(Марина Степнова. «Безбожный переулок». Издательство АСТ, 2014)
По имени домовладельца, коллежского асессора Протопопова, назвали когда-то московский переулок Протопоповским. Большевицкая власть, падкая на скорый суд, по привычке не разобралась, «протопоповщины» не стерпела, тем более, журнал «Бeзбожник» оказался тут же рядом. И переулок стал надолго Безбожным. К этому привыкли, к имени-посмешищу, как иногда неприличная надпись на заборе оказывается столь точной и уместной, что никому не хочется ее стереть; делают вид, что возмущаются чьим-то непрошенным творчеством, однако про себя посмеиваются и не трогают. Времена поменялись, власть — тоже, развод и девичья фамилия. Переулку старое имя вернули, надпись стерли, но она осталась. Удивительное дело, проступают эти затертые буквы призраком еще сильнее, нежели до затирания. «Не избавиться вам от меня», — будто бы говорит след от старой таблички, просвечивая сквозь новую. И это уже совсем не смешно, это обидно, потому что страшно. Или наоборот.
Сложилось так, что роман «Безбожный переулок» стал третьей книгой Марины Степновой, которую мне довелось прочесть. До нее — «Женщины Лазаря» и «Хирург». О последнем романе, хронологически самом раннем у Марины Степновой, даже осмелился написать заметки.
Сразу выскажу свое мнение: «Безбожный переулок» считаю лучшим из трех романов, ставлю его гораздо выше предыдущих. При этом очень-очень рад, что прежде прочитаны и осмыслены два других: они позволили узнать автора, ее непростой стиль, манеру, особенности языка, приемов и уловок, взгляд на проблемы. Все это вместе раскрывает автора как человека, когда она смело кладет карты на стол или когда их не показывает. А если удается увидеть, услышать то, что в строках наряду с тем, что осталось между строк, а еще важнее, — спрятано за строками, то произведение, неотделимое от своего создателя, не только становится понятным и близким читателю, но вызывает много новых размышлений, позволяющих понимать гораздо шире, чем прежде могло показаться.
Два предыдущих романа интересны, сложны, родились в результате глубокого замысла и долгой работы. Они совершенно разные, но написаны одной рукой, поэтому разделяют как достоинства, так и упущения. О них здесь речь не пойдет. Я лишь замечу, что если третий роман ставлю выше первых двух, то это вовсе не означает, что те следует считать этюдами к последнему, ни в коем случае.
Снова «Безбожный переулок» читался с экрана, поэтому скороспелые в большинстве своем отзывы повыскакивали передо мной сразу же. Заметил одну особенность (но уже когда вернулся к ним по прочтении): краткие отзывы чаще всего точны и честны, а длинные дышат обидой и пытаются увести в сторону. Один из читателей так и пишет: «Все книги Степновой как удар под дых». Это из короткого отзыва. А в другом, пространном и путаном, сквозит обида со злобой в вариациях на тему «сам такой», «все из-за вас», «не вам о нас судить, мадам Ровнер», и это лишь подтверждает, что удар пришелся в болезненную точку. Мы не сторонники физического насилия. Литература же обязана обнажать болезненные точки и вовсе не ради садистического удовлетворения. Они ведь в жизни, отличаясь от таковых на теле, возникают не по причине предписанного анатомией скопления нервных окончаний и сплетений, а оттого, что там, как правило, гнездится невылеченная болезнь. Ее зачастую отодвигают, чем-то замазывают, запудривают, затягивают корсетом, глушат болеутоляющим лекарством, но она остается и продолжает мучать, стоит лишь прикоснуться.
Можно сказать, что опираясь на два предыдущих, Марина Степнова смогла создать третий роман, более глубокий, более дерзкий, более, на мой взгляд, сложный. Он целостный, здесь нет неравноценности начала и завершающей части, которая наблюдалась многими в предыдущих книгах. Когда кто-нибудь из откликнувшихся легкомысленно бросает реплику насчет «невнятного сюжета с надуманными героями, непонятно в каком времени живущими», хочется их прервать немедленно. Нет! Разве что со временем они невзначай попадают в точку, ибо в нем спрятан самый потайной ключ. И сразу скажу, что характерная для прежних произведений россыпь метафор и ярких находок в каждой фразе до рябления в глазах и потери способности их восприятия, в «Безбожном переулке» уходит. Их меньше, каждая уместна, просматривается, воспринимается, оценивается по достоинству, запоминается. Натолкнулся в одном отзыве на такое определение творчества М. Степновой: «Богатый, роскошный стиль повествования — литературное барокко». Точно? Ну, в некоторой степени по отношению к первым двум романам. Считать это похвалой? Сомнительно или с большой поправкой. Тот же рецензент пригвождает: «Отличное чтение для отдыха». А вот тут позвольте вовсе не согласиться! Если первые два романа — да, с элементами барокко в упомянутом изобилии, то третий уже совсем иной. На смену россыпям сверкающих метафор приходит тщательно составленное обрамление из цитат-паролей, в первую очередь, родных литературных, газетных, киношных, а с ними вместе — бесконечных примет и сигналов, знакомых по прежней жизни, будь то упоминание цен в копейках, номера «Роман-газеты» семьдесят седьмого года и прочего. В пути множество раз тебе бросают пароль, и если знаешь отзыв — проходишь этот лабиринт дальше по каждому закоулку. Где же здесь «литература для отдыха»? Забудьте и не ищите.
О чем книга? Сюжет можно уложить в полторы-две строчки: главный герой, врач, вырос никем не любимый, вместо этого — книги, они заменили все, выучился, стал работать, женился без любви, встретил другую, впервые полюбил, проглядел в ней болезнь, от которой она погибла, а он от всего прежнего отказался и ушел. Все верно, и это не более чем примитивная схема.
Сразу и про героев следует заметить. Замечание насчет их надуманности считаю неверным, вернее, – обманчивым. Главные герои — доктор Иван Огарев, Анна (которая привыкла и любит, когда называют Антошкой) – персонажи, чья жизнь с детства рассказана подробнейшим образом, и вполне логично, что они по замыслу автора оказываются людьми с определенными строго заданными свойствами, необычными, отличающими их от других людей (как, впрочем, и друг от друга) будто они даже не совсем люди, а разные изотопы человека. Но свойства их очень даже понятны, когда вслед за автором прослеживаешь происходившее с ними прежде. Да, пожалуй, так. Третья героиня, Маля, о которой загадочно упоминается с первой страницы, в жизни Ивана возникает внезапно, словно ниоткуда, наподобие появлению Мими в первом акте «Богемы». О ней мы ничего не знаем, а узнаем по крохам лишь вместе с героем.
Так где же главное? Зачем понадобились эти странные герои, заряженныe так разнополюсно? Лишь затем, чтобы подобно экспериментатору пометить «изотопами» жизнь и время, а еще точнее, чтобы постараться осмыслить эпоху, пристально считывая с приборов полученные данные. Степнова запускает чудесный аппарат, чуткий зонд, но он не должен беспристрастно фиксировать все вокруг, он выпускает разные частицы, им суждено, попадая в заданную среду столкнуться, вступить в реакцию. А раз уж изучаем жизнь, то все взаимодействия, вспышки, эффекты, мониторами зафиксированные, – это реальные разочарования, обманы, радости, нелепости, трагедии, непонимания, любовь и муки. И вместе с автором ищем ответ над загадкой времени. Если подумать, то любое литературное произведение несет в себе элементы подобного исследования в той или иной степени. Здесь же мне показалось, что жду с каким-то особенным чувством и надеждой результатов эксперимента, потому что выводы должны ответить на очень вaжные для меня вопросы. Уверен, многие из читателей романа, переживали такое же ожидание. Роман погружает читателя в загадки того времени, в котором нам довелось и доводится жить. Его мы называем «нашим», и всякого нормального человека оно интересует гораздо больше, чем иные. И невольно читатель такого романа соотносит все происходящее в нем со своей собственной судьбой.
Я родился в пятьдесят восьмом. Герой романа — в шестьдесят девятом. Одиннадцать лет разницы между нами — это много. Я вырос в Советском Союзе, который покинул в тридцать два, незадолго до подведения черты под его историей. Герой романа Иван Огарев вырос в СССР, момент исчезновения прежней страны застал еще очень юным. Eсли учесть, что Советский Союз исчезал не в один момент, это заняло несколько странных лет эпохи Перестройки, вселявших то надежду, то эйфорию, то страх, беспримесный чистый «советский возраст» и опыт нашего героя сдвигается еще, как минимум, года на четыре назад, до семнадцати-восемнадцати. Герой и автор романа — почти ровесники, Марина Степнова родилась на два года позже, чем он, стало быть, у нее абсолютно советский доперестроечный опыт и вовсе продлился до пятнадцати лет. А после продолжалась взрослая жизнь в новой России, той, в которой я уже не жил и сказать, что знаю ее, не посмею, хотя за новостями регулярно слежу, связь непрерывно поддерживаю, в гостях бывал, книги читаю. Но этого для знания недостаточно.
«Безбожный переулок» — адрес, где жила Маля. Они продолжали называть так свой переулок. Почему? А потому, что это адрес страны. Автор ведет нас туда, в прежнюю страну. Bсе о чем говорится, возникает оттуда, измеряется тем ушедшим временем. Через героев, родившихся на излете советского существования, Марина Степнова будто упорно нащупывает приметы прошлого, невольно лелеет их, называя при этом вещи своими именами, без всякого желания приукрасить, облагородить. Иногда, правда, приукрашивает такими милейшими деталями, которых не было, но их возникновение в тексте, на мой взгляд, не случайно.
Встречаются дети, которым интереснее находиться в обществе родителей и их друзей, чем со сверстниками. Разговоры, воспоминания бережно сохраняются в памяти, обрастая диковинными и красивыми деталями. Сразу несколько читателей набросились на автора за «пирожки с вязигой» (правильно — визига, но буква «я» давно закрепилась в слове) из кулинарии «Англетера». Ну, не было там никакой кулинарии, как не было с момента великой победы над космополитизмом самого «Англетера». Стояла скромно гостиница «Ленинградская» подобно нищей приживалкe возле шикарной «Астории». Так ведь и в последней никакой кулинарии не водилось. Единственной гастрономической достопримечательностью места, куда мог проникнуть простой человек, в то время оставалась «щель» (слова народные), небольшой кафетерий в узком межотельном проеме, где можно коньячку по пятьдесят, бутербродик с красной рыбой и… поговорить. А никакой визиги ни в почившем «Англетере», ни в реальном «Метрополе» или «Елисеевском» никто не помнил со времен НЭПа. По-моему, ее уже не найти было в микояновской серой «Книге о вкусной и здоровой пище» (в народе — «Красная книга»), разве что у E. Молоховец. Не уверен, что даже в Смольном, впрочем, кто их знает?
Но само выражение еще вкуснее, чем полумифический деликатес из осетровой хорды. Поэтому даю ему право остаться в романе лишь за одно ностальгическое звучание. Это разговоры старших, воспоминания, которые хочется снова слышать, они интереснее, чем то, что сейчас. Симптоматично.
Детство героев, Ивана Огарева и Ани (Антошки) Поспеловой, выписаны подробно и беспощадно. Если кто-то с моих слов подумает, что Степнова идеализирует что-нибудь — ошибаетесь. Она точна во всех деталях. И беспощадна! Кому знакомо — узнает и согласится, кто родился позже — может постигать с полным доверием. Она не просто знает, она чувствует эту жизнь в рамках, далеко выходящих за пределы своего опыта и памяти. Тому возможно еще одно объяснение, даже, скорее, предположение. Попробую высказать, опираясь на личный опыт. Встречаются в нашей жизни иногда явления, которые объяснить трудно и зачастую невозможно. До сих пор не могу понять, отчего с юной поры какие-то отрезки времени до моего появления на свет становились необыкновенно близкими и понятными. Для меня таковыми стали послевоенные годы, сорок седьмой — сорок восьмой, я просто их кожей чувствовал. Если появлялись книги, где действие происходило в эти годы — читал внимательно и придирчиво, малейшие фальшь или неточность выводили из себя. Я их идеализировал? Ни в коем случае, там нечего идеализировать. И с моими родителями это не связано, они пребывали в подростковом возрасте, всем было трудно, а до их знакомства еще оставалось несколько лет. Загадка по сей день. Читая «Безбожный переулок», особенно, тонко выписанное бытие советского времени, где больше чем правда, невольно вспомнилось собственное обостренное ощущение определенных лет, прошедших задолго до собственного рождения.
Иван Огарев вырос в доме, где его никто никогда не любил, там вообще никто никого не любил. Как можно выжить в таком доме? Оказалось, что можно. Отца прежде боялся, а потом крепко возненавидел. Мать — словно бесплотный призрак, если попадала в поле зрения, то вызывала жалость на какое-то время, после чего снова исчезала. Оба показаны такими скупыми и одновременно хлесткими, яркими мазками, что не могу удержаться от цитат:
«Он-то как раз был красавец – широкоплечий, рослый, с полит-зачесом, который гнедым, как у Павки Корчагина, крылом падал на широкий светлый лоб. Вообще был похож на молодого Конкина – то же правильное честное лицо хорошего парня. Настоящего героя. И настоящего говнюка».
Это об отце.
«Бесцветные глаза, вялый рот, мягкие бульдожьи брыла – все неумолимо стремилось вниз, оплывало. Даже в том возрасте, когда все мамы – сказочные принцессы, Огарев знал, что его мама – некрасивая. Черствое слово. Очень черствое. Мать снова сутуло склонялась над квитанциями, неуместный вопрос про краску повисал в воздухе: она не делала ни малейшей попытки хоть как-то приукрасить себя, а ведь любая дурнушка знает, что даже самых жалких усилий порой бывает достаточно, чтобы умилостивить если не Бога, то хотя бы людей. Хотя бы людей.
Но – нет, ни помады, ни пудры, ни жалости к себе.
Ничего женского».
А это уже сказано о матери.
«Отец входил на кухню – полотенце на шее, потные лохмы под мышками, обвисшие треники на мощной налитой жопе. Шерсть у него на груди лежала крепким войлочным орлом. Бросал на сына быстрый презрительный взгляд – никакого снисхождения, никакой жалости, соперничали они по-взрослому. Всегда. Ну, чего уставился, хиляк? Опять отлыниваешь от зарядки? Мать суетливо снимала с плиты яичницу, скребла вилкой по чугуну, раскладывала по тарелкам. Расшарканные тапки без задников, байковый халат с карманами, в которые она мимоходом, как в помойное ведро, совала все подряд – бумажки, подобранные с пола, яблочные огрызки, грустный коммунальный сор…»
Это сцена на кухне, семейный завтрак.
Иван рано научился жить, спрятав себя. Единственным источником тепла, согревавшим его в этом мире, стали книги. Он читал и читал, жадно, ненасытно, но книги не могут заменить остального. Позволю себе циничное сравнение: современные молочные смеси химически безупречны, они даже превосходят материнское молоко по куче параметров, это бесспорно, но только материнской любви в них нет. А смеси, содержащие родительскую любовь, пока делать не научились. Ивану Огареву не досталось ни грамма. Ему даже явилось в детстве предзнаменование той любви, что придет через много лет, в виде рыжей одноклассницы Неточки, он не заметил. А еще по воле случая он пришел в спорт, где научился ставить цель и добиваться. При этом даже оказавшись физически сильным, ни капельки свободнее не сделался, оставался в тени, серым, незаметным. Что должно произойти с таким человеком, искусственно «выкормленным» на одних лишь книгах? Автор рассуждает об этом в самом начале романа:
«Родись Огарев в девяностые, он бы, несомненно, стал преступником – не мелким гопником, не шпаной, а именно преступником. Он быстро думал, ненавидел власть в любом ее проявлении и был зол на весь свет, включая самого себя. Идеальный питательный бульон для бессмысленного бунтовщика. Но советская школа, серенькая, районная, в три невысоких этажа, мигом управилась с угрюмым подростком при помощи самого нехитрого эликсира – высокие моральные принципы плюс унылая рутина. Ученикам вбивали в головы столько правильных и хороших вещей, что даже самый тупой индивид рано или поздно усваивал, что главное, ребята, сердцем не стареть, сам погибай, а товарища выручай, коллектив – всему голова, а родина-мать – зовет. В школе из молодого человеческого вторсырья сноровисто собирали порядочных людей, действительно порядочных, просто делали это по большей части спустя рукава и конвейерным способом.
Кому-то везло, и он попадал в руки настоящего мастера – и тогда вместо условно, по трафарету обработанной болванки на свет появлялась индивидуально ограненная личность, притягательная, сложная, сделанная с любовью, а не на заказ. К сожалению, мастером мог оказаться не только какой-нибудь заслуженный учитель Советского Союза, тихо помешанный на физике и детишках, но и банальный дворовой пахан, несостоявшийся Песталоцци, зато вполне успешный и действующий мерзавец и вор, или просто Гепард, такой же точно, как в «Парне из преисподней». Огарев своего учителя нашел не скоро и не в школе, потому просто захлебнулся в ежедневной школьной скуке. Быть хорошим его научили быстро, но вот что с этим делать – никто не знал».
Согласитесь, это честно. Такого героя автор вводит в повествование-исследование. Высказана гипотеза. Собственно, с этого абзаца и раскрываются карты насчет грядущего эксперимента. Жизнь такого вот человека падает как раз в слом эпох, этакий временной аналог неспокойного места соприкосновения тектонических плит. Нам вслед за автором предстоит узнать, что его ждет. Он достаточно случайно выбрал Второй Медицинский. Ему институт понравился. Отремонтированный, просторный, в белых халатах люди ходят. Призвания никакого не испытывал. Cледует россыпь паролей:
«Оставалось выбрать только профессию. Дело по душе. Дорогой мой человек. Дело, которому ты служишь. Я отвечаю за все. Скучнейшие книжки. От одних названий – дрожь. Огарев никогда и не помышлял о медицине. Святость – это было точно не его. Даже не просите».
Он поступил в медицинский, учеба тяготила, интереса снова не появилось. Однако судьба распорядилась жестоко. По неожиданному язовскому приказу всех студентов призвали в армию, чему Иван был даже рад, потому что все надоело. А в армии случилась беда: невольно, соблюдая все параграфы «Устава караульной службы», он застрелил неизвестно как проникшего на охраняемый объект пьяного подростка. В роковой день третьего июля (потом этой дате будет суждено трагически повториться) Иван стал убийцей. Не знали что с ним делать, выручил столь же неожиданный приказ Язова вернуть студентов из армии. Теперь уже Ивану захотелось выучиться на врача (не иначе как сработал ответ, подчерпнутый в книгах), что он и проделал успешно.
Уже второй раз в качестве профессии главному герою романа Марина Степнова выбирает врачебную. Как в романе «Хирург», так и в «Безбожном переулке» персонажи выведены достаточно лабораторно как носители определенных качеств и функций. Оба они вроде бы успешны и при этом совершенно несовместимы с профессией. Если герой «Хирурга» Аркадий помимо своей воли оказался носителем семени великого зла, то Иван Огарев в два прыжка через случайный выбор и трагический случай стал врачом. Они оба очень мощные профессионалы. Аркадию это нужно было ради достижения дьявольской цели, у Ивана так сложилась жизнь. За успехом у обоих оставалась пустота. Почему же именно врачами сделала своих героев Марина Степнова? Она к ним плохо относится? Нет, ни в коем случае. Хорошо относится, даже очень хорошо. Она выросла во врачебной семье. Судя по деталям текста, вокруг нее полно моих коллег. Просто на примере нашей профессии легче и ярче раскрывается то самое противоречие успеха и пустоты, приводящих героев к гибели.
А героиня Анна Поспелова – полная противоположность. Появляется в романе такими строчками (ее увидел Иван):
«Она была не то чтобы неприятная. Узкое треугольное личико, темные длинные волосы – прямая челка, прямые брови, прямой нос. Взгляд, наоборот, – ускользающий, куда-то все время в сторону, исподтишка. Нет, все-таки неприятная – высматривает, как птица, куда бы клюнуть. Маленький рот, круглые карие глаза. Доброжелательный зритель сказал бы – какое иконописное лицо. Огарев не был доброжелательным. Птица. Как есть птица».
Анна предпочитала имя Антошка (потому что в малышовом возрасте полюбила песенку Шаинского), она тоже вся была слеплена из того же советского теста, но в отличие от Ивана, в него втюхали очень много приторной родительской любви, отдельно маминой и отдельно папиной. Сами родители друг друга тихо годами ненавидели, вынужденно поженились из-за пьяного студенческого «залета», годами терпели друг друга в одной квартире ради ребенка. Антошке, залюбленной с двух сторон, дома было плохо, причем настолько плохо, что самым cчастливым мгновением детства стало попадание в больницу. Увиденное там — люди, белые халаты, некий дух врачевания — представилось олицетворением счастья и предметом всех устремлений. И даже наивный и неискушенный читатель не усмотрит в этом осмысленного выборa. Ребенку cтрашно было выписаться и оказаться дома. Ее мечта стать врачом не реализовалась из-за некстати случившегося столкновения с сумасшедшей. Антошка превратилась в «девушку на ресепшн». Мечта трансформировалась. На работе она встретила Ивана.
«А еще через несколько месяцев Огарев женился. На той, то красивой, то неприятной, с прямой челкой и ускользающим взглядом. Это наша Поспелова, Иван Сергеевич. Знакомьтесь. Поспелова, это наш новый доктор, терапевт.
Я знаю, сказала медленно. Вы Огарев Иван Сергеевич.
И встала навытяжку, как перед генералом.
Никакая не наша Поспелова, конечно.
Сама решила, что станет его женой. И стала».
Две частицы в камере столкнулись и ничего хорошего от этого не произошло. Если Антошка еще наивно думала, что все будет замечательно, потому что накормленный и отглаженный муж-врач – это и есть вершина счастья, то Иван никаких иллюзий с самого начала не питал. А жизнь проходила в мрачной реальности наступивших перемен.
Прежде было плохо и понятно. В этом плохом вырастали, как-то справлялись. А после наступили иные времена. Старое никто не разобрал, его просто сдвинули бульдозером наспех по сторонам вместе с обитателями, чтобы не мешались под ногами новых хозяев, а если что осталось на дороге — попало под гусеницы, под колеса, вдавилось в землю. А еще больше налипло, намоталось на них, да так, что проворачиваться становилось труднее и труднее. И как это стряхнуть?
Без конца приходится слышать разговоры о некоем грандиозном процессе наподобие нюрнбергского с вынесением вердикта о преступном характере коммунистического режима, о люстрации, о выносе тела из мавзолея. Если так сделать, решит ли разом проблему? И что это, если не предмет веры? Может ли ритуальное действо избавить от изначального иммунного дефекта страны, из-за которого появление и долгое существование подобного режима Ленина-Сталина-прочих оказалось возможным, не говоря о легкости его возвращения, как ни называй? Это не больше чем самообман. Но когда режим существует столь долго, то возникает и какая-то адаптация, и она не только в готовности терпеть, она — в способности тихо нейтрализовать пагубное воздействие, залечивать на ходу наносимые увечья, как-то выходить из положения, даже тихо воспитывать нормальных детей. Я не случайно привел очень длинную цитату, где автор рассуждает, кем бы мог стать герой, родись он в девяностые, и что его уберегло. На протяжении всего романа Степнова возвращается к мысли о том, что в прежней стране образовались для людей хоть какие-нибудь ниши, которые выручали, а теперь их нет, разве что остается возможность спрятаться в сохранившихся прежних.
Очень характерно описание потайной квартиры для свиданий, ключ от которой дал Ивану его босс Шустрик, человек как бы новой формации, деловой:
«Огарев ожидал найти как минимум зеркала на потолке, плюшевую круглую кровать, шелковые простынки – все дешевые атрибуты дорогого московского распутства. Но ничего такого. Тихая застенчивая двушка, советская, скромная, судя по собраниям сочинений и полированной стенке, еще бабушкина. И даже запах был бабушкин – уютный, старый – запах куриного супчика с вермишелью и лаврушкой, корвалола, старых зачитанных книг, верности, чести.
Как здесь можно было трахать силиконовых девиц, Огарев не понимал.
В этой квартире можно было только любить».
Автор заставляет увидеть нынешнюю Москву и страну глазами героя. Возникает очень мрачная картина. «Системно чужой город. Системно чужая безрадостная страна». Надежды нет, утешения нет. Все быстро изменилось, и при этом страна толком не знает, чего она хочет, куда ей двигаться.
Очень характерно рассуждение о прежнем участковом и нынешнем менте:
«…Дядя Степа, ну. Человек! Милиционер. Антошке говорили – если заблудишься, испугаешься – ищи человека в форме, военного или милиционера. Он обязательно поможет. Антошка верила – искала глазами серый китель, родимую защитную гимнастерочку, звездочки на погонах, вкусно пахнущие ремни. Только посмотришь – уже не страшно. Там мальчишки. Ты проводи, пожалуйста, меня.»
А что после?
«В двухтысячные она, уже Анна Николаевна Поспелова, шарахалась от любого человека в форме на противоположную сторону улицы, подальше от артобстрела. С бандитами – она знала из девяностых – еще можно было договориться, от гопников – убежать, но менты – это была безнадега, живыми от них не вырывался никто, и в полицейском обличье они стали еще чудовищнее, словно маньяк, пытающийся завязать приятный разговор со случайной попутчицей в электричке».
Прежде людям приходилось проделывать свой путь в мутных водах, в грязи, нередко в страшном зловонии, поток сбивал и мог легко унести на погибель. Но все же тогда под этим потоком ноги чувствовали дно, на него можно было опереться. А теперь и воды не столь мутны и зловонны, поток не закручивает в такие опасные воронки, а под ногами опоры нет, где найти брод — неизвестно. Вместо реки — болото, куда медленно засасывает, да так медленно, что успеваешь как бы увидеть себя со стороны и осознать собственное бессилие.
Маля явилась герою внезапно, без спроса на него свалилась любовь, неведомая, непонятная. Рыжая девушка пришла из Безбожного переулка, она — оттуда. Но она другая, словно из другой эпохи и иной жизни. Вместо ожидаемого счастья надвигалась беда. Иван почувствовал это и вначале долго встречался с ней, не допуская никакой близости, словно пытался отдалить неизбежное. Но оно пришло, сперва в виде счастья ценой чужого несчастья, открытия нового, прежде неведомого большого мира. Маля привела его в Тоскану, где сквозь жизнь людей тысячелетьями на одной земле под щедрым солнцем, возделывание виноградников, изготовление вина и сыра по унаследованным поколениями рецептам, будто открывалось окно в некий «золотой век». Там проглядывала подсказка, как выйти из ситуации, когда уходит из-под ног твердь, нет опоры. Вернуться к началу.
И когда неизбежное произошло, Мали не стало, все рухнуло, главному герою ничего не остается, как оставить все, приехать снова в тот счастливый край, там отказаться даже от себя (символически он сжигает свой и Малин загранпаспорта вместе с обратным билетом), и в финале читатели застают Ивана с газонокосилкой в руках, работающего на итальянской ферме, где он превратился просто в свободного человека. Этот финал подается лукаво. Читатель застает героя накануне отъезда с приступом боли. И каждый может трактовать финальные сцены либо как реальные, либо как жизнь после смерти.
И здесь в финале романа Марины Степновой будто зазвонил в моей читательской душе колокольчик. Я кое-что вспомнил. Сейчас модно говорить о реинкарнациях. Когда речь идет о личностях, то это носит мистический характер. Когда говорим о литературных произведениях и судьбах, то мистика уступает место понятию преемственности. С возвращением той или иной темы невольно происходит понимание заново. Вспомнился совсем другой роман, где молодой человек совершает убийство, не случайно, осознанно. Но преступный замысел порожден не только нравственным тупиком Раскольникова, но и крайним нездоровьем всего уклада жизни вокруг в стране, переживающей перемены, где не найти опоры под ногами, не увидеть света. И Достоевский мучительно ищет выход. В эпилоге «Преступления и наказания» на каторге Раскольников заболел. В бреду он увидел сон о моровой язве, где зараженные страшным и «трихинами» люди «…становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.»
То был провидческий сон писателя в веке девятнадцатом. В двадцатом он обернулся явью. Герой «Безбожного переулка» в веке двадцать первом, в стране, пережившей ту самую явь, оказавшийся невольно убийцей, вскормленный книгами, испивший горькую чашу до дна, вдруг он окажется одним из тех, кому предназначено «начать новый род людей и новую жизнь»? Раскольникову после болезни с высокого берега сибирской реки даже приоткрывается видение этого возрождения:
«С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его.»
Свободные люди в юртах или свободные люди, живущие веками на земле Тосканы, которую возделывают. Вот те самые избранные, кому суждено продолжить жизнь, «обновить и очистить землю». И герой романа становится одним из них. Или мог бы таковым стать.
Порой размышления над книгой могут увести далеко. Но по ходу чтения мне показалось, что на пароли в лабиринте я дал верные отзывы и смог пройти замысловатый маршрут от и до. Поэтому и дерзну подумать, что возникшие ощущения и размышления возникли не на пустом месте. А кто еще не прочел роман — в добрый путь!
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer10-serglevin/
