(продолжение. Начало в №8-9/2017)
Лев Городецкий
ГЛАВА 1
Подготовка теракта
Элита учила благосклонно относиться к жестоким сверхиндивидуалистам. Не подготовила ли она русскую интеллигенцию, элиту, к приятию идей террора?[1]
Н. Мандельштам
Мандельштам к своему джихаду долго готовился, готовил себя. Внутренними, «психологическими» двигателями этой самоподготовки были:
(1) «реализация» идеалов юности, связанных с БО;
(2) «компенсация» (термин Л. Выготского)[2] комплекса трусости, угрызений совести и т.п., связанного у «трусливого жидёнка» с «еврейскими героями» Я. Блюмкиным, Л. Каннегисером и «русским героем» Н. Гумилёвым. Блюмкин и Гумилёв, к тому же, издевались над его «трусостью» и «болтливостью»[3];
(3) усиливавшееся (в особенности, сразу после Армении[4]) стремление имитировать «жизненный текст» Данта, героя треченто.
Разумеется, эти утверждения требуют развернутой аргументации, для которой здесь нет места.
Мы фактически должны доделать работу оперуполномоченного ОГПУ Н. Шиварова, который, начав дело о теракте[5], не до конца расследовал процесс подготовки теракта, а также недостаточно выяснил непосредственную технику (оружие) теракта, т.е. не изучил семантику («тёмные места» и т.п.) террористического текста «Мы живем, под собою не чуя страны…»[6].
1.1. До 1922 г. Связь с партией эсеров.
Аффилиация в том или ином виде с эсеровской партией проходит (и фиксируется различными «спецслужбами») через всю жизнь Мандельштама[7].
Известны симпатии юного Мандельштама к Боевой Организации эсеров, его восхищение лидерами БО и его многочисленные и продолжительные контакты с партией эсеров.
Эти контакты, по-видимому, начались во время частых посещений Осипом — учеником Тенишевского училища — дома своего друга и одноклассника Бориса Синани. Это фиксируется в автобиографическом «Шуме времени». Всё семейство Синани (включая Бориса, оказавшего мощное влияние на Осипа) было вполне «проэсеровским». Старшего (Бориса Наумовича) Синани М в ШВ называет: «советник и наперсник тогдашних эсеровских цекистов». Дом Синани являлся одной из «точек сбора» эсеровских активистов и симпатизантов. Среди прочего эсеровского дискурса, юный Осип где-то с конца 1905 г. слушал у Синани долгие и интересные застольные лекции известного эсеровского деятеля Семена Акимовича Ан-ского (Раппопорта)[8] о внутренней политике, еврейском вопросе и т.п.
Вообще, в семействе Синани, этом «гнезде» БО, осталось «большое и чистое» Мандельштама. По «птенцам гнезда Синани» он ностальгировал всю жизнь, стараясь поддерживать с ними связь[9].
Существенно и то, что в старших классах училища одним из репетиторов М, явно оказавшим большое воздействие на его политическое мировоззрение, был эсер Бабин-Корень[10].
В старших классах Тенишевского училища М в общественно-политическом аспекте был — как многие столичные старшеклассники и студенты — чем-то вроде эсеровского[11] комсомольца.
Например, в мае 1905 г. питерские проэсеровские студенты-путейцы послали, по слухам[12], телеграмму японскому императору, поздравляя его с разгромом российского флота при Цусиме. Для юного М это событие тоже было радостным. Через много лет он напишет, вспоминая себя в училище: «И Петропавловску[13]-Цусиме/ Ура на дровяной горе…»[14].
В 1906 г. М пишет стихотворение «Тянется лесом дороженька пыльная…», полное «мучительной эсеровско-некрасовской злости», про которое он в начале 1930-х, наверное, сказал бы, что оно «вузовской песни наглей»[15]: «Скоро столкнется с звериными силами/ Дело великой любви!/ Скоро покроется поле могилами,/ Синие пики обнимутся с вилами/ И обагрятся в крови!».
В начале 1907 г. М вступил в партию эсеров[16] и впоследствии не скрывал этого, даже когда этот факт биографии стал реально опасным.
В сентябре 1928 г. вышел из печати словарь: «Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX века», где о М сообщалось, в частности, что он «16<-ти> лет был с.-р. и занимался пропагандою на массовках» [33, с. 310].
В 1930 г. вышло небольшое «информационное издание» о современных русских писателях, в котором о М сообщается, в частности: «16-ти лет вступил в партию с.-р. и занимался политической работой»[17]. Судя по некоторым стилевым деталям, данная «краткая биография» была написана самим Мандельштамом[18], хотя она содержит странные ошибки в датировке[19].
А в протоколе первого допроса (от 18.05.34) в пункте «Сведения об общественной и революционной работе» (допрашиваемого) записано (явно со слов самого М): «В 1910 г. примыкал к партии С. Р., вел кружок в качестве пропагандиста и проводил рабочие летучки»[20].
Во время пребывания в Париже (октябрь 1907 — лето 1908) М близко общается с рядом «товарищей по партии». Известно крайне почтительное отношение М к лидеру БО-террористов Б. Савинкову: весной 1908 г. выступление Савинкова на парижском эсеровском собрании памяти (другого лидера БО) Г. Гершуни[21]воспринимается М настолько благоговейно, что это вызывает смех у сидящих рядом русских дам[22].
Во второй половине 1920-х М пишет во внутренней рецензии на мемуарный сборник Р. Ивнева: «От Бориса Савинкова <…> Ивнев строит ряд к щупанью горничных. Так нельзя писать о Савинкове»[23].
Со второй половины 1908 г. М дистанцируется от партии эсеров. Это подтверждается отсутствием каких бы то ни было сообщений о его «партийных» контактах[24].
Однако во время учёбы в Гейдельбергском университете (осень 1909 — весна 1910) М сближается с целым рядом эсеровских активистов, будущих деятелей послереволюционного эсеровского движения, среди них: И. Штейнберг, Б. Камков, М. Коган-Бернштейн, Н. Брюллова-Шаскольская[25].
15 ноября 1917 г. в эсеровской газете «Воля народа»[26] М публикует стихотворение «Когда октябрьский нам готовил временщик…», содержащее панегирик А. Керенскому, который, кроме всего прочего, был в 1917 г. одним из лидеров партии эсеров.
Этот свой текст М упомянул на допросе 25.05.34, рассказывая о своих «политических воззрениях» в 1917 г.: «На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит свое выражение в моем опубликованном в “Воле народа” стихотворении “Керенский”. В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского»[27].
В мае-июне 1918 г. Мандельштам публикуется в лево-эсеровских газетах «Знамя труда»[28] и «Раннее утро». Ахматова сообщает: «В Москве [весной 1918 г.] Мандельштам становится постоянным сотрудником “Знамени труда”»[29]. По некоторым сообщениям, левые эсеры называют его «наш поэт»[30].
Где-то в июне 1918 г. эсер Я. Блюмкин разговаривает с Мандельштамом явно как с товарищем по партии, настойчиво приглашая его работать в ЧК (или в какой-то аффилиированной структуре)[31]. За несколько дней до убийства (6 июля 1918 г.) германского посла Мирбаха Мандельштам встречается и дружески общается в московской гостинице «Эллит» с целой группой левых эсеров (включая Блюмкина), явно занимавшейся подготовкой этого теракта[32].
О тогдашнем отношении М (как и Гумилёва и ряда других литераторов) к этому эсеру-террористу как к герою[33], свидетельствует запись в записной книжке А. Блока (от 20.10.18): «Вечером почему-то… приходил Мандельштам… Интересен рассказ об убийце Мирбаха»[34].
В мае 1919 г. М коротко пересекается с Блюмкиным в Киеве, и это выглядит как неожиданная встреча двух приятелей даже в описании Н. Мандельштам, которая, тем не менее, и здесь усмотрела нападение на М его врага[35].
Тогда же в Киеве М поддерживает связь с левоэсеровским деятелем С. Мстиславским[36].
В 1920 г. в Крыму М каким-то образом продолжает сотрудничество с эсерами[37]. И. Одоевцева в своих мемуарах пересказывает отрывочные рассказы М (в Петрограде зимой 1920/1921 гг.) о своих крымских приключениях: «Мандельштам с увлечением рассказывает, как он за стакан молока и сладкую булочку стерег на берегу моря каких-то заговорщиков, левых эсеров, для конспирации совещавшихся, ныряя в волнах <…>, — беря Гумилёва за руку, говорит Мандельштам, — меня объявили двойным агентом [большевиков и левых эсеров? — Л. Г.] и чуть было не расстреляли. Я в тюрьме сидел. Да! Да!»[38].
В этом контексте высказывание Мандельштама, передаваемое М. Волошиной в воспоминаниях о том же времени: «меня приняли за большого политического деятеля, но пришел Макс…»[39] — не выглядит смешной случайной болтовней.
Краткие биографические заметки Н. Мандельштам фиксируют продолжение контактов М с Блюмкиным сразу после приезда М из Тифлиса (по-видимому, в Москве): «Зима 1920/21. Сразу из Москвы — Блюмкин — в Петроград» [28, т. 2, с. 954]. И. Эренбург в своих мемуарах вполне серьезно описывает очередную блюмкинскую имитацию «нападения» на М в Доме Печати в Москве в начале октября[40] (напоминающую перформанс с направлением револьвера на стоящего на балконе М в мае 1919 г. в Киеве, см. выше)[41].
Где-то в мае-июне 1921 г. М подаёт в литовское представительство документы на выезд на ПМЖ в Литву, но вскоре, по утверждению Н. Мандельштам, отказывается от этой идеи. Выскажем гипотезу, что здесь вмешалось «эсеровское прошлое» М. Вот как Н. Мандельштам описывает ситуацию: «Балтрушайтис [литовский представитель в Москве с весны 1920 г. — Л. Г.] уже давно предчувствовал, какой конец ждет О.М. Ещё в самом начале двадцатых годов (в 1921-м, до гибели Гумилёва) он уговаривал О.М. принять литовское подданство[42]. Это было возможно, потому что отец О.М. жил когда-то в Литве, а сам О.М. родился в Варшаве. О.М. даже собрал какие-то бумаги и снес показать их Балтрушайтису, но потом раздумал: ведь уйти от своей участи [а от какой участи надо было ему уходить в 1921 г.? Разумеется, от наказания за своё эсерство. — Л. Г.] всё равно нельзя и не надо даже пытаться»[43]. По нашей же гипотезе, М просто не пустили в Литву как эсера![44]
* * *
В январе 1922 г. в статье «Кровавая мистерия 9-го января», написанной к годовщине расстрела, М пишет: «… оставались памяткой того, что царь должен умереть, что царь умрет. <…> Урок девятого января —цареубийство — настоящий урок трагедии: нельзя жить, если не будет убит царь»[45].
В этих строках, как и вообще в этом тексте, сквозь раннесоветский газетный стиль проступают установки террориста эсеровской БО: установка на «казнь палача» и т.п. Отметим, что до екатеринбургского расстрела (17.07.1918) немедленной казни царя требовали, прежде всего, левые эсеры[46]; лидеры же большевиков (Троцкий и Ленин) склонялись, скорее, к показательному процессу над Николаем и Александрой[47].
1.2. Осень 1921 (расстрел Гумилёва) — осень 1930 (Армения). «Заморозка своего времени» и возрастающая ностальгия по эсеровской юности.
Тексты Мандельштама этого периода сообщают, что где-то в начале 1920-х гг. он начинает испытывать всё усиливающуюся ностальгию по «идеалам юности» и угрызения совести, связанные с отходом от этих идеалов.
Важно понять, что это идеалы не «рефлексивного плана», но «плана действия». Огрубляя, можно сказать, что эти идеалы М соответствуют жизненным установкам Пьера Безухова 1812 года, решившего, в конце концов, совершить теракт против Бонапарта (Антихриста)[48], или установкам холодного «разума действия» Андрея Болконского, готового пожертвовать жизнью ради долга. Это же, в сущности, жизненные установки Бориса Синани и террористов эсеровской БО. Это, наконец, идеалы Николая Гумилёва, члена «петроградской БО» 1921 года.
Прежде всего, конечно, Гумилёв[49]. Вообще, у М «эта песенка началась»[50], скорее всего, с известия о расстреле Гумилёва в конце лета 1921 г.: «я дружбой был, как выстрелом, разбужен» напишет М в августе 1932 г.[51]
В ряде текстов Мандельштама, созданных после 1921 г., просвечивают: угрызения совести, самоупрёки в бездействии, в неспособности жить и действовать, «как Борис» и/или «как Коля», самоупрёки в трусости, попытки «рационализации» своего страха[52].
Вот соответствующие пассажи в текстах 1922— 1929 гг.
Стихотворение «Кому зима арак…» (1922) и автобиографический текст «Шум времени» (1923).
«О если бы поднять фонарь на длинной палке,/ С собакой впереди идти под солью звезд/ <…> А белый, белый снег до боли очи ест»[53].
Это ностальгический образ Бориса Синани. Фигура Бориса Синани[54] в «Шуме времени» неоднократно возвращает к стих. «Кому зима арак…»:
«Ему [Борису Синани] подошла бы овчарка у ног и длинная жердь <…> овчарка готова была улечься у его ног и тонкая жердь предтечи должна была смениться жезлом пастуха [т.е. «вождя» — Л. Г.]. <…> Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары[55] <…>. “Война и мир” продолжалась…, — только слава переехала. <…> Слава была в ц.к., слава была в б.о., и подвиг начинался с пропагандистского искуса[56]. <…> “Война и мир” продолжается. Намокшие крылья славы бьются в стекло: и честолюбие и та же жажда чести! Ночное солнце в ослепшей от дождя Финляндии, конспиративное солнце нового Аустерлица! Умирая, Борис бредил переездом в Райволу [где была конспиративная база БО — Л. Г.] и какими-то веревками для упаковки клади. Здесь мы играли в городки и, лежа на финских покосах, он любил глядеть на простые небеса холодно удивленными глазами князя Андрея»[57].
* * *
«Алисканс» (1922). В этом переводе отрывка старофранцузского эпоса изображена следующая сцена: окровавленный, покинувший поле битвы французский рыцарь стучится в двери своего замка, но жена не открывает ему, обвиняет его в трусости, издевательски делает вид, что не узнает его, после чего он решает вернуться и продолжить битву с сарацинами:
«Из любви к ней я должен в битвах говеть, Выковать Божью волю не за страх, а за совесть…».
Важные для наших рассмотрений пассажи из мемуаров Н. Мандельштам показывают, что чета Мандельштамов проецировала текст «Алисканс» на свою собственную жизненную ситуацию:
«Это не просто перевод — в обеих вещах [плаче по Алексее и “Алискансе”] как-то странно заговорила судьба, и О.М. это чувствовал. <…> Алискансом он как бы дал клятву не прятаться, когда надо защищать жизнь. <…> Мысль у О.М. всегда переходила в поступок, но, боясь моих насмешек, он не всегда открывал мне подоплеку. Но я уже при жизни знала, что и стихи и проза как бы определяют его поведение, вернее, многое из сказанного им прозвучало для него, как обет. Таков был обет нищеты в стихах об Алексее, обещание продолжать борьбу, как бы это ни было опасно и неприятно, в “Алискансе”…»[58].
* * *
Летом 1922 г. Мандельштам, по сообщению жены, «читал все отчеты» о процессе лидеров партии эсеров, пытаясь считывать информацию «между строчками»[59].
В начале 1924 г. Мандельштам говорит: «Ужели я предам позорному злословью <…> Присягу чудную четвертому сословью / И клятвы крупные до слёз?»[60]. Правдоподобная гипотеза: здесь подразумевается «присяга», или клятва, при вступлении в партию эсеров в 1907 г. (см. 1.1)[61]. Разумеется, «клятвы КРУПНЫЕ (= гробовые, до гроба)[62]» — это, одновременно, и совместная «клятва» юных Осипа Мандельштама и Бориса Синани, имитирующая известную клятву Герцена и Огарёва и т.д.
В середине 1920-х М присоединяется к мощной кампании, развёрнутой в СССР против казни в США двух анархистов, обвинённых в убийстве инкассаторов (казнь состоялась в 1927 г.). Н. Мандельштам сообщает: «Во время кампании в защиту Сакко и Ванцетти — мы жили тогда в Царском Селе — О.М. через одного церковника передал на церковные верхи свое предложение, чтобы церковь тоже организовала протест против этой казни» [28, т. 1, с. 86]. Эту странную поддержку Мандельштамом государственной политической кампании можно адекватно объяснить только тем, что Мандельштам видел в этих анархистах-террористах[63]— «своих», некий современный аналог эсеров-террористов из БО.
Также в середине 1920-х Мандельштам общается в Детском Селе с одним из «неформальных идеологов» эсеровской партии (до её разгрома) Р. Ивановым-Разумником, принципиальным сторонником БО-террора. Н. Мандельштам, сообщая об этом в своих мемуарах, подробно передаёт разговор между ними в июне 1927 г., сразу после теракта в ленинградском центральном партклубе, осуществленного 7 июня «Союзом национальных террористов»[64]. Существенно, что Иванов-Разумник разговаривает с М, как с «товарищем по партии», как с человеком той же идеологии[65]. Поэтому его искренно удивляет и возмущает то, что его восхищение недавним терактом и, вообще, политическим террором, не находит, по непонятным ему причинам, должной поддержки у М[66].
* * *
В конце 1920-х в ряде текстов М возникают пассажи, написанные «языком БО».
Вот приписка М к письму его жены к Ахматовой (от 11.06.29): «я призываю товарищей спасти честь свою, честь литературы — вырвать оружие у черной шайки, выступить властно, немедленно»[67].
В письме ленинградским писателям (от 11.06.29) М пишет: «Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто попустительствовал <…>. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью»[68].
В «Четвертой прозе» (зима 1929/30 гг.) вдруг мощно прорывается презрение и ненависть бывшего эсеровского активиста (и симпатизанта БО) к «вегетарианским» интеллигентам, которые с «терпимостью» относятся к палачам, «рубящим головы, расстреливающим несчастных по темницам» и т.п. Представителем этой «сволочи», по не совсем понятным причинам, выступает литературовед Д. Благой:
«В Доме Герцена один молочный вегетарианец — филолог с головенкой китайца — этакий ходя — хао-хао, шанго-шанго — когда рубят головы, из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле, некий Митька Благой — лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки… А я говорю — к китайцам Благого — в Шанхай его, к китаезам! Там ему место! Чем была матушка филология и чем стала! Была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся-кровь, стала — все-терпимость…»[69].
-
Внутренняя перестройка как результат путешествия в Армению. Психологическая «разморозка» и выход «на дорожку» боевой гражданственности.
Он ждет сокровенного знака,
На песнь, как на подвиг, готов.
В результате психологического «взрыва», связанного с погружением в совершенно иной мир — Армению (преддверие Востока), приходит «дрожь новизны», приходит давно надвигавшееся осознание «реальности», осознание того, что он лукаво и трусливо «заморозил свое время»[70], т.е. остановил свою настоящуюжизнь.
Остановил, например, в том, что не совершил (и даже не попытался участвовать в совершении) теракта «против тирана», не пролил его (тирана) «крови горячей» и своей «красной крови аорты»[71].
В конце 1930 г. какой-то внутренний запрет (заморозка, ступор) снимается, восстанавливается разорванная «связь времён», склеивается «разбитый позвоночник века» и наступает «взрыв»[72], «дуговая растяжка», катарсис — ощущение освобождения[73], связанного, как полагается по каноническому сюжету, с ощущением нарастающей смертельной опасности, приближающейся смерти. Н. Мандельштам пишет: «на обратном пути из Армении — в Тифлисе — к нему вернулись стихи. Впервые за многие годы он почувствовал прошлое и восстановил с ним связь»[74].
«Восстановление связи» с эсеровским прошлым просвечивает в стих. «Мы с тобой на кухне посидим…», созданном в январе 1931 г.
Рассмотрим в нём строки:
А не то веревки собери,
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
Этот фрагмент немедленно «отображается» в следующий фрагмент ШВ, посвященный Борису Синани: «Умирая, Борис бредил переездом в Райволу [где была конспиративная база БО — Л. Г.] и какими-товеревками для упаковки клади». При этом отображении Борис Синани становится «образом» Мандельштама[75] и как бы «восстанавливает» его связь с эсеровской юностью.
Именно это внутреннее ощущение возврата к (эсеровскому) прошлому объясняет первые строки этого стихотворения: «Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой». По правде говоря, чего было бояться в конце 1930 г. Мандельштаму, признанному «мастеру», находящемуся под особым покровительством Бухарина? Разве что задержки в решении «жилищной проблемы»? Но надвигается тотальное уничтожение бывших эсеров и бывших троцкистов, и «возвращающийся к прошлому» М остро ощущает опасность[76].
В той самой юности (к которой он сейчас как бы возвращается) М написал стихотворение «Как облаком сердце одето…» (1910), где говорит сам себе и о себе:
Но тайные ловит приметы
Поэт, в темноту погружен.
Он ждет сокровенного знака[77],
На песнь [= казнь. — Л. Г.], как на подвиг, готов.
Армения, её восточная простота, её библейские горы, «к оружью зовущие», и стали для Поэта тем самым «знаком», «триггером» к совершению главного Подвига своей жизни.
* * *
В начале 1931 г. Мандельштам записывает: «Я сейчас нехорошо живу. Я живу, не совершенствуя себя, а выжимая из себя»[78].
Эта, совершенно толстовская, фраза[79] немедленно бросает в начало века, в 1906 год, в семью Синани[80], в атмосферу, насыщенную образами из «Войны и мира», с их жаждой «доблести, чести и славы», — и немедленно далее, к тогдашним «антитолстовцам» — террористам БО.
Мандельштам записывает далее: «Эта случайная фраза вырвалась у меня однажды вечером после ужасногобестолкового дня вместо всякого так называемого “творчества”».
Понятно, что здесь «бестолковый день» отсылает к «бестолковой жизни» из армянских стихов (см. эпиграф к Предисловию): идёт психологическая подготовка к совершенствованию «нехорошей», «бестолковой» и «замусоленной» своей жизни, к её очищению «горячей кровью», — идёт самоподготовка к джихаду.
Постепенно приходит ощущение необходимости совершения поступка, подвига, джихада, пусть (и так даже лучше!) сопряжённого со смертельным исходом: «я к смерти готов»[81], — сказал Мандельштам Ахматовой в феврале 1934 г. Приблизительно тогда же М сказал Ахматовой: «Стихи сейчас должны быть гражданскими»[82] и прочитал «Эпиграмму»[83].
О напряжённом, даже психотическом состоянии сознания М в этот период сообщает и его жена: «В начале тридцатых годов[84] Мандельштам разбудил меня ночью и сказал: “Теперь каждое стихотворение пишется так, будто завтра смерть”. Иногда он напоминал мне об этой фразе: “Помнишь, как теперь со стихами…”»[85].
1.4. Решение о теракте и психологическая самоподготовка.
К середине 1931 г. решение о теракте принято[86]. Мандельштам примеряет на себя образы-маски, паттерны поведения и акции известных террористов. Идёт процесс психологической симуляции будущего теракта[87].
1.4.1. В стих. «Довольно кукситься…» (июнь 1931 г.)[88] он пишет: «Я нынче славным бесом обуян[89],/ Как будто в корень голову шампунем/ Мне вымыл парикмахер Франсуа[90]. <…> ручаюсь головой,/ Что я еще могу набедокурить/ На рысистой дорожке беговой».
Здесь «проявился» Рысс — известный эсер-максималист[91]. Кроме того, сюда, по-видимому, «вшифрован» иРысаков — знаменитый бомбометатель, участник «акции» 1 марта 1881 г.[92] Добавим, что в этом «эсеровско-террористическом» ассоциативном поле слово «корень» суггестирует фигуру эсера Бабина (подписывал статьи псевдонимом «Корень»), который, как уже отмечалось в п. 1.1, в окрестности 1905 г. был репетитором в семействе Мандельштамов, и, по-видимому, оказал большое влияние на юного Осипа[93].
Но главное значение текста «Довольно кукситься…» в том, что всё это стихотворение, начиная от «мужественного»[94] ритма ямба, которым написана его основная часть, и с первых же слов, отсылающих к фамилии французского поэта А. Барбье[95] и к его тираноборческим ямбическим политическим памфлетам 1830 года, — это мантра, автотренинг, самовнушение, самоманипулирование[96] с целью подготовки себя к созданию «ошеломляющего» политического памфлета, т.е. к смертельному (тер)акту[97] против тирана[98]. Отметим, наконец, что этот теракт (казнь тирана) дополнительно суггестируется образом «парикмахера», «моющего голову»[99].
Завершающая строфа ДК — типичная техника самовнушения, аутотренинга:
Не волноваться. Нетерпенье — роскошь,
Я постепенно скорость разовью —
Холодным шагом выйдем на дорожку —
Я сохранил дистанцию мою.
1.4.2. В Канцоне (май 1931 г.) снова встречается «слава», отсылающая к упоминанию эсеровской БО в «Шуме времени». Здесь же «проявляются» образы террористов Халтурина и Фигнер:
Слева сердце бьется, слава, бейся![100] —
<…>
То Зевес подкручивает с толком[101]
Золотыми пальцами краснодеревца
«Золотые пальцы краснодеревца» суггестируют пару: Халтурин + Фигнер.
Напомним, что Степан Халтурин, устроивший в 1880 г. взрыв в Зимнем дворце, работал там столяром-краснодеревщиком. Его соратницей по руководству «Народной Волей» и по организации терактов была Вера Фигнер, образ которой суггестируется словом «пальцами» à Finger — нем. ‘палец’[102].
В «оперативной памяти» Мандельштама образ Халтурина устойчиво присутствовал еще, видимо, с 1926 г., когда он получил (или собирался получить) от С. Маршака заказ на жизнеописание Халтурина. В письме жене (от 17.02.1926) М пишет: «Маршак заключает договор на биографию Халтурина — плотника-народовольца: 1— 1½ листа, 150— 200 р. Это очень легко. Я напишу в 5 дней»[103].
Халтурин потом «проявится» еще в стих. «Квартира» (см. ниже).
1.4.3. Наконец, смешная и нелепая, на первый взгляд, «охота» с Лёвой Гумилёвым за А. Толстым зимой 1933/34 гг. — это, на самом деле, психологическая подготовка «малого теракта» против «малого палача», прислужника «большого тирана», т.е. подготовка одной из «акций наказания» (вполне в стиле БО) больших и малых «палачей»[104].
Э. Герштейн в своих мемуарах описывает эту странную «охоту»:
«Лева должен был подстерегать его [Толстого], чтобы вовремя подать сигнал Мандельштаму. Тогда Осип Эмильевич должен был возникнуть перед “графом” и дать ему пощечину. В связи с этой затеей оба друга, старый и юный[105], просиживали в какой-то столовке или забегаловке у Никитских ворот, недалеко от дома Алексея Толстого. Этот район имел и другую притягательную силу: неподалеку был Гранатный переулок, где жила Петровых. Она не служила, и, несомненно, они забегали к ней в дневные часы»[106].
1.5. Выбор оружия
В течение 1931 и 1932 гг. М обдумывает технику и оружие теракта.
Он собирается биться[107] с тираном на равных, как бы один на один (а не как волк, нападающий вместе со стаей), он хочет симулировать ситуацию Дант versus Папа.
1.5.1. В марте 1931 г. он записывает в «Волке»[108]:
«Потому что не волк я по крови своей, И меня только равный убьет».
Это честный вызов Данта Папе, или вызов Пьера Безухова узурпатору и тирану Бонапарту и т.п.
1.5.2. В стих. «Сохрани мою речь» (май 1931 г.) М сообщает, что он готов начать поиск оружия (орудия) для теракта, для «орудийной казни»[109] тирана:
«Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду».
Заметим, что «железная рубаха» — это метафора облачения юродивого, а «оружие», которым он поражает всех недостойных — это текст. И этот подвиг юродивого, говорящего правду, и есть русский джихад. С другой стороны, судя по тексту ЧП, М в конце 1920-х берёт на себя типично «еврейскую» функцию «еврейского изгоя» — еврейского шута, еврейского юродивого. Это, видимо, связано с чётким осознанием М своей еврейской идентичности в 1926— 1927 гг. В начале 1930-х этот процесс обостряется и приводит к Эпиграмме 1933 г., которую можно, в определенном ракурсе, рассматривать как «теракт шута»[110].
1.5.3. Загадочный «отец, брат, грубый помощник» в стих. «Сохрани мою речь», к которому М обращается с просьбой (молитвой) о «сохранении» своей речи, — это, по-видимому[111], «Бог Нахтигаль» из стихотворения «К немецкой речи», написанного (или записанного?) в августе 1932 г.
В этом стихотворении М говорит:
«Бог Нахтигаль[112], дай мне судьбу Пилада[113]/ Иль вырви мне язык — он мне не нужен»[114].
Это молитва перед джихадом: ясно, что М собирается отомстить тирану за друга (Николая Гумилёва) с помощью именно языка (слов, текста) и просит Бога-Нахтигаля (он же Бог-соловей, Бог-Слово, он же БогСлавы) о помощи в этой конкретной акции[115].
Отметим, наконец, что образ «соловья» в этом тексте и в этом контексте суггестирует известную фигуру А. Соловьева, исполнителя (неудачного) теракта против Александра II-го в 1879 г.[116]
(продолжение следует)
Примечания
[1] См. [28, т. 1, с. 578].
[2] См. Выготский Л. Дефектология. Собр. соч. Т. 5. 1983. С. 36. Л. Выготский и М были, видимо, знакомы (по крайней мере, заочно) через Давида Выготского и интересовались текстами друг друга. В книге Л. Выготского «Мышление и речь», вышедшей в декабре 1934 г., есть «анонимный» эпиграф из «Ласточки» Мандельштама.
[3] И. Одоевцева вспоминает насмешливое обращение Гумилёва к М (где-то зимой 1920/21 гг.): «ты отчаянный трус из породы легкомысленнейших трусов» [8, с. 133]. А вот зафиксированное высказывание Блюмкина (в разговоре с товарищами по партии левых эсеров летом 1918 г.): «Мандельштам может проболтаться – он дурак…», см. [12, с. 135].
[4] См. [9, с. 220].
[5] «Сначала Христофорыч вел следствие как подготовку к “процессу”, <…> Метод следствия – объяснение каждого слова инкриминируемых стихов. Следователь особенно интересовался тем, что послужило стимулом к их написанию. О.М. огорошил его неожиданным ответом: больше всего, сказал он, ему ненавистен фашизм…» [9, с. 75].
[6] Не ясны до конца причины этого «неполного служебного соответствия» Николая Христофоровича Шиварова, ведь он по службе занимался текстами и писателями! Во всяком случае, он был через 3 года строго наказан товарищами из НКВД: за своё неумение «работать с текстом» и за прочие тяжёлые преступления.
[7] Даже в одном из самых последних прижизненных «документов», касающихся М, постановлении ОСО при НКВД от 02.08.38, отправляющем М в лагерь на 5 лет, про него говорится: «сын купца, бывший эсер» [6, с. 105–106].
[8] Был близок к Чернову и Лаврову, основателям партии эсеров. В 1917 г. стал депутатом Учредительного собрания по списку этой партии.
[9] Н. Мандельштам вспоминает: «Я запомнила высокого синеглазого человека, знавшего Мандельштама по дому Синани. По иронии судьбы, он очутился в камере с белобородым дедушкой, известным работником охранки (не Дубровиным ли?)» [28, т. 2, с. 153]. Выражение «по иронии судьбы» здесь, разумеется, означает, что «синеглазый человек» был террористом БО, за которым охотилась охранка! Ещё одним из посетителей семейства Синани был эсер Ф. Линде, будущий комиссар Керенского, погибший в 1917 г., см. [28, т. 2, с. 51]. Н. Мандельштам пишет: «О.М. хорошо знал Линде, вероятно, по дому Синани» [28, т. 1, с. 233]. Один из комментариев к ШВ сообщает (без точных ссылок), что «глухая дача в Райволе», упоминаемая Мандельштамом в ШВ как база БО, – это «легочный пансион Линде в Мустамяках (ныне пос. Горьковский), славившийся своей молочной кухней. Мандельштам неоднократно отдыхал в этом пансионе и хорошо был знаком с его владельцами – братьями Федором и Иваном Линде. В августе 1911 г. на этой даче попали в засаду и были арестованы несколько революционеров, в т.ч. и Ф.Ф. Линде (Петербургский листок, 1911, 9 августа)» [18, т. 2, с. 399]. Полицейский документ (июнь 1912 г.) сообщает: «Получены сведения, что некий еврей Мандельштам (имя и отчество не выяснено) по слухам проживавший в 1911 году в пансионе Линдеблиз станции Мустамяки Финляндской железной дороги и скрывшийся оттуда во время арестов летом прошлого года, – в настоящее время проживает в новом пансионе <…> и занимается противуправительственной агитацией между проживающими в 9 пансионах около станции Мустамяки» [12, c. 110]. «Молочный пансион» братьев Линде и его обитатели – эсеровские «правдорубы» – проявились, видимо, в июле 1932 г. в стих. М «Полюбил я лес прекрасный»: «Там фисташковые молкнутГолоса на молоке, И когда захочешь щелкнуть, Правды нет на языке».
[10] Об этом сообщает Е. Мандельштам, см. [18, т. 2, с. 394–395].
[11] Возможно, сначала «эсдековского» с элементами марксистской идеологии: в 1910 г. он признавался С. Каблукову, что «в училище был с. р. или с. д. и даже говорил рабочим своего района зажигательную речь». Но М быстро сблизился именно с эсерами, под явным влиянием старшего друга по училищу, Бориса Синани, который был активистом партии СР. Подробнее см. [10, с. 35] и ШВ.
[12] А питерские курсистки якобы послали в первые дни войны приветственную телеграмму тому же микадо (Чистяков В. Очерк «Народный флот» // Радиоканал «Звезда», 12.06.16). Даже если никто из этих студентов не ходил на почту, само существование этих «слухов» весьма показательно.
[13] «Петропавловск» – флагманский броненосец Порт-Артурской эскадры, разломившийся пополам (в результате случайной детонации боезапаса) и в минуту унесший на дно более 600 русских моряков, включая адмирала С. Макарова (вместе с ним погиб и известный художник В. Верещагин). Это радостное для «передовой учащейся молодежи» событие произошло 31 марта 1904 г., за год до Цусимы. Интересно, что японский поэт Исикава Токубоку написал тогда же «траурные» стихи, воспевающие «героя» – С. Макарова.
[14] Стих. «Когда в далекую Корею…» (1932).
[15] Использован вокабуляр из стих. М «Квартира» (1933).
[16] Осенью того же 1907 г. М (вместе с Борисом Синани), устанавливает в Райволе (Финляндия) контакты с БО и, похоже, пытается вступить в БО, но, к счастью, безрезультатно.
[17] Тарсис А. Современные русские писатели. Л.: Изд–во писателей Ленинграда, 1930. С. 130.
[18] А. Мец пишет об этом: «В середине 1920-х годов бывшие члены разгромленной партии эсеров подвергались гонениям, и Мандельштам, предоставляя указанные сведения, поступал демонстративно» [10, с. 35].
[19] Например, там написано: «Печататься начал в 1909 г. в журнале “Аполлон”».
[20] См. [6, с. 44]. На допросе 25.05.34 М уточняет, что он работал эсеровским пропагандистом в 1907 г.
[21] Основатель БО. Умер 17.03.08 в Цюрихе, похоронен в Париже. Гершуни упоминается в ШВ и, по-видимому, наряду с Савинковым являлся одним из «делать бы жизнь с кого» для юного М.
[22] М. Карпович (эсеровский активист, друживший с М в Париже) вспоминает: «Главным оратором на собрании был Б.В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он её в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад – так, что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А.О. Фондаминская и Л.С. Гавронская, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама». См. Карпович М. Мое знакомство с Мандельштамом. Цит. по [11, с. 23].
[23] См. [27, с. 181]. Следует отметить, что М с большой вероятностью ещё подростком видел Савинкова и/или слышал о его подвигах в упоминавшемся выше семействе Синани: тестем Савинкова был писатель Г. Успенский, для которого Б.Н. Синани был «врач и душеприказчик», по выражению М в ШВ. Впоследствии М, скорее всего, пересекался с Савинковым в семействе Каннегисеров, с которым оба были близки. Савинков, по сообщению мемуариста, даже жил некоторое время в доме Каннегисеров где-то после октябрьского переворота и имел «большое влияние» на правоэсеровскую группу «народных социалистов», в которую входил Леонид Каннегисер, исполнитель теракта против М. Урицкого в августе 1918 г. (по мнению некоторых из окружения Каннегисеров, этот теракт был инициирован именно Б. Савинковым), см. [12, с. 81].
[24] Это, вероятнее всего, связано с жестоким кризисом в партии, вызванным разоблачением Азефа. Множество «идеалистов» (прежде всего, из молодого поколения, например, упоминавшийся выше близкий знакомый М по Парижу М. Карпович) в этот период отошли от партии, сообщалось даже о ряде самоубийств. Во всяком случае, 18.08.10 С. Каблуков записывает в своем дневнике: «Теперь [М] стыдится прежней революционной деятельности и призванием своим считает поприще лирического поэта» [35, с. 241].
[25] См. [12, с. 136–137].
[26] Одним из редакторов «Воли народа» был А. Аргунов – один из основателей эсеровской партии, близко связанный с БО. В 1917 г. Аргунов – один из лидеров правых эсеров.
[27] См. [6, с. 46]. Отметим, что, по некоторым сообщениям, Керенский еще в 1905–07 гг. участвовал в подготовке несостоявшегося БО-теракта против Николая II-го. Поэтому для М он был настоящим «товарищем по партии»!
[28] См. [2, с.46–47]. Газета «Знамя труда» переехала из Петрограда в Москву и начала выходить в Москве с 15.03.18. Редакторы: М. Иванов-Разумник, М. Спиридонова – принципиальные сторонники террора. В редакцию также входили видные левые эсеры И. Штейнберг и Б. Камков, с которыми М подружился ещё в Гейдельберге, см. [12, с. 136–137]
[29] См. [13, с. 15 (Страницы из дневника)].
[30] О. Лекманов сообщает (почему-то без ссылок): «Он [М] начал активно печататься в левоэсеровских изданиях, уцелевшие сотрудники которых позднее вспоминали, что между собой они даже называли автора “Сумерек свободы” “нашим поэтом”» [11, с. 74; 14, с. 102]. Уместно здесь отметить, что даже летом 1934 г. в Чердыни местные ссыльные эсеры относятся к М явно как к «своему» и всячески стараются помогать. Это фиксирует в своих воспоминаниях Н. Мандельштам [28, т. 1, с. 136 и далее], которая здесь, как и в других местах, избегает упоминания стигмы «эсер».
[31] Об этом приглашении сообщает Н. Мандельштам [4, с. 97–98]. Она также сообщает во фрагментарных биографических заметках о его приглашении к совместной работе еще в ноябре 1917 г. (!): «1917, ноябрь. Блюмкин приглашает работать в новое учреждение вместе с ним. Выяснение и отказ» [28, т. 2, с. 953]. При этом она считает Блюмкина смертельным врагом, от которого М должен был в результате спасаться бегством из Москвы. Это представляется совершенно неверным (заметим, что в другом месте Н. Мандельштам говорит, что «угрозы Блюмкина – О.М. считал простым запугиванием» [28, т. 2, с. 953]), хотя какой-то конфликт между М и Блюмкиным произошёл где-то в июне 1918 г., и Мандельштам донёс на преступные высказывания своего приятеля (точнее, на характерный блюмкинский стёб, касающийся его, Блюмкина, власти над жизнью и смертью людей) самому Дзержинскому, при посредстве Л. Рейснер и Ф. Раскольникова. Об этом см.: Красная книга ВЧК. М., 1989. Т. 1. С. 257. Вот соотв. цитата из показаний Ф. Дзержинского: «За несколько дней, может быть за неделю, до покушения я получил от Раскольникова и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип [Блюмкин] в разговорах позволяет себе говорить такие вещи: “Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку – через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор”, но, если собеседнику нужна эта жизнь, он её “оставит” и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что, если он кому-нибудь скажет о нем, он будет мстить всеми силами. Эти сведения я тотчас же передал Александровичу, чтобы он взял от ЦК объяснения и сведения о Блюмкине для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собрании комиссии было решено по моему предложению нашу контрразведку распустить и Блюмкина пока оставить без должности. До получения объяснений от ЦК левых эсеров я решил о данных против Блюмкина комиссии не докладывать. Блюмкина я ближе не знал и редко с ним виделся» (http://www.kodges.ru/library/view/17837/page/61.htm).
[32] Но, по показаниям на следствии П. Зайцева, одного из членов этой группы, Блюмкин пренебрежительно относился к своему приятелю-поэту, говоря другим: «Мандельштам может проболтаться – он дурак…» См. Леонтьев Я. Человек, застреливший императорского посла [12, с. 135].
[33] Н. Гумилев: «Человек, среди толпы народа Застреливший императорского посла, Подошел пожать мне руку…» («Мои читатели», 1920). Ср. также портрет Блюмкина (1921 г.?) в мемуарах В. Сержа (Кибальчича): «я встретил его снова в Москве, в униформе Академии Генштаба, еще более мужественного, и с ещё более гордой осанкой, чем прежде. Его суровое лицо было гладко выбрито [а в 1919 г. его “лицо обрамляла густая черная борода” – Л. Г.], высокомерный профиль напоминалдревнееврейского воина», цит. там же, с. 141.
[34] Цит. там же, с. 134–135.
[35] См. комментарии к «Волку» (в Приложении), а также [4, с. 96].
[36] См. [12, с. 137].
[37] А также с большевиками, если верно сообщение Н. Мандельштам в её фрагментарных биографических заметках: «Уничтожение бумаг, пересылаемых подпольной организацией большевиков через Грузию в Москву»; далее она же сообщает в комментарии к этому фрагменту: «проглотил при аресте» [28, т. 2, с. 954]. «Летопись» сообщает [без ссылок!], что где-то в начале 1920 г. М «Живет в Феодосии у большевика И.3. Каменского (Леонида Придорожного). По его воспоминаниям, “когда в Феодосии начались аресты, я вынужден был намекнуть ему, что у меня опасно”» [33, с. 151]. Напомним здесь же, что последнюю декаду июля (по ст. стилю) 1920 г. М провел в феодосийской тюрьме по «основательному подозрению в принадлежности его к партии коммунистов-большевиков» [формулировка феодосийских особистов – Л. Г.] и в «участии его в деятельности чрезвычайной комиссии этой партии в г. Феодосии», см. [33, с. 153].
[38] См. [8, с. 130–131].
[39] Волошина М. О Максе, о Коктебеле, о себе. Феодосия-Москва, 2003. С. 232.
[40] «Он [М] сидел в другом углу комнаты. Вдруг вскочил Блюмкин и завопил: “Я тебя сейчас застрелю!” Он направил револьвер на Мандельштама. Осип Эмильевич вскрикнул. Револьвер удалось вышибить [!! – Л.Г.] из руки Блюмкина, и всё кончилось благополучно», цит. по [33, с. 175].
[41] Последний (и при этом явно дружеский) контакт двух бывших «товарищей по партии» – это, по сообщению Н. Мандельштам, долгий разговор (в начале 1926 г.) в купе поезда, идущего из Крыма в Москву. Можно предположить, что два бывших сторонника Троцкого обсуждали самые важные для них события: продолжающееся падение Троцкого и надвигающуюся, в связи с этим, опасность. В конце 1929 г. Блюмкин будет арестован и расстрелян.
[42] По нашей гипотезе, Ю. Балтрушайтис, симпатизант М, имел в виду неизбежность «окончательного решения эсеровского вопроса». Надвигающаяся разборка новой власти со всеми (даже с бывшими) членами партии СР чётко обозначилась в 1921 г.
[43] См. [28, т. 1, с. 103].
[44] Литовцы тогда старались не пускать к себе эсеров, бундовцев и пр. (у них и своих еврейских революционеров было более чем достаточно). Интересно, что в другом месте этого же текста Н. Мандельштам говорит о жене В. Катаева (Эстер): «которая в родительском доме успела испробовать, как живется отверженным» [28, т. 1, с. 370], а в комментарии уточняется горькая судьба семейства еврейских революционеров, не сумевших вовремя выбраться из революционной России: «Э.Д. Катаева (Бреннер) родилась в Париже, ее отец был членом Бунда, после 1917 г. семья приехала в Россию, а за тем, осознав ошибку, попыталась вернуться в Европу, однако въезд туда бундовцам был запрещен, а позднее закрыли и советскую границу, так что семья осталась в СССР» [28, т. 1, с. 565].
[45] Советский юг, Ростов-на-Дону, 22.01.1922. Отметим, что уже три с половиной года, как известно, что вместе с царем было убито множество совершенно ни в чём не повинных людей.
[46] Несмотря на большевистское большинство в Уралсовете, принявшем решение о казни, многие из его членов находились под левоэсеровским влиянием. Яркий пример – Пётр Войков, активный инициатор и организатор казни, который и до и после своего вступления в РСДРП осенью 1917 г. явно был «беспартийным эсером», а в 1907 г. даже участвовал в эсеровском теракте в Крыму.
[47] На котором Ленин выступил бы, как русский Робеспьер, Троцкий – как русский Дантон и т.д. См. недавнюю работу И. Черемных, основной тезис которой в том, что убийство царской семьи на Урале (практически одновременно в Екатеринбурге и Алапаевске) – это спланированная провокация левых эсеров в Уралсовете, дублирующая убийство Мирбаха (с целью вызвать войну с Германией, ведь царская семья – это родственники императора Вильгельма!) и демонстрирующая неподчинение Москве. См. Черемных И. Убийство Царской семьи: была ли санкция Центра? // URL:http://cheremnykh-ivan.livejournal.com/57681.html (дата обращения: 11.02.2017).
[48] Ср. высказывание Э. Герштейн, близкой знакомой М с 1928 г.: «мы с Леной называли Сталина Антихристом» [7, с. 261]. Правда, возможно, что мемуарист здесь имеет в виду разговоры 1937/1938 гг.
[49] 25.08.28 М пишет Ахматовой (из Ялты): «Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем и с вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется».
[50] Это выражение из стих. «Я не знаю, с каких пор…» (1922), претекста «Грифельной Оды», мандельштамовского «культурно-цивилизационного» манифеста. В нашей реконструкции, «эта песенка» – это психологическая перестройка, приведшая к «безумной» и «нелепой» (см. воронежские «Стансы») акции конца 1933 г.
[51] «К немецкой речи» (1932). Частичный семантический анализ этого стихотворения см. в п. 1.5.3 и в Приложении.
[52] В ЕМ (1927) «страх» Парнока (двойника М) выступает как активный субъект, управляющий экзистенцией автора: «Страх берет меня за руку и ведет <,..> Я люблю, я уважаю страх. Чуть было не сказал: “с ним мне не страшно!” Математики должны были построить для страха шатер, потому что он координата времени и пространства: они, как скатанный войлок в киргизской кибитке, участвуют в нем. Страх распрягает лошадей, когда нужно ехать». После Армении «страх» будет преодолен, и наступит состояние внутреннего освобождения: «Зане свободен раб, преодолевший страх» сказано в стихе М 1920 г.
[53] «Кому зима арак…» (1922) См. анализ смыслов этого текста в Приложении.
[54] Сквозь которую проступают черты толстовского князя Андрея.
[55] Здесь образ гусара Николая Ростова неизбежно смешивается с образом улана Николая Гумилёва.
[56] Заметим, что М в старших классах училища «работал» эсеровским пропагандистом среди рабочих. Здесь суггестируется «искушающий бес славы», который через несколько лет снова возникнет в строке: «Я нынче славным бесом [= «бесом славы» – Л. Г.] обуян» в стих. «Довольно кукситься…», см. 1.4.1 и Приложение.
[57] «Шум времени» (1923), глава «Семья Синани».
[58] См. [4, с. 231, 243].
[59] См. [28, т. 2, с. 210]. Процесс начался 1 июня 1922 г.
[60] Стих. «1 января 1924».
[61] А. Мец пишет: «не следует преуменьшать значения <…> данной им при вступлении в партию “присяги чудной четвертому сословью” (как сказано в стихотворении “1 января 1924”) для самосознания поэта» [10, с. 35].
[62] Здесь фоническая русск.-нем. связь: КРУПНЫЙ = нем. Grobe ‘крупный’ à (пар.) «гробовой».
[63] В этот период для многих в США и Европе понятие «анархист» было эквивалентно понятию «террорист», совершающий убийства и ЭКСы «ради правого дела» и т.д. В современных реалиях эту нишу заняли «исламские радикалы».
[64] См. [28, с. 43–44 и примечания].
[65] Это просвечивает сквозь текст Н.М., в котором она старается представить собеседников идеологически «чужими», а мужа квалифицирует как «принципиального противника террора».
[66] Достаточно очевидно, что неприятно поразившая (он даже, как сообщает Н.М., «преисполнился чем-то очень похожим на презрение») Иванова-Разумника сдержанность М в этом разговоре объясняется, прежде всего, тем, что высказывать, пусть просто идеологическую, поддержку террору летом 1927 г. (да ещё сразу после теракта, «поставившего на уши» всё ГПУ!) было опасно. Кроме того, М находился в это время в состоянии «экзистенциального вакуума» и, вообще, плохо понимал свои же идеологические «установки»: его строки: «я трамвайная вишенка страшной поры и не знаю, зачем я живу» были записаны в 1931 г., но относились, скорее, ко второй половине 1920-х.
[67] См. [15, с. 121].
[68] См. [15, с. 122].
[69] ЧП, 8-я главка. Здесь ХАО-ХАО, ШАНГО-ШАНГО = (кит.) ‘хорошо-хорошо, очень хорошо-очень хорошо’. ПОРОДЫ à (пар.) Y[peródem] ‘подлец, ничтожество’ à СВОЛОЧЬ. Подробнее разбор этого места см. [3], Приложение.
[70] В 1931 г. М пишет (ПА, гл. Севан): «их [армян] неизъяснимое отвращение ко всякой метафизике и прекрасная фамильярность с миром реальных вещей – все это говорило мне: ты бодрствуешь [здесь, в Армении – Л.Г.], не бойся своего времени, не лукавь».
[71] Ср. «…ощущенье жизни <…>, когда сердцу нужнее всего красная кровь аорты!» (ШВ, гл. Эрфуртская программа).
[72] Об идеологии «взрыва» см. монографию [3].
[73] Мы уже говорили в Предисловии, что это освобождение связывается в представлении М с простотой и «лёгкостью» ислама, см. эпиграф к Предисловию: «я почувствовал дрожь новизны… я сменил копытообразную и пропыленную городскую обувь на легкие мусульманские чувяки». Н. Мандельштам пишет в мемуарах, что М «в тридцатые годы…помолодел и повеселел» [28, т. 2, с. 463].
[74] См. [28, т. 1, с. 279].
[75] Аргументация: принцип НСО (непрерывность семантического отображения), см. эту технику в монографии [3].
[76] Ср. пассаж в протоколе допроса М (от 25.05.34): «В 1927 году это доверие [к политике Коммунистической партии и советской власти] колебалось достаточно горячими симпатиями к троцкизму, и вновь оно было восстановлено в 1928 году» [6, с. 46].
Разумеется, на М сильное впечатление произвёл и недавний расстрел (в конце 1929 или начале 1930 г.?) старого «товарища по партии», бывшего эсера и «человека Троцкого» Якова Блюмкина: «О расстреле Блюмкина (или Конрада?) мы прочли в Армении – на всех столбах и стенах расклеили эту весть. О.М. и Борис Сергеевич вернулись в гостиницу потрясенные, убитые, больные… Этого оба они вынести не могли» [28, т. 1, с. 28]. М явно воспринял расстрел Блюмкина как начало тотального уничтожения бывших эсеров и троцкистов (к которым он сам принадлежал).
[77] Здесь фоническая русск.-нем. связь: ЗНАК, КАЗНЬ ßà Gesang ‘песня, стих’. В 1934 г. М скажет: «Часто пишется казнь, А читается правильно – песнь» (Реквием).
[78] <Вокруг «Путешествия в Армению»>, глава «Москва».
[79] Ср. в дневнике Л. Толстого (за 1865 г.): «Я был дурной эти дни».
[80] Ср. ШВ, гл. «Семья Синани»: «Розовая комната [комната молодёжи в квартире Синани] соответствовала диванной из “Войны и мира”».
[81] О. Ронен считал, что это высказывание отсылает к гумилёвскому тексту «Гондла»: «я вином благодати опьянился и к смерти готов», см. [14, с. 257]. Добавим, что перекличка с Гумилёвым вполне естественна и даже ожидаема для М именно зимой 1933/1934 гг. Н. Мандельштам вспоминала, что, когда он писал Эпиграмму, «он думал только, что его сразу расстреляют» [интервью октября 1977 г., цит. по 20, с. 481]. Э. Герштейн вспоминает о «горделив[ой] обреченност[и], с какой Осип Эмильевич читал мне свою сатиру на Сталина, приговаривая: “Если узнает — расстрел”» [7, с. 330].
[82] Н. Мандельштам вспоминает про это же время: «Один раз – незадолго до ареста 34 года – он сказал, что ему бы хотелось “сделать что-нибудь для людей”, а то он много живет и как-то не позаботился об этом» [28, т. 1, с. 310].
[83] А. Ахматова это сообщает в «Листках из дневника»: «Несмотря на то, что время было сравнительно вегетарианское, тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме. Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”. <…> Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии. О.Э., который очень болезненно переносил то, что сейчас называется культом личности, сказал мне: “Стихи сейчас должны быть гражданскими” и прочел: “Под собой мы не чуем…”», [13, с. 20].
[84] Видимо, в окрестности вечера в «Литературной газете» 10.11.1932.
[85] См. [9, с. 438]. Дальше Н.М. пишет: «Не потому ли нам было так хорошо вместе, что жизнь всегда шла на пороге смерти и конца. <…> С начала тридцатых годов началась спешка, будто все случится в ту же ночь или наутро». Это ведь, на самом деле, дискурс подруги эсера-террориста, участвующей в подготовке «акций»! Отметим, что в 1931–1933 гг. (до «акции») никакой «порог жизни и смерти» в жизни Мандельштамов не просматривался: для «внешнего наблюдателя» М был «номенклатурным поэтом» (см. [16]), «мастером» с персональной пенсией (с марта 1932 г.), с бонами для Торгсина (наследство от умершего в 1930 г. тестя), с готовящимся собранием сочинений, со строящейся кооперативной квартирой и т.д.
[86] Н. Струве писал в статье «Судьба Мандельштама» (1969): «Мандельштам <…> вступил в беспримерный поединок со всем своим временем. Решение созрело в самом начале 30-х годов». Далее Струве приводит последнюю строфу стих. «Довольно кукситься…» и продолжает: «В конце 1933 года решение становится действием, Мандельштам бросает вызов миру; выходит холодным шагом к барьеру» [17, с. XXXI– XXXII].
[87] «Зимой 32/33 года [точнее, 10.11.32 – Л.Г.], на вечере стихов О.М. в редакции “Литературной газеты”, Маркиш вдруг все понял и сказал: “Вы сами себя берете за руку и ведете на казнь”», [4, с. 147].
[88] См. комментарии к этому знаковому стихотворению в Приложении и в монографии [3], п. 3.4.3.
[89] Смысл: «бесом славы обуян» (подробнее об этой модификации смысла см. в монографии [3], п. 3.4.3.1 и в Приложении). «Бес славы» в «эсеровском» поле ассоциаций немедленно отсылает к пассажу из ШВ: «слава была в б.о.» – там ведь кореньполитического мировоззрения М. См. к этому сноску в п. 1.5.3.
[90] Имя «Франсуа» вводит французские политические/гражданские/макабрические топосы и шифрует смысл: «я должен сейчас писать гражданские стихи свободно, без какой бы то ни было «узды», я освобождаюсь от узды, как рысак или жокей на беговой дорожке»: аргументацию этой расшифровки см. в Приложении. Кроме того, «Франсуа» даёт связь через «новый трепет» (см. Приложение) с Парижем импрессионистов, с ясной, простой (и смертоносной) французской гражданственностью и, через «картинки из Марокко» (куда «звал» импрессионист Синьяк, см. ПА) с легкостью и простотой ислама (см. Введение и эпиграф к «основному тексту»).
[91] Отметим, что пик «славы» Рысса пришелся на 1906–1907 гг., время активных контактов М с БО, когда он должен был часто слышать эту фамилию. В частности, Соломон Рысс был, предположительно, кучером экипажа, привезшего на место «акции» 3 бомбистов, взорвавших (со множеством жертв) дачу Столыпина летом 1906 г.
[92] Для полноты «ассоциативного спектра» отметим, что в июне 1931 г., когда создавался этот текст, М жил в квартире юристаЦезаря (КеСаРь ßà РыСаКов) Рысса, см. [2, с. 106, 252]. Наконец, «Цезарь» – партийная кличка лидера одесских эсеров-максималистов П. Зайцева, которому М был представлен Блюмкиным в Москве в первых числах июля 1918 г., см. [12, с. 135].
[93] Бабин Борис (Корень), р. 1886, эсер, депутат Учредительного собрания. См. о нём [18, с. 394–395] и «Воспоминания» Е. Мандельштама. Н. Мандельштам сообщает о дружеских отношениях (например, вчетвером встречали в Ленинграде новый 1925 год) Мандельштамов с Бабиным и его женой Бертой, тоже членом партии СР, которых она называет: «друзья Мандельштама еще по дому Синани» [9, с. 216].
[94] Так сам М определяет ямб в статье «Огюст Барбье» (1923), см. ниже.
[95] ДОВОЛЬНО = barbe! ‘фр. довольно!’, ПАРИКМАХЕР = barbier ‘фр. парикмахер’ à (омоф.) Барбье. A. Barbier – франц. поэт, стихи которого о революционном Париже лета 1830 г. М переводил в 1920-х гг. Связь «Довольно кукситься…» с Барбье подчёркивается ещё и тем, что это стихотворение написано ямбом – а «главный» цикл стихов Барбье (частично переводившийся Мандельштамом) называется «Ямбы». «Гражданская» ангажированность Барбье (как и Данта!) была крайне актуализирована для М в момент написания ДК. Первые строки ДК (и ритм ямба) явно отсылают к статье М «Огюст Барбье» (лето 1923 г.), в которой М пишет: «“Собачья склока” была напечатана в газете <…>; еще не высохла типографская краска, как имя поэта было у всех на устах. Слава [à “бесом славы обуян” – Л.Г.] пришла одним ударом, одним стихотворением». А для М этим «одним стихотворением», которое принесет славу, будет, очевидно, будущий «ошеломляющий» политический памфлет против Сталина!
[96] На диалекте одного из северо-американских племён психологов, это называется NLP-текстом.
[97] Подготовка этой акции, этого смертоносного и судьбоносного текста и есть РЫСИСТАЯ ДОРОЖКА БЕГОВАЯ (= БО-евая)!
[98] Он же лже-Мессия, он же Антихрист, образ которого возникает в «Египетской марке» и в тексте «Довольно кукситься…», см. подробнее в монографии [3], п. 3.4.3 и в Приложении. Напомним, что герой «Войны и мира» Пьер Безухов собирается совершитьподвиг, осуществив теракт против Наполеона = Антихриста. Для Мандельштама, как всегда, было здесь существенно и имя героя: pierre = фр. ‘камень’, ср. вариант в раннем стихотворении М: «мстителем, камень, будь…» («Я ненавижу свет…», 1912).
[99] Ведь парикмахер – он, одновременно, и «рудомёт», «кровопускатель», который может, если понадобится, и голову обслуживаемому «начальнику» отрезать, как это сделал герой пьесы А. Луначарского «Королевский брадобрей». Интересно, что брадобрей в пьесе, совершив теракт, кричит: «Власть, о власть!». Эта пьеса, издававшаяся и ставившаяся в Москве в 1918–1919 гг., была, с большой вероятностью, известна М (ведь он в это время работал у Луначарского): на это указал Р. Тименчик в работе «Руки брадобрея» [42, с. 529]. Еще один подтекст, указывающий на связь контекста парикмахерской с контекстом «казни тирана» – это фрагмент ЕМ: «…он [Парнок] только жмурился и глубже уходил в мраморную плаху[аксессуар казни – Л. Г.] умывальника. И кроличья [королевская – Л. Г.] кровь под мохнатым полотенцем согревалась мгновенно».
[100] Ср. в ШВ: «слава была в б.о.», «намокшие крылья славы бьются в стекло».
[101] Именно «с толком», помогая выйти из «бестолковой жизни».
[102] Весной 1908 г. М слышал выступление В. Фигнер в Париже на вечере, посвящённом Гершуни, см. выше. Равновероятно здесь суггестируется и образ А. ФИГНЕРА, знаменитого партизана 1812 г., который готовил теракт против Наполеона, собираясь «принести себя в жертву», – об этом говорится, например, в (разумеется, известном М) тексте «Сожжённой Москвы» Г. Данилевского.
[103] См. [15, с. 63]. Этот проект не был реализован.
[104] «Малый теракт», в конце концов осуществлённый М в конце апреля 1934 г. – это его «пощёчина» А. Толстому. Слова М: «Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены» – это дискурс Народной Воли и БО, ср. акцию Веры Засулич, «наказавшей палача, выдавшего ордер на избиение» заключённого «товарища по партии». М тоже считал жену товарищем по партии («товарищ большеротый мой») и мстил за её «физическое» унижение, как Засулич – за унижение своего товарища, чтобы смыть позорное пятно. Ср. пассаж С. Кравчинского: «Засулич вовсе не была террористкой. Она была ангелом мести, жертвой, которая добровольно отдавала себя на заклание, чтобы смыть с партии позорное пятно смертельной обиды». См. ещё о «малом теракте» в п. 4.2. Отметим, что эта акция М была, скорее, симуляцией теракта Засулич, всадившей «палачу» две пули в живот. Напомним совершенно эсеровское по стилю высказывание М (лето 1937 г.): «Симуляция – самый испытанныйметод политической борьбы. <…> Я покажу, что значит настоящая политическая симуляция!!» [7, с. 69].
[105] Э. Герштейн явно стремится «понизить профиль» участия Льва Гумилева в этой «охоте», представляя ее как помощь двадцатилетнего несмышленыша не совсем адекватному старшему другу. Между тем, участие Льва в «акции» представляется совершенно не случайным. Дело в том, что Лев Гумилев, по-видимому, уже с юного возраста, рассматривал себя как противника режима, как потенциального борца с властью (а главный совпис А. Толстой был очевидным олицетворением этой власти). Это подтверждает фрагмент из мемуаров Э. Герштейн, относящийся ко второму аресту Льва (в 1938 году): «А в начале октября [1938], как мы уже знаем, я услышала у Осмеркиных о протесте прокурора на десятилетний приговор Леве. До этого протеста у Анны Андреевны было свидание с Левой в тюрьме. Она мне рассказывала. Лева сказал: “Мне, как Радеку, дали – десять лет”. И еще: “Мамочка, я говорил, как Димитров, но никто не слушал”. Он не хотел убивать мать своим видом и надел на шею чей-то шарф, “чтобы быть красивее”, как он выразился. Прощаясь, сказал блоковское: Я – не первый воин, не последний, Долго будет родина больна… » [7, с. 255–256]. См. к этому примечание о сыновьях Н. Гумилева в п. 1.5.3.
[106] См. [7, с. 49–50]. Немедленно возникает вопрос: на какие деньги «театралка» жила и ходила в театры? Ей 25, она в разводе с мужем, живёт в Гранатном вместе с сестрой Екатериной. По стандартной биографии, работает литсотрудником в разных редакциях. Но почему тогда Герштейн пишет: «не служила»? Может быть, она в это время служит «литсотрудником» в «редакции» Якова Сауловича Агранова? Тогда она просто обязана была сидеть дома и принимать визиты этих «террористов». В этом случае, оперативки о готовящемся теракте против «палача» и выдающегося совписа А. Толстого уже легли на стол Агранова. Но этот сюжет развивается в окрестности 17-го Партсъезда (26.01.34 – 10.02.34), и «дело» откладывается.
[107] В Канцоне (май 1931): «…слава, бейся».
[108] См. подробные комментарии к «Волку» в приложении.
[109] В набросках к РД (1933) М пишет об «орудийной казни, которой он [Дант] их [узурпаторов папского престола] предал», см. подробнее ниже.
[110] Он же, если угодно, «королевский брадобрей», см. комментарии к ДК.
[111] Выражение «по-видимому» означает, что следующее за ним утверждение чётко укладывается в puzzle излагаемой реконструкции.
[112] Бог Нахтигаль (Nachtigall – нем. ‘соловей’: отсылка к известному стих. Гейне) à «Бог-соловей» à «Бог-слово» (эта паронимическая связь впервые отмечена О. Роненом) à «Бог славы» (в другом стих. М: «Соловей… славит»). Слава здесь немедленно суггестирует упоминавшуюся выше строку из ШВ: «слава была в б.о.» и строку из «Довольно кукситься…»: «я нынче славным бесом ОБУян». Именно у «БОга славы» как у покровителя БО Мандельштам просит помощи в теракте против тирана.
[113] Вариант: «дай мне твои рулады», выводящий через графическую латинско/кириллическую игру (РУЛАДЫ à Pylades à Пилад) на того же Пилада. В афинской трагедии V в. до н.э. Пилад неизменно выступает как верный друг Ореста, поддерживающий его, в частности, в отмщении убийцам его отца. М в 1932 г., скорее всего, знал (от Ахматовой или от Льва Гумилёва, или от Анны Степановны, сестры Николая Гумилёва – через П. Лукницкого?), что у Гумилёва есть, кроме Льва, сын Орест.
[114] См. анализ этого стихотворения в Приложении.
[115] Символом (античной маской) этой акции является «помощь сыну (сыновьям) погибшего героя в отмщении его убийцам». Мы уже сказали, что «Пилад» суггестирует Ореста, сына Гумилёва. Но в текст стихотворения вшифровано (см. анализ текста в Приложении) и имя Льва, старшего сына Николая. Здесь важно заметить, что в начале 1930-х для многих выглядело вполне естественным, что сын погибшего героя попытается отомстить («чекистам»?) за отца. Это, пусть фантастическое (а ведь и время всё было таким!), «ожидание» как бы висело в воздухе (а Мандельштам очень чётко улавливал подобные вещи). Вот мемуарное подтверждение этого: Э. Герштейн сообщает о разговоре некоего неназываемого лица со Львом в 1933 г., в котором этот персонаж сказал: «“Мы расстреляли вашего отца. Вы, наверное, нас сильно ненавидите”. На что 20-летний Лев ответил: “Это как на войне. Ведь у сыновей убитых на войне ненависти к государству нет” (слышала от А.А. Ахматовой и Н.И. Харджиева)». См.Герштейн Э.Г. Мемуары и факты (Об освобождении Льва Гумилёва) // Горизонт. 1989. № 6. С. 65. Цит. по [28, т. 2, с. 703]. См. к этому примечание о Льве Гумилеве в п. 1.4.3.
[116] В судебном обвинении говорилось, что он принадлежит к «русской социально-революционной партии», т.е. он был как бы первым «эсеровским» террористом. Отметим здесь же, что в 1920-х гг. «Мандельштам покупал и просматривал издания Центроархива, и среди них было много книг с делами террористов» [9, с. 25].
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer10-gorodecky/
