Эта фраза позаимствована из некролога одного из друзей Михаила Ландмана, р. М. Сайтанова (см. ниже), потому что точнее не скажешь, хотя после ухода Михаила Ландмана прошло, чему абсолютно не верится, 20 лет.
Михаил Ландман
Да, 20 лет назад ушел от нас поэт, переводчик и очень хороший человек и друг. Когда на израильском радио прозвучала моя радиопередача «Ко мне вернулся старый друг» (2 части), о нем ни слова еще нигде не печаталось, ни в СМИ, ни в интернете. Затем отредактированный текст был опубликован в газете «Новости недели», в «Иерусалимском журнале», в заграничной прессе, наконец, на портале «Заметки по еврейской истории» («Сиреневый туман» и его автор») и в моей книге «На круги свои…». Сегодня набираешь в сети имя «Михаил Ландман», и все — о нем, о его творчестве, отрывки из его дневников, названия многих книг в его переводах, которые продолжают издаваться и сегодня.
Родился Михаил Ландман в Подволочиске (Украина), на берегу реки Збруч в 1931 году. Умер в израильском городе Хайфа.
М. Ландман с мамой. Вильнюс, 1953
Мы познакомились в Переделкино, где я жила в общежитии, а его в Литинститут не приняли, но факультативно учиться можно было, и мы вместе посещали семинар художественного поэтического перевода, который вел Лев Озеров. Из рассказа его жены Ундины (Сонечки):
«Мишка был бездомен, спал где придется — и у меня в сарае и внутри вагона метро, иногда в общежитии Литинститута. А встречались мы, кроме «Ленинки» (в библиотеке и познакомились), в маленьком дворике дома недалеко от места, где я жила в Коробейниковом переулке. А когда ссорились, это было место, где мы всегда могли найти друг друга».
Ундина (Сонечка) Миши Ландмана. Это была любовь. Миша и Соня
Мне доводилось писать о том, что именно он (совместно c М. Ярмушем, 1932–2008) написал стихотворение «Сиреневый туман», ставшее популярной песней (впервые опубликовано было в изданном нами в 1961 году самиздатском сборнике «Пять девчат о любви поют…», где я была составителем и редактором, иллюстрации сделал художник Юрий Костельцев, а за техническую часть отвечала Марите Глибаускайте). Позднее, добавив еще одну строфу, Миша предложил другое название, по началу первой строфы, а не второй, — «Экспресс времён». (Я надписала его от руки. — Ш.Ш.)
Экспресс времён пришёл на первую платформу.
Я взял себе билет до станции «Забудь».
Чудесный мой состав бесплотен и бесформен,
Крушенью не бывать, спокоен долгий путь.
Сиреневый туман над нами проплывает.
Над тамбуром горит зелёная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
Напомнит стук колёс всё то, что ты сказала,
Что выцвела любовь, как ситцевый платок,
Что ты устала ждать под сводами вокзала,
Где каждый поцелуй — недопитый глоток.
Сиреневый туман над нами проплывает.
Над тамбуром горит зелёная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
Вместе с Натальей Горбаневской, Анатолием Якобсоном и другими талантливыми молодыми людьми, Михаил Ландман посещал семинар художественного перевода, которым руководили Мария Петровых и Давид Самойлов…
В Израиль Миша с семьей приехал в апреле 1991 года. Жил в Хайфе, где и скончался 17 октября 1997 года, 20 лет назад. Мы посчитали, что лучшая память о поэте это чтение его стихов. Большинство стихотворений из предлагаемой подборки публикуется впервые. Впервые увидят свет и воспоминания его друга — литературоведа и эссеиста, большого знатока иудаики, нынче московского раввина Меира Сайтанова.
М. Ландман и Ш. Шалит — встреча спустя 30 лет
Михаил Ландман (1931–1997)
Стихи разных лет
Будто печаль, будто в доме знакомом утрата,
Будто бы книги с годами рассеянней стали,
Как лихорадочно их по ночам не листаю —
Вспомнить не могут, что мне говорили когда-то.
Так равнодушны, бесстрастны, но в руки даются,
Каждый, кто хочет, возьмет, полистает, истреплет,
Так равнодушно теряют то строки, то мысли, то чувства.
И остается невнятиц волнующий лепет.
***
Да это ж не осень — а шайка ворюг.
Вдогонку за ними, не удерут!
В погоню! По следу! Да что ж вы, ей Богу
Замешкались!.. Ну! Поднимите тревогу!..
По рвам! По колдобинам! Наперерез!
Да что же вы медлите? Что же стоите?
Бегите, покуда не поздно! Бегите!
…Вы видите этот ограбленный лес?..
Сначала он был как наполненный сейф
Добротного, старорежимного банка.
Потом стал, как золотом вышитый шлейф,
Который мотает по сцене испанка,
Потом на евреев с печальной звездой
Он стал походить, на евреев из гетто.
Но полноте, лес ли?.. Ведь это — скелеты,
В надежде поднявшие руки с мольбой…
Бессонница. Разговор автора с самим собой
Опущены шторы. Задвинут затвор.
Но мы все не молкнем. Ведем разговор.
О прошлом бесчестье. О нынешней лжи.
А раны живучи, а боли свежи…
Уже отрешиться давно бы пора
От тщетной надежды и жажды добра,
От веры, что может рассветная рань
Проникнуть к нам ночью сквозь плотную ткань,
Развеять лучами зловещую мглу,
Сиять паутину заставить в углу,
Явить очертанья предметов… Да вот
И тьма не проходит и сон не идёт.
Памяти М.С. Петровых
Рукой усталой проведу
По седине.
Осколок осени в пруду
Лежит на дне.
Стволы берез, стволы осин
Со всех сторон,
Как будто ряд сутулых спин
В день похорон.
Вдруг из души истошный крик
Немой тоски,
Как будто в кожу он проник
И в позвонки.
Как будто сердце раскроил
Звериный звук.
Упал Икар. Лишился крыл.
«Прощай, мой друг!»…
1979
***
Старость входит в мои покои,
Удивляется: что такое?
Где стихи твои? Где романы?
Видно, стал ты, как черт, богат.
Ну-ка выверни все карманы! —
Ни полушечки,
Ни палат.
Не горел. Не крошился в щебень! —
Как осыпался? Как зачах?
Вот, стоишь, как усохший стебель.
Кудри где на твоих плечах?
Отвяжись ты ко всем старухам!
Что ты каркаешь тут под ухом?
Что тебе до моих кудрей?
Тоже невидаль — шевелюра!
Если всюду царит халтура:
Что у рыцарей,
Что — царей.
Никакого не видно плана
В этих жизнью прошитых швах.
Бог творил нашу землю спьяна
Или путался в чертежах.
Где вы, ангелы? Где — Господни?
Зажирели вы что ли все?
Мы, как в дьявольской преисподней,
Мы, как в чертовом колесе.
Из угла нас бросает в угол,
Головою о стены бьет.
Наши лица страшнее пугал,
Глянешь в зеркало — дрожь берет.
Безобразны мы и безмозглы!
Где тут разуму?.. Мясо, плоть…
Неужели такими создал
Человека с душой Господь?
***
Вначале было
страшное слово,
написанное кем-то
на бумаге.
А потом слепое повиновение
палача и жертвы,
двух невольников
СЛОВА,
написанного на бумаге.
***
Душа забивается глубже в тело.
У живого — страх живого.
Причитанье — над глиной.
Рыданье — о камне.
Возвеличение глины и камня.
Вам мерещится льняная даль
в косую нить дождя,
оттого что
первыми мертвеют глаза.
***
Из воспоминаний о Вильне
В Кафедральную плоскую мыльницу
Я вложил белое облако,
Пенистое,
перистое,
плывущее на Закат.
В Кафедральную утлую сахарницу
Я вложил белое облако,
Тающее,
чарующее,
сияющее —
Цукат!..
***
Вернуться бы в город булыжных и сумрачных улиц,
Где юность осталась и призраком бродит в ночи,
Где некогда Музы нечаянно мне улыбнулись.
И дрогнуло сердце, то тут же сказало: «Молчи!».
Отшельником книжным живу, и в закрытые уши
Ни звука не втиснуть. Был с песенным братством на «ты»,
Но время пахнуло таким леденящим удушьем,
Что смолк, захлебнулся, прозрачной глотнув немоты.
***
Внезапно проснулся
Чуть свет, в тишине.
Слегка прикоснулся
К холодной стене
Взвилась, заклубилась
Молочная мгла
Вертелась, кружилась,
Потом уплыла.
И вдруг заметались
Ожившие сны,
Рвались, отлеплялись,
Как тень от стены.
Они обретали
То контур, то цвет,
И дом оставляли
К предмету предмет.
Но страсть узнаваний
Меня не влекла.
Плодились в тумане,
Блуждали тела.
Вдруг стала прозрачной
И жизнь, как вода —
Привычной, невзрачной,
Такой как всегда.
***
Я тоскую в Москве по глазам твоим кротким,
По рукам твоим нервным, по щекам твоим гладким.
По твоей двухэтажной Вороньей Слободке
И рисую твой профиль курносый в тетрадке.
Я хотел бы с тобой покататься на лодке
И распить четвертинку (не много ведь?) водки,
И ловить твои взгляды, движенья, повадки.
Что мне делать в Москве без тебя? Холод жуткий.
Одиночество. Темень. А проблески редки.
Без тебя не хмелят и спиртные напитки.
Без тебя мир недвижен, как вид на открытке.
И хотя я пишу свой сонет ради шутки,
Я мечтами с тобой… там, у нашей беседки…
Меир Сайтанов, Москва
Без Миши стало темнее в этом мире!
(Никем не заказанный некролог, написанный в 1997 году)
Хочется кричать: люди! Слышите, умер светлый, любящий человек, вас это касается, это общая потеря, стало темнее в этом мире.
Для тех, кто не знал его, надо сказать, что он был «единого прекрасного» жрецом. Всю жизнь он служил в храме поэзии. Есть поэты, читатели, есть поклонники, критики. Жрецы — редкость. Ощущение слова как священного события мало кому дано. Для этого требуется особое устройство личности в целом, т. е. это — дар. Дар священства. При этом в его переживании слóва было часто много индивидуального, недоставало объективности (следствие любви), он не был критиком, судьей. Мне кажется он был, может быть, тем провиденциальным читателем, для которого поэты и пишут свои стихи. У него был свой голос в мире словесности, голос, наполненный глубокими, теплыми обертонами. Когда произносились стихи, или просто, если о них заходила речь, Миша выпрямлялся, светлел, излучая особую энергию внимания, серьезности и нежности. При всем своем замечательном остроумии он не понимал шуток над стихами и стихотворством, словно не слышал. Видимо, внутренняя связь с богиней поэзии была у него постоянной: в глубине он всегда, казалось мне, к чему-то прислушивался. Видно было, что там область широкого спокойствия и свободы для него.
От жизни, сколько я понимаю, он ждал немного. Приход изысканного словосочетания, неожиданное видение образа, понимание какой-то строки или эпизода из жизни поэтов. Ах, слово, слово, как ты умеешь увлекать и обманывать людей! Защищая, приподымая над мороком бытия, создаешь иллюзию полноты и осмысленности жизни. Человек летит над землей как божественная Ника (у Миши были свои особые отношения с этой фигурой):
«В друзьях обман, в любви разуверенье И яд во всем, чем сердце дорожит Забыты им…»
Поэзия была для него воздухом иного мира, она помогала ему уйти от безумия, спасала не однажды от жажды смерти.
Ландман учился у Светлова, был дружен с Марией Петровых, встречался с Ахматовой. Но славой боги не захотели поделиться с ним. Он почти всю жизнь работал переводчиком, в основном, художественной прозы, весьма далекой иногда от чего бы то ни было поэтического. По приезде в Израиль пришлось стать чернорабочим на заводе. Но он всегда оставался самим собой, т. е. носителем, как он чувствовал, высшей истины. А какой красивый он был даже в свои за 60! Как и положено жрецу: высокий, стройный, седой, с абсолютно правильными чертами лица. Его память хранила множество литературных происшествий и mots за последние полвека — и как он умел их рассказывать (не говорю уже о чтении стихов).
Ушел он внезапно, незадолго до своего 66-летия, вечером 17 октября 1997 года. Почти за месяц до того у него открылся незамеченный рак. Умирал стоически и в полном сознании. Это трудно вообразить и внутренне пережить. Я не могу простить. Мишину смерть почему-то особенно не хочется прощать. Такой хороший был человек, помимо своего жречества, добрый, чистый, наивный, — так доверял слову, людям слова, жизни в слове.
В день его ухода был Суккот, и мы ходили, махали ветвями и кричали Вс-вышнему: «Оша-на! Спаси нас! Вычти из этого мира всеобщего заблуждения, недобросовестного и недобровольного». Может быть, и докричались? Родные плачут, друзья жалеют об утрате. А меня не оставляет, может быть, непозволительно детская мысль — ну кто, кто же придумал, и зачем, эту смерть, от которой всем больно?
***
Ш.Ш.: А закончить нашу встречу-невстречу с тобой, ведь посвящена она твоей памяти, Миша, хочется строками поэтессы Марии Петровых, твоего доброго и дорогого друга:
…Вообрази — тебя уж нет,
Как бы и вовсе не бывало,
Но светится твой тайный след
В иных сердцах… Иль это мало —
В живых сердцах оставить свет?..
«В живых сердцах оставить свет» — у тебя это получилось, Миша.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer10-shalit/
