Те, кто помнит Павла Сергеевича Александрова, воскликнут, наверное: Александров и Есенин! Что может быть общего между ними? Разве можно найти людей столь несходных, столь противоположных, чем они?
Павел Сергеевич Александров принадлежал тому редчайшему типу людей, которые относятся к своей жизни, как к произведению искусства, когда тщательно продумывается общая планировка, вырабатывается особый стиль, оттачиваются детали и все это — с соблюдением гармонии, взвешенности и соразмерности. А жизнь Есенина, согласно свидетельству решительно всех, оставивших о нем свои воспоминания, — это непредсказуемость, бесшабашность, вольница, сплошная гульба…
Павел Сергеевич подчинил свою жизнь многим непререкаемым правилам, привычкам и обычаям. Над изголовьем его кровати всегда висела рельефная карта Крыма, которую в гимназические годы подарил ему отец; на столике у кровати всегда лежала старинная домашняя Библия. Он просыпался в одно и то же время, делал привычную гимнастику, длительное время занимался туалетом и водными процедурами. В строго определенное время принимал английскую соль для правильной работы желудка.
Как-то — в далекие годы, лет пятьдесят тому назад — был я в Комаровке — загородной даче под Москвой, где большую часть времени проводили Павел Сергеевич Александров и Андрей Николаевич Колмогоров. Эти годы сейчас называют «началом Космической эры». В «Комсомолке» развернулась дискуссия, что взять с собой в Космос. В дискуссии принимали участие по большей части девушки. Одни предлагали брать ветку сирени, другие томик Есенина, третьи — популярную песню. Володя Пономарев, ученик Павла Сергеевича, тогда еще студент, прочитав все это, вдруг спросил:
— Павел Сергеевич! А вот Вы, что бы Вы взяли с собою в Космос?
— Что за глупости, я бы туда и не полетел, — ответил П.С.
Но Володя настаивал:
— Ну, а если бы заставили, что бы Вы взяли?
И тогда Павел Сергеевич изрек:
— Ну уж если бы заставили, я прежде всего взял бы с собою английскую соль.
А Есенин? Да что и говорить — какая уж там английская соль! Вся жизнь его состояла из сплошных нарушений. В ней так мало было постоянного, ничего пожалуй, кроме любви к поэзии.
И еще одно. В те самые годы — в конце пятидесятых годов, когда мне посчастливилось познакомиться с Андреем Николаевичем и Павлом Сергеевичем, Павел Сергеевич имел репутацию «женоненавистника». Он тщательно заботился о поддержании этой своей репутации. Сатирические изображения женщин, подчеркивание их слабостей — особенно в восприятии и понимании искусства — были излюбленной темой его злословия. В его разговорах тех лет постоянно звучал такой мотив: «он хороший юноша, но, к сожалению, женат».
А Есенин писал:
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве…
Или:
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.
Ничего сходного с Есениным — таково было всеобщее мнение — в жизни у Павла Сергеевича быть не могло.
Какая бездна между этими людьми, не правда ли? Так и я думал. Но однажды …
Это произошло 11 августа 1979 года. Случившееся произвело на меня столь большое впечатление, что я не поленился записать дату и некоторые подробности того дня.
Я приехал в то утро в Комаровку. После завтрака мы вышли с Павлом Сергеевичем в сад. Начался разговор. Мы блуждали от одного сюжета к другому, ни на чем долго не задерживаясь, и вдруг сначала как-то едва-едва забрезжила, а потом все более и более стала разрастаться, цепляясь за разные близкие нам проблемы, чеховская тема. (В ранней юности я очень любил Чехова, более всего «Три сестры», и с той поры могу довольно сносно поддерживать разговор о Чехове).
Среди рассказов, которые были особенно ему дороги, Павел Сергеевич назвал «Тоску». Он прочитал эпиграф: «Кому повем тоску свою».
И вдруг голос его сорвался. Он умолк, вынул платок, вытер глаза, извинился и потом несколько минут молчал. A затем начался его долгий, длившийся с перерывами на еду и сон почти двое суток монолог.
Павел Сергеевич рассказывал мне о своей жизни. И мне почудилось тогда, что именно меня на склоне своих лет Павел Сергеевич избрал для своей сокровенной исповеди. Через некоторое время выяснилось, что это далеко не так: многие фрагменты этой «сокровенной» беседы были записаны (задолго до того) Адольфом Павловичем Юшкевичем, который был вызван к Павлу Сергеевичу специально для этой цели! Павлу Сергеевичу хотелось донести до потомства кое-какие деликатные аспекты своих взаимоотношений с некоторыми коллегами. Но не только с Адольфом Павловичем делился своими «особыми» воспоминаниями Павел Сергеевич. Кое-что сохранилось в памяти (или даже в магнитофонных записях) и у других людей. Многие рассказы, поведанные мне П.С. в те дни, были ни чем иным, как типичными «пластинками», как любила выражаться Ахматова, отработанными устными рассказами, хоть и навеянными действительными событиями, но достаточно переработанными в пользу рассказчика. Эти рассказы Павла Сергеевича интересны (и для психолога и для историка), но, по моему мнению, многие из них, особенно те, где рассказчик старается представить в невыгодном свете своего учителя Николая Николаевича Лузина, изображают события пристрастно и односторонне (и в невыгодном свете рисуют прежде всего самого Павла Сергеевича). Поэтому я не рекомендовал Адольфу Павловичу публиковать свои записи. И Адольф Павлович согласился: пусть пройдет какое-то время. Сейчас, когда после смерти Павла Сергеевича прошло сорок лет, может быть стоит предать его воспоминания, сохраненные Адольфом Павловичем, гласности?
Но здесь я хочу рассказать о небольшом фрагменте нашей с Павлом Сергеевичем беседы, где нет никакой «политики отношений», где речь шла только о личном и о поэзии.
На есенинскую стезю наш разговор перешел после обсуждения темы, которую я никак не мог предвидеть в устах Павла Сергеевича — темы женской судьбы. И здесь П. С. проявил такое углубленное проникновение в человеческую, причем именно женскую психологию, такую готовность к пониманию и сочувствию, такую душевную деликатность, что я не в силах был вымолвить ни слова, так и молчал, совершенно ошеломленный.
Лейтмотивом в этой теме была заложенная природой и неискоренимая, по убеждению Павла Сергеевича, трагичность женской судьбы (речь шла о духовно одаренных женщинах). П.С. говорил:
— Свои самые сокровенные душевные силы, свое здоровье, свой талант и свой труд женщина тратит на то, что столь часто оказывается как бы напрасным. Мужья гибнут. Или умирают. Или уходят. Дети вырастают и покидают родной кров. Если они оказались благополучны, то обычно становятся нечуткими, а если неудачны, то это безмерной тяжестью ложится на беспомощные уже плечи матери. Работа редко приносит женщине полное удовлетворение, чаще это — обуза. И наступает одинокая, горькая старость, сопровождаемая нередко осознанием того, что жизнь была прожита напрасно.
Так рассуждал Павел Сергеевич, иллюстрируя свои мысли многими женскими судьбами, в которых картины извечной женской юдоли усугублялись еще кровавым фоном нашего безумного века. Павел Сергеевич поведал мне тогда историю своей сестры — Варвары Сергеевны. Любимый ею юноша, ее жених, погиб в Первую мировую войну. Она навсегда осталась одинокой, ища утешения в религии, но так и не найдя душевного равновесия.
(Не могу удержаться от воспоминания. Уже после смерти Павла Сергеевича я встретил как-то Варвару Сергеевну около Университета. Ей было больше девяноста лет. Она была почти слепа, но вынуждена была выходить на улицу — в магазин. Я подошел, назвался, поздоровался, спросил, помнит ли она меня. Она сказала:
— Ну как же, Володя, конечно помню…
И потом почти без перехода:
— Володя! Мне очень страшно умирать! Мне очень страшно умирать!).
И вдруг П.С. упомянул о своей жене.
— Как! Вы были женаты?!— вырвалось у меня.
— Да, был женат.
Женой Павла Сергеевича была Екатерина Романовна Эйгес, сестра Александра Романовича Эйгеса — учителя математики и физики Смоленской гимназии (где учился П.С. Александров), оказавшего очень большое влияние на судьбу Павла Сергеевича — благодаря этому влиянию он стал математиком.
Отец Екатерины Романовны и Александра Романовича был выдающимся земским, затем городским врачом г. Мценска. Он участвовал в русско-турецкой войне и там под руководством Пирогова делал первые анестезии и прививки солдатам. Его заслуги перед Российским государством были столь значительны, что он — некрещеный еврей — был удостоен дворянского звания (без перехода его по наследству), что дало его детям право проживания вне черты оседлости и возможность поступать в гимназию по обычным российским правилам. Мать Екатерины Романовны переводила с немецкого (в частности, перевела «Страдания молодого Вертера» Гете). У Эйгесов была большая семья — одиннадцать детей! Многие члены этой семьи в той или иной мере связали свою жизнь с искусством. Старший сын, Константин сочинял музыку и оставил воспоминания о Рахманинове и Танееве; Иосиф был музыковедом и литератором; Александр, хотя и преподавал математику в Институте стали и сплавов, всю свою жизнь преклонялся перед Чеховым, и много занимался литературной деятельностью. (Им было составлено аннотированное издание писем Чехова и собраны интересные материалы по его биографии, в частности, касающиеся врачебной деятельности Антона Павловича). Екатерина Романовна в двадцатые годы принимала активное участие в литературной жизни, писала стихи. В своих воспоминаниях, опубликованных в журнале «Успехи математических наук» за 1979 год , N 3, Павел Сергеевич пишет:
«Зимой 1915‒16 гг. при одной из своих кратковременных поездок в Москву А.Р. Эйгес познакомил меня со своей младшей сестрой Екатериной Романовной и двумя (тоже младшими) братьями, из которых один был художник, а другой окончил Московскую консерваторию как пианист, но стал заниматься литературой. Оба брата и сестра проживали вместе, снимая квартиру в одном из переулков Новинского бульвара. Постоянно у них бывал В.В. Степанов, а также пианист, ученик Игумнова Добровейн, впоследствии известный дирижер».
Три упомянутых имени заслуживают хотя бы самого краткого комментария. Вячеслав Васильевич Степанов — математик, большой друг Павла Сергеевича, светлая и благороднейшая личность (по мнению всех, с кем мне довелось о нем говорить), член-корреспондент Академии, директор Института математики при мехмате. Он еще появится в нашем рассказе. Игумнов — исключительная фигура в культурной жизни двадцатых‒тридцатых годов (наряду с Собиновым, Головановым, Неждановой, Качаловым и другими деятелями культуры высочайшего ранга), наследник традиций Чайковского и Танеева, замечательный пианист и педагог. В галерее портретов в комаровской столовой, рядом с портретами Пушкина, Гоголя, Гете, Дмитрия Федоровича Егорова и то ли Анатоля Франса, то ли Владимира Ивановича Смирнова, висел портрет Игумнова. Павел Сергеевич был его ревностным поклонником. Имя Добровейна было известно каждому в моем поколении, благодаря воспоминаниям Горького о Ленине. Горький привез Исая Добровейна к Ильичу, и тот сыграл Ленину «Аппасионату», вызвав знаменитую тираду Владимира Ильича о том, что он не может слушать Бетховена, ибо это его расслабляет и хочется гладить людей по головке, а «сегодня (так Горький цитирует Ленина) гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми».
Но продолжим воспоминания Павла Сергеевича.
«В Московском доме младших Эйгесов я сделался постоянным гостем, и это продолжалось до самого моего отъезда из Москвы в Новгород-Северск (летом 1918г.). Особенно хорошо за это время я познакомился с Екатериной Романовной. Когда я осенью 1920 г. вернулся в Москву, это знакомство возобновилось с прежней теплотой. Но за 1918‒1919 гг. в жизнь Екатерины Романовны вошло новое лицо, и им был Сергей Есенин».
После смерти Павла Сергеевича А.Н. Колмогоров просил своих учеников разбирать комаровские архивы. И однажды (весной 1983 года) Александр Михайлович Абрамов — ученик Андрея Николаевича и многолетний его сотрудник в делах, связанных со школьной математикой, обнаружил в столе Павла Сергеевича машинописную копию воспоминаний с упоминанием Есенина. При копии была прикреплена фотография молодой девушки — да позволено будет мне высказать свое мнение — необыкновенной, удивительной привлекательности. Это была не любительская, а профессиональная фотография, выполненная скорее всего настоящим мастером фотографического портрета. На фотографии, как выяснилось, была изображена Екатерина Романовна Эйгес.
В слове нелегко выразить впечатление от поразившего меня ее облика. Можно ли назвать ее красивой? Не знаю. Во всяком случае не красота ее тронула меня, а что-то иное: одухотворенность, какая-то тайна, глубина и печаль.
Воспоминания Е. Р. Эйгес опубликованы в девятом номере «Нового мира» за 1995 год. Очень милые и деликатные воспоминания. Насколько мне возможно о том судить, имя Екатерины Романовны не было известно есениноведам до этой поры (хотя некоторые поэты из окружения Есенина — Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Василий Казин — о ней знали).
Для отношений Е. Эйгес с Есениным еще не подобрано слова. Гипотеза о том, что эти отношения носили платонический характер, насколько мне известно, окончательно не опровергнута, хотя и «иные» отношения не могут бросить на нее тени. В наше бесцензурное вольное время принято называть вещи своими именами, рубить с плеча, как говорится, «по-стариковски», в таком духе, скажем, «NN — любовница такого-то» или «SS — третья жена такого-то»… Никаких иных терминов для обозначения взаимоотношений мужчины и женщины, пожалуй, сейчас не существует. «Приятельница», «подруга», «близкая знакомая», «вдохновительница», «муза» и пр., если вы попробуете употребить одно из этих слов или словосочетаний, вы рискуете быть поднятым на смех.
(В старину приходилось говорить изощреннее. Павел Сергеевич, рассказывая о романе своего коллеги с его ученицей, формулировал это так: «И в конце концов их научные контакты достигли высшей стадии своего развития»).
Для отношений Есенина и Екатерины Романовны Павел Сергеевич употребил деликатное выражение «в жизнь вошло новое лицо — Сергей Есенин».
«Екатерина Романовна, — продолжает Павел Сергеевич, — мне показала толстую тетрадь, всю испещренную пометками, собственноручно сделанными почерком Есенина. Тут были и отдельные критические замечания, но были и целые строчки, подчеркнутые рукой Есенина с им же предложенными измененными вариантами. К сожалению, эта тетрадь, которая несомненно представляла бы интерес для литературоведов — специалистов по Есенину, безвозвратно погибла».
И тут же, после этих слов Павла Сергеевича, речь зашла о единственной личной встрече всех действующих лиц этого повествования:
«В начале или в середине марта 1921 г. Екатерина Романовна познакомила меня с Есениным, и мы провели часть вечера вместе. Сколько времени продолжалось это свидание, я не помню. Но оно запало мне в душу: я почувствовал Есенина как человека, мне кажется, я почувствовал его мягкость, нежность и какую-то незащищенность».
Когда я пробовал описать облик Екатерины Романовны, мне хотелось употребить те же слова: «мягкость, нежность, какая -то незащищенность».
Второго апреля 1921 года Павел Сергеевич вступил в брак с Екатериной Романовной Эйгес. «Брак этот не был удачным, — пишет Павел Сергеевич на склоне своих дней, — и заключение его было ошибкой. Екатерина Романовна была человеком, созданным для семейной жизни, я же к этой жизни был вовсе не приспособлен».
Есенинская нить не оборвалась в душе Павла Сергеевича с расторжением его брака. Но прежде, чем продолжить, я хочу завершить тему Е. Р. Эйгес.
Павел Сергеевич говорил мне тогда: «Екатерина Романовна окончила Высшие женские курсы у Эйхенвальда (не следует путать с Айхенвальдом — литературоведом)». Здесь тоже уместно было бы сделать комментарий и об этих заметных фигурах того времени, но не буду уже отвлекаться; кстати сказать, в своих воспоминаниях, опубликованных в «Новом мире», Е.Р. пишет, что окончила математический факультет 2-го МГУ, по-видимому, она употребляет новое название для женских курсов. «Но физикой она, — продолжал П.С., — не стала заниматься, а работала по библиотечному делу. После меня Е.Р. вышла замуж за какого-то библиотечного работника. Брак тоже оказался не очень удачным. Она умерла в 1958 году от неудачно проведенной операции. Я так и не смог проститься с ней, т. к. был в это время в Западной Германии, в последней своей длительной заграничной командировке».
При написании этой статьи мне посчастливилось побеседовать с Людмилой Григорьевной Чудовой (в девичестве Эйгес), племянницей Екатерины Романовны и «историографом семьи Эйгесов». Она уточнила: мужем Екатерины Романовны был очень крупный, известный библиограф — Николай Иванович Пожарский. Брак был долгим и вполне благополучным. Екатерина Романовна умерла в 1961 (а не в 1958) году. Она похоронена на Введенском кладбище. На могильной плите ее написано «Екатерина Романовна Эйгес», хотя до конца жизни она носила фамилию Александрова.
Павел Сергеевич сказал мне во время нашего разговора, что он не порвал личных отношений со своей бывшей женой, что оказывал ей материальную и моральную помощь. Он рассказал также, что в Екатерину Романовну был безнадежно влюблен Вячеслав Васильевич Степанов. Но, как выразился П.С.: «Вячеслав Васильевич принадлежал к тому типу мужчин, которые не могут рассчитывать на то, что станут предметом страстной женской любви. И Екатерина Романовна абсолютно твердо и непреклонно отвергла его притязания на брак с ней, оставив его при себе как верного, беззаветно преданного ей друга. С ним она делилась горечью своей неудачной жизни со мной и всеми своими последующими горестями».
Все это было написано мною в 1996 году — после столетней годовщины Есенина и в небольшой «окрестности» от столетней годовщины самого Павла Сергеевича. Что могли значить слова: «в жизнь Екатерины Романовны вошло новое лицо — Сергей Есенин», было неясным не только для меня, но и для самой Людмилы Григорьевны Чудовой. Она говорила мне, что в семье не исключали (впрочем с небольшой вероятностью) и платонический характер отношений поэта с юной девушкой.
В конце девяностых на поминальном вечере по моему университетскому приятелю, мне довелось сидеть за столом рядом с милой женщиной, которая, как выяснилось в разговоре, принимала участие в жизни Надежды Вольпин, матери Александра Сергеевича Есенина-Вольпина. Моя новая знакомая рассказала мне про неопубликованный фрагмент воспоминаний Вольпин, из которого можно заключить, что Екатерина Эйгес также как и Надежда Вольпин была «невенчанной вдовой» поэта.
За прошедшие годы многое изменилось, и вдруг оказалось, что всех интересует отнюдь не творчество известного литератора, художника или композитора, а то, сколько у него было жен и любовниц. (До определенного момента считалось невозможным в достойном обществе обсуждать такие темы, а сейчас без «этого» нет ни интервью, ни публикаций, и «герои» с удовольствием делятся своими достижениями на любовном фронте).
Но вернемся к Есенину. Во время все того же моего разговора с Павлом Сергеевичем речь зашла о поэзии, о любимых поэтах. Мы стали называть своих самых-самых любимых. И наши «списки» почти совпали. Александров назвал Пушкина, Тютчева, Блока и Есенина, в моем списке вместо Тютчева была Ахматова.
Крайности сходились, и Александров — человек совсем из другого мира — имел открытую душу для восприятия есенинской лиры. Павел Сергеевич проникновенно прочел: «Мы теперь уходим понемногу», включая и
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве,
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Павел Сергеевич рассказал, как, будучи в Голландии, наутро после Нового 1926 года, проведенного в обществе Брауэра и Эмми Нетер (знаменитых математиков того времени и математических учителей Александрова), прочитал сообщение о смерти Сергея Есенина, и какую горечь он испытал и оплакал тогда.
Павел Сергеевич говорил: «Мне повезло в моей жизни: на всем ее протяжении я был окружен достойными, благородными людьми, по отношению к которым я испытывал чувства любви и благодарности. Я могу припомнить только трех людей, которых я откровенно не любил».
Не буду называть всех. Допускаю, что при других обстоятельствах П.С. произнес бы другие имена. Назову одно только имя — имя женщины, с которой П.С. не был знаком, по-моему, даже не видел ее никогда. Этой женщиной была великая танцовщица, потрясавшая своим искусством сердца тысяч людей, та самая женщина «сорока с лишним лет», имя которой неразрывно связано с именем поэта — Айседора Дункан.
— За что?! — вырвалось у меня.
— За то, что она сгубила Есенина.
Не могу припомнить, мотивировал ли П.С. это свое суждение. В воспоминаниях Екатерины Романовны ничего дурного о Дункан не сказано. Да они и не были соперницами: Дункан появилась в жизни Есенина уже после того, как жизненные дороги поэта и Екатерины Романовны разошлись. Но помню: приговор Павла Сергеевича обжалованию не подлежал — «сгубила Есенина».
И еще. Юрий Михайлович Смирнов как-то говорил мне, что слышал от Павла Сергеевича, будто стихотворение Есенина «Письмо к женщине» («Вы помните, Вы все, конечно, помните …» ) обращено к Екатерине Романовне Эйгес и что «живете Вы С серьезным, умным мужем» относится к самому Павлу Сергеевичу!
Не уверен. И облик Е.Р. на фотографии, и тон ее воспоминаний не укладываются в моем сознании на одну полочку с образом разгневанной женщины, «что-то резкое» бросавшей в лицо поэту. Общепринятое мнение — стихотворение адресовано Зинаиде Райх. Но тогда «серьезный, умный муж» — это Мейерхольд? Нет никакого сомнения в том, что Мейерхольд был серьезен и умен, но чтобы именно так его характеризовал Есенин?! Как-то сомнительно. Но не исключено ведь, что поэт создал обобщеный образ?
И последнее. У Павла Сергеевича был большой друг, психиатр, Петр Николаевич Зиновьев (Павлу Сергеевичу нравилась мысль о том, что высшие интеллектуальные достижения связаны обязательно с некими психическими отклонениями, и потому он жаловал науку психиатрию и любил общаться с психиатрами). Зиновьев был лечащим врачом Есенина, когда тот лежал в больнице Ганнушкина осенью 1925 года за несколько месяцев до смерти. Зиновьев показывал Павлу Сергеевичу дерево, которое видел Есенин из своей палаты и которое послужило образом для стихов, которые проникновенно процитировал Павел Сергеевич:
Листья падают, листья падают.
Стонет ветер, протяжен и глух.
Кто же сердце порадует?
Кто его успокоит, мой друг?
Круг замкнулся: все началось с «кому повем тоску мою» и закончилось вопросами о том, «кто же сердце порадует?» и «кто его успокоит?».
Если такие вопросы задаются, ответ подразумеваются: «никто». Но нет, это не так. Существует поэзия, и потому не надо терять надежды на то, что строки великой поэзии Пушкина, Тютчева, Блока, Ахматовой, Есенина еще порадуют нас и успокоят наши сердца.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer10-tikhomirov/
