Его фамилия была Крапиевский. Имени не помню — все звали его Крапива, и он охотно откликался. Вообще, в нашем пятом классе друг друга называли либо по фамилии, либо по прозвищу. Имена годились только при общении с закадычными друзьями или подружками.
Крапива был новеньким. Освоился он быстро и вел себя сдержанно. Не проявлял излишнюю независимость или желание чем-то завоевать доверие одноклассников. Учился хорошо, но в отличники не стремился. Ничем особым из компании наших мальчишек не выделялся. Круглое лицо, веснушки, короткая стрижка «под польку». Иногда приходил в тюбетейке, и тогда его дразнили «Крапива-татарин». Он улыбался, ничем не выдавая своего несогласия с таким обращением.
Учились мы тогда шесть дней в неделю, и как-то классная объявила, что в субботу будет родительское собрание. Просила передать родителям, чтобы вечером пришли в школу. Крапива поднял руку, и, когда классная спросила его, в чём дело, ответил, что его мама и папа прийти не смогут. Мать больна и не может ходить, а отец работает допоздна. Если что-нибудь надо передать, то он скажет. Ладно, решила учительница, схожу сама, познакомлюсь.
Я была с Крапивой в хороших отношениях и даже кое-что знала о нём. Например, что он живет в кузнице. Я сперва даже не поняла, что это значит. а он мне говорит: вот ты живешь в школе, потому что твоя мама — директор. А я живу в кузнице, потому что мой папа — кузнец. Только он не такой молодой, как твоя мама.
Однажды Крапива не пришел в школу. День, второй, третий. Классная послала меня с подружкой узнать, что случилось, и дала нам адрес. Мы нашли какое-то странное приземистое кирпичное строение с двумя дверями, но на каждой их них висело по замку. Сколько мы ни ходили вокруг да около, ничего не добились и вернулись ни с чем. А еще через несколько дней Крапива сам объявился на уроках. И на перемене громогласно заявил:
— А моя фамилия теперь не Крапиевский!
Кто-то сквозь привычный галдеж выкрикнул:
— А какая?
И услышал ответ:
— Моя настоящая фамилия — Гольдберг!
Класс замер. Такого еще не было — человек ни с того ни с сего вдруг меняет фамилию. Его сосед по парте недоуменно спросил:
— Так ты что — немец?
Шел 48-й год. Совсем недавно окончилась война. Быть немцем ничего хорошего не предвещало.
— Нет, я не немец, — спокойно сказал Крапива. И гордо произнес: Я — еврей!
Наступила абсолютная тишина.
В нашем классе евреев не было. Да и в других классах и школах они попадались крайне редко. Белорусы, поляки — да, после 45-го появились и русские. Почему в городе нет евреев, знали, наверное, местные дети. А мы, приезжие, такими вопросами не задавались.
Новость настолько меня поразила, что я тут же побежала, нашла маму и всё ей выложила. Я уже кое-что понимала в жизни, и поэтому задала ей вопрос:
— Зачем он это сделал?
— Не знаю, — ответила она.
После уроков я спросила Крапиевского, зачем он поменял фамилию, и уточнила:
— Твоя старая была лучше.
— Но ведь теперь у меня моя, настоящая!
— А та была не настоящая?
— Хочешь, я тебе метрику покажу?
И назавтра он принес в школу метрику. Всё сходилось — в ней стояла фамилия Гольдберг.
— Всё равно не понимаю, — упрямо сказала я. — Откуда же тогда взялся Крапиевский?
— Это фамилия тех людей, с которыми я живу. Я стал их сыном. А мои родители пропали в гетто. Ты, наверно, не знаешь — в Гродно было два гетто.
Я не знала. И он рассказал мне свою историю.
Они жили здесь в течение многих лет. В 1941-м немцы сразу заняли город и вскоре велели всем евреям переселиться в две огороженные зоны. В одну из них попала и их семья. К Крапиевскому, поляку, это отношения не имело. Он был хорошим кузнецом, у него была своя кузница еще до 1939 года, когда Гродно входил в Польшу, и даже потом. На пустыре за кузней располагались приезжавшие в город на возах крестьяне, и работы у кузнеца был непочатый край. Когда надо было подковать лошадь, он делал это мастерски. И поэтому, когда пришли немцы, они тоже пользовались услугами Крапиевского.
А потом в гетто начались расстрелы. И людей стали увозить в пересыльный лагерь, а оттуда — в Освенцим или Треблинку.
— Мой отец, — продолжал Крапива, — дружил с Крапиевским до войны, у них были какие-то общие дела. И один раз, когда немцы погнали отца вместе с другими в город на работу, он сумел через посторонних людей передать Крапиевскому записку. Там было написано: «Найди меня в гетто № 1 по этому адресу и забери свои вещи». И он пришел, а отец попросил его забрать меня и спасти от смерти. И Крапиевский дождался, пока сменилась охрана на входе, и пошел с котомкой и со мной, и сказал, что я его сын, он со мной пришел и со мной уходит. Я, конечно, не совсем понимал и помнил, как всё было, он мне недавно рассказал. Так я стал поляком.
Но после этого ситуация для Крапиевского изменилась. Теперь они с женой боялись за сына и за себя — тех, кто укрывал евреев, расстреливали. И тогда он решил оставить город. Нашел пристанище в одном из близлежащих сел, где его хорошо знали, а мальчика не знал никто. Потом они втроем ушли к партизанам. Своих детей у Крапиевских не было, и Крапиву они любили, как родного сына. А все узники гетто погибли.
Он закончил рассказ, и я восприняла его нормально, как обычную интересную историю. И всё же что-то в моем отношении к нему изменилось, я сама не понимала, что.
В один из солнечных весенних дней он неожиданно предложил мне после уроков:
— Хочешь посмотреть, как мы живем?
— Конечно! — отозвалась я. — Никогда не была в кузнице.
И я отправилась в гости. На сей раз все двери были открыты. Правда, выяснилось, что этот то ли дом, то ли сарай теперь принадлежит домоуправлению, и старая кузница завалена разным инвентарем — лопатами, метлами и прочим. Что-то вроде склада. А из него вела дверь в маленькую каморку, где уместились только кровать для взрослых, топчан для Крапивы и столик. Там они и жили. С трех сторон домика — пустырь, с четвертой — ограда и стена молокозавода. Крапиевский-старший собственноручно протянул оттуда водопроводную трубу — этим начинались и кончались их удобства.
Когда мы пришли, отец Крапивы над чем-то трудился. Вообще, он числился ремонтным рабочим при том же домоуправлении, чинил всякую утварь. Но, как сообщил мне его сын, обращались к нему не только местные жители, приезжали, по старой памяти, и люди из окрестных сёл. Вид у него был строгий, человека замкнутого и неразговорчивого, работал он молча, сосредоточенно. Суровое лицо не располагало к откровениям. А его жену я так и не увидела, не знаю, где она была в тот день.
Теснота в крапивинском жилище меня ничуть не удивила. Мы с мамой и бабушкой жили в школе тоже в небольшой комнатке, а моему старшему брату там места для сна уже не хватало. Поэтому на ночь снимали дверь директорского кабинета, укладывали ее там на две табуретки, и на построенной таким образом кровати он спал.
Мы болтали с Крапивой о том, о сём, и я просто так спросила:
— А почему ты вдруг решил стать Гольдбергом? Всё время был Крапиевским, знал, что это не твоя настоящая фамилия — и ничего. А тут вдруг стал?
Он очень серьезно посмотрел на меня, подумал и тихо проговорил:
— Это секрет. Но тебе я скажу.
И я услышала неожиданное продолжение его истории. Оказалось, в гетто погибла только его мать. А отцу удалось бежать, когда их везли в Треблинку. Ему довелось многое вытерпеть, он воевал с немцами и остался за границей. Сейчас живет в Израиле. После войны он пытался через Красный Крест разыскать Крапиевского и своего сына. Тянулось это два года и все-таки завершилось успехом. Тогда-то отец и послал им вызов. А тут как раз «советы» разрешили бывшим польским подданным вернуться на родину. Поэтому Крапиве переделали метрику — а документы у приемных родителей сохранились — и скоро они все уедут в Польшу. А оттуда — в Израиль.
Крапива улыбался.
В тот момент я страшно завидовала ему: отец нашел его и вызывает в какой-то неизвестный мне Израиль! А меня никто не найдет и не заберет — мой папа погиб под Минском. В партизанах…
— А твои новые папа и мама тоже поедут в Израиль? — спросила я.
Крапива пожал плечами.
— А ты хотел бы?
— Не знаю, — честно ответил он. — Я очень хочу к своему папе. И хотел бы, чтобы они тоже были вместе с нами. Но они, наверно, останутся, они же поляки.
Летом они уехали. Я узнала об этом уже в сентябре. И больше о них никогда не слышала. Как сложилась судьба моего одноклассника из 48-года? Был ли он счастлив?
А чтобы ответить на вопрос, почему после войны в Гродно не было евреев, понадобилось почти полвека. Советская власть не желала об этом говорить.
Накануне 1941 года в городе евреем был каждый второй — около 30 тысяч. После войны в живых осталось 180 человек. В Гродно вернулись 15. Крапива не попал в это число — он считался поляком.
Когда память уводит меня порой в то далекое время, в мои школьные годы, передо мной всегда возникает хрупкая фигура мальчика, стоящего перед толпой сверстников, и я слышу гордые слова: «Я — еврей!». И — звенящую тишину класса.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer10-lzybel/
