая обстановка Дзинтари – Майори[6] мало способствовала чтению научной литературы. Пляж и его население, точнее - лучшая часть, отвлекали от относительности сильнейшим образом. В результате в бедном Бергмане пару страниц просто выгорели на солнце. Закончил чтение уже в Ленинграде. Следом пошли, уже с подачи Н.Н. Порфирьевой, «Основы квантовой механики» Д.И. Блохинцева и «Атомная физика» Э.В. Шпольского.

Влияние идей и методов физики я ощутил сразу, и это отразилось на первых же пробах научной работы. Так, квантово-механическая теория возмущений помогла существенно улучшить методику расчёта прочности болтового соединения. Некоторые уже освоенные методы позволили, например, получить ответ сложной газодинамической задачи, не решая прямо соответствующие уравнения. К диплому в ЛКИ я выполнил две работы. В одной аналитически описал основной источник создания шума при работе двигателя внутреннего сгорания. В другой - предложил механизм распада струи топлива на отдельные струйки и капли при впрыскивании топлива в камеру сгорания двигателя.

Первая из этих работ показала мне мощь простых формул – она мгновенно позволяла получить те выводы, на которые многолюдная лаборатория НИИ, во главе с руководителем моего диплома, затратила три года потной работы! Результат не замедлил сказаться – для продолжения писания диплома меня посадили к слесарям, которые весь рабочий день «стучали железом по железу», а на мой отчёт поставили гриф «совершенно секретно». Засекречивание сделало жизнь заметно более трудной, и опубликовать результат в виде статьи оказалось довольно сложно. В рукописи осталась и работа по распаду топливной струи. И то, и то подготавливало моральную почву для перехода к физике - навсегда.

Забегая во времени на несколько лет вперёд, скажу – идея объединить физику и технику, притом не так, как это делали другие, а по-своему, ещё какое-то время преследовала меня. Уже работая в Физтехе, я организовал кружок на дому, куда ходили четверо студентов ЛКИ. Двум стало скучно (или трудно), один внезапно умер, а наиболее терпеливый – Н.А.Черепков – перешёл из ЛКИ в ЛГУ, окончил его, и сейчас – профессор физики.

Последний грех против техники я совершил, когда увёл своего «пионера» в буквальном смысле этого слова, В.Н. Ефимова[7], в ФТИ. Но сейчас, когда в литературе встречаю словосочетания «Мир Ефимова», «Физика Ефимова», думаю, что мой грех по отношению к мировой электротехнике, а он кончал Ленинградский электротехнический институт, не столь уж велик.

Вскоре, видя мой интерес к теоретической физике и энтузиазм в её изучении, Н.Н. Порфирьева предложила мне сдавать экзамены по курсу Университета, принимая за основу «Курс теоретической физики» Ландау и Лифшица. Хорошо помню, что в Сочи летом 1955 взял с собой их «Статистическую физику». Отмечу, что в ней, в отличие от Бергмана, «загоревших» страниц уже не оказалось. Признаюсь, теоретическая физика не только очаровывала и пленяла, но ощутимо влияла на методику мышления.

Изменившаяся политическая ситуация в СССР убедила Н. Н. Порфирьеву году эдак к 1955, что я могу поступить, как и хотел сначала, на физический факультет университета, который к тому времени был вполне юденфрай, т. е. от евреев свободным. Возникла идея поступить туда, не уходя из ЛКИ, а учась одновременно в двух дневных ВУЗах. Это инструкциями запрещалось. После организованного ею собеседования у проректора ЛГУ проф. Волландера[8] стало ясно, что для продвижения дела требуется разрешение из министерства высшего образования СССР, возглавляемого тогда В. П. Елютиным. Для этого нужно было письмо к нему, которое мог подписать лишь директор ЛКИ Товстых, что он и сделал, сказав Порфирьевой: «Уводите хороших студентов. Жалею, но мешать не буду. Напротив, чем надо, помогу».

Письмо, полное комплиментов в мой адрес, преувеличенных, как в некрологе, ушло к министру. А помощь Товстых, и существенная, потребовалась позднее, когда пришлось отказываться от распределения ЛКИ с тем, чтобы через полгода после его окончания поступить на работу в ФТИ – знаменитый Ленинградский физтех, «на всю оставшуюся жизнь»[9]. Правда, и здесь судьба не обделила меня сюрпризом. Ей было угодно, чтобы я вернулся и к своим историческим корням, став с 1998 г. профессором физики Еврейского университета в Иерусалиме.

 

4. Дважды студент

Вскоре пришёл ответ за подписью самого Елютина, разрешавший, как там указывалось, проведение эксперимента. Елютин передал дело на рассмотрение Университета. Явственно проступали в крупном, да и в мелочах черты того явления в жизни страны, которое называется «Оттепелью». Человек быстро забывает плохое, и связанные с этим страхи. Ощущение «клейменого» у меня уже прошло. Напротив, считал себя полноправным «хозяином жизни», во всяком случае – своей. Контраст с ещё недавним ведьминым смрадом конца сороковых, достигший своего апогея в январе-марте 1953, был огромен. Воистину, есть основания чуть перефразировать песенку тридцатых – «подохнуть стоило ему – и вольно стало людям». Под влиянием ликвидации «культа личности» изменился и обыватель, хотя, к сожалению, как понял вскоре, кратковременно.

Замечу, несколько отвлекаясь в сторону, что чувство «хозяина», вероятно, совсем не обосновано, но меня уже никогда не покидало. Ощущения «клеймёного» - даже намёка на подобное вновь не возникало. Всё это, несмотря на те или иные ограничения по «пятому пункту»[10], но отдалённо не столь грозные из-за явственной смены поведения власти, хотя совсем и не свободной от «рецидивов прошлого». С «рецидивами» дело обстоит вполне благополучно и сейчас. Они явственно проступают, когда тискают в объятиях бандитов Хамаса, Хизбаллы или бандитов-вожаков «палестинской автономии» - одним «прагматизмом» эту мерзость не объяснишь. Что касается общественного оптимизма и воодушевления происходящим – период «оттепели» можно сопоставить лишь с ранней перестройкой в СССР в конце восьмидесятых прошлого века.

Но вернёмся к описываемому ходу событий. Вместе с Порфирьевой мы опять направились к проректору, проф. Волландеру, который после недолгого обсуждения, перепаснул меня декану (или тогда ещё заместителю декана – не помню) физфака Н. П. Пенкину. Его разговор был короткий: «Сдашь три курса – физики, математики и электро-радиотехники хотя бы на тройки – приму!». Речь шла о приёме сразу на четвёртый курс. Не скрою, стиль и обращение на «ты» меня задели[11]. К нам с восьмого класса в школе обращались уже на «Вы».

Странное дело, я не помню, кому сдавал экзамены, но то, что пользовался замечательными конспектами Миши Брауна – помню отлично. Через две недели я пришёл в деканат с пятнадцатью вместо требуемых девяти баллов, и вскоре, в 1956, стал законным студентом физфака, не бросая, в соответствии с министерским письмом-разрешением, и Кораблестроительный институт. Уходить из ЛКИ не советовал мой папа. Он плохо верил, что физика есть надёжное ремесло, способное обеспечить прокорм, а вот инженерия, мол – другое дело. Позволю себе отметить папину ошибку – физика оказалась замечательным ремеслом не только из-за высоких качеств тех людей, которые меня окружали, но и как метод прокорма. Без излишеств, но и без задевающего чувства обойдённости и забитости жизнью.

Удерживала от ухода из ЛКИ и теплота, которую чувствовал там. И так потянулись два года параллельных занятий, с обедами в автобусе на пути из ЛКИ в ЛГУ. Это было замечательное время – начало и расцвет «оттепели» в стране, уверенность в себе и т.д. Я не бросал общественной работы – был старостой и секретарём комсомольского бюро курса.

Интерес к общественной работе подхлёстывался ходом событий тех нескольких лет, ощущением новых возможностей и неожиданной, пусть объективно и куцеватой, но воли. Ещё оставалось почти два десятилетия до появления фильма А. Тарковского «Зеркало», где герой – немой мальчик, внезапно обретая дар речи, воскликнул на весь СССР «Я могу говорить!» Но возможность говорить появилась. Она не застряла вверху, а дошла и до студенческой среды. Это отражалось и на отношении к общественной, комсомольской работе.

Мы переходили дозволенного зоны. Помню районную комсомольскую конференцию года 1956 года. Участники так «распоясались», что курировавший собрание секретарь райкома партии по идеологии заставил объявить перерыв, собрал особо ретивых, включая автора этих заметок, и сказал им: «В оппозицию играть надумали? Ну, могли бы знать, что мы умеем расправляться с оппозицией». Мы знали, но теперь это уже не звучало приговором. Да и хотели мы столь, на наш взгляд, малого, и столь, как показало время многого – выборов райкома не по заранее подготовленным спискам, проверенным и утверждённым сверху, а честных, т.е. снизу. Кое-где это прошло на курсовом и факультетских уровнях. Но чтобы так, и в райкоме?! Подобная идея, как это ни печально, выглядит в общем виде потрясением основ даже сейчас, когда райкомов давно нет. Как так – снизу? Да они не доросли! Но тогда энтузиазм захлёстывал, и казалось, что всё можно и всё – можем.

Успевал ходить в Филармонию. Одевался «по моде» - брюки дудочкой, туфли с толстенной подмёткой, которые по случаю раздобыл мне папа, были что надо. Завёл даже нечто вроде модной причёски коком, эдаким хохолком спереди. Вид был почти «стиляжный», кто помнит это слово. Так что нашей знакомой сказала её чрезмерно «советская» подруга, взглянув на меня в фойе Малого зала: «Смотри, сколь он пуст. Самодовольство и тупость написаны на его лице. Ничто, кроме брюк и туфель не интересует». Ошибалась жертва антистиляжной пропаганды, ох, как ошибалась. Известно ж, внешность обманчива...

Конечно, при регулярной учёбе в ЛГУ, обнаружились и подводные трудности. Например, в ЛКИ практически не было физической лаборатории, а в ЛГУ студенты парами выполняли работы и писали по ним отчёт. Предстояло находить пару, координировать расписание и т.п. Напарники мне, а я им не годились. Как говорят: «В одну повозку впрячь не можно коня и трепетную лань». Я же был не конём, а рабочей лошадью. Назревала проблема. И тут мне на помощь пришла заведующая лабораторией Богданова, вспомнившая обо мне, как об успешном участнике школьных олимпиад по физике. Она разрешила мне делать работы самому. Результат был приятный и удивительный, однако, лишь на первый взгляд. Я делал две работы за одно занятие вместо положенной одной за два, когда трудишься с напарником.

Помимо лаборатории общей физики, была и, насколько помню название, радиофизическая лаборатория. С нею была схожая проблема, но мне довольно быстро разрешили работать самому. Там было несколько заданий, но особенно запомнилось одно. Поручили собрать стабилизатор напряжения, что я и сделал. Каково же было моё удивление, когда я узнал лет через двадцать, что он по-прежнему работает и используется сотрудниками. Не зря, значит, старался.

Существенна была и разница в других предметах. Например, физики ЛГУ слушали куда более обширный курс математики, чем будущие инженеры в ЛКИ. Лекции эти читал академик В.И. Смирнов (1887-1974), автор знаменитого пятитомного «Курса высшей математики». Его сын Никита был моим одногруппником, а жили они на углу ул. Рентгена и Кировского проспекта, в новом роскошном, по моим тогдашним понятиям, доме, напротив знаменитого дома №26-28, где до последнего дня жил секретарь ЦК и Обкома ВКП(б) С.М.Киров.

Мальчик из простой семьи, я впервые видел академика живьём, а не в кино. И надо сказать, зрелище не обманывало. Смирнов был блестящим лектором. И дело было не только в красноречии и мастерском изложении тщательнейшим образом продуманного и отобранного материала. Я оценивал лекторов и по тому, сколько страниц исписывал, конспектируя лекцию. Так вот В.И. Смирнов, с его 6-7 страницами был безусловный победитель. Другие укладывались в 4, а был и трёхстраничник, несмотря на это ставший моим старшим другом и помощником до конца его дней – проф. Г.Ф. Друкарёв.

Лекции Смирнова не имели вставок, не связанных с предметом, так сказать, «лирических отступлений», оживляющих изложение, и позволяющих переключать внимание с основного предмета. Ему этого не нужно было: в исполнении Смирнова математика увлекала столь сильно, что каждая лекция звучала для меня великолепным концертом классической музыки.

Заговорив уже о преподавании математики, я позволю скакнуть по времени на годик вперёд, поскольку хочу упомянуть тогда молодого кандидата наук, позднее профессора М.Ш. Бирмана (1928-2009). Он начал работать в ЛГУ с 1956 и читал нам теорию функций вещественной переменной. Признаюсь, я был просто пленён его манерой изложения, глубокой содержательностью лекций. О такой математике я до тех пор просто не слышал. Не побоюсь сказать, что этот курс оказал на меня мировоззренческое влияние. Из его лекций узнавал многое не только о математике, но и о жизни и судьбе математиков, в частности об издевательствах немецких оккупантов над великим С. Банахом.

О своих преподавателях физики, как о людях, с которыми, благодаря избранной специальности, меня связывали более тесные, отношения, я расскажу позднее.

Разумеется, проводя всё большую часть времени в ЛГУ, я неизбежно начинал сравнивать не только уровень преподавателей, но и студентов. Мнение об уровне преподавания было однозначным: университет превосходил ЛКИ во всех отношениях. Что касается студентов, то здесь мои впечатления были не столь определённы. У меня сложилось представление, что мои друзья из ЛКИ просто отдалённо не столь амбициозны и несопоставимо менее эгоцентричны. Мне трудно было понять сразу природу этой эгоцентричности – шла ли она от предмета занятий, или была случайным совпадением, этаким отклонением от нормы, характерным для отдельно взятой группы. Сейчас я вижу, что это явление гораздо шире отдельной группы ЛГУ.

Многое удивляло в моих однокурсниках и, особенно, одногруппниках. Например, К. Головкин, давно, увы, покойный, ездил на дачу к А.А. Ахматовой. Замечу, что к тому времени отношение ко всем окружавшим Сталина сатрапам, равно как и к нему самому, у меня было однозначное, как к опаснейшим уголовникам, шайка которых терзала почти три десятилетия страну. Здесь проясняющую роль сыграла сама жизнь и домашние, отцовские рассказы. Он хорошо помнил тогда ещё не безумно далёкие годы революции, смерть Ленина, роль Троцкого и других вождей революции. От него я узнал и про так называемое завещание Ленина, и про письмо Иоффе, и про Раскольникова. Он хорошо помнил процессы с осуждением «врагов народа». Отец ни в малейшей мере не был активным участником бурных событий, но стал отличным, хорошо помнившим события, свидетелем.

О своём еврействе узнал не из потайных разговоров, которые случайно подслушал. Решением родителей я был в положенный срок обрезан, и эта искусственно образованная «визитная карточка» не позволяла, даже если бы мне и захотелось, скрывать происхождение от одноклассников или товарищей по пионерлагерю. Для тех, кто не знает или забыл, отмечу, что мылись тогда в банях, без душевых кабинок. Тем более, у абсолютного большинства моих одноклассников не было домашних ванных. С тем, чтобы каждый наш семейный разговор не был известен соседям, от которых нас отделяла тоненькая застеклённая дверь в соседнюю комнату[12], мы говорили на идиш. Переписываясь с бабушкой во время войны, я быстро освоил еврейский алфавит – алефбейз. Произошло это раньше, чем начал писать по-русски. Потом все эти познания куда-то подевались. Иногда, жалуясь на занижение оценок по происхожденческой причине, неизменно получал от отца просвещающий совет: «Хочешь получать пять, учи на шесть». И помогало!

Я это рассказал к тому, что никаких разъяснительных писем ХХ (февраль 1956) и других съездов КПСС мне не было нужно. Любой человек, даже не испытавший на себе гонения, а просто смотревший как бы со стороны на националистический шабаш, охвативший страну уже в открытую с 1946-47 гг., ясно видел, чьих рук и голов это дело. И, тем не менее, брань висела на воротах. И я смотрел на Ахматову и Зощенко, тогда ещё не прочитав буквально ни одной их строчки, с позиции «толстомордого подонка с глазами обманщика»[13]. А тут мой однокурсник едет к ней в гости! Я должен был понять, почему. И понял это, найдя и стремительно прочитав хоть что-то из запретной пары авторов. Фанатом Зощенко я не стал[14], но Ахматова поселилась во мне навсегда очень близко к сердцу.

Слушая разговоры своих университетских сокурсников, я преисполнялся чувством собственной неполноценности. Проблема была в предметах и манере обсуждения. Ниспровергались устоявшиеся принципы, признанные научные авторитеты. «Я подумал вчера, и понял, что у Гейзенберга здесь явное недопонимание», - вдруг во время перерыва говорил один из моих одногруппников. Часть с ним соглашалась, часть возражала, но понимали, о чём речь, будто, все, кроме меня. Кардинальные «дефекты» вскрывались у всех классиков науки. Мои (и, как мне казалось, общепризнанные) Божества запросто лишались привычного ореола, подвергались уничижительной критике, а до меня критика эта не доходила.

Признаюсь, учёба в двух ВУЗах была не слишком лёгким делом. Нередко возникало желание бросить это, почти полностью лишающее нормальной жизни, занятие. Но основным источником слабовольного желания были не трудности и неудобства двух стульев, а впервые испытываемое чувство своей неполноценности. На основе чистой интуиции, всё во мне восставало против «поношения классиков». Но подавляла аргументация студентов, формально таких же, как я, но будто бы всё понимавших там, где я был, что называется, «ни уха, ни рыла». Это ощущение стало почти нестерпимым во время дипломной работы, а потом потихоньку исчезло. Как в своё время страх перед очередной задачкой М. Соломяка, так обидно недоозадачившего меня на математической олимпиаде (см. выше).

Забегая вперёд во времени, как тахион, отмечу, что во время написания диплома на физфаке я работал в основном в библиотеке. Это была каждодневная пытка – тогда, как все мои коллеги начинали день с того, что приносили на свои столы огромную пачку журналов и книг, которые, как я отмечал про себя, ежедневно обновляли, мне хватало одной журнальной статьи на несколько дней. Я себе казался полным недоумком. Но выручало врождённое упрямство и нежелание «провалиться» в глазах тех, кто мне помог поступить в ЛГУ.

Время – хороший доктор. Вскоре в «поношении классиков», в непомерных стопках книг я начал видеть то, чем это, как правило, и являлось – непониманием классиков и болезненной эгоцентричностью их торопливых критиков. На мой сегодняшний взгляд научному работнику нужно умело пробираться между своими Сциллами и Харибдами. Надо ясно сознавать располагаемыми способностями и отличать достижимое от нереального. Непосильная, несоразмерная со способностями задача постепенно превращает человека в изобретателя «вечного двигателя». Он становится эдаким непонятым и непризнанным «гением». Подобный настрой затрудняет мучительное осознание того непреложного факта, что, в масштабе столь легко критикуемых, справедливо сказать о себе: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Пора переквалифицироваться в управдомы»[15]. Разумеется, крайне вредна и недооценка собственных сил и способностей. В ранце каждого должно что-то болтаться, хотя совсем не обязательно надеяться, будто там – маршальский жезл.

Однако не было худа без добра. В связи с самоуверенностью физиков вспоминаю такой эпизод. Это произошло на занятии по диалектическому материализму. Современных философов я и мои одногруппники единодушно не уважали – слишком очевидным были их недостаточная образованность и тот гигантский вред, который они нанесли науке в СССР. Ведь это именем диамата подавляли, правильнее сказать - уничтожали генетику, кибернетику, квантовую и релятивистскую физику. Физиков от разгрома спасла только зависимость от них властей в деле создания атомной и водородной бомб.

Конечно, такое отношение к философам со стороны физиков – не уникально советское явление. Вот что писал о них Фейнман в лекциях по физике, прочитанных им в Калифорнийском технологическом институте в 60-х годах прошлого века: «Эти философы всегда топчутся около нас, они мельтешат на обочинах науки, то и дело порываясь сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей тонкости и глубины наших проблем».

Темой занятия, о котором хочу вспомнить, было соотношение между материализмом и идеализмом. Студенты были начитаны, и лишь много позднее я в полной мере и сам заметил, сколь неубедительно звучат в сегодняшней науке слова адептов материализма, сколь, по крайней мере, в прошлом, богаче и тоньше аргументация идеалистов. А тогда я с нескрываемым удивлением наблюдал за игрой кошек – студентов с беспомощно сопротивляющейся мышкой – преподавателем. Среди студентов особо убедительны были упоминавшийся К. Головкин, покойный Ю. Мурахвер и В. Ошеров. Результат занятия, ставшего диспутом, полузабавой со студенческой стороны, был с другой стороны поразителен – наш преподаватель, как мы вскоре узнали, разуверился в диалектическом материализме!

Я вспомнил свою двухлетней давности полемику в ЛКИ, где ползанятия (45 мин.) доказывал, что именно Эйнштейн вывел физику из кризиса в начале ХХ века, а вторые 45 минут доцент Семёнов опровергал сказанное мною, и спасителем представлял В.И. Ленина с его трудом «Материализм и эмпириокритицизм». Точка зрения Семёнова была тогда официальной, как и непреложным было официальное превосходство диамата во время университетского спора. Я доцента Семёнова не переубедил, а народ, т.е. одногруппники по ЛКИ, безмолвствовали.

Сопоставление ЛКИ и ЛГУ было бы неполным, не упомяни я о шокирующей разнице формальных процедур защиты дипломных работ и выдачи документов об окончании ВУЗов. В ЛКИ обе процедуры были обставлены торжественно, проходили в актовом зале, при большом количестве гостей, несмотря на режимность института. В ЛГУ не было никакого режима, обстановка была проста до убогости. Члены комиссии спали, дремали или занимались своими делами. Мне стоило немалого труда пробуждать их от спячки и заставить слушать, что я говорю. Для этого приходилось переносить направление потока слов с одного преподавателя на другого. Выдача дипломов проходила в сумасшедшей давке у крохотного окна отдела кадров. Такой давки даже в других обстоятельствах не припомню. Конечно, пренебрежение внешней стороной, включая одежду, может трактоваться как сосредоточение на сути дела. Я, однако, с этим не согласен. На старых фотографиях мы видим великих физиков, читающих лекции, обсуждающих научные проблемы с коллегами, на международных Конгрессах. Они всегда тщательно одеты. Думаю, эта аккуратность отражалась и в отношении к своему делу. Жалею, что этот стиль теперь - в прошлом.

 

5. Что поделать мне тогда, чем заниматься?

Позволю себе отойти от полуфилософских рассуждений и вернуться к происходившему в реальной жизни. Именно, пришла пора распределения в ЛКИ, и, хотя дело было уже в 1957, выяснилось, что прошлое хотя и ушло, но не совсем. Началось с того, что два лучших студента курса, Гарбер и я, были вызваны на распределение последними – нормальных мест уже не оставалось. Мне предложили Ижорский завод, а я был согласен лишь на Центральный научно - исследовательский институт имени академика Крылова. Вместе с директором на распределении был незнакомый мне мужчина, который явно командовал. От предложенного мне места я отказался.

Во время следующего захода, буквально через десяток минут, я сказал, что хочу заниматься исследовательской работой. «Пойдёшь, куда нужно Родине! Да и с чего это ты наукой решил заниматься?»,- проорал неизвестный. «Ты» и тон подействовали на меня провокационно. Криком сообщил я ему о своих основаниях – двух опубликованных работах и одной в печати. Общий уровень шума не помешал мне услышать явственно сказанное директором ФТИ Е. В. Товстых: «Он доказал право заниматься наукой всей учёбой и внеучебной работой». Но на третьем заходе я «сломался» и подписал распределение. Было стыдно и обидно – сдрейфил. Оказалось, что мой со-оральник – заместитель министра судостроительной промышленности по кадрам.

Забегая по времени вперёд, скажу, что в итоге, однако, всё для меня обошлось благополучно. Придя на завод, я оказался в толпе сокурсников нашего и других факультетов. Принимал распределённых начальник отдела кадров. Один за другим выходили понурые однокурсники – отмазаться от завода не удалось никому – растущий, он остро нуждался в молодых инженерах. Настал мой черёд. Войдя, я сказал, что хотел бы работать на заводе, но не знаю, как в такой ситуации с местами. С этими словами я показал паспорт, где палец упирался в слово «еврей». Он посмотрел и ответил, что с местами очень плохо, их попросту нет. Мы сказали друг другу одинаково неискреннее «очень жаль», и я понял, что быть евреем не всегда плохо. С помощью директора ЛКИ моё распределение стало свободным, и я «причалил» к ФТИ, как отмечал выше – навсегда. Но связь с ЛКИ не терял, особенно с однокурсниками, Н.Н. Порфирьевой, и даже проработал там, преподавая физику, в течение более чем десяти лет.

ВУЗы я кончал в 1958 г. – Корабелку в марте, Университет - в июне.

Кстати, ещё до защиты дипломной работы в ЛГУ мне позвонил домой ответственный работник Ижорского завода, чуть ли не его главный инженер, и посетовал, что я не иду к ним работать. Оказалось, что он знал о моей учёбе в ЛГУ. Сказал, что им нужен физик, что он предлагает мне создать лабораторию по исследованию движителей для ядерных силовых установок. Он дал мне приемлемый срок для ответа. Человек слаб, и я заколебался в правильности уже сделанного в пользу ФТИ выбора.

Обратившись за советом к отцу, услышал вместо ответа вопрос: «Если ты лет десять проработаешь в физике, сможешь вернуться к инженерии?» Я ответил утвердительно. Был уверен, что вернуться смогу и буду лишь лучше подготовлен. «А после десяти лет в инженерии сможешь вернуться в физику?», - опять спросил он. Мой ответ был отрицателен. «Так позанимайся физикой, пока дают, а через лет десять посмотришь», - подытожил «семейный совет» папа. Я влип в это дело не на десять, а уже более, чем на пятьдесят лет, и не пожалел не то что одного дня – часа. А из лаборатории на Ижорском заводе, кстати, так ничего и не вышло.

 

6. Мои университетские учителя физики

Написание диплома в ЛГУ столкнуло меня вплотную с проф. Г.Ф. Друкарёвым (1919-1986), хорошим приятелем или даже другом Н. Н. Порфирьевой. Я познакомился с ним[16], в одну сторону - из лекционного зала к кафедре, когда в 1956 г. метался между Университетом и Корабелкой. Лекции по электродинамике, которые Друкарёв тогда читал, поразили меня не столько физической информацией, они набирали всего три страницы конспекта, сколько многочисленными общекультурными вставками, к примеру, оценками полузапретного тогда Пикассо, впервые на моей памяти выставленного открыто в Эрмитаже. Когда доцент Порфирьева познакомила нас и попросила Гришу, как она выразилась, присматривать за мной, он твёрдо сказал: «Мы умеем делать физиков». Однако от короткого поводка, к которому я стремился в поисках надёжности и укрытия, он сразу отказался, используя все возможные ухищрения. Простейшим из них было умение ускользать от дипломника. Как то он умудрился ускользнуть от меня даже из аудитории с одним выходом. Это выглядело уже какой-то мистикой.

Ходили легенды о его борьбе с философами (типа Максимова, да и местного разлива), в защиту физики, что требовало фронтового мужества. На них, обвинявших в тогда преступном идеализме Фока, бросался ГФД, как в атаку. Говорили, что будто бы он запустил чернильницей в одного из философов. Нет спора, они это вполне заслужили.

Как от руководителя диплома я от него ушёл, поскольку просто до предлагаемой свободы ещё не дорос. Но так сложилось, что ГФД стал моим постоянным доброжелательным оппонентом – на дипломе, при защите обоих диссертаций. Он был оппонентом и ряда моих учеников. Воистину, ГФД умел делать физиков и любил это занятие.

Отмечу, что, даже не очень одобряя метод, которым работал объект оппонирования, он был неизменно внимателен именно по отношению к сути дела, хотя и не упускал случая своё отношение отметить. Так, моё увлечение теорией многих тел, записанной языком диаграмм Фейнмана, отражено в таком стишке:

Не надо в формулах копаться:

В них всё равно не разобраться.

Пошлю-ка я их лучше на фиг,

И нарисую просто график.

(октябрь 1973)

Это не мешало ГФД способствовать «распространению заразы», помогая мне в поисках сотрудников, учеников, областей приложения несколько чуждого ему подхода. Например, он рекомендовал мне встретится с проф. Велдре, который заведовал отделом теоретической физики Рижского университета, и обеспечил мне нужное приглашения. Но я приехал объяснить им, что они занимаются ерундой, а я привёз шанс переключиться на достойное дело. Ясно, что такая точка зрения не служит основой сотрудничества. Так оно и оказалось.

Мы часто разговаривали по телефону, нередко виделись на семинарах в Университете и Физтехе, на множестве конференций. ГФД был великолепный, подчас довольно резкий, полемист. Умение держать язык за зубами не было и моей сильной чертой. Конечно, мы были очень открыты в дискуссиях, далеко выходящих за рамки чисто научных. Но для меня ГФД был одним из тех, крайне немногих, кому можно было рассказать своё и услышать разбор сообщаемого тобой, а не историю про сделанное собеседником. Это тем более впечатляло, что за не очень долгую жизнь ГФД, сделал в физике просто много, и ему всегда было, что рассказать.

Он и ещё несколько человек позволили мне открыть новый, телефонный, метод познания – вместо тогда изнурительного поиска (ведь не было ещё Google и Wikipedia – представьте себе!), надо было просто позвонить по телефону, кому следует. Позвонить и спросить, к примеру, почему s-фаза с убыванием энергии подозрительно приближается к nπ, где n –число занятых в атоме s – состояний, а не число s-уровней в системе «налетающий электрон + атом-мишень». И получить ответ, перекрывающий по глубине и проникновению в проблему длительное библиографическое исследование, вкупе с собственными прикидками и выкладками, ответ, прямо ведущий к написанию научной статьи.

Не могу отказать себе в удовольствии привести стишок ГФД, написанный в школе в Бакуриани, когда я предпочёл комфорт боржомской гостиницы спартанству турбазы, где размещалась школа. «Отрыв от масс» был замечен и обсуждён:

Уж сколько дней пытаюсь я

Узнать, где скрылся Амусья.

Но даже пси от Амусьи

Не видно, сколько ни проси.

ГФД умел «делать физиков», вдохновляя других собственным примером. «Яблоко падает не далеко от яблони», думаю я всякий раз, ведя совместную работу с сыном ГФД, Женей Друкарёвым.

Диплом я начал писать у Г.Ф. Друкарёва, а написал его у Л.А. Слива. Лев Абрамович своим докладом, точнее ответами на вопросы на семинаре у знаменитого ядерщика Б.С. Джелепова, заведующего кафедрой ядерной физики ЛГУ, произвёл на меня огромное впечатление. Именно, на вопрос о ядерных силах он не ответил чем-то мэтровским, типа «об этом никто ничего (читай – кроме меня!) не знает», а начал обстоятельно прояснять проблему. Кроме того, мне показалось (как потом выяснилось – ошибочно), что Лев Абрамович обеспечит мне желанный «короткий поводок» и «страховочный пояс» и будет мною заниматься. Так и было на дипломе, но потом он меня сразу «бросил» - делай, что хочешь, плыви сам. Но хоть тему диплома дал вполне конкретную, чего я от Друкарёва добиться не мог – он считал, вероятно, что и это дипломник должен делать сам.

После защиты дипломной работы, по решению Л. А. я поступил в Физтех на работу, а не в аспирантуру, как он же первоначально планировал. Это его решение определило всю мою дальнейшую профессиональную жизнь.

Занятия у теоретиков вели несколько молодых преподавателей - Ю.Н. Демков (1926-2010), Ю.В.Новожилов (1924-2011), А.В. Тулуб. С годами, они стали крупными, известными в мире специалистами. Но и тогда, в конце пятидесятых, их незаурядность просто бросалась в глаза. Юрий Николаевич Демков стал одним из самых уважаемых в мире специалистов по теории атомных столкновений, Юрий Викторович прекрасно сочетал физику высоких энергий и работу в ЮНЕСКО, а Александр Владимирович стал видным специалистом по теории многих тел.

Я познакомился с Юрием Николаевичем в 1957 г., когда он, тогда молодой кандидат наук и, насколько помню, уже доцент, вёл в нашей группе теоретиков занятия – лекции по атомным столкновениям. Он, как и другой групповой лектор, Юрий Викторович Новожилов, производили сильное впечатление не только очевидной компетентностью, но и всей манерой держаться – достоинством и заслуживающей подражания уверенностью в себе.

Последний раз я взаимодействовал с Юрием Николаевичем, когда говорил с ним по телефону в конце лета 2009 года. Возник вопрос по поведению фаз рассеяния при малых энергиях, когда эффективный потенциал комплексный. Этот вопрос мучал и мучает меня, но ответа я не находил. Естественным адресатом моей просьбы помочь разобраться в вопросе был Юрий Николаевич. Я знал, что он не слишком здоров и не очень молод, но со мной говорил, как и годы назад, компетентный и заинтересованный эксперт.

Нет нужды перечислять научные заслуги Юрия Николаевича – они известны, и его многочисленные работы легко можно найти, а по ссылкам на них, оценить могучий след, который оставлен им в науке.

Поражала его способность видеть физическую задачу во всём, что попадалось на глаза, например, при взгляде из иллюминатора самолёта. Так возникли работы о «рыбьем глазе».

Ещё молодым он пережил трагедию, когда автомобиль высокого ленинградского чиновника врезался в его «Москвич». Юрий Николаевич потерял свою первую жену, серьёзно и на всю жизнь пострадали дети. Помочь было невозможно, а наказать виновника трагедии – необходимо. И он ринулся в бой, отчётливо понимая, что это бой с элементом могущественной системы, для которой гибель нечиновного человека – ничто. «Хозяин» шофера – убийцы пошёл в Москву, на особо высокую работу, но усилий Юрия Николаевича это не остановило.

Насколько помню, вторую жизненную трагедию он пережил в 1972 г. В результате нелепой случайности погибла его дочка от второго брака. Она сорвалась с лестничных перил и упала вниз головой. Своими руками собирал он то, что осталось, с редким мужеством бился за спасение любимой дочери, поставив на ноги лучших нейрохирургов Ленинграда. Всё оказалось напрасным. Я боялся, что такого удара Юрий Николаевич не перенесёт. Но, помогая друг другу, он и супруга вернулись к обычной жизни. И после трагедии его научная работа по-прежнему была освещена блеском таланта.

Он создал школу прекрасных физиков, принял в семью ребёнка, был отзывчивым и внимательным даже не к близким друзьям. Я уважал его не только как блестящего физика-теоретика, но и как человека широчайших интересов, включающих далеко не только науку, человека поразительного личного мужества. Мы не слишком много говорили с Юрием Николаевичем на общие, ненаучные темы. Но знаменитую фразу «Свирепость российских законов компенсируется лишь их всеобщим неисполнением», я впервые услышал от него.

Мои впечатления о Демкове базируются далеко не на сравнительно кратком периоде посещения его групповых лекций в ЛГУ. Мы были знакомы и, как видно из написанного выше, взаимодействовали долгие годы, до его кончины. Наши научные подходы и взгляды различались существенно, но я всегда видел перед собой, в многочисленных встречах и беседах, крупнейшего теоретика и достойнейшего человека.

Наше взаимодействие, однако, не всегда было гладким. Дело в том, что когда я начал самостоятельную научную работу, то вскоре полностью оказался во власти пленяющей красоты, удобства и простоты знаменитых диаграмм Фейнмана. Это пристрастие сохранилось и по сей день. Тогда же я полагал, и это во многом оказалось правильным, что они позволяют абсолютно изменить подходы к изучению многочастичных систем – ядер, атомов, молекул. Одновременно полагал, что сильно упрощающие модельные подходы, типа потенциалов нулевого радиуса или эквидистантных термов при столкновении молекул, которые развивал Ю.Н. Демков и его ученики, суть лишь эрзац-подходы, заменяющие то, что можно гораздо точнее сосчитать с помощью компьютера. Я не скрывал своих взглядов, и информация о них дошла до Демкова. Как-то он в сердцах сказал мне: «Мирон, перестаньте говорить о нас гадости». Я почувствовал себя задетым, поскольку научный методический спор был переведён в личностную плоскость, которой в моих комментариях не было начисто. Мы вскоре объяснились, и острое противоречие удалось сгладить. Отмечу, однако, что оно в определённой мере отражало разницу в подходах и методах работы теоретиков ФТИ и ЛГУ. Это тем более интересный феномен, что ведущие теоретики ФТИ, включая и поколение пятидесятых – В.Н. Грибов, А.А. Ансельм и В. М. Шехтер - все кончали ЛГУ. Но принадлежали определённо к школе Ландау, а не Фока. Во многом мои чуть старшие сверстники были ориентированы и сами ориентировались анти-университетски, если уместно так выразиться. Со временем это стёрлось, и Грибов с Ансельмом стали по совместительству профессорами ЛГУ.

Вернусь, однако, в свои университетские годы, на лекции Ю.В. Новожилова В лекторе поражали не столько знание предмета и очевидная высокая эрудиция, но и манеры, которые я назвал бы господскими в лучшем смысле этого слова. Было известно, что до университета он работал какое-то время на Кировском заводе. Моя учёба в ЛКИ сопровождалась длительной заводской практикой на нескольких крупных заводах. Словом, минимальное представление о пролетариате я имел. Так вот, никого более антипролетарского в хорошем смысле этого словосочетания не встречал. Барин, видя и слыша которого невольно на память приходили слова «Я ушёл, блестя потёртыми штанами, взяли вас международные рессоры». Вскоре, эти «рессоры» оказались на многие годы естественным образом жизни Новожилова, ставшего видным сотрудником аппарата ЮНЕСКО.

Занятия у Ю. В. Новожилова включали и студенческие выступления с докладом по особо интересной новой статье или препринту знаменитости. Эта была школа семинарских выступлений, важная для научного работника. Но чинная академическая обстановка этих выступлений контрастировала с тем весьма агрессивным бедламом, быстро обучающим, но морально на первых порах крайне тяжёлым, с которым мне пришлось вскоре столкнуться в ФТИ.

С Новожиловым после окончания Университета виделся изредка, случайно, притом в весьма экзотических местах, включая живописнейший рынок Махане Иегуда в Иерусалиме. Всегда энергичный, подтянутый, доброжелательный – таким он остался в моей памяти.

 

  7. Владимир Александрович Фок

Фок (1898-1974) был самым крупным и знаменитым сотрудником Университета. Он являлся, несомненно, одним из крупнейших физиков своего времени. Достаточно упомянуть уравнения Хартри-Фока, уравнения Клейна-Гордона-Фока, пространство Фока, чтобы оценить сделанное им. Конец пятидесятых – время его интенсивных занятий общей теорией относительности. Ряд причин побудили меня написать эти несколько страничек о нём[17]. Сделать это – привилегия и обязанность. Действительно, я слышал его лекции, сдавал ему экзамен, получал важнейший отзыв от него на докторскую диссертацию, и, наконец, последнее, но не по значимости - всю профессиональную жизнь решал и решаю в основном уравнения Хартри-Фока.

Даже недавно законченная мною пара работ связана с тем, как влияет поправка Фока на асимптотическое поведение волновой функции электрона в атоме или многоатомном образовании.

С другой стороны, я пробыл в Университете всего два года, аспирантом Фока не был, и потому мои воспоминания носят неизбежно фрагментарный и очень личный характер. Поэтому заранее приношу извинение тем, чей опыт знакомства больше, а некоторые впечатления – существенно иные.

Начну с ответа на два естественных вопроса. Сознавал ли я в 1956-1958, когда посещал университет, масштаб Фока как учёного и личности? Несомненно, да. Думал ли о том, какое влияние сам он и созданный им метод окажут на мою научную судьбу? Насколько помню, нет. Моим кумиром и ролевой моделью был Я.И. Френкель, к моменту моего поступления в Университет уже умерший.

О том, чтобы попытаться стать аспирантом Фока, я почему-то не задумывался. Возможно, мало видел его в Университете, возможно, он казался мне уж очень старым в то время, или просто недосягаемым как великий учёный, полемизирующий открыто с самим Эйнштейном в рамках созданной тем общей теории относительности. Допускаю, что сыграл свою роль и тот факт, что в моём, вынужденно позднем, приёме в Университет, он участия не принимал. Формальное приобщение к группе теоретиков состоялось как-то автоматически, после того, как Н.П. Пенкин принял меня на Физфак. В первый год моей учёбы лекций Фока у нас не было.

Знакомство с Фоком, притом в одну сторону, состоялось в очень узком коридоре кафедры теоретической физики. Чисто графически помню картину, как он, внушительный и полноватый, идёт вдоль коридора и все вынужденно, хотя, как понял заметно позднее, по существу правильно, вытягиваются по струнке. С его приходом на кафедру даже у постороннего наблюдателя, каким я был тогда, не оставалось ни малейшего сомнения, «кто в доме хозяин». Я довольно регулярно посещал семинар Фока во время учёбы и какое-то время после окончания Университета. Фок там был определённо хозяин и, помню, как меня удивило, когда своё несогласие с ним высказала молоденькая девушка, ещё к тому же севшая чуть ли не на первый ряд. Несколько позднее я узнал, что это была О.А. Ладыженская, позднее академик РАН. Помню ещё одно резкое возражение Фоку, попытку быть равным соучастником семинара. Это сделал тогда молодой сотрудник Физтеха и недавний выпускник Университета В.М. Шехтер.

Несколько раз столкнулся с удивившей меня манерой Фока задавать вопрос – не меняя формы, просто повторяя его вплоть до полного разъяснения[18]. Изначально такая манера меня раздражала, как говорящая о неспособности спрашивающего понять ответ или вникнуть в проблему. Но однажды, после третьего повтора вопроса стало ясно, что докладчик капитулировал. Оказалось, что это он не понимал проблемы, а я въявь увидел большого физика за работой, что встречалось в моей жизни всего несколько раз.

В память врезался и такой инцидент, увиденный случайно. Придя на кафедру, Фок узнал, что один из её сотрудников, кандидат наук, сейчас широко известный теоретик, принял кандидатский экзамен по физике. «Кто вам разрешил принять экзамен?»- последовал внятный вопрос, который повторялся, абсолютно игнорируя объяснения и оправдания. Я обратил внимание, что замечание было сделано прилюдно[19]. Он не увёл отчитываемого сотрудника в кабинет, а ждал ответ на свой вопрос, стоя в центре общей комнаты. Всё в этом происшествии меня удивляло. Но я понял, что здесь, на кафедре, есть чёткая табель о рангах. Есть тот, кто может разрешать (или запрещать), и тот, у кого надлежит спрашивать. С другим проявлением этого факта я столкнулся, когда представил докторскую диссертацию, о чём напишу далее.

Помню рассказ Фока о своих беседах и встречах с Э. Теллером, известным широкой публике как «отец американской водородной бомбы». Тогда не знал, что усилиями либеральной профессуры Э. Теллер был превращён в «оголтелого ястреба», любимца «милитаристских властей США» и «военно-промышленного комплекса». Сейчас понимаю, что такая встреча требовала определённого мужества и способности не обращать внимания на «общее мнение». Помню, что Фок был удивлён скромностью летнего домика Теллера в сравнении с тогдашними академическими дачами в Комарово.

Когда поступил в Физтех, для ускорения самообразования группа из трёх человек, В. Горшкова, С. Шермана и меня, образовала мини-семинар – ликбез. Мы читали книжки и прочитанное сообщали друг другу. Примером для нас служила легенда (а может, и правда). Говорили, что когда-то втроём ликбезом, на другом, разумеется, уровне, занимались Фок, Е.Ф. Гросс, и С.Э. Фриш, к пятидесятым уже крупнейшие спектроскописты, член – корреспонденты АН СССР.

Более тесно я познакомился с Фоком, когда он читал группе теоретиков (и, тем самым, мне) курс общей теории относительности, или, как он её переименовал, «теории пространства, времени и тяготения». Так же называлась его книга, опубликованная в 1955. Как лектор, он проигрывал многим, в особенности академику Смирнову, чьи лекции я считал, как уже отмечал выше, просто блестящими. Фок к тому времени плохо слышал, говорил, обращаясь в основном к доске, не очень внятно. Попутно, имея вполне заметный живот, он умудрялся стирать пиджаком с доски почти всё, им написанное. Конспектировать такие лекции было бы очень трудно, не существуй одно упрощающее обстоятельство – он читал, не заглядывая никуда прямо, но точно по своей книге. А вот книга была написана просто блестяще, последовательно, понятно, логично. До знакомства с книгой я считал заведомо обречённой на неудачу попытку спорить с самим Эйнштейном. Знакомство с книгой не столько убедило в идейной правоте Фока, сколько обосновало в моих глазах его право спорить с признанным гением физики.

По окончании лекций нам предстояло сдать экзамен, который стал одним из ярчайших впечатлений моей жизни. Перед экзаменом среди студентов возникла дискуссия – что войдёт в экзамен: прочитанное на лекциях или вся книга. Дело в том, что Фок дошёл в лекциях ровно до середины книги. Мне было ясно, что Фок не помнит точно, где остановился, а потому предметом экзамена станет вся книга, и, готовясь, я с удовольствием её прочитал от начала и до конца. Вытянутый билет подтвердил догадку: первый же вопрос был из нечитанной на лекциях половины.

Согруппники толпой пошли экзаменоваться к проф. Петрашеню, помогавшему Фоку. Я к тому времени уже твёрдо не любил стоять в очереди «за последним», и пошёл к Фоку. Ответ мой он не прерывал, и так, после двух пауз, вызванных переходом к следующим вопросам, я подошёл к концу и уставился на экзаменатора. «Вы кончили?» - спросил Фок. Я ответил утвердительно – словом и движением, а он сказал: «А теперь поэкзаменуемся», и включил слуховой аппарат. Никто у него не ждал в очереди, и следовали вопросы ко мне - один интересней другого. «Как бы вы подошли к решению такой задачи, а как – к рассмотрению такой возможности?» - говорил Фок.

Задач, где надо было наметить ход решения, было штук десять. Среди них запомнилась одна, ставшая позднее, если правильно помню, темой кандидатской диссертации М.М. Абдильдина, сейчас член – корреспондента Национальной академии республики Казахстан. Вопрос был о том, как вращение тяжёлого сферического объекта сказывается на ориентации плоскости орбиты вращающегося вокруг него лёгкого тела. Примечательно, что в рамках общей теории относительности вращение центрального тела приводит к тому, что орбита лёгкого ориентируется перпендикулярно моменту вращения тяжёлого. Возникает ситуация, подобная электродинамической, где помимо величины зарядов следует учитывать создаваемые ими токи.

Отличная оценка стала завершением самого увлекательного экзамена в моей жизни, о котором я до сих пор вспоминаю с удовольствием. Извлёк я и урок для себя – преподаватель должен также готовиться к экзамену, иметь набор интересных задач. Кстати, слышал от кого-то, что на просьбу принять от него кандидатский экзамен, скажем, завтра, Фок ответил отказом, мотивируя необходимостью ему подготовиться!

Свою докторскую в 1972, да и кандидатскую диссертацию в 1963, я защищал в Ленинградском Государственном Университете[20]. Как и при кандидатской, попросил проф. Г.Ф. Друкарёва быть моим оппонентом. Работу на кафедре квантовой механики знали и положительно к ней относились и заведующий кафедрой М.Г. Веселов, и Ю.Н. Демков. Но по содержанию диссертация «Многочастичные корреляции в электронных оболочках атомов», посвящённая в основном этим корреляциям в фотоэффекте и неупругом рассеянии быстрых электронов, была ближе Друкарёву. Да и я уже привык к его оппонированию по многочисленным обсуждениям.

Все формальности были соблюдены и, заручившись согласием Друкарёва, я занялся другими оппонентами, отзывами и т. д. – известной каждому научному работнику канителью. Примерно за неделю – десять дней до защиты Друкарёв позвонил и сказал, несколько смущённо, что возникла «шероховатость» - докторская диссертация должна быть доложена в присутствии Фока, и соответствующий семинар уже назначен, не помню точно, но эдак на послезавтра. «Да, кстати», - сказал Друкарёв – «избегайте диаграммной техники. Фок её не любит. Используйте волновые функции». Словом, приходи, парень, на расправу. Ведь вся моя работа была основана на диаграммной технике Фейнмана! Что делать без неё? Да и вообще хороши мои наставники - ничего себе – «шероховатость» - забыли Фока! Рановато, видно, списали его со счетов... Я вспомнил описанный выше вопрос «кто вам разрешил?», прозвучавший для меня в тот момент довольно грозно.

Однако быстро смятение сменилось осознанной необходимостью – следует быстро придумать замену диаграммной технике. Сейчас не в ходу старинная присказка – «Партия велела – комсомол ответил есть». Эпохе демократии, суверенной или обыкновенной, плохо подходит принцип «сказано – сделано». Тогда времена были иные, и я безропотно сел за разработку иного подхода[21]. К счастью, его появление, с помощью книги Д. Таулесса, не заставило себя долго ждать. И в нужное время я уже стоял, бездиаграммный, около доски в семинарской комнате, а прямо предо мной, в первый, и, увы, последний раз, слушателем расположился В.А. Фок.

Ему в 1972 было на четыре года меньше, чем мне сейчас, и я не сомневался в его сладкой академической дремоте. Куда там, его вопросы были остры и точны, заставляя задумываться так, как будто не я, а он был автором работы. Мне показалось, что его несколько раздражало, если вопрос задавал кто-то другой. Я обратил внимание на то, что к концу семинара он начал что-то писать на листе бумаги. Когда доклад окончился, Фок встал и прочёл: «Доложенная работа представляет собой далеко идущее обобщение известного метода Хартри-Фока. Удовлетворяет требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям». Документ, однако, на этом не кончался. Он содержал назначение оппонентом Веселова, а не Друкарёва, уже им фактически бывшего. Иллюстрацией непререкаемого авторитета Фока для меня послужило и то, что никто, включая оппонента и кандидата в него, не стали перечить. Но по завершении семинара решили, что менять что-то поздно, автореферат напечатан и разослан, Фок на защиту не придёт – это было бы уже подвигом. А его письменного заключения с оценкой работы для диссертационного совета вполне достаточно. Так всё и произошло.

Примечательно, что в тех электронных корреляциях, о которых я толковал в своей работе, в развиваемом мною, сейчас весьма известном приближении случайных фаз с обменом, Фок сразу увидел существо дела – обобщение уравнений Хартри-Фока на случай присутствия внешних полей.

 

8. Подведение итогов[22]

Хочу закончить эти воспоминания о годах в ЛГУ своими замечаниями о том, почему и по прошествии стольких лет считаю – выбор цели в жизни сделал правильно. Это интересно, полезно и выгодно - быть учёным вообще и физиком – в особенности.

Году этак в двухтысячном руководство института физики им. Джулио Ракá при Еврейском Университете в Иерусалиме решило ознакомить выпускников средней школы с деятельностью сотрудников своего учреждения. Цель была простая – привлечь новых студентов. Профессорам предложили заявить тему, отражающую область их занятий, и сделать на эту тему двадцатиминутное, понятное и интересное школьникам, сообщение. Я заявил две темы: «Атомная физика вчера, сегодня и завтра» и ту, что вынесена в заголовок заметки. Руководство, однако, на две не согласилось и выбрало первую.

Я решил схитрить, поскольку хотел рассказать и то, и другое. Поэтому, закончив первое сообщение, принятое, на мой взгляд, с умеренным интересом, спросил аудиторию этак в сотню школьников, хотят ли они прослушать нечто более общее - про выбор цели. Поскольку выступал последним, время занимал не у других профессоров – агитаторов, а у наших жертв – агитируемых. Они с неожиданным энтузиазмом дали мне ещё двадцать минут, и внимание к этому сообщению было очевидно большее.

Однако позднее просьб такого рода от дирекции не поступало. Лекция «Атомная физика вчера, сегодня и завтра» превратилась в ежегодный факультативный курс, сохраняющий название, но следующий за развитием этой области знаний. Вторая лекция была забыта. Но я уже пришёл к тому возрасту, когда уместно для себя, да и других, ответить на вопрос – доволен ли ты своим давнишним выбором пути и как бы себя повёл сейчас, будь возможность «начать сначала». Сама подобная постановка вопроса, пожалуй, надумана, несколько напоминая моё детское увлечение гаданием о том, что было бы, имей слабая сторона при Фермопилах пулемёты. И, тем не менее, опыт накоплен, выбор можно проанализировать и задним числом обосновать, чему и посвящен этот раздел воспоминаний.

Это уместно, тем более, поскольку сейчас я могу проследить, что дал данный выбор цели, когда, повторяя поэта, «состав на скользком склоне от рельс колёса оторвал». Здесь я имею в виду распад Советского Союза, слом его политико-экономической системы, неизбежную переоценку ценностей и смену в значительной мере всего уклада жизни. Поэтому опыт собственный и коллег позволяет судить о том, насколько выбор цели оказался удачен с точки зрения сильнейшего потрясения воистину глобального масштаба.

С другой стороны, возникает естественный вопрос: а имею ли я моральное право давать советы или учить других уму-разуму? В какой мере то, что я представляю собой сегодня, есть хоть какое-то достижение вообще? Ведь я не миллиардер, да и не миллионер, к тому же не Нобелевский лауреат. И ещё много всяких «не» можно уверенно поставить перед моей фамилией и именем. И, тем не менее, ведь не только «пятизвёздочная», притом вовсе не в коньячном смысле слова, жизнь представляет интерес. Даже трёх, а, тем более, и «четырёхзвёздочная» может представлять интерес как модель для подражания.

Поэтому позволю себе, имея в виду всякие «мне кажется и «с моей точки зрения», перейти к делу, приведя аргументы, поясняющие и доказывающие для меня очень важное – в выборе не ошибся. Моим адресатом считаю способного, просто или очень, человека, заинтересованного в удачном жизненном пути, готового по крайней мере задуматься – как сделать так, чтобы потом «не жёг позор за бесцельно прожитые годы», уважающего независимость и ценящего личную свободу. Я адресуюсь людям, в дополнение к сказанному, смолоду имеющим отвращение к жульничеству и лакейству как основным средствам достижения успеха.

Есть распространённая и почти извечная, но, на мой взгляд, неверная мудрость, переформулированная поэтом: «Все работы хороши, выбирай на вкус». Огромное количество неудовлетворённых людей показывает – либо что-то не так у них со вкусом, либо не все работы хороши.

Замечу также, что едва ли уместно поучать людей, обладающих большим талантом – в науке и искусстве ли, в спорте или ином деле. Будущие гении или считающие себя таковыми не найдут в моём опыте ничего интересного. Не адресуюсь я и тем, чья цель - в первую очередь изящная жизнь[23] и деньги как основное средство её достижения. Не мои адресаты те, чья жизненная программа сводится к принципу «грудь в крестах или голова в кустах». И дело не только в неэтичности учить тех, кто имеет в нужном направлении то, чего не имеешь ты. Дело в непрактичности этого занятия, поскольку большие таланты найдут дорогу сами, двигаясь по зову призвания как электрон – по направлению электрического поля притяжения.

Как описано выше, я твёрдо решил заниматься физикой довольно рано. Произошло это под влиянием информации о взрывах атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки, книги М.И. Корсунского «Атомное ядро», ставшей надолго настольной. Я активно участвовал в олимпиадах по физике, и твёрдо намеревался поступать на физфак Ленинградского университета. Примерно в 1950 я прочитал, и, как мне показалось, понял книгу Я.И. Френкеля «Освобождение внутриатомной энергии». Простота изложения, понятные, образные мысли пленили меня.

Немало способствовало моей концентрации на науке и рано обнаруженная неспособность ни к спорту (здесь просто была анти - способность), ни к какому либо виду творчества – музыке, литературе, искусству. Направление в политику, которой я стал интересоваться также рано, надёжно перекрыла моя национальность, что я осознал сразу с возникновением интереса. А занятия наукой имели чёткую перспективу типа «синицы в руки», и ей жизнь мешала сравнительно мало.

Давно убедился я, что наука - место, где может успешно работать и треугольник на широком основании – по схеме, приписываемой Ландау. Напомню, что эта схема предполагает существование четырёх типов людей, определяемых простыми фигурами:

Длина верхней линии определяет силу того, чем и как думаешь, а нижней – на чем и сколь долго сидишь. Группа а) наиболее продуктивна в науке. К ней относятся самые выдающиеся её представители. Группа б) – генераторы ярких идей – с мощным разумом, но малой способностью терпеливо развивать эти идеи. Без них наука также немыслима. Главные разработчики идут из Группы в). Именно они дают идеям необходимое развитие. «Ромбы», люди мелкого ума и зада, науке противопоказаны, и она их попытается, при попытке проникновения, от себя оттолкнуть. Примечательно, что даже такой требовательный к способностям научных работников человек, как Ландау, понимал важность прочно сидящих «треугольников». Желающему заняться наукой полезно решить, кто он в этой схеме. Разумно в оценке полагаться во многом на себя, а не, например, школьных учителей. Во всяком случае, прислушивайся я к их оценкам, включая и преподавателя физики – быть бы мне навсегда как максимум, дворником.

Наиболее разумно отнести себя и воспитывать в себе черты группы в). Если острие вверху по ходу жизни окажется достаточно длинной линией – будет подарок судьбы, но расчёт на это – опасен. Правда, помню, как сказал одному своему ученику[24]: «Вы, конечно, не Эйнштейн», имея в виду, что в противном случае он ко мне не пришёл бы. А ученик обиделся, о чём сам мне поведал через много лет.

Конечно, можно слышать и такое мнение, будто у каждого солдата должен быть в ранце маршальский жезл. Ну, если не жезл, то хоть что-то должно там бренчать. Солдатом не был, но ложное бренчание в науке отвлекает от дела. В то же время, честолюбие очень важно для научного работника, и подавлять в себе его ни в коем случае не нужно. В молодости завышенная самооценка естественна. Однако чрезмерная самооценка обычно болезненна. Здесь нужно самому умело регулировать баланс. Сохранённая до старости, чрезмерно высокая самооценка делает человека смешным, при том он завершает жизненный переход к небытию без того былого величия, которое имеется в виду в формуле «от великого до смешного всего один шаг». Жизнь – хороший доктор, если ей не мешать, и она успешно лечит болезнь завышенной самооценки.

Занятия физикой доставляли мне удовольствие с самого начала, постепенно занимая всё больше времени. Было интересно и грело самолюбие. Занятия ею почти сразу будто приобщили к клубу избранных. В физике было определённое понятие правды, обоснованности утверждения, проверяемого расчётом и опытом[25]. Почти с самого начала этих занятий я ощутил, что физика опирается на иные авторитеты, нежели политика или ежедневная жизнь. В ней не было необходимости, да и места для постоянного произнесения уже тогда мне мерзкого имени «вождя всех народов». Даже в 1953, на занятиях по основам марксизма – ленинизма я мог, как уже говорил выше, целый академический час, без оргвыводов, прилюдно спорить с преподавателем о том, кто же вывел физику из кризиса на рубеже XIX-XX веков. Именно, разбираться, сделал ли это Ленин с его «неисчерпаемостью электрона, как и атома», или Эйнштейн с введением относительности пространства-времени.

Мы тогда разошлись во мнениях с доцентом Семёновым, верившим в силу философского изучения природы. Мне же философия тогда, как, впрочем, и сейчас, казалась просто болтовнёй, да ещё отягощённой необходимостью клясться в верности «вечно живому учению». Я понимал, что почти любой род интеллигентных занятий толкнёт меня в это болото пустословия, в необходимость, пусть даже во введениях к статьям и диссертациям, отмечать важнейшую роль «самого передового учения», последнего (если бы так на самом деле!) съезда партии или выступления очередного вождя. В физике, особенно теоретической, выбор в пользу которой я сделал довольно быстро, привлекала возможность отгородиться от других людей, из «иных профсоюзов», надёжной стенкой – языком формул.

«Забор» действовал и действует безотказно, охраняя область от вмешательства дилетантов. Ведь на изучение этого языка уходят годы работы, да и приходится заботиться о сохранении и развитии этой своеобразной лингвистики. Но поверьте, чистота и закрытость твоей делянки, своего рода «посторонним вход воспрещён», того стоит. В формулах неспециалист не разберётся, и судьба научного работника гораздо лучше, чем педагога и врача, а, тем более, политика, работающих в областях, где буквально все – специалисты.

При утверждении правильности выбора для меня с самого начала была важна та роль, которую играет выбранная специальность в жизни общества. Физика и здесь не обманула, определив техническую и военную революции. Именно ядерное оружие предотвратило более чем на полвека отсутствие третьей мировой войны в старом понимании этого слова, т. е. столкновения, по кровопролитию на порядок превосходящего вторую мировую войну. Приятно сознавать, что и сейчас создаваемое физикой – крайне важно для современных химии, биологии и медицины, а также завтрашней техники.

Для меня было и осталось очень существенным, что профессиональные занятия не только не требуют, но отвергают враньё[26]. Не надо, даже попросту невозможно врать, подобно тому, как столь часто делает это журналист, врать и угождать вышестоящему, как профессионально приходится поступать занимающемуся политикой.

Успешная работа в науке требует правильного выбора сложности рассматриваемой задачи – она не должна быть слишком простой, ниже твоих возможностей. Ни в коем случае она не должна быть и гораздо выше возможностей, если не хочешь оказаться в малоприятной позиции «непризнанного гения». Полезно помнить, что «меч Ахилла под силу лишь Аяксам и Одиссеям». Попросту говоря, не «улучшай» Эйнштейна и не придумывай новое уравнение вместо уже придуманного Шредингером. Требуется тщательный баланс между крайними возможностями «первого парня (или девушки) на деревне» и «непризнанного гения».

Конечно, наука занимает всё время, требует очень больших усилий. Нелегко следовать совету, полученному одним из моих коллег:

«Над листочком бумаги белой

По ночам ты, мой друг, не зевай.

И увлёкшийся твёрдым телом,

Ты про мягкое не забывай!»[27].

Довольно быстро, однако, удовольствие, получаемое от занятий, перекрывает огорчения, связанные с отказом от «балдения», при котором просто нельзя вспомнить, на что ушло время. В результате усилия входят в привычку, становятся элементом свободы, той самой, которую когдатошний классик обозвал «осознанной необходимостью». Примечательно, что едва начав заниматься наукой, читать биографии великих, я был поражён широкой разносторонностью способностей и талантов этих людей. Включая и окружающих. Это питает зависть, но параллельно даёт толчок к развитию в попытке, подчас нереализуемой, быть, «как другие».

Если положить на одну чашу весов многочасовую, без праздников и выходных, рабочую жизнь, а на другую – по существу полную свободу, пожизненное отсутствие начальника и указаний, что и как делать, т. е. свободу, я считаю, что, выбрав подобный путь, очень выиграл. Сколько времени и сил, метаний в разные стороны, ушло у А. Галича, пока он позволил себе написать:

«Я выбираю свободу

Быть просто самим собой.

...

И это моя Свобода,

Нужны ли слова ясней?!»

А занятия физикой давали это ощущения почти сразу...

На эту тему можно написать ещё много. Позволю сформулировать некоторые утверждения.

Итак, чем интересна была для меня с самого начала (и осталась по сей день) работа:

1. Она понуждала меня и давала возможность быть в курсе новейших достижений науки, а, следовательно, и всего человечества. Причём нередко оказывалось, что авторы этих достижений - хорошо знакомые мне люди, что усиливало фактор причастности или даже соучастия.

2. Она позволяла и заставляла разбираться в фундаментальных законах природы и осваивать наиболее универсальные подходы и методы исследований, что обеспечивает при необходимости сравнительно лёгкий переход от одной области работ к другой.

3. Она приводила к тому, что всегда был окружён людьми глубоко и широко образованными, оригинально мыслящими. Это нередко задевает самолюбие, лишает простой возможности быть «первым парнем на деревне», но и поощряет старание быть не хуже других, не «последним в городе», а то и подхлёстывает азарт стать в чём-то лучше других. Окружающие люди отличались относительно высоким моральным уровнем – в сравнении с практически любой другой профессиональной выборкой, которую мог наблюдать.

4. Работа связывала и связывает с международным сообществом, что даёт огромные психологические преимущества. Ведь «международная известность» звучит не так плохо, не правда ли? К тому же она весьма полезна, когда возникает желание путешествовать.

5. Работа требует совмещения преподавательской и исследовательской активностей, вместе создающих основу, которая в принципе позволяет легко менять направление деятельности, а тем более, позволяет обсуждать происходящее в совершенно иных областях, освобождая, в то же время, от комплекса «пикейного жилета».

6. Работа приводит к тесным личным отношениям со многими людьми, образует и укрепляет личные связи, не превращая, однако, сообщество в некую шайку. Ибо связь построена в основном не на «ты мне – я тебе», а на попытках установить некоторую научную истину, независимую от прямых личных интересов людей данного круга. Разумеется, из этого правила есть исключения, ситуации, когда группы научных работников объединяет желание получить финансирование своей работы, воплощения и проверки замысла, который поначалу они считали правильным, а по мере осознания того, что «король гол», продолжают деятельность уже как жулики. Но и действуя так, они всегда понимают, что выяснение истины неизбежно, поскольку просто невозможно «управлять» разбросанными по всему миру коллегами, и заставлять всех врать.

7. Работа позволяет стоять в стороне от власти, даже диктаторской, не одобряя идеологии, тебе неприятной, и, тем не менее, иметь нормальное материальное обеспечение, позволяя кое-что оставить детям и внукам, кроме доброго имени.

Почему я считаю занятие наукой полезным и удобным (лично для работника):

1. Наука и образование нужны обществу, а потому занятие этим даёт постоянное ощущение приобщённости к важному и полезному делу.

2. Почти по всему миру для научных сотрудников есть так называемые саббатикалы – годичные отпуска с хорошей оплатой, позволяющие за время карьеры провести этак шесть – семь лет за рубежом за счёт своего учреждения. Вкупе с поездками на конференции, это создаёт хорошее знакомство с миром, расширяя заметно определение науки, данное академиком Арцимовичем как занятия, позволяющего «удовлетворять личное любопытство за общественный счёт».

3. Работа обеспечивает разумно гладкий и спокойный переход от одного возраста к другому и смену основного занятия в процессе старения. Так, обычно начинаешь с преимущественно исследовательской (в молодости) работы, а кончаешь в основном преподавательской – к концу карьеры.

4. Постоянный приток молодёжи и регулярное обновление смены занятий поддерживает ощущение молодости, длящейся весьма долго.

5. Работа даёт значительную, а иногда, и полную свободу в выборе конкретного направления деятельности – почти с самого начала и до её конца. Зависимость тем меньше, чем проще и дешевле необходимое для работы оборудование.

6. Занятия наукой предполагают независимость, обеспечиваемую почти по всему миру почитаемой академической свободой, понимаемой и как право Университетов в широких пределах самим устанавливать режим и направление трат поступающих ресурсов, так и право исследователя выбирать объект работы по своему усмотрению.

Почему заниматься наукой материально выгодно:

1. Доход, как правило, разумно велик, весьма стабилен, непрерывно повышается, поскольку образование и исследование есть и будут всегда.

2. В развитых странах существуют, начиная с некоторого возраста, перманентные, так называемые – теньюр, позиции.

3. В развитых, да и многих развивающихся странах имеется разумное по организации и достойное по величине пенсионное обеспечение.

Очень важный аспект в смысле ощущения независимости – это взаимоотношение с властью. В отличие от других видов творческой деятельности (а наука, несомненно, есть вид творческой деятельности), в общем, почти ненужных власти как независимый объект, но лишь для своего удовольствия и пропаганды, наука нужна власти для своего поддержания, для силы. Науке же власть не нужна, она нуждается лишь в порядке и стабильности[28]. Как говаривал Ландау, «власть как желудок – хороша, когда не замечаешь её работы». Это позволяет научным работникам в большой мере дистанцироваться от власти.

В целом, научная деятельность великолепна для человека способного и талантливого, амбициозного и заинтересованного в вечных, непреходящих ценностях.

Впечатляющим примером достоинств занятий наукой даёт Россия после начала реформ конца восьмидесятых прошлого века, да и всего времени позднейших «революционных» преобразований, где фактически только относительно хорошие учёные сумели выжить и сохранить в то же время себя как личности, не меняя при этом свою область занятий. Опыт моих коллег и собственный пример тому иллюстрация. Так, к началу перестройки я имел несколько десятков нереализованных приглашений, использование которых избавило меня и от материальных трудностей, и от необходимости менять амплуа. В сходном положении оказались и мои ученики, работающие сейчас по всему миру, или совмещающие работу в России с длительными командировками.

Интернациональный характер науки обеспечил возможность работать за границей, не сталкиваясь со сложной языковой проблемой, получать помощь из-за рубежа за работу, а не в положении побирушки. Справедливости ради, отмечу, что ряд научных работников, пошедших в бизнес, преуспели и там, стали просто или очень богатыми людьми, но потеряли достоинства научной позиции. Научные знания, способности, стиль мышления помогли успешной работе в новой области, дали возможность стать богатыми, но стёрли при этом разницу между собой и обычными, пусть и крупными, жуликами и авантюристами.

Ещё раз отмечу - это замечательное и уникальное достижение – всего несколько лет усилий, правда превратившихся в пожизненную привычку, и после этого – никогда не надо бояться опоздать на работу, поскольку её начало определяешь сам. Никогда не надо ютиться внизу, у проходной, в ожидании её открытия «на выход», поскольку время ухода определяешь сам. Никогда в связи с работой я не был жертвой «часов пик», не жался и тискался с другими в битком набитом общественном транспорте и не торчал в пробках утром «туда» и вечером «обратно» в своей машине. А сколь многого стоит самое отсутствие начальника, от чего не страдаю все пятьдесят лет своей трудовой жизни!

Нет, конечно, я где-то числился, в чьей-то группе, секторе, институте состоял и состою. Даже один раз в жизни спросил у меня заместитель директора Физико-Технического института им. А.Ф. Иоффе: «А вы давали своему начальнику прочитать свою работу? Чтобы он, как руководитель, сделал свои замечания». Очевидно, выражение лица ответило на повисший вопрос. Я бы упал от смеха, не прозвучи вопрос в тесной кабине лифта. Но ещё долго меня душил смех, когда вспоминал вопрос.

Недавно родственник спросил меня, так кто же даёт мне задания, принимает, проверяет и оценивает исполнение? Простое «никто» было встречено недоверием и не убеждало. А ведь и вправду – никто. Этим наука и уникальна как род деятельности для необязательно талантливого человека. Она даёт, и это не прихоть её организаторов и финансистов, а для них суровая необходимость – свободу. Без предоставления этой свободы сравнительно многим, разумеется – не всем – научным работникам – наука как источник знаний и технического, медицинского и т.п. прогресса просто исчезнет. А страна, в которой это произойдёт, будет не технологической державой, а чем-то вроде Зимбабве.

Нет, не ошибся я в своём выборе этак шестьдесят лет сему назад. Чего желаю и вам, уважаемые читатели. Попробуйте, проверьте, и сообщите мне о своих впечатлениях и выводах в подходящий момент – лет через двадцать – тридцать!

17.02.12

Иерусалим - Санкт-Петербург

Примечания

[1] Свободен от евреев – нем.

[2] Помню своё особое волнение, когда в 1961 читал курс лекций по теории ядра в Институте ядерной физике в Алма–Ате, поскольку среди моих слушателей был и сам М.И. Корсунский.

[3] Много лет спустя, случайно разговорившись с В.Я. Френкелем, я узнал, сколь близок был если не к работе, то к знакомству с Яковом Ильичём.

[4] Перевод с идиша поговорки – Дер лебедикер – дерлебт.

[5] Документы у меня не взяли в ЛГУ, Политехническом, ЛЭТИ, Военмехе. Однако Горный институт дал слабину, что позволило сдать экзамены. Но и тут вовремя спохватились, и не пропустили «по конкурсу», который для таких, как я, был просто непреодолим.

[6] Кто помнит эти места, согласится с тем, что они были просто очаровательны. Возможно, таковы они и сейчас. Сам не знаю. Давно там не был.

[7] Я был его пионервожатым в школе, а затем научным руководителем кандидатской диссертации по теорфизике.

[8] Но его сомнения в способности совмещать, Порфирьева ответила обязывающим меня утверждением – «Он сможет!».

[9] Своё пребывание в ФТИ описал в книжке «Полвека в физтехе. Путешествие вне столбовой дороги», выпущенной ФТИ в 2008 г. Путешествие продолжается, и я не собираюсь прерывать его добровольно.

[10] Графа «национальность» в паспорте шла пятым номером. Поэтому евреев иногда именовали инвалидами пятой группы.

[11] В 1972, после голосования совета по моей докторской со счётом 39:0, ко мне подошёл Николай Петрович, поздравил и спросил, помню ли я, что это он принял меня в ЛГУ в 1956. Я помнил, конечно, но отметил задевшее меня обращение. Участию Н. П. в праздновании защиты это, однако, не помешало.

[12] До войны и соответствующего «уплотнения» в этой комнате жила моя бабушка.

[13] Для молодых читателей – это отсыл к стиху А. Галича «На сопках Манчжурии», 1969 г.

[14] Однако повесть «Перед восходом солнца», которую читал уже в семидесятых, произвела сильнейшее впечатление. Она, кстати, помогла мне, к тому времени уже убеждённому фрейдисту, разобраться и в своих невротических проблемах, которые в строго фрейдовские рамки не укладывались.

[15] И. Ильф, Е. Петров, «Золотой телёнок».

[16] Здесь следую своей заметке, посвящённой девяностолетию Григория Филипповича Друкарёва, которую можно найти на сайте кафедры http://fock.phys.spbu.ru

[17] Впервые эти воспоминания приведены в моей статье «В.А. Фок и уравнение его имени», опубликованной в Вестнике Санкт-Петербургского университета, сер. 4, вып. 9, стр 158-170, 2009.

[18] Тогда я ещё удивлялся, что докладчика прерывают. Позднее школа Физтеха нацело устранила априорное желание дать ему хоть что-то сказать без помех.

[19] Это мягко сказано. Точнее – «общая» комната кафедры, в которой не проводили семинары, и откуда дверь вела в кабинет Фока, обычно была полна народу.

[20] Тогда существовал абсолютный запрет на защиту по месту работы.

[21] Подозреваю, что и сейчас, в новые времена, результат был бы сходным – подзащитный искал бы подходящий метод, а не упрямо стоял бы на своём.

[22] Заметка на эту тему - "Выбор цели (Почему интересно, полезно и выгодно быть ученым вообще и физиком в особенности) впервые опубликована в сборнике научных трудов "Привлечение молодежи в науку", 2-е издание, исправленное и дополненное, Санкт-Петербург, издательство Политехнического университета, 2010г., стр. 147-158.

[23] Хотя научная карьера даёт примеры, пусть и краткосрочные, такой жизни – своего рода экскурсии в неё – когда посещаешь большие конференции по специальности, которые нередко проводят в особо хороших гостиницах, консультируешь фирмы и т.п., получаешь стоящие международные премии.

[24]У меня двадцать пять научных детей, ставших кандидатами и докторами наук (в советско-российском понимании) и примерно столько же научных внуков.

[25] Тогда ещё не болтался рядом с наукой постмодернизм, пытающийся поставить под сомнение существование научной истины. Подобные идеи вызывают жалость: ведь, как говорил великий Гайзенберг, их носители «занимаются мехами вместо того, чтобы наслаждаться содержащимся в них превосходным вином».

[26] Конечно, и в науке, в том числе и физике, встречаются сознательные ошибки, враньё, авантюризм. Но коллеги, как правило, задачу свою видят в том, чтобы проверить сделанное другими, указать на ошибки, редко считаясь с прошлыми авторитетами.

[27] Твёрдое тело – имеется в виду раздел физики. «Мягкое тело» - не раздел физики.

[28] Финансирование науки есть не прихоть власти, но необходимость для неё.