Вечерний визит
Обычные факты выстроены во времени, нанизаны на его течение, как на нитку. Там у них свои причины и следствия, которые непрерывной чередой, без просветов, толкутся в тесноте, наступая друг другу на пятки. Это имеет свое значение и для повествования, душой которого являются непрерывность и последовательность.
Однако, что же делать с событиями, у которых нет своего собственного места во времени, с событиями, которые пришли слишком поздно, когда уже всё время было роздано, разделено, разобрано, и они остались неприкаянными, не упорядоченными, повисшими в воздухе, бездомными и блуждающими?
Бруно Шульц. «Гениальная эпоха»
1.
Праздничный шум пасхального воскресенья 1933 года, начавшийся колокольным перезвоном варшавских костёлов, теперь, во второй половине дня, постепенно затихал — даже здесь, в самом центре польской столицы. Мужчина, двигавшийся по тротуару вдоль улицы Новы Свят, был явно не местным. Он заметно нервничал, напряженно вглядывался в номера домов. Заметив число 33, остановился, как вкопанный. Устремил взгляд на изящно выполненную табличку: «Пансионат Розы Гросс». Постоял несколько секунд, сделал глубокий вдох, потянул дверь на себя и стал подниматься по лестнице.
В небольшом холле за гостиничной стойкой сидела Магдалена Гросс, дочь Розы. Напротив, на диванчике, устроилась поселившаяся здесь несколько дней назад юная гостья. Они оживленно переговаривались, обсуждая последние новости, когда звякнул колокольчик на открываемой двери и перед ними возникла невзрачная мужская фигура. Посетитель был невысок, худ и прижимал к себе портфель. И хозяйке, и ее собеседнице показалось, что он выглядит испуганным. А, может, это была просто застенчивость? Во всяком случае, он сделал несколько шагов вперед, и тогда Магда спросила:
— Кто вы такой?
— Меня зовут Бруно Шульц.
Среди заказавших комнату такая фамилия не значилась.
— С какой целью вы сюда пришли, пан Шульц?
— Видите ли, я учитель. В гимназии. В Дрогобыче. Я написал книгу. Разные истории. И привез ее сюда.
— Вы приехали поездом?
— Да.
— Вы считаете… вы считаете — мы можем вам чем-то помочь?
— Дело в том, что я хочу передать свою книгу Зофье Налковской.
Магда хмыкнула. Налковска в литературном мире — звезда первой величины.
— Интересно, и как вы собираетесь это осуществить?
Шульц впервые взглянул ей прямо в глаза:
— Судьба моей книги зависит от вас, пани Магдалена. Мне сказали, что вы подруга Зофьи Налковской. И если вы позвоните ей и попросите встретиться со мной, она вам не откажет. Пожалуйста, сделайте это. У меня совсем мало времени, обратный поезд отправляется вечером.
Его голос звучал просительно и в то же время доверительно, как обращаются к хорошо знакомому человеку. Магда вдруг представила себя на его месте, в такой же позе, и волна понимания и сочувствия подняла ее со стула. Она направилась к находившемуся в углублении, за ее спиной, телефону и набрала номер. После двух-трех обязательных фраз изложила суть дела. Как она и предполагала, Налковска взвилась: ее письменный стол завален рукописями непризнанных гениев, которые, по их мнению, заслуживают немедленной публикации. И если она будет читать творения всех этих ненормальных, ей некогда будет заниматься собственным писательским трудом. Магда смягчила голос до предела:
— Ну, Зофья, ну ради меня. Прочтешь только первую страницу — и тебе всё станет ясно. И ему объяснишь.
В холле разговор не был слышен. Бруно положил портфель на столик и стоял рядом с ним, ожидая решения своей участи. Переговоры затягивались. Когда Магда, наконец, вышла из укрытия, на ее лице было написано: «Победа!»
— Пан Шульц, немедленно берите такси! Налковска ждет вас через полчаса.
Бруно рванулся к выходу, за ним — остальные. Отворив дверь, он пропустил дам вперед, но уже на лестнице вдруг схватился за голову: «Моя рукопись!» Пришлось бежать за портфелем. Он был бледен, руки дрожали. На улице Магда положила ему на ладонь бумажку с адресом и зажала его пальцы в кулак. Подъехало такси.
Бруно вернулся через час. Внешне он казался почти спокойным:
— Налковска предложила мне прочитать ей несколько первых страниц. Потом прервала меня и попросила покинуть ее на некоторое время. А рукопись оставить. Я хочу дальше почитать сама, сказала она.
Бруно замолчал и потом с печальной улыбкой добавил:
— Это была встреча кометы с Солнцем. Комета сгорела…
В помещении повисла напряженная тишина. Шульц сел, безразлично полистал какой-то журнал, отложил его в сторону. Посидел молча. Магда предложила ему чаю. Он отказался. Потом встал и, не глядя по сторонам, стал мерно вышагивать по единственно возможному маршруту — вдоль стойки. Туда. Обратно. Туда. Обратно. Каждый его проход электризовал пространство всё сильнее и сильнее. Внезапно раздавшийся звонок бросил Магду к аппарату. Она появилась минут через десять и произнесла извиняющимся голосом:
— Мой знакомый…
Потом был еще один фальшстарт. Налковска позвонила после семи. На сей раз разговор длился недолго. Когда Магда вышла к Шульцу, у нее был несколько ошарашенный вид. Две пары глаз встретили ее — одна с естественным любопытством, другая — с тревогой и почти обреченностью во взгляде.
— Зофья сказала: я прочитала всего 30 страниц, отдельные моменты не поняла — что, впрочем, не имеет никакого значения. Главное — это наиболее сенсационное открытие в нашей литературе! Завтра я иду в издательство Rόj, чтобы эта книга была напечатана как можно скорее!.
Бруно замер, словно пораженный шоком, не в состоянии вымолвить ни слова. Свидетельницы его триумфа стали тормошить его и поздравлять…
Первое издание книги Б.Шульца «Коричные лавки» (Sklepy cynamonowe)
2.
Вот такая сцена. Я написал ее, отталкиваясь от эпизода, изложенного в книге Ежи Фицовского «Регионы великой ереси и окрестности». Это он после войны вернул польской литературе и читателям уже забытого Бруно Шульца. Тогда, в 1933-м, Шульц сразу стал известным и даже знаменитым после публикации его первой книги «Коричные лавки». Вскоре он выпустил еще один небольшой томик, как бы продолжение предыдущего. А потом — трагическая гибель. После 45-го, в новой, рабочей Польше, о нём не вспомнили. И молодой поэт Ежи Фицовский посвятил всю свою жизнь, чтобы восстановить творческое наследие дрогобычского прозаика. Результаты своих поисков излагал в статьях, собранных впоследствии под одной обложкой. Надо отдать ему должное — сегодня имя Шульца стоит в одном ряду с выдающимися европейскими писателями 20 столетия.
К Фицовскому я обратился не сразу. До этого были появившиеся на рубеже веков на русском обе книги Бруно Шульца. И я прочитал «Коричные лавки» (в переводе Асара Эппеля) и «Санаторий под клепсидрой» (в переводе Леонида Цывьяна). И встретился с совершенно необычной прозой — как по содержанию, так и по образному строю. Удивительные герои, сочный язык, своеобразная метафоричность — всё это побудило меня обратиться к оригиналам. Текст на польском звучал, конечно, органичней, как всегда бывает с подлинником. Но русские переводы выглядели очень достойно. Иными словами, оба переводчика замечательно справились со своим заданием.
А еще я заглянул в некоторые польские источники и узнал, что в 30-е годы в Польше три человека считались бесспорными лидерами авангарда. Прозаик и драматург Витольд Гомбрович, драматург и художник Станислав Игнацы Виткевич и Бруно Шульц. Они непосредственно общались между собой и переписывались. Шульц как художник оформил первую книгу Гомбровича «Федидурке», вышедшую в 1938 году и наделавшую много шума. Более того, написал отличную рецензию на нее. А Виткевич в своей статье с восхищеним отозвался о творчестве Шульца.
Так началось мое знакомство с блестящим и оригинальным писателем. По мере неспешного, шаг за шагом, проникновения в необычный и трагический сюжет жизни Бруно Шульца, он захватывал меня всё больше и больше. В то же время, как, наверное всегда в таких случаях, стали возникать вопросы. Например, Фицовский сообщает, что об описанном выше варшавском визите учителя из Дрогобыча ему рассказала в письме Алисия Джангранде, давняя подруга Магдалены — именно она и была той самой гостьей, сидевшей в холле.
Безусловно, происшедшее в пансионате — решающий момент в судьбе никому до тех пор не известного автора. И роль трех участниц этой истории необычайно велика. Не откликнись на его просьбу Магда, окажись безразличной или завистливой Зофья Налковска, и, скорее всего, просто не было бы имени Шульца в литературе. А если бы случайная наблюдательница не рассказала об этом событии спустя много лет, в его биографии был бы серьезный пробел. Но вот вопрос: почему эти отзывчивые люди, несомненно понимавшие уровень таланта своего знакомого, не подняли его на щит после освобождения Польши? А куда пропали Гомбрович и Виткевич? Почему взялся за это дело никогда не знавший его прежде энтузиаст? И вообще — почему о знаменитом писателе так быстро забыли?
Ответов на этот и другие вопросы у Фицовского я не нашел. Но они казались мне важными для понимания Шульца как человека и творца. Значит, предстояло разобраться, проследить многие судьбы и события.
Итак, первая из них — Алисия Джангранде. Фамилия эта зацепила меня сразу — она никак не вписывалась в атмосферу и специфику пансионата Розы Гросс.
Я начинаю поиск, и он выводит меня на статью известного израильского писателя Давида Гроссмана Age of Genius («Эпоха гениев») в журнале New Yorker от 18 июня 2009 года (перевод с иврита на английский). Она о Шульце, и Гроссман, в частности, приводит в ней в своем пересказе тот же самый эпизод из Фицовского, который я описал выше. Но появляются интересные детали.
В холле сидит еврейская девочка лет двенадцати, из Лодзи. Родители отправили ее в Варшаву на время школьного праздника. Зовут ее Jakarda Goldblum. «Спустя годы, когда она вырастет, она покинет Польшу, уедет в Аргентину и возьмет себе имя Алисия. Она станет художницей и выйдет замуж за скульптора Сильвио Джангранде. Она расскажет эту историю газетному репортеру во время своего визита в Израиль 60 лет спустя». Так пишет Гроссман.
Прекрасно, всё становится на свои места. Хотя… Хотя у Фицовского — «старая подруга Магды». А тут ей всего 12. К тому же, в таком возрасте эта история вряд ли могла захватить ее настолько, чтобы вспоминать о ней через десятки лет. И еще — первое издание «Регионов великой ереси» вышло в 1967-м, значит Алисия прислала свое письмо Фицовскому намного раньше, чем беседовала с израильским репортером.
То, что сразу после статьи казалось ясным и однозначным, через пару дней уже таким не кажется. Призываю на помощь Google и ввожу поиск на Jakarda Goldblum. Компьютер в недоумении и отвечает вопросом на вопрос: «Может, вы имеете в виду Джакарта?» Это уже слишком, Индонезия мне ни к чему. Значит, тупик?
Собственно, ничего иного и быть не могло — я совершенно точно знаю: нет такого имени, «Якарда», ни в польском, ни в идиш.
Обращаю свой поиск снова на Alicia Giangrande. Попадаю на рассказ пожилого американца — как он ездил в Аргентину. Ему хотелось установить контакт с одним из популярных испаноязычных писателей. Для начала он встретился там со своей знакомой, Наташей Гутман. Поскольку ее родители из Одессы, а семья американца из-под Киева, Наташа, полная доброжелательности, повела его в гости к своей подруге — Алисии Джангранде. И тут в своей статье американец вскользь замечает: она из Польши и вышла замуж за моряка — капитана.
Здравствуйте, приехали! Так кто же ее муж — скульптор или капитан?
Двигаюсь дальше. Алисию Джангранде представляют несколько аукционных сайтов. На них можно купить ее картины. На одном из них кратко — ее биография. Из Польши попала в Бразилию, где 5 лет училась живописи. Переселилась в Аргентину. Училась там, потом в Париже. А главное — годы ее жизни: 1916–1999! То есть, Давид Гроссман прав — она художница. Но! — в 1933-м ей было не 12 лет, а 17! Существенная разница. В 17 лет уже чувствуют и понимают.
Все эти свидетельства и разночтения ставят передо мной жесткое требование: нужен документ. Только он, только безупречное доказательство может открыть истину. Пробую выловить в интернете бразильский след Алисии, и тут мне откровенно везет: удается выйти на Национальный архив Бразилии и его иммиграционную картотеку. Найденные документы касаются не 40-х годов, но их вполне достаточно.
Документ о въезде Ядвиги Голдблюм-Джангарде в Бразилию
Передо мной разрешение на въезд в Бразилию, выданное 8 августа 1956 года Генеральным консульством Бразилии в Буэнос-Айресе гражданке Аргентины Jadwiga Rosa Alicia Goldblum de Giangrande. Характер пребывания в стране — временно. Семейный статус — замужем. Профессия — artista Pintora, что в переводе с португальского означает — художник. Ниже — паспортные данные, подписи Алисии и генконсула. И еще три документа — такое же разрешение на въезд в Бразилию в 1962-м году и две учетных карточки. В итоге можно получить довольно полное представление о гостье варшавского пансионата 1933 года.
Имя — Ядвига, Ядя, широко распространенное в Польше. Давид Гроссман родился в Израиле, польского не знает (репортер, скорее всего, тоже). И ничего не говорящее им Ядвига где-то по пути из записей в печать исказилось и превратилось в Якарду. А жила она действительно в Лодзи, с родителями. Отец — Игнатий Голдблюм, мать — Мария Слонимска. Всё понятно, но откуда же потом взялась целая связка имен?
Дело в том, что в испанской традиции детям дают два имени и, кроме того, две фамилии — отца и матери. Очевидно, став аргентинкой, Ядвига решила не акцентировать внимание на своем польско-еврейском происхождении и быть такой, как все. Взяла себе еще одно имя — Алисия, а вместо подозрительной фамилии матери — нейтральное Rosa, которое имеет латинские корни и вполне подходит испанскому. Когда же вышла замуж, добавилась еще и фамилия мужа. Так образовался этот «поезд из пяти вагонов» — Jadwiga Rosa Alicia Goldblum de Giangrande.
Но как уже повелось, сюрпризом для меня стала дата рождения Ядвиги-Алисии, наконец-то точная, потому что по паспорту: 6 мая 1915 года. Что означает: на той, случайной встрече с Бруно Шульцем ей было даже не 17, а уже 18.
Вроде бы, эпопея с уточнением личности подошла к концу. Но ведь главное — проследить, что было дальше. И поскольку я теперь во всеоружии, перебираюсь в Аргентину.
Довольно скоро нахожу полнометражный художественный фильм, драму на документальной основе — Gombrowicz, o la seduccio (Гомбрович, или Соблазнение), снятый в 1986 году аргентинским режиссером Альберто Фишерманом. В одной из ведущих ролей — Алисия Джангранде. Это уже кое-что, хотя кино мне не нужно.
И на самой финишной прямой — бесценный подарок: уругвайский сайт espaciolatino.com представляет очерк Хуана Карлоса Гомеса «Витольд Гомбрович и Алисия Джангранде». А в нём — самое ценное, ради чего я вел поиск.
Лишь теперь, опираясь на книгу Е. Фицовского, статью Д. Гроссмана, дневник В. Гомбровича, очерк Х.К. Гомеса и мои собственные разыскания, я могу воссоздать неординарную историю этой женщины.
Неожиданный визит Шульца в пансионат на улице Новы Свят стал знаковым и в ее судьбе. Она с детства была знакома с Магдой, их семьи связывала давняя дружба. Художественная натура, Ядвига остро воспринимала всё, что происходило вокруг, и мечтала о жизни в искусстве. В том году она как раз закончила школу, но, уступая настойчивым советам родителей, поступила в варшавский университет на факультет права. В 1938-м получила диплом юриста. К этому времени уже прочитаны книги Шульца. Его взгляд на мир стал для нее открытием, разрушил стереотипы и поразил воображение.
1 сентября 1939 года немцы врываются в Польшу. Ядвига бежит из страны и после долгих перипетий и мытарств оказывается в Бразилии. Университетский диплом упрятан подальше — она намерена стать художником. Долгая, упорная учеба у известных мастеров в Латинской Америке и в Европе — и выбор своего пути. Нет, это не традиционный реализм — воздействие шульцевской философии не прошло даром. Она работает в модернистской манере. Ее замечают.
В 1953-м — первая персональная выставка на новой родине, в Аргентине. В том же году министр образования Бразилии спонсирует ее выставку в Рио-де-Жанейро. В 1956-м небольшая группа ведущих аргентинских художников представляет свою страну на биеналле в Венеции. Среди них — Алисия Джангранде. Затем — персональная выставка в Париже. И всюду — теплые отзывы критики.
К этому времени Ядвига-Алисия — уже не одинокая женщина. Она вышла замуж, ее избранник — отставной капитан итальянских военно-морских сил Сильвио Джангранде. А еще в 1950-м году у нее произошла удивительная встреча. В одной компании обосновавшихся в Буэнос-Айресе польских эмигрантов ее представляют… Витольду Гомбровичу…
… Ставший в одночасье известным после своей стартовой повести «Фердидурке», молодой прозаик намерен был совершить блестящую карьеру в Польше. А пока летом 1939-го поднимается на борт круизного корабля Chrobry («Бесстрашный»). Судно идет в Южную Америку, рейс полностью девичий, а Гомбрович при нём в качестве журналиста. Война застает их на рейде аргентинской столицы. Возвращаться некуда. Сначала ютились в каютах, потом Витольд перебирается в город. Чужая страна, чужой язык, жить не на что. Балансировал даже не на грани нищеты — скорее, на грани смерти. После окончания войны стало немного легче — поляки создали частный банк, и писателя взяли туда клерком. Вечерами Гомбрович ведет дневник, куда записывает главные события своей повседневной жизни: «Сегодня купил рубашку»…
Между тем, выясняется, что муж Алисии все предыдущие годы занимался совсем не тем, о чём мечтал. А ему очень хотелось создавать скульптуры. Теперь, наконец, мечта сбывается. Он высекает несколько работ из камня, а потом его увлекают композиции из железа. Успехи семейной пары позволяют им сделать солидное приобретение — ранчо Piedra Amorosa («Любящий камень») в 20 километрах к западу от столицы.
Большие деревья, белый одноэтажный дом и черные лохматые собаки. Здесь часто отдыхал и работал Гомбрович. Однажды провел там чуть ли не месяц — писал свою новую книгу «Космос». К началу 60-х он уже известен в Европе. В 1963-м, после 23-х лет изгнания, он уезжает в Париж. Здоровье подорвано, и ничто, даже слава, даже молодая жена не могут помочь. Еще шесть лет — всего шесть лет, и он умирает на юге Франции. Его переведут на 35 языков и признают одним из самых ярких писателей в истории литературы — за философию, психологизм, методы конструирования текстов, за воздействие его языка.
А ранчо Piedra Amorosa становится притягательным центром для творческой интеллигенции Буэнос-Айреса. Хуан Карлос Гомес (Juan Carlos Gomez) пишет, что хозяйка организовала там «легендарные литературные дискуссии». Собирались прозаики, поэты, критики. На каждой встрече — новая тема.
Одно из таких собраний Алисия посвятила Бруно Шульцу. И рассказала, как весной 1933 года никому не известный дрогобычский учитель появился в пансионате Розы Гросс. Это было одновременно знакомство и обсуждение, благодаря чему Шульц попал в Аргентину еще до того, как в Польше вспомнили о нём и началось его триумфальное возвращение в литературу. Потом будет письмо Алисии Фицовскому и уже на склоне лет — интервью иерусалимскому репортеру.
Так отозвалась на разных континентах благодарная память молодой женщины о человеке, которого она видела один раз в жизни. А сделать это сразу же после войны в Польше, она, конечно же, не могла. Как и Гомбрович.
3.
Я слегка покривил душой, когда, вслед за Фицовским, написал, что Алисия была старой подругой Магды. На самом деле, когда Ядвига появилась на свет, Магдалене было уже 24 года. Тем не менее, они действительно дружили. И теперь наш разговор — о второй участнице незабываемого визита Бруно Шульца, которая уговорила именитую литературную даму принять безвестного автора.
Магда не была служащей небольшого отеля своей матери, как можно было бы подумать, исходя из ее позиции за стойкой. Наоборот, она принадлежала к кругу весьма утонченному и изысканному. Магдалена Гросс была скульптором. Причём, хорошим. За ее плечами были обучение в Варшаве и Флоренции и cозданная ею галерея бюстов известных особ, включая и политиков.
В 1929-м произошло знаменательное для варшавян событие — открылся зоопарк. Успешная портретистка не преминула побывать там и … и уже со следующего года ее творчество повернуло совсем в другую сторону. Трудно сказать, что ею двигало — то ли любовь к животным, то ли она решила, что лучше изображать зверюшек, чем политических деятелей. Она мастерски улавливала характер своих новых моделей, статуэтки отличались большой выразительностью. В 1937-м на Международной выставке техники и искусства в Париже получила за них золотую медаль.
И всё было бы замечательно, если бы не война. Убежать на Запад или на восток, — в СССР — удалось немногим. Сотни тысяч остались в своей стране, дома. И получили вместо дома гетто. Среди них были и Магдалена Гросс с мужем, Павлом Зелинским.
Уже первые бомбы, сброшенные на Варшаву, попали и в зоопарк. Некоторые животные погибли, часть разбежалась. Самых ценных немцы отобрали и увезли в разные города Германии и Вену. Затем пришла очередь остальных. В ночь на Рождество 1940 года гитлеровцы устроили охоту на всё, что еще дышало и двигалось за металлической оградой. После чего часть территории отдали под свиноферму.
Директор зоопарка, доктор Ян Жабински, с болью смотрел на то, что происходило здесь, в живописном уголке на восточном берегу Вислы. И принял очень опасное, но мудрое решение.
Его тоже заставили работать на ферме. Он выпросил себе должность снабженца и под этим предлогом получил пропуск в гетто — собирать на корм пищевые отходы. Встретил там много своих старых знакомых. И стал поодиночке выводить их и прятать в своем зоопарке. Пустые клетки, фазаний питомник, всё, что было вдали от глаз, стало постепенно заселяться. 12 человек нашли убежище в его собственном доме. С целью конспирации реальные имена людей не употреблялись — каждый проходил под кличкой одного из животных — обитателей зоопарка.
Когда замечали опасность, жена Яна, Антонина, садилась за рояль, и звучали мелодии из оперетты Оффенбаха «Прекрасная Елена». Это был сигнал тревоги. Все бросались прятаться — в шкафы, кладовки, тупики, погреба, в туннель между погребами. В одном из подвальных помещений располагалась мастерская Магдалены Гросс. Ей доставляли материалы, она работала. И всё же долго держать массу беглецов, прятавшихся в одном и том же месте было опасно, их надо было рассредоточить. Не сразу, но находили для каждого более надежное укрытие. Магдалену взяла к себе одна католическая семья.
Она выжила. Увы, ей было отпущено немного. Многолетняя гипертония, инфаркт — и в 1948-м ее не стало.
Ян Жабински состоял и в подпольной Армии Крайовой, которой руководило из Лондона польское правительство в изгнании. Участвовал в известном варшавском восстании 1944 года. После его разгрома попал в лагерь. Ян и Антонина Жабинские стали праведниками мира в 1965-м. По разным оценкам, они спасли от гибели от 100 до 300 евреев.
И тут самое время коснуться острого момента в истории Катастрофы. Сначала мир не знал о массовом уничтожении евреев нацистами. Первыми сообщили об этом главам воюющих с Германией государств поляки. Реакции не последовало. Тогда польское эмигрантское правительство в Лондоне 4 декабря 1942 года создало организацию «Жегота» („Żegota”). Главные подпольные центры — в Варшаве, Кракове и Львове. Задачи: помогать в обеспечении узников гетто едой, лекарствами, одеждой; организация побегов и поиски укрытий. Самое существенное — вся эта работа финансировалась. Например, Жабински сначала тратил на спасение людей собственные средства, потом ему помогала «Жегота».
Итоги — впечатляющие. Только одних документов, подтверждающих, что их податели — христиане, было выдано около 50 тысяч. Число выживших в укрытиях превысило сто тысяч, а так или иначе участвовали в спасении около 350 тысяч человек. Не менее пяти тысяч поляков расстреляны за помощь евреям. Широко известно имя Ирены Сендлер (правильное написание фамилии, по-польски, — Сендлерова). Руководитель одного из отделений «Жеготы», она, в сотрудничестве с Матильдой Геттер — настоятельницей монастыря сестер-францисканок под Варшавой, вывезла 2500 детей из варшавского гетто. Их прятали в сиротских домах и приютах этого ордена, а также в других монастырях.
Не случайно именно Польша имеет наибольшее число праведников мира. Причём, что удивительно, — наряду с традиционным польским антисемитизмом. Но зададим себе простой вопрос: была ли еще хоть одна страна, кроме Польши, которая во время войны создала бы специальную, действующую организацию для спасения евреев?
Мы знаем ответ.
4.
А теперь о фигуре, сыгравшей главную роль в судьбе Бруно Шульца. Его первая книга увидела свет благодаря Зофье Налковской. Благодарный автор переплел один экземпляр в шелк, снабдил дополнительными рисунками и с восторженным посвящением преподнес своей благодетельнице.
Зофья Налковска
Надо сказать, Зофья Налковска была далеко не простой особой. На литературной арене Польши межвоенных лет она выделялась не только талантом и общественной позицией, но и смелостью суждений и поступков.
Выросла в состоятельной, родовитой семье, в 14 лет опубликовала первое стихотворение, в 19 — первый рассказ. Романтически настроенная, она видит в мужчинах силу и благородство. И в 20 лет, в 1904-м, выходит замуж. Ее избранник, Леон Рыгер — прозаик и поэт. В том, что с ним ее ждет немыслимое семейное счастье, она не сомневается. Ведь она, кроме всего, еще и красавица. Постепенно, однако, выясняются некоторые детали. Весьма слабый поэт, ее муж с энтузиазмом проявляет себя в другой области — в покорении женских сердец. Причем изменяет жене со всеми подряд — от прислуги до подруги. Но при этом — умеет делать комплименты. Возвращается, к примеру, домой под утро и так проникновенно говорит своей Зофье: «Ты — такая атласная, от тебя пахнет ландышем и весной — совсем не так, как от той, с которой я час назад…» Ничего не оставалось, как расстаться с дорогим Леоном.
В 1918-м Польша становится независимой, и Налковска, уже зрелый литератор, работает в правительственных учреждениях. Но романтика еще не полностью выветрилась из ее головы. Она знакомится с полковником Яном Юр-Горжеховским — героем войны, рослым, мужественным — вполне в ее духе. Это — любовь. Ян приставляет пистолет к виску — между прочим, не к своему, а к ее виску — и говорит: «Или будешь моей, или я тебя убью!» Свадьбу сыграли в 1922-м, и семья переехала в Гродно, куда полковника направили начальником жандармерии. Вояка — он и в доме вояка. Стоило Зофье опоздать на полчаса с обедом, как она получила строгий выговор по всем армейским правилам.
Зофья Налковска с мужем Яном Горжеховским. Гродно, 1924 г.
Казалось бы, что может быть общего между грубым, солдафонским характером второго мужа и тонкой поэтической натурой первого? Выяснилось, что общего больше, чем можно было бы ожидать: полковник тоже был не дурак по женской части и к тому же имел на стороне детей. В 1926-м Налковска прощается с семейной жизнью и уезжает в Варшаву. Всё. С иллюзиями покончено.
А поскольку она была оптимисткой по натуре, не подверженной унынию, то тут же совершила поворот на 180 градусов и объявила о праве женщин на свободную любовь. Чем они хуже мужчин? Вскоре, благодаря своему творчеству, Зофья Налковска стала широко известна в Польше. Ее избрали членом Польской Академии Литературы, куда до нее входили только мужчины. В то же время ее волновали и другие проблемы, в частности, репрессивная политика правительства по отношению к национальным меньшинствам. А это и украинцы, и белорусы, и, конечно, евреи, которых в стране было более 3 миллионов, десятая часть населения.
Такой была неординарная дама, которую восхитила рукопись Бруно Шульца. Изданием книги, однако, дело не кончилось. Зофья пригласила Бруно приехать на пару дней в Варшаву. Познакомила его с видными писателями и поэтами. Затем он гостил у нее в семейном имении «На горках». Между ними даже возник мимолетный роман, инициатором которого была она, хотя внешне он не походил на ее любимых героев. Зато его блистательный ум покорил Налковску навсегда. И в дальнейшем она не упускала своего талантливого коллегу из виду и во время немецкой оккупации готовила его побег из гетто. Который, увы, не состоялся.
Почему она после войны не занялась восстановлением его наследия? Ситуация изменилась. В просоветской Польше такие авторы, как Шульц, не поощрялись. А Налковска стала деятелем, ее в сейм избрали. Наверно, не хотела рисковать. Да и дни ее были сочтены — в 1954-м кровоизлияние в мозг.
Перетягивание каната
Ах, этот старый, пожелтелый роман года, эта огромная, рассыпающаяся книга календаря! Лежит она себе, позабытая, где-то в архивах времени, а заключенное между обложками содержание продолжает расти, непрерывно разбухает от болтливости месяцев, от скорых самозарождающихся обманов, от баек и мечтаний, которые множатся в ней. Ах, и я, пишущий свои рассказы, выстраивающий эти истории про моего отца на исчерканных полях ее текста, не тешу ли себя тайной надеждой, что когда-нибудь и они врастут незаметно между пожелтелыми листами этой чудеснейшей рассыпающейся книги, что вольются в великий шелест страниц, которые их поглотят?
Бруно Шульц. «Ночь большого сезона»
В июле 2002 года в украинском городе Дрогобыче состоялась торжественная церемония открытия памятной доски Бруно Шульцу, приуроченная к 110-летию со дня его рождения и 60-летию со дня гибели. Инициаторами акции стали местные евреи при поддержке городских властей. На доске, прикрепленной к дому № 10 по бывшей Флорианской улице, можно было на трех языках — украинском, польском и иврите — прочитать: «В этом доме в 1910 — 1941 годах жил и творил выдающийся еврейский художник и писатель, мастер польского слова Бруно Шульц. 1892 — 1942».
С выступлениями произошел небольшой казус: на церемонию не явился один из самых важных гостей — Генеральный консул Польши во Львове Кшиштоф Савицки. Он заявил, что текст надписи не был с ним согласован. На следующий день в ведущих варшавских газетах появились материалы об этом событии, в которых ставился острый и нелицеприятный вопрос: «Бруно Шульц — писатель еврейский или польский?» Полемики, однако, не получилось, ответ считался как бы само собой разумеющимся.
Попробуем и мы разобраться в этом перетягивании каната — с какого его конца, еврейского или польского — стоял знаменитый дрогобычанин и в чью сторону тянул? Какие внешние силы и внутренние мотивы им руководили? В поисках ответа придется заглянуть как в легко доступные, видимые сферы микрокосмоса писателя — в детство и взрослый круг общения, так и в самое потаеннное, но определяющее — в его творчество.
1.
В статье польской Википедии, посвященной Бруно Шульцу, сообщается: «Был внебрачным, третьим и младшим ребенком 46-летнего Якуба Шульца, торговца текстилем, и Генриетты Кухмеркер, дочки зажиточного лесопромышленника». Естественно, такое утверждение сразу вызывает вопросы и догадки: почему внебрачный? Между тем, по сути, это липа чистейшей воды. На самом деле Якуб и Гендель-Генриетта чуть меньше 15 лет назад поженились по всем канонам еврейской традиции, под хупой, о чём и была сделана запись в синагогальной книге. Вскоре у них родилась дочка Ганя (Ханна), затем мальчик Изидор (по записи в книге — Израиль-Барух). И, наконец, младшенький — Бруно. Скорее всего, его хотели назвать по деду, отцу Генриетты, Берлом, но потом изменили имя на немецкий лад.
Теперь можно сказать и о разгадке фразы из Википедии. Дрогобыч находился в Галиции, которая являлась тогда частью Австро-Венгерской империи. По ее законам брак только по религиозному обряду не считался действительным, нужна была обязательная регистрация в государственном «загсе». Этому требованию Шульцы в конце концов подчинились, но лишь через три месяца после рождения Бруно. Однако, в любом случае, термин «внебрачный», конечно же, неверен.
Все мы в детстве — куски глины, над которыми непрестанно и пристрастно трудятся три независимых ваятеля: дом, школа, друзья. У каждого из них свой образец, в который он свято верит. Но никто не знает, что в итоге получится на самом деле. Потому что, по мере того, как из бесформенной массы вырисовывается фигура, в ней проявляется всё больше жизни — доверия, несогласия, понимания, боли, сомнений. И всё больше желания не давать себя лепить.
Рыночная площадь в Дрогобыче, на которой стоял дом Шульцев
Дом стоял на Рыночной площади. Внизу — заваленная рулонами ткани лавка. Владельцы жили на втором этаже. Чуткая натура Бруно жадно впитывала окружающий мир. При этом его волновали не торговые дела отца, а его не всегда понятные, но захватывающие рассуждения, его странные проекты, фантазии и мечтания, в которых он отдалялся от повседневной реальности далеко-далеко. Может, именно поэтому отец являлся для Бруно абсолютным авторитетом. Хотя видел он его мало — тот большей частью пропадал в своей лавке. А мать, как мать, опекала сына постоянно. Дополняла семейный комплект молодая служанка — источник эротических импульсов для взрослеющего подростка.
Язык? Говорили в семье по-польски, лишь изредка на немецком, государственном. Старшее поколение, конечно, знало идиш, но из обихода он был исключен. Так что Бруно им не владел и уже никогда в будущем не найдет контакта с богатой идишистской культурой.
Религия? Ее не замечали. В синагогу ходили. Но лишь по большим праздникам. Эля, дочь Изидора и внучка Якуба с Генриеттой, вспоминала: «Еврейские традиции сохранились — благодаря бабке — лишь в кухне и религии, хотя и без категоричности».
И была школа — польская гимназия им. Императора Франца-Иосифа. Учителя быстро разобрались, что Бруно — мальчик способный. Юный Шульц выделялся в математике и естественных науках, но особенно — своими рисунками и нестандартными сочинениями.
Что касается друзей, то у одноклассников ценились совсем другие качества. И тут сыну текстильных торговцев похвастаться было нечем. Слабый, худой, сгорбленный. Да еще постоянно чем-то болен. А рядом — крепкие, спортивные, здоровые ребята. И он остро чувствовал свою ущербность по сравнению с ними. Психологически это могло привести к двум вариантам поведения — либо к агрессии, либо к уходу в тень. В силу характера Бруно, у него сработал второй. Что породило комплекс физической неполноценности, стремление избегать мальчишеских компаний. Лучше спрятаться куда-нибудь, отойти в сторонку. И — рисовать, рисовать, рисовать, в свое удовольствие.
Правда, авторитета в классе ему частично добиться удалось. Догадался применить безотказный, испытанный в веках метод: давал списывать. Помогал. Выполнял за некоторых задания по рисованию. Но состояние зажатости, неуверенности, несмелости навязчивым спутником прошло через всю его дальнейшую жизнь.
И всё же у Бруно в школьные годы была пара друзей. Самый закадычный — Сташек, Станислав Вайнгартен. Он уже тогда увлекался искусством, понимал, что у его приятеля бесспорный талант художника, и коллекционировал его работы. Они часто проводили время вместе. У второго друга тоже была еврейская фамилия.
1910-й год. Бруно с отличием заканчивает гимназию. Быть художником? — об этом родители и слушать не хотят. И он поступает на архитектурный факультет Львовской Политехники — по крайней мере, близко к его мечте. Сдает экзамены за первый курс — и проваливается в бездну тяжелейших болезней. Воспаление легких изводит его целых полгода, а к нему добавляется сердечная недостаточность. Какая уж тут учеба. Он борется с недугами дома, в Дрогобыче. С трудом выкарабкивается из них и долечивается в Трускавце — благо, он всего в 10 километрах. Вспышка эта вычеркивает два года его жизни. Он возвращается во Львов в 1913-м, на второй курс. Казалось бы, учеба входит в нормальную колею, но ее безжалостно и резко обрывает Первая мировая.
В 1917 году он с семьей попадает в Вену и пытается наверстать упущенное в тамошней Академии Изобразительных Искусств. Но рушится Австро-Венгерская империя, Польша становится независимой, и вернувшись в 26 лет в родные пенаты, Бруно Шульц так и остается без профессии. А самое страшное, что всё это происходит на фоне не только политических катаклизмов, но и драматических семейных событий.
Тяжелая болезнь отца свела его в могилу. Лавку пришлось закрыть. Жить перебрались к дочери, Хане, поселившись вместе с ее домочадцами. По ходу сражений за город был разрушен и сгорел дотла фамильный дом на Рыночной площади. Теперь существование матери и сына поддерживалось лишь благодаря помощи Изидора, ставшего после войны сотрудником одной из нефтяных фирм. Бруно пытался тоже что-то внести в общую копилку — у него хорошо получались портреты. Но количество желающих увековечить свой образ быстро иссякло.
В 1918-м, на волне возрождения Польши, молодежь Дрогобыча создает Общество друзей всех видов искусств — «Калея». Артисты, художники, музыканты. Конечно, среди них — Сташек Вайнгартен и Бруно. Все кружковцы — евреи, а искусство — польское. В эти годы, воспользовавшись богатейшей личной библиотекой бывшего одноклассника, Бруно совершает прорыв в своем образовании, выйдя далеко за пределы университетских курсов в истории, философии, литературе.
Бруно Шульц. Автопортрет
Между тем, приходилось думать о заработке. Ясно, что за счет продажи рисунков не проживешь. Диплома нет. Куда податься? Эта мысль, которая постоянно гложет Шульца, приводит его, в конце концов, к единственному решению: попытаться получить работу в школе. И он обращается в родную гимназию, которая теперь уже носит имя польского короля Владислава Ягелло. Его еще помнят, ему рады. Но… Без документов нельзя. «Сдам экзамен!» «Не один» — уточняет директор, раскрывает какую-то папку и показывает перечень, от которого у Бруно темнеет в глазах и возникает острое желание убежать и больше не возвращаться. А куда бежать? «Сдам всё, пан директор». Принятый по временному контракту, он дает первый урок в 1924 году. Теперь он учитель рисования и труда. И еще целых семь лет сдает, сдает, сдает…
В 1925-м он знакомится с приехавшим к друзьям в Дрогобыч живописцем и писателем Станиславом Игнацы Виткевичем. Почти не известный график-провинциал и уже имеющий имя мастер быстро находят общий язык. Оба работают — каждый по-своему — в нетрадиционной манере. Виткевич тоже живет вдали от столиц — в Закопане, туристском городке в польских Татрах. Попав туда в 1930-м, Бруно заходит к нему в мастерскую, и Станислав представляет ему девушку, над портретом которой в данный момент работает. Ее зовут…
Впрочем, сначала — о Виткевиче.
Это еще одна удивительная фигура из круга тех, кто был связан с Шульцем. Блестящий фотограф, художник, романист, философ, не раз шокировавший своими работами, высказываниями, а то и поведением так называемое «общественное мнение».
Когда началась Первая мировая, ему около тридцати. Он заявляет, что судьба Польши — быть с Россией, и отправляется в Петербург (Петроград). После ускоренных офицерских курсов ему удается попасть в элитный лейб-гвардии Павловский полк. Воюет на разных фронтах. Получает тяжелое ранение, которое кончается демобилизацией. Становится свидетелем революционного взрыва. Слепая, разрушительная сила толпы, ведомой умелыми демагогами, потрясает его жестокостью и антигуманностью. Именно эта тема определит в дальнейшем содержание его драм и романов.
Автопортрет Виткацы, написанный им в 1939-м
А тогда он вернулся в Польшу. Объединив свою фамилию и второе имя, придумал себе оригинальный псевдоним — Виткацы. В живописи перешел на портреты — ради заработка. Выдвинул лозунг «чистой формы» и стремился обосновать свои идеи философски. В его прозе конца тридцатых — неотвратимость надвигающейся катастрофы.
1 сентября 1939-го, когда немцы врываются в Польшу, он в Варшаве просится в армию. Ему отказывают — возраст, здоровье. Примкнув к потоку беженцев, отправляется на восток. Вместе с ним Чеслава Окнинска, его последняя муза. Добирается до села Езёры (Озера) в Полесье, останавливается у своего давнего знакомого, Землянского. 18 сентября они узнают, что накануне Красная Армия перешла границу и вступила на польскую территорию. Для Виткацы это удар и конец всему, чем он жил и дорожил. Утром он вдвоем со спутницей уходит в лес. Надрезает себе вены и принимает смертельную дозу веронала. Чеслава тоже принимает веронал. Их нашли днем. Виткевич был мертв, Чеслава еще дышала. Ее удалось спасти.
Назавтра его похоронили на местном кладбище, ставшем вскоре территорией Украины. Мятежный художник, он покинул этот мир раньше Шульца.
Прошло много лет, и польским властям удалось договориться с советскими о переносе праха Виткацы на родину, в Закопане. В апреле 1988 года делегация поляков прибыла в Озера. Эксгумация к этому времени уже была произведена, прибывших ждал гроб — почему-то металлический и наглухо закрытый. Начался митинг. Выступали официальные лица. Украинский писатель Юрий Щербак произнес проникновенную речь: «…земля украинская отдает Виткевича земле польской. Но часть его чувствительной и мятежной души навсегда останется на Великих Озерах…» Эти слова оказались пророческими.
На родине тоже провели торжественную церемонию. По завещанию матери Виткацы, сын должен был покоиться рядом с ней. Казалось бы, ее воля выполнена. Однако операция передачи праха многим полякам показалась подозрительной, особенно, если учесть, что положение могилы в Озерах знал только один человек — сын Землянского. Он жил в Варшаве, но его на всю эту процедуру не пригласили. По требованию свидетелей перезахоронения, в 1994-м гроб в Закопане вскрыли. В нём оказались пояс, пряжка и останки молодой женщины 20-25 лет, предположительно умершей при родах. Виткацы и после смерти оказался экстравагантным…
… Девушку, с которой познакомился у Виткевича Бруно, звали Дебора Фогель. Энергичная, знаток модернистского искусства — особенно, кубизма. Любительница поэзии. И — на 10 лет моложе Шульца. Между ними возникает взаимопонимание. А затем и переписка — когда Бруно возвращается в Дрогобыч, а Дебора к себе, во Львов. О чём могут писать друг другу в доверительных письмах мужчина и женщина? Догадаться трудно, но можно — о философии. У Бруно к тому времени как раз созрели кое-какие мысли в этом направлении. А его корреспондентка — вообще профессионал. В Кракове, в Ягеллонском университете она стала доктором философии, защитив диссертацию на тему: «Познавательные свойства искусства у Гегеля и его модификации у Йозефа Кремера».
Дебора Фогель
Кроме этого, Дебора знает иврит и идиш. На втором из них иногда пишет стихи. Переводит с этих двух языков. Но основные ее работы, проза и статьи — конечно же, на польском. В письмах, однако, идет обсуждение совсем других проблем. А еще в каждом послании Бруно добавляет постскриптум. Это небольшие рассказы, в которых, он своеобразно описывает родной город, свою семью. Дебора показывает шульцевские послесловия своей приятельнице, публицистке Рахили Ауэрбах, и та восклицает: это надо печатать!
Вдохновленный Деборой, Бруно поддался на уговоры. Собрал все постскриптумы, извлек из тайника написанное еще раньше в стол, а также кое-что из позднейших заготовок. И получилась рукопись книги, о которой мы уже упоминали — «Коричные лавки». Дебора договорилась со своей подругой Магдой, и таким образом Бруно Шульц появился с визитом в пансионате Розы Гросс.
Надо заметить, что теплые отношения Бруно и Деборы чуть не закончились свадьбой. Но — разладилось. Говорят — воспротивились ее родители. Жених показался им бедным и затурканным. Возможно. С другой стороны, если бы дочка захотела и настояла… Видимо, у дочки всё-таки возникли сомнения в готовности Бруно не только рассуждать о смысле жизни, но и создавать полноценную семью. Скорее всего, сказалась нерешительность партнера. Дебора вышла замуж в 1932-м. За архитектора.
Год спустя Шульц познакомился с Юзефиной Шелинской. Католичка. Но лишь потому, что ее родители-евреи поменяли веру еще до ее рождения, и ее крестили. Она безумно любила Бруно. Через два года обручились. Еще через два расстались, так и не заключив союза. Причина всё та же — не хватило у Бруно решимости и настойчивости. Были в его жизни и две другие творчески одаренные женщины, с которыми он состоял в переписке, обменивался идеями и мнения которых цеиил. Это Романа Гальперн и Анна Плоцкер. Таким образом, тут четко просматривается — правда, по формальным признакам, а не по сути — еврейская линия.
Круг мужчин, интеллектуальной элиты, с которой общался Бруно Шульц, на первый взгляд, не имел такой однотонной национальной окраски. Но только на первый взгляд. Абсолютное большинство здесь составляли, разумеется, поляки. А лучшие польские поэты, современники Шульца — Болеслав Лесьмян и Юлиан Тувим, хотя и были этническими евреями, но ничто в их жизни об этом не говорило. Они жили в полностью ассимилированных семьях. Мыслили и писали по-польски. Глубоко вросли в окружающую среду.
Естественный путь для многих. Перекинем мостик через границу и заглянем в СССР. Сколько их там было — талантливых, вырвавшихся из зоны оседлости, отринувших свои еврейские корни, впитавших язык и великую культуру России! И ставших в итоге выдающимися русскими поэтами, писателями, драматургами.
Поэтому неудивительно, что в той атмосфере, которой дышал Бруно Шульц, он чувствовал себя таким же поляком, как и все остальные.
3.
Две небольшие книжки, несколько отдельных рассказов, чуть больше двух десятков критических статей — вот и всё литературное наследие дрогобычского прозаика. Но, может быть, на их страницах всё же заговорил голос его предков?
Перед нами первая книга. Иногда спрашивают: почему «Коричные лавки»? И получают ответ: Шульц сам это объяснил. Действительно, в одноименном рассказе читаем: «Я называю эти лавки коричными, потому что они обшиты темными деревянными панелями цвета корицы». Казалось бы, всё ясно. Однако название определяет тональность повествования. В данном конкретном случае речь идет о магазинчиках, которые манят мальчика Юзефа набором своих таинственных товаров. Его можно понять, если заглянуть в эти лавки.
«Их недра, в слабом свете темные и торжественные, были насыщены глубоким запахом красок, сургуча, ладана, ароматами далеких стран и редкостных тканей. Тут можно было найти бенгальские огни, волшебные шкатулки, марки давно не существующих государств, китайские переводные картинки, индиго, малабарскую канифоль, живых саламандр и василисков, яйца экзотических насекомых, попугаев, туканов, корень Мандрагоры, нюрнбергские механизмы, гомункулусов в цветочных горшках, микроскопы, подзорные трубы и, главное, редкие и специфические книжки — старинные фолианты с необычными гравюрами и ошеломляющими историями».
И все-таки, несмотря на простое авторское объяснение насчет коричневых панелей, есть в названии книги скрытый смысл.
Оказывается, первоначальное заглавие подготовленной к печати рукописи звучало совершенно иначе: «Воспоминание об отце». В июле 1932-го Бруно Шульца направили на летние учительские курсы в город Живец. Он захватил с собой, на всякий случай, и свою рукопись. Среди лекторов был известный психолог, профессор Ягеллонского университета Стефан Шуман. Начинающий писатель показал ему свою работу, которая получила высокую оценку ученого. Но название он забраковал и предложил вместо него «Коричные лавки». Что и было принято.
Но почему именно такой вариант выбрал маститый психолог?
Попробуем поискать разгадку.
Книга Шульца, при всей ее мифической окраске места действия и героев — всё-таки о Дрогобыче и о родной семье. Отец, мать, родственники, знакомые. Повседневные события. Но любой поляк, прочитавший ее, скажет: это не польская семья. Немец заявит: не немецкая. Русский — не русская. Зато еврей… Несмотря на то, что в тексте нет никаких конкретных замечаний на этот счет! Но есть — дух. Который можно уловить только натренированным взглядом. И была в те годы в Польше деталь, неотделимая от еврейского быта. Непременным компонентом большинства печеных изделий традиционной кухни, идущей из глубины веков, являлась корица. О чём профессор Шуман, конечно же, знал из собственного опыта.
Предложение профессора, безусловно, упало на подготовленную почву. Я уже приводил раньше свидетельство, что традиции в доме Шульцев поддерживались, главным образом, в кухне, где хозяйничала мать Бруно. Поэтому слово «коричные» должно было звучать для посвященных как пароль и подчеркнуть национальную принадлежность героев. Чего автор как раз старательно избегал. Спору нет, новое название смотрелось несравненно лучше. И всё же, создатель дрогобычского эпоса остался верен себе. Корицу продавали тонкими пластинками темнокоричневого цвета, их потом размалывали на ручных мельничках или толкли в ступке. И Бруно Шульц вставил в текст фразу, в которой, отталкиваясь от пластинок, свёл всё дело лишь к цвету и форме панелей. Чтобы отвлечь внимание читателей от ненужных мыслей.
Эту особенность произведений Шульца выделяют многие исследователи, особенно в последние годы. Генри Леви, родившийся во Франции потомок еврейских эмигрантов из Польши, анализирует время и условия, в которых творил Шульц (Henri Lewi: Bruno Schulz ou les strategies messianiques, La Table Ronde, Paris 1989.Бруно Шульц, или Мессианская стратегия). Казалось бы, замечает он, очень многое — смерть отца Бруно, его личные и семейные трагедии — неотделимы от потрясений, которые испытали все галицийские евреи после Первой мировой войны. Они в одночасье оказались выброшенными из в меру уютного мира Австро-Венгерской империи — безопасного, многокультурного и мультирелигиозного. А в возродившемся польском государстве на первых порах (да и потом) бушевал националистический ураган, готовый смести всех, кто отличается от коренных жителей языком или религией.
Дело дошло до того, что даже ассимилированные евреи вызывали недоверие, и с 1933 года «патриоты» стали публиковать списки «польских маранов». А любая еврейская организация автоматически считалась пятой колонной — либо большевиков, либо немцев и уж наверняка — международного еврейства.
На фоне этой картинки можно понять и оправдать то, о чём пишет польский писатель, критик и историк литературы Стефан Хвин. А он приводит следующие факты. В прозе Шульца полностью отсутствуют еврейские имена. Нет ни Рахили, ни Эстер, ни Сары, ни Давида, Абрама или Исаака. Вместо них — Агата, Марек, Кароль, Теодор и другие. Даже служанка Рухля из родительского дома превратилась в безликую Адель. Во второй книге, «Санаторий под клепсидрой» (клепсидра — водяные часы типа песочных), как и в первой, проведена «этническая чистка» — тщательно убрано всё, что характеризует еврейский быт. Ни тебе бубликов или мацы, ни халы или фаршированной рыбы. Не упоминается Пейсах, менора, раввин и даже такой праздник, как Йом-Кипур, на который вся семья, в том числе, Бруно, обязательно ходила в синагогу. Да и синагоги нет в его детальном описании города Дрогобыча. А ведь она крупнейшая в Средней Европе, построенная в 1865 году. Хотя про католический костел и церковь он не забыл.
Чего уж тут скрывать, Шульц боялся. Об этом убедительно говорят некоторые его письма к Романе Гальперн. Антисемитизм, словно ядовитый газ, расползался по стране. Его отвратительный запах шибал в нос — в еврейский нос! — со страниц желтой прессы. Он просачивался даже в школу. В вузах еврейским студентам было приказано сидеть только на специально выделенных скамьях. Поэтому можно было бы уверенно заявить: страх побудил Шульца убрать все намеки на еврейское из своих рассказов. И это была бы правда. Но — не вся правда. Потому что он избегал и каких-либо упоминаний о поляках. Более того, в его книгах нет разноголосого говора дрогобычских улиц, где переплетались чуть ли не десять языков. Еще один польский автор, коренной дрогобычанин Анджей Хцюк, уточняет: кроме евреев и поляков, в городе было много украинцев, а также немцы, венгры, цыгане, словаки и другие.
Тут необходимо подчеркнуть принципиальный момент. Несмотря на притеснения и ограничения, жизнь польских евреев продолжалась и по заведенным исстари обычаям, и в духе современных веяний. В городах существовали еврейские общины и работали синагоги. Соблюдались традиционные обряды. Выходило около 200 еврейских газет и журналов. Давали представления театры. Издавались книги на идиш и иврите. Один из молодых писателей-идишистов, Исаак Башевис Зингер, уже успел стать известным до того, как в 1935-м уехал из Варшавы в Нью-Йорк. В ответ на введение процентной нормы польские евреи создали собственную систему образования, от детсада до вуза, включая подготовку учителей.
Шульц в это культурное пространство не вписывался. Он стремился стать над национальной спецификой. И даже над временем. Хотя и заявлял: «Коричные лавки» — повествование о наиболее соответствующем действительности Дрогобыче времен моей молодости». На самом же деле его рассказы — далеко не зеркало или фотография. В них реальность одета в причудливый плащ выдумки. Генри Леви в сердцах бросил такую парадоксальную фразу: «Потаенный секрет произведений Шульца — его эпоха. Связанный с ней, он вымарывает ее, вымарывая при этом самого себя». При всей тонкости и кажущейся бесспорности этого замечания, трудно с ним согласиться. Ибо в каждой шульцевской строчке — своеобразный авторский взгляд на мир. На каждой странице — виртуозный, искрящийся праздник родного языка — языка своей страны. Так что сомнения должны быть исключены: Бруно Шульц был польским писателем.
А убили его — за то, что еврей.
Лист Мёбиуса
Реальность принимает определенные формы только для видимости, ради шутки или игры. Кто-то человек, а кто-то таракан, но форма эта не воздействует на сущность, она лишь на минутку взятая роль, лишь покров, который тут же будет сброшен. В этом проявляется некий крайний монизм субстанции: для нее отдельные предметы — лишь маска.
Бруно Шульц. Из письма С.И. Виткевичу
1.
Две дороги стали его судьбой. Одна — серая, пыльная, ухабистая. Пейзаж по сторонам — однообразный и неприветливый. Хмурое небо и холодный ветер. А к сумеркам — привычная порция усталости. Уныло и безрадостно начинать новый день, когда знаешь, что и завтра, и послезавтра тебя ждет то же самое. Но деваться некуда, ты обречен нести добровольно взятую ношу до конца дней своих. Так воспринимал он свою работу в школе.
Трудно, казалось бы, найти человека более неприспособленного к роли учителя, чем тихий, мягкий и застенчивый Бруно Шульц. Не будем забывать — основные занятия он вёл в мужской гимназии. К тому же, рисование и труд всегда считались предметами второстепенными. Поэтому превращать их в шумные и озорные представления было для подростков чуть ли не делом чести, доблести и геройства. А кроме того, Бруно еще с детства обладал редкой чувствительностью.
В письме Тадеушу Брезе, писателю и доброму знакомому, он пишет в декабре 1934-го: «Остаюсь в Дрогобыче, в школе, где по-прежнему банда будет гарцевать на моих нервах. Ибо надо знать, что нервы мои разлетелись по всей мастерской, опутав ее сетью, они расползлись по полу, оклеили, словно обоями, стены, густо обвили печку, станки, наковальню. Это известное в науке явление особого вида телекинеза, при котором всё, что происходит на станках, верстаках и так далее, отзывается и на моей шкуре».
Так что козни нарушителей порядка только дополняли неприятный звуковой фон. А повысить голос, применить, фигурально говоря, кнут Шульц не умел — не годился в укротители. Однако, при всём при том, он и считался, и был на самом деле хорошим учителем. Преподавал нешаблонно, опекал одаренных детей. Недаром многие ученики вспоминали его впоследствии добрым словом. И всё же не любил он этот труд, считал его неволей, которая отнимает свободу, время, силы, энергию. И если бы не вторая дорога…
Там всё обстояло совершенно иначе. Извилистая тропа, вырвавшись на простор из теснин обыденности, пролегала через карнавал людских страстей, где за каждым поворотом притаились ни на что не похожие маски. И на этом вернисаже лицедейства он, Бруно Шульц, был маг и волшебник. По его усмотрению, время двигалось вперед или назад, а пространство пульсировало, то сжимаясь, то разжимаясь. Его карандаш выписывал удивительные линии, а его слова выстраивали поразительные образы. С каждой точки этого пути реальный мир казался подернутым таинственной дымкой нереальности.
Б. Шульц, экслибрис
Это была дорога его воображения. Нелегкая, но любимая. Уютная в своей неуютности. Зовущая, притягательная, и, увы, слишком часто недоступная. Суровая и непримиримая действительность не собиралась поощрять его. Один за другим уходили те, кто еще недавно был опорой. Отец. Мать. Муж сестры, измученной болезнями женщины с двумя детьми. И совершенно неожиданно, в расцвете сил и карьеры, в 1935-м в Варшаве скончался от сердечного приступа старший брат, Изидор. Теперь Бруно предстояло заботиться о тех, кто остался.
Но уже ничто не могло заставить его отказаться от творчества. Он погружался в прошлое, и оно прямо на глазах прорастало в настоящем, щедро забрасывая семена в будущее. Персонажи, населяющие его произведения, свободно перемещались из одного рассказа в другой, не подчиняясь никаким правилам, а то и логике. Два главных героя — Юзеф, alter ego автора, и его отец, Якуб — во многом близки по восприятию мира. В то же время Якуб — не просто выдумщик, он и философ, излагающий свои теории домашним. Более того, иногда он вообще меняет свое обличье. Например, летает под потолком громко гудящей мухой. Но при всех метаморфозах сущность его не меняется.
На разных страницах ткань повествования украшают колоритные представители дрогобычской публики, преображенные то непосредственным, детским восприятием автора, то умудренно-насмешливым взглядом его же, но уже взрослого. В повести «Весна» Юзеф наблюдает со стороны за живущей в шикарном особняке привлекательной юной особой по имени Бьянка. Он раскрывает (или придумывает) ее загадочную судьбу, чуть ли не детективный круговорот событий, в которых замешан сам эрцгерцог. И которые переносятся то в Австрию, то в Мексику, то во Францию.
Во второй книге Шульца возник санаторий под клепсидрой, где жил теперь Якуб. И сын приехал туда повидаться с отцом. Заведение это создал один предприимчивый доктор для тех, кто уже завершил свой жизненный путь. Дни там протекали нормально, Якуб был занят тем же, чем и до смерти, даже открыл собственную лавку в близлежащем городке. Правда, у Юзефа и у его отца время почему-то не совпадало, да еще какие-то странные вещи происходили. Например, люди то исчезали, то появлялись.
А возле входа в санаторий сидел на цепи огромный, страшный пёс. Спасаясь от него, Юзеф случайно обнаружил, что это — человек, которого он принимал за собаку. «Прошу понять меня правильно. Это была безусловно собака, но в человеческом обличье. Собачья сущность есть понятие внутреннее и может равно проявляться как в облике человека, так и в облике животного».
Юзеф предположил, что это был «крикун, митинговый оратор, ярый партиец — человек жестокий, с темными, взрывными страстями. И именно там — в глубинах этих страстей, в конвульсивном ощетинивании всех фибров, в той безумной ярости и бешенстве, с которым он облаивал протянутую к нему палку — был он стопроцентным псом».
Из сострадания Юзеф отсоединил его от цепи и привел в свою комнату. Но охваченный страхом, вышел, обещая вернуться, побежал на вокзал и сел в поезд. «С тех пор я всё еду, еду, и уже как-то прижился на железной дороге»…
Шульц в 30-е годы
Присмотримся еще раз к автору «Коричных лавок» и «Санатория под клепсидрой». Как правило, пишущие о нём не забывают упомянуть о его привязанности к родным местам, которые он никогда надолго не покидал. Нередко, говоря о «дрогобычским затворнике», выражают восхищение: жил в провинциальном городке, ограничил себя лишь местными, непритязательными событиями, а сумел затронуть глубокие и серьезные проблемы! Да еще на каком уровне!
Несерьезность подобных суждений — с оглядкой на место жительства — очевидна. Среда обитания, хоть и немаловажный, но всё же фон. А определяющим является «штучный» внутренний мир художника. Он — генератор и детонатор взрывов и откровений, открытий и заблуждений, прозрений и падений. Что такое вся наша жизнь, если не столкновение индивидуальных человеческих миров, их взаимопроникновение и взаимоотталкивание? И постижение, пусть на самых простых примерах, великих абстрактных истин? С этой точки зрения мегаполис ничуть не лучше близкой к природе деревеньки.
Большой город влияет на свойственную человеку непосредственность, рождает в нём искусственные импульсы и побуждения, ставит его перед множеством вызовов. Не всякий может вписаться в эту атмосферу, в открытость и бесцеремонность, особенно натуры замкнутые — такие, как одинокий мыслитель из Дрогобыча.
… В 1938-м Шульц собрался во Францию. С деньгами ему помогли. Ехать через Германию не решился — боялся нацистов. Добирался в Париж кружным путем. Он еще не знал, что Германия сама придет к нему. Не знал, но догадывался. Поездка оказалась неудачной. И снова каждая минута, которую удается урвать от школы — за письменным столом. Новый замысел захватывает его полностью. Это будет книга. Большая книга. Название уже готово — «Мессия».
2.
В пятницу, 1 сентября 1939 года, Бруно Шульц поднялся рано. Каникулы кончились, он провел их в Трускавце — больше лечился, чем писал. Сегодня — первый день школьных занятий, он всегда воспринимал эту дату без особой радости. Одеваясь, по привычке включил радио. Не сразу понял, о чём речь — попал на конец сообщения. Но диктор почти без паузы стал его повторять. Короткая, как выстрел, новость ошеломила его — немцы напали на Польшу! В 5.25 утра они перешли границу.
На школьном дворе — ни смеха, ни обмена впечатлениями о прошедшем лете. В полной тишине стояли ученики и учителя и слушали голос Варшавы. Никто не знал, что делать. В 12.15 пролетели самолеты с крестами на крыльях. В сторону Львова.
Самолеты появились снова 10 сентября. На сей раз их бомбы обрушились на городской вокзал и один из четырех нефтеперерабатывающих заводов. Через день войска вермахта вошли в Дрогобыч. Первым делом, они выгнали евреев на улицы — убирать мусор и разбирать завалы, а тех из них, кто принадлежал к интеллектуальной элите, заставили чистить отхожие места. 24-го утром немцы неожиданно покинули город. А поближе к вечеру на главную улицу, Стрыйскую, высыпал народ — в Дрогобыч вступала 12-я армия генерала Тюленева. Естественно, ее с восторгом встретили местные евреи, к которым присоединились члены польской социалистической партии и украинского рабочего общества им. И. Франко.
Так нежданно-негаданно Бруно Шульц стал советским гражданином. Благодаря пакту Молотова-Риббентропа, о чём он, конечно, не догадывался.
Вдохновленные приходом самой народной власти в мире, рабочие, социалистические и прочие активисты уже готовы были взяться за городские дела. А кому же править, если не им, знающим до мелочей все местные особенности? Но их энтузиазм оказался несколько преждевременным. На глазах потрясенного Шульца рождался один из кусочков Системы.
Все прежние организации, общества, структуры разогнали. Дрогобыч сделали областным центром. Из советской Украины прислали 600 начальников. Все основные должности распределили между ними. Почти никто из них не знал польского языка, тем более идиш, а многие не знали и украинского. Между тем, именно эти этнические группы составляли население города, соответственно — 33%, 40% и 26%. Для руководителей, однако, это никакого значения не имело, как и то, что образование более чем двухсот из них ограничивалось четырьмя классами. Главное — все они были членами партии. Зажиточных горожан выселили из их домов, чтобы вселить прибывшие кадры.
Бруно Шульц сразу напоролся на каменную стену новых порядков. Гимназии преобразовали в школы-десятилетки, но его туда на работу не брали. Причина — он не член профсоюза. Пришлось ему писать заявление с просьбой о приеме. В нём он утверждал, что всю жизнь сочувствовал рабочим и крестьянам, а происходит он из не совсем бедной, но и не богатой семьи. И далее в том же духе. Чем-то этот сохранившийся документ напоминает его фантасмагорические рассказы. В итоге, его оставили преподавать в двух польских школах.
А советизация шла нормально, по накатанной колее. Монахам местного монастыря дали два часа на сборы, после чего освободившуюся площадь отдали под колхоз. Окрестных крестьян, у кого хозяйства побольше, раскулачили. Возобновили работу трех нефтеперерабатывающих предприятий. Их продукцию отправляли, в основном, на экспорт, в Германию. Гитлеру нужен был бензин и керосин для самолетов — бомбить Лондон. 7 ноября провели демонстрацию.
Шульц смотрел на происходящее, словно погруженный в некий выдуманный мир. В сентябре 1940-го он писал знакомому преподавателю Львовской художественной школы Т. Войцеховскому: «Не знаю, представляете ли Вы нынешние требования и организацию учебного процесса в школах, где я преподаю черчение. Человек моего склада ума не в состоянии выдержать это и через месяц становится бездушной машиной».
Но скучать Бруно Шульцу не давали. Его включили в избирательную комиссию. Тут он понял все преимущества советской демократии. Кандидатов в Верховный Совет СССР было выдвинуто 1 (один) — первый секретарь обкома партии тов. Ткач. Жителей сгоняли на участок силой, доставляя даже больных. После выборов был опубликован официальный отчет: явка — 100%, за Ткача — 99,39% голосов.
Бруно Шульц на пороге 40-х
Одновременно власти рассчитывали на Шульца как на художника. По их заданию он создал портрет вождя. С полотна, закрепленного на втором этаже ратуши, Сталин смотрел на демонстрантов всё понимающим взглядом. Затем последовало еще несколько работ, в том числе, на колхозную тему. Но венцом всего явилась картина маслом на сюжет: население Западной Украины встречает своих освободителей. Там следовало изобразить красных конников и счастливый народ. Бруно для усиления эффекта выделил на ней два дорогих всем украинцам цвета — желтый и голубой. Его арестовали на следующий день. И обвинили в национализме. Меньше всего еврей Бруно Шульц был привержен украинскому национализму. Но хотел угодить властям. И чуть не угодил за решетку. Его отпустили. Возможно, из-за тесноты.
Дело в том, что в Дрогобыче было всего две тюрьмы. Одна, внутренняя, в здании НКВД, в ней, при уплотнении, можно было содержать до 350–400 человек. Другая, стационарная — «Бригидки», на улице Трускавецкой. Она вмещала 1200 заключенных. До смешного мало для города с населением в 34 тысячи душ. Посадочных мест, естественно, не хватало. Поскольку поход Красной Армии назывался «освободительным», то сначала угнетенными считались украинцы и примкнувшие к ним евреи, а сажали угнетателей — поляков.
В СССР любили приурочить то или иное достижение к важной дате. Такой датой для поляков-католиков было Рождество, 25 декабря. Именно в этот день НКВД начал их депортацию из города. Брали всех — и тех, кто получил срок, и тех, кто был на воле. Квота сверху была спущена изрядная. Выселяли в места не столь отдаленные — Казахстан, Сибирь. Когда закончили, пришла, наконец, очередь украинцев и евреев. Среди них тоже было полно скрытых врагов народа.
В такой творческой атмосфере Бруно Шульцу почему-то не писалось. Правда, во Львове появился журнал на польском языке, «Новые горизонты», во главе с пламенной коммунисткой Вандой Василевской. Она пригласила Бруно к сотрудничеству. Тот обрадовался и сочинил историю про сапожника и его сына. Рассказ был с негодованием отвергнут. Оно и понятно — как мог политически не подкованный автор, да еще обладающий странным стилем, втиснуться в рамки соцреализма, когда он и простого реализма не признавал?
«Что же я мог для них написать?» — сокрушался он в доверительном письме. И сетовал на свою оторванность от окружающей жизни, на неумение уловить дух времени: «Все нашли себе какую-то нишу, а я остался ни с чем. Происходит это от недостатка эластичности, от определенной бескомпромиссности…»
Между тем, к 39-му году за плечами бывшего польского, а ныне советского гражданина Бруно Шульца были уже не только две талантливых книги. В письмах и критических работах он изложил свои взгляды на литературу и искусство, на специфику творчества. Он высказал ряд интереснейших философских идей. В статье «Мифологизация действительности» он выводит на авансцену Слово.
Первичное слово, говорит он, было еще смутным провидением, и в то же время великим универсальным целым. Нынешнее слово из обихода — только фрагмент той давней всеобъемлющей интегральной мифологии. Поэтому оно стремится вернуть себе прежний полный смысл, восполнить недостающее. Оно напрягается для тысяч соединений, оно поступает, как легендарная змея, которая, будучи разрубленной на куски, притягивала их к себе, чтобы снова обрести силу.
Обычно мы воспринимаем слово как тень действительности, замечает Шульц, но правильнее было бы утверждать, что действительность является тенью слова. И завершает: «Философия, в сущности, есть филология, глубокое, творческое исследование слова.»
И то правда — что же он мог для них, новоявленных советских идеологов, написать?
Единственным утешением оставалась переписка с молодой художницей Анной Плоцкер. Он познакомился с ней недавно, жила она в соседнем Бориславе со своим женихом Мареком.
Но всё в мире относительно. Этот период оказался еще не самым худшим. 22 июня 1941 года поставило и на нём крест. Чёрный. Нацистский. Balkenkreuz.
3.
У немцев уже был двухлетний польский опыт, и действовали они по отработанной схеме. 1 июля, едва войдя в Дрогобыч, они провели первый погром, жертвами которого стали 47 человек. На следующий день продолжили акцию в соседнем Бориславе, убив там еще 350 евреев. После чего приступили к налаживанию хозяйства. Нужна была рабочая сила. Оккупанты создали юденрат, поставив перед ним задачу обеспечивать выполнение их приказов. Отбирали ремесленников, специалистов, рабочих на заводы. Всем евреям было предписано носить нарукавные повязки с желтой звездой. Для получивших работу повязка была особой — в целлулоидной обертке. Их рекомендовали не убивать при облавах.
Бруно Шульц через юденрат представил себя как художника. Его рисунки понравились гестаповцу Феликсу Ландау. Он взял Бруно под свою опеку и велел ему выполнить ряд работ для себя лично — в первую очередь, портрет. А потом дал задание расписать под сказочные сюжеты стену в спальне своего сына. Жил Ландау в реквизированной вилле.
Любопытный момент: гестаповец с еврейской фамилией опекает еврея с немецкой фамилией. Тут необходимо пояснение. Ландау, венский столяр, родился в обычной немецкой семье. Но когда ему исполнился год, отец умер. Мать вторично вышла замуж — за еврея, который и дал приемному сыну свою фамилию. Овладев неплохой профессией, сынок рано вступил в нацистскую партию и теперь числился референтом по еврейским вопросам. В этом качестве он иногда самолично постреливал с балкона своей виллы по работающим напротив девушкам, а иногда организовывал массовые акции.
Что касается Бруно, то как «полезный еврей», он имел право на хлебный паек. Из него и баланды на «пункте питания» состоял его дневной рацион. Он всё еще переписывался с Анной Плоцкер. Это была отдушина. Признавался в письмах, что по вечерам ведет с ней мысленные диалоги, они освещают его жизнь надеждой. Между тем, немцы создали еврейскую полицию, выделили район под гетто и приказали всем jude переселиться туда. Шульц пытался спасти самое дорогое — свои наброски, рукописи, рисунки. Он раздал их знакомым полякам, верным людям, просил всё спрятать, сохранить от уничтожения.
Зачем? Чтобы собрать свои работы потом, после войны? Или он не верил в «после войны»? Никто этого не знает. И не узнает. Впоследствии не удалось найти ни доверенных лиц, ни переданных им материалов.
6 ноября еврейской полиции приказали доставлять на сборный пункт, в бывшую синагогу, по 100 человек ежедневно из числа нетрудоспособного населения. Они шли, не догадываясь, что их ждет.
Дрогобыч, 1942 г. Группа евреев перед отправкой в лагерь уничтожения
19 ноября Бруно пишет Ане, что у него в запасе еще много интересного, о чём он хотел бы рассказать ей. И что у него есть предчувствие, что скоро они встретятся. Ответа не последовало. Он узнал потом, и это было для него потрясением — в ходе очередного погрома фашисты вывезли Аню с Мареком, как и сотни других, в лес возле Трускавца. И расстреляли. В красивом месте, очень схожем с тем, где должна была возникнуть Республика Мечты в одноименном рассказе Шульца. Трагическое пересечение реальной и выдуманной жизни. Фантазия пала под автоматными очередями.
Но Шульц пока еще нужен. Он расписывает стены в гестаповской столовой. Гитлеровские Übermenschen едят неторопливо, со смаком, но им хочется большего — не только ублажать желудок, но и одновременно любоваться картинами. Всё таки, какое ни есть, но разнообразие в промежутке между расстрелами. Кроме того, для Шульца возвели леса в манеже — в школе верховой езды. Там тоже предстояло поработать над стенными росписями.
Он старался. Понимал: каждое новое задание продлевает жизнь еще на пару месяцев. Пытался растянуть время. Но рано или поздно конец наступает. Завершены фрески в спальне у сына Ландау. Закончена работа в манеже. Что дальше?Назойливое чувство страха неотступно следовало за ним. Кажется, недавно, в 1935-м, он писал Виткацы:
«Не знаю, каким путем мы приходим в детстве к отдельным образам, имеющим для нас решающее значение. Они играют роль тех нитей в растворе, вокруг которых кристаллизуется смысл мира. К ним относится у меня и образ ребенка, которого отец несет через пространство бескрайней ночи, и ребенок разговаривает с тьмой. Отец прижимает его к себе, укрывает в объятиях, ограждает от стихии, которая говорит и говорит, но для ребенка эти объятья прозрачны, ночь преодолевает их, и он слышит ее несмолкаемые зловещие уговоры даже сквозь трогательную заботу отца. И, полный фатализма, измученный, он с трагической готовностью отвечает на искушения ночи, полностью покорившись великой стихии, от которой некуда скрыться».
Тот детский страх перед Тьмой, перед черными силами Ночи дремал где-то глубоко-глубоко в тайниках его души. Теперь он проснулся и вырвался наружу. И как тогда, много лет назад, ничто не могло заглушить его, даже надежда на спасение. А он знал: друзья в Варшаве готовят ему побег.
В 1942-м он получил передышку — юденрат послал его разбирать книги. В бывшем еврейском Доме для престарелых скопилось свыше ста тысяч томов. Часть из них составляла библиотека иезуитов, реквизированная во время краткого правления советских властей. Остальное — то, что немцы конфисковали из городских хранилищ и личных собраний. По заданию гестапо надо было отобрать заслуживающие внимания книги для отправки в Германию. Вместе с Бруно в создании каталога участвовал молодой адвокат Изидор Фридман.
Между тем, связные из столицы доставили ему доллары и поддельные арийские документы. Оставалось выбрать время для побега. Однако тот, изначальный страх и всегдашняя нерешительность цепко держали его в руках. Бруно медлил.
Наконец, он назначил сам себе дату — 19 ноября. В середине дня они с приятелем отправились вдвоем в юденрат за хлебом. И услышали стрельбу, и увидели бегущих по улицам узников гетто. Потом этот четверг назовут «черным». В «дикой акции», устроенной нацистами, погибли сотни. Шульц, как и другие, пытался убежать, но у него не хватило сил. Гестаповец Гюнтер задержал его, повернул к себе спиной и дважды выстрелил ему в затылок. После чего поделился своей радостью: несколько раньше Ландау застрелил его личного дантиста-еврея, а теперь он ему отомстил! Убил его личного художника!
И никто не заметил, что в этот момент произошла поразительная вещь.
Маленькое отступление. Людей, не знакомых с топологией — одной из ветвей математики — обычно сбивает с толку такой несложный эксперимент. На столе лежат две узкие, достаточно длинные бумажные ленты. Тут же кисточки и две краски — скажем, черная и красная. Добровольцу предлагают взять первую ленту и покрасить одну ее сторону в красный цвет, а другую в черный. Он справляется с заданием без труда — покрасив одну, переворачивает лист и красит другую, поменяв краску. После этого экспериментатор обращается ко второй ленте. Прижав один ее край к столу, он поворачивает другой на 180 градусов, подносит его в таком виде к недвижному краю и склеивает с ним. Получается что-то вроде искаженного кольца. После чего добровольцу предлагается повторить задание, то есть у этой, второй ленты покрасить обе стороны разными красками. Доброволец берет черную краску и начинает красить одну сторону, подвигая к себе ленту. К его огромному удивлению, он обнаруживает, что приходит в ту же точку, с которой начал, а покрашенными в черный оказались обе стороны. А поскольку он ленту не переворачивал, то из этого следует, что у этой ленты только одна сторона. Что кажется противоестественным — глаз-то видит две. Тем не менее, это действительно односторонняя поверхность, которая называется Лист Мёбиуса.
Две дороги вели Бруно Шульца по жизни. Одна — серая, скучная, порой черная — от потерь. Серые дни. Недели и месяцы депрессий. Борьба с приступами болезней. Непонимание. Реальный, неприветливый мир.
И вторая — яркая, красная, созданная игрой воображения, убегавшая от реальности, чтобы метаться между садами рая и кругами ада, среди мифических героев и людей, порой принимавших разные обличья, даже страшных псов.
Полвека эти дороги шли рядом, не пересекаясь, как две стороны ленты. Но 19 ноября 1942 года необратимый взрыв времени-пространства перекрутил их, превратив в Лист Мёбиуса, и они слились, и оказалось, что это одна единственная дорога. А финальная черта, где они сомкнулись, легла тонкой струйкой крови на серый камень мостовой, на углу улиц Чацкого и Мицкевича. В городе Дрогобыче. В гетто…
…Прошло много лет. Сделаны величайшие изобретения и открытия. Написаны тысячи страниц о торжестве человеческого разума.
А мир становится всё более односторонним.
Переводы с польского, приведенные
в тексте, выполнены автором очерка — С.К.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer10-kur/
