Но искусство — не работа,
И не служба до пяти.
С перерывами на кофе
И возможностью уйти.
Это жар и лихорадка,
Это приступ и инфаркт.
И конвульсии припадка,
И с Божественным контакт….
Юз Герштейн, «Осколок империи»
«Я прочитал столько стен…»
Юз (Иосиф) Абрамович Герштейн, 1919 года рождения, легендарный советский и израильский кинорежиссер-документалист, в Израиле с 1976 года, живет в Иерусалиме. Автор двухтомника воспоминаний «Осколок империи» (Тель-Авив, 2015 год).
Мы ленивы и нелюбопытны! Как же был прав когда-то гениальный прозорливец Александр Сергеевич! Ведь эта моя встреча с 98-летним иерусалимским мудрецом и моим трижды земляком (Киев-Фрунзе-Иерусалим!) Юзом Герштейном могла и должна бы состоятся и пять, и десять, и пятнадцать, и даже двадцать лет назад!..
Но что теперь сетовать на собственную лень, стеснительность и нерасторопность!?
Встреча всё-таки состоялась, потрясающий двухтомник Юза у меня в руках, а его неторопливый, чуть горький, чуть горделивый, чуть саркастичный рассказ — у меня в ушах!
…Я живу… странным образом… Как будто ничего не произошло… Моя история такая… я сам удивляюсь ей. Сколько раз я мог погибнуть. Я чудом выжил. Я чудом не попал в Бабий Яр. Я чудом не попал в Харьковское гетто. Я чудом спасся в Сталинграде. Я чудом встретил маму и папу в Актюбинске… В общем — масса приключений. Да и во Фрунзе я попал совершенно случайно, у меня была командировка в Алма-Ату, на ЦОКС, на Центральную объединенную киностудию. Но я задержался в Актюбинске, куда добрался еле живой, голодный, грязный, обросший, завшивленный. Если бы не чудо встречи с мамой на станции Актюбинск-Элеватор, я бы вряд ли уже куда-нибудь добрался живым…
…Вы слышали такое имя — Аба Кричевский? Оператор Центральной студии кинохроники Абрам Кричевский был необыкновенным человеком, он даже внешне отличался от остальных. Всегда ходил в хорошем таком пальто-реглане, в отличных туфлях, всегда гладко выбрит… интересный человек. Он был другом Романа Кармена… и я был потом другом Кармена, а Кармен был немного близок к Каплеру, а Каплер был близок к Мише Слуцкому. Вы слыхали имя такого режиссера Михаила Слуцкого, который получил Сталинскую премию за фильм «Песня о Киргизии»? Тогда я с ним и познакомился. Он к нам приехал прямо из лагеря, он там сидел без суда и следствия. Он, Каплер, еще кто-то из их компании вились вокруг Светланы Сталиной, за что и пострадали…
Аба Кричевский, когда я приезжал в Москву, говорил мне: «Юз, вы молодец, вы всем этим говнюкам воткнули, показали, как надо делать… (смеется). Он понимал. Там работали люди, которые не понимали, им важнее было съездить с Хрущевым куда-нибудь, еще с кем-то, привезти что-то из заграницы…
Так вот, до войны у Абы Кричевского была «Эмка», своя легковая машина. Он единственный в кино, кого я знал как владельца машины. К нему обратился мой однокурсник по ВГИКу Петя Сатуновский и сказал: «Здесь, в Киеве родители Юза остались, надо им помочь выехать. И они заскочили к родителям, Аба дал час на сборы. Через час они забросили их на вокзал в какую-то теплушку. Все…
Прошел месяц, другой, третий. Они думали, что я погиб, я не знал, живы ли они, удалось ли им спастись. Бабий Яр будет еще впереди, но я прочел обращение германского командования к евреям города Киева явиться с вещами туда-то и туда-то. Я в Харькове был в это время (куда ассистента кинооператора Ю. Герштейна направили в командировку для съемки оборонных сюжетов, предназначенных для киножурнала «Радяньска Украина) — прим. моё — А.Б.) и там это прочел. У меня сердце остановилось…
…По счастливой случайности, выскочив из окружения где-то в Сумской области, а потом покинув и Харьков, уже оставленный властями и армией, Юз с товарищем, с кинокамерой, штативом и коробкой с 300-ми метров кинопленки, тоже чудом добрался до фронтовой киногруппы Юго-Западного фронта, где и был зачислен в штат группы. Здесь он стал полноправным военным (хотя имел «белый билет»), то есть, был при деле, одет, обут и, что было очень важно, накормлен… Но…
…Но меня выкинули из армии по близорукости, но выкинули — молодцы — не просто так, потому что в первый день, когда я туда явился, меня одели: галифе, гимнастерка, шинель, кирзовые сапоги и пару белья. Выдали и продовольственный аттестат, который у меня потом в пути украли. И я уже был человеком. Эта шинель меня много раз спасала. И в поезде, где я бы окоченел без нее от холода. И потом во Фрунзе, когда я спал на ней на цементном полу так называемой киностудии…
И вот я еду в поезде — а до поезда еще было много событий разных и страшных — и станица Вешенская с добросердечной казачкой по имени Сара, приютившей меня, и Сталинград, хмурый, посеревший, как будто предчувствующий надвигающуюся беду, и, наконец, Саратов, где тоже чудом, со смертельным риском удалось попасть в один из поездов…. Так вот еду я в этом поезде, уже много дней без куска хлеба, опухший от голода, грязный, небритый, завшивленный. Единственное, что как-то спасало всю страну в то время — обязательный кипяток на всех станциях. Выбежит человек на остановке на станцию, быстро нальет в кружечку или чайничек кипяточку и мгновенно назад, чтобы не, дай Бог, не отстать от поезда. И если не поест, то хоть чайку или просто воды горячей попьет, согреется. А кроме того еще — хлебные ларьки, которые чаще всего тогда были расположены рядом со зданием вокзала, очевидно, чтобы облегчить пассажирам отоваривание рейсовых хлебных карточек. Как раз того, чего у меня не было. Ларьки эти обычно легко можно было найти по длинным очередям и по нюху, который у меня развился, как у ищейки. И я решил, что здесь возле вокзала в Актюбинске мой последний шанс. Завтра у меня уже сил не хватит даже сойти с поезда, а тем более совершить ограбление века. Ну, чем я рискую, ну, в тюрьму посадят, так там хоть три раза в день кормить будут. А так я сойду сейчас, спокойно подойду к ларьку, а там будь что будет. Для начала протяну руку, дадут кусочек — спасибо! Не подадут — пусть пеняют на себя. Прослежу за какой-нибудь старушкой потрухлявей, вырву ее шмат хлеба из рук, и дёру! На четвереньках, на коленях, но уйду от нее и без всяких угрызений совести сожру ее пайку хлеба… Фантаст чертов! Раскольников сраный! Из всех идей, когда-либо приходивших в мою бедную голову, эта была, вероятно, самой неосуществимой — ни сил, ни умения, ни запаса подлости…
Все хлебные ларьки на станциях устроены были одинаково — чуть на возвышении стоит деревянная будочка с окошком посередине, слева несколько деревянных ступенек, по которым люди поднимаются за хлебом, и справа несколько ступенек, по которым спускается уже отоваренный народ. Я подошел, вижу — народ стоит. А это еще не сам Актюбинск, а товарная станция перед ним — Элеватор называется. И все в пуховых оренбургских платках женщины, у кого рыжеватый, у кого — более темный, у кого — посветлее. Как у моей мамы платок ее любимый. Но не может же быть, чтобы моя мама вдруг тут оказалась в Актюбинске в своем платке пуховом! Мама, моя мама тут в Актюбинске, когда я пришел с намерением воровать хлеб!
Я подвигаюсь к началу очереди и понимаю — здесь я не ограблю никого. В каждой женской спине мне виделась мама, вернее, хотелось, чтобы вот бы, если бы да кабы это оказалась мама. Вот первая, вторая, шестая, наконец, седьмая — что-то неуловимое в спине, в посадке головы, и платок, ну, ей-богу, тот самый мамин платок… Тот, который я привез ей из Москвы на последнюю стипендию. Захожу еще вперед, чтобы глянуть в лицо, ведь все укутаны, только пар из-под платков…
И тут, хотите вы или нет, верите или нет, но я вижу маму, свою родную, единственную и такую необходимую мне сейчас маму — Хану Соломоновну Герштейн, в девичестве — Перлович. Я стою перед ней, глядя снизу вверх, обросший, немытый, опухший, голодный красноармеец в мятой шинели и стоптанных сапогах. Я прохрипел что-то невразумительное, но вся очередь обернулась тут же ко мне. Все, кроме мамы. Мама, а это была, безусловно, она, безразлично глянула на меня и, равнодушно отвернувшись подвинулась в очереди. «Мама!», — сказал я громче. Она повернула голову, отвернув платок, внимательно взглянула на меня и — «Ой-вей — Йося!» — грохнулась в обморок… Надо отдать должное очереди, маму подняли, почти на руках поднесли к продавщице и велели взвесить ее пайку, которую в этот день, по сути, съел я один, лишив всех остальных членов семьи — маму, папу, брата Изю — такой маленькой радости… Под ахи и охи всех женщин, стоявших в очереди, я помог маме спуститься со ступенек и, качаясь, повел ее к ней домой.
А на самом деле это она меня повела и, как оказалось, совсем недалеко — жили мои милые совсем рядом с элеватором, а точнее, на территории самого элеватора… Такой невероятный случай.
Я выходил на всех эвакопунктах, там же списки бессмысленно читать, надо было смотреть объявления на стенах — кто куда едет, кто кого ищет, кто где находится. Я прочел столько стен, пока добрался до Актюбинска! Словом, привела меня мама к дому, где они жили, а по дороге рассказала, что когда их выгрузили на платформу в Актюбинске, сердобольные граждане брали беженцев к себе на квартиру. Причем, старались семьи с детьми, со стариками или инвалидами не брать. И вот в числе этих граждан оказался и главный бухгалтер элеватора Чеслав Сокальский, которому жена — между прочим, та еще стерва, как это выяснилось позже — велела взять семью без маленьких детей…
Мама завела меня в сени и побежала за Изей, он работал тут же недалеко, на элеваторе, таская ведра с соляркой для движка. За это Изя как рабочий получал по карточке 800 граммов хлеба в день и мизерную зарплату. Изя прибежал сразу, бросив свои ведра, и после первых объятий сходу принялся за работу — вытряхнул из моей гимнастерки и из галифе прямо в снег уйму вшей, а по оставшимся прошел здоровенным молотком. Мы торопились все это проделать до прихода хозяев квартиры с работы. Пока я умывался и брился, одновременно жуя сухую корочку хлеба, чтобы не заболеть от пережора, Изя сбегал за отцом, а мама тщательно вытерла крашеный деревянный пол. Наконец, я уселся, прижавшись спиной к горячей кафельной стене печки и понял душой и телом, что начался новый этап в моей жизни, что ни сегодня, ни завтра мне не надо плестись по проселочным дорогам, таскаться по вшивым поездам и пароходам и беспрестанно думать о еде, — я уже почти что дома и совсем уже у своих…
Работать отцу приходилось много и часто оставаться за швейной машинкой после конца рабочего дня. Ремесло его снова кормило всю семью. В швейной мастерской местного НКВД ему ежедневно выдавали котелок пшенной каши, к которой он, естественно, не прикасался, а, завернув в теплую тряпицу, притаскивал домой. С моим появлением он ринулся принимать заказы от поварих и раздатчиц в их столовой, что существенно увеличило количество приносимой домой незабвенной пшенки. Кроме того, им полагалось в месяц 400 граммов хлопкового масла, 400 гр. колбасы, 250 гр. яичного порошка и два коробка спичек. Изя получал, как я уже сказал, 800 граммов хлеба в день, папе полагалось 600 и маме, как иждивенке — 400.
Как только я оклемался и стал ходить, не качаясь от ветра, я выполз наружу и в жуткий 50-градусный мороз пробежал до горисполкома, где отстояв в длинной и очень нервной очереди, получил на основании своей командировки рейсовую хлебную карточку. С этого момента я стал есть свой хлеб почти без угрызений совести и комплекса неполноценности…
Чуть отъевшись, я надел под шинель все теплое, чем мог обернуть свое дохлое тело, и рискнул вторично пробежаться по адскому морозу до вокзального телеграфа. Дал две телеграммы — в Куйбышев и Новосибирск, где тогда обитало наше киноначальство, и попросил прислать денежный перевод на дорогу в связи с абсолютным отсутствием как звонких монет, так и хрустящих банкнот. Ответа не было ни назавтра, ни послезавтра, ни на пятый, ни на десятый день. Короче говоря, я Новый, 42-й год встретил в Актюбинске. Пока не получил новое назначение — во Фрунзе, где создавалась местная киностудия. Я взял с собой Изю, и мы поехали с ним в таинственный город Фрунзе, о котором мы и слыхом не слыхивали тогда и не знали, где он находится. От Актюбинска до Фрунзе мы ехали — можете себе представить — семь суток! Мама нам дала с собой двенадцать пирожков из пшенной каши. И это был весь наш фонд. А в вагоне было полно уголовников, так что нужно было держать ухо востро. Потом на какой-то станции мне удалось купить два билета в мягкий вагон, где мы всего впятером доехали до Фрунзе. В поезде мы подружились с потрясающим мужиком майором Колей Шульгиным, который ехал на переподготовку в военно-инженерную академию. У него была бутылка водки, у нас — пирожки, потом он на какой-то станции купил курицу, так что мы довольно весело доехали до Фрунзе. И потом мы еще два дня с ним были, поскольку нам негде было приткнуться, мы две ночи провели в общежитии этой академии, куда нас Коля провел и уложил на свободные койки…
«Период счастливый и неповторимый»
… Потом кинулись искать студию — нет никакой студии. Оказалось, что это будущая киностудия, но пока это только жуткий тесный подвал музучилища, где много лет была скульптурная мастерская по отливке гипсовых фигур Ленина и Сталина, но не целиком, а по половинкам. Не было ничего — ни аппаратуры, ни павильона. Ни вывески, ни даже обыкновенного письменного стола…
А теперь мы немного прервемся, и я приведу выдержки из книги Юза «Осколок империи»:
«… Да, не было еще ни столов, не было вывески, но была уже, вы не поверите, новенькая круглая печать, штемпель, удостоверяющий факт рождения и существования новой киностудии. Я был одним из первых, чье назначение на работу подтверждала эта печать. Под приказом за подписью директора, который уже был, меня приняли на работу в студию, которой еще не было…
16 февраля 1942 года
Герштейн Иосиф Абрамович проведен по приказу и зачислен ассистентом оператора с окладом 700 рублей в месяц.
Директор Фрунзенской студии кинохроники Авдэнис.
Так прозаично и бесцветно начался этот исторический для меня день, этот фрунзенский эпизод моей жизни — эпизод, который затянулся на 25 долгих и интересных лет, взлетов и падений, поисков и находок, постижения ремесла и настоящего творчества. Период счастливый и неповторимый.
«Спали сегодня на цементном полу в «студии». Вещи лежат в камере хранения на вокзале и ежедневно съедают по 4 руб. 50 коп. ходим уже четвертый день в течение целого дня и не высыпаемся. Едим, правда, с Колиной помощью, сносно. Вчера Кац принёс адрес — оказалось, приехал муж, и комната уже не сдается».
Кац — главный и единственный бухгалтер мифической студии. Одна нога короче, и он припадает на нее. Седые волосы бобриком, старый мудрый еврей, говорит афоризмами. Кроме главбуха есть уже и директор — Авдэнис, прибалт, очевидно. Но бесцветный. Он-то и подписал приказ обо мне. Есть уже и режиссер — Марьяна Варейкис, ссыльная жена когда-то известного партийного деятеля, теперь расстрелянного…, есть оператор — Иван Колсанов из Ташкента и есть ассистент — это я… У меня есть аванс в счет зарплаты, есть еще подвал с очень холодным полом, и все. Мебели нет — ни стола, ни шкафа, ни табуретки. Есть деревянные счеты, но это собственность самого Каца — он их вывез из Москвы.
И нет самого главного, без чего студия не студия — нет лаборатории, нет осветительного цеха, нет павильона, нет цеха съемки надписей, нет звукоцеха, нет даже кабинки для перезарядки пленки. Это даже не пародия на студию, а нечто, как теперь говорят, виртуальное.
Точно такой же виртуальной через пару месяцев станет моя зарплата. В феврале 700 рублей были еще солидной суммой, а в мае буханка черного хлеба на толкучке уже стоила 400 рублей, а бутылка водки не дешевле трёхсот…
На весь город была одна гостиничка с громким названием «Киргизстан», один телеграф, одна почта, один кинотеатр, несколько магазинов с весьма скудным ассортиментом, а потом и вовсе пустых, но зато рынок, базар, вернее, два базара — продуктовый и толкучка, или барахолка. Два благословенных рынка. Еда и шмотки. Там одни люди жили за счет других, но это был единственный способ выжить, вообще… настоящий спасательный круг в ту эпоху недоедания, недоодетости, общей анемии и других лишений…».
…Потом стали строить студию, получили кой-какую аппаратуру старую или трофейную. Я, напомню, был всего-навсего ассистентом оператора, то есть, практически человеком, который таскает на себе тяжелую камеру и штатив с одной съемочной точки на другую, смазывает аккуратно аппарат и чистит рамку в этом аппарате, чтобы не было царапин на пленке. И сейчас совершенно не помню, каким был первый номер нашего журнала, но помню, сколько усилий и лишних движений было сделано, чтобы он, наконец, увидел экран. Я даже когда женился на Зине в 46-м году был еще ассистентом оператора, правда, уже самостоятельно снимающим и снимающим неплохо. У меня уже была хорошая компания и сюжетов немало, но я все еще числился ассистентом оператора, пока операторскую категорию не получил. И до перехода в режиссуру я почти 20 лет, не покладая рук, трудился на ниве так называемой кинохроники, и кроме короткометражных и полнометражных фильмов «настрогал» как оператор не менее 600 сюжетов для нашего киргизского и союзного киножурналов. Я не оговорился — 600 сюжетов, если даже не более. А уехал я из Фрунзе оператором высшей категории и режиссером высшей категории, выше в Советском Союзе уже ничего достичь нельзя было… За моими плечами было несколько нормальных фильмов, а один был лучшим в то время в Советском Союзе, да и сейчас, собственно, таких фильмов нет.
Авторская ремарка. «Оглянись, товарищ!» — так называлась картина, задуманная Ю. Герштейном на студии «Киргизфильм» к 50-летию Октябрьской революции. Картине был предпослан эпиграф — слова американского философа Сантояны: «Кто не помнит прошлого, обречён на то, чтобы пережить его снова».
Предстоящий фильм открывал перед Юзом, как ему казалось, возможность что-то сделать — изменить хоть на малую долю общественное сознание, рассказав правду о том пути, который страна прошла за пятьдесят лет, о цене, которую народ заплатил за этот путь, и, осмыслив эту правду с высоты сегодняшнего дня, заставить зрителя подумать о том, как жить дальше, чтобы не повторять пройденных ошибок.
Напряженнейшая, полная поисков, проб и ошибок работа над документальной лентой длительностью в пятьдесят минут продолжалась почти три года. Все в этом фильме было новым, новаторским, а порой и вообще сделанным впервые. Это и живые синхронные интервью с самыми разными людьми, свидетелями прошедшего времени; это использование поли-варио-экрана, когда изображение шло одновременно в двух параллельных плоскостях; это и отсутствие дикторского текста; и оригинальное музыкально-звуковое сопровождение…
Но как только рабочие материалы фильма попали на просмотр в ЦК компартии Киргизии, как только их увидел тогдашний хозяин республики Турдакун Усубалиев, фильм сразу же назвали идеологической диверсией, запретили дальнейшую работу над ним, велели разогнать творческий коллектив, а фильм — уничтожить. Режиссер Юз Герштейн и оператор Игорь Моргачев были объявлены в республике персонами нон грата.
«Особенно не понравилось партбоссам, что герои фильма рассказывали с экрана о дьявольских допросах и пытках в НКВД, об организации колхоза с помощью 12 вооруженных милиционеров, о тяжком труде сельских женщин, плохой системе образования, дискриминации и репрессиях в отношении «киргизских» немцев и чехов…» (В. Михайлов, «На ветрах истории», газета « Аргументы и факты» №47, 2009 год).
…Надо сказать, что этот наш фильм кроме одного, организованного ЦК компартии Киргизии просмотра в кинотеатре «Ала-Тоо», простые зрители никогда не видели. Но всего просмотров картины было восемь. Об одном я уже сказал. Второй раз мы показали фильм в Риге, где писали музыку и сводили ее с речью. Ни одного дикторского слова у нас не было. Третий просмотр — это секретариат Союза кинематографистов СССР. Там был весь цвет советского кино, весь Олимп, можно сказать, просто небожители — Михаил Ромм, Марк Донской, Григорий Чухрай, Юлий Райзман, Роман Кармен, Сергей Урусевский, Михаил Калатозов, Валентин Ежов, Всеволод Санаев! Не было из членов секретариата Союза только Сергея Юткевича и Сергея Герасимова.
Когда просмотр закончился, стояла мертвая тишина. Никто не аплодировал, ничего не говорил. Все молча встали и потихоньку стали выходить из зала — покурить. Я тоже пошел было к выходу — тоже покурить, я тогда был заядлый курильщик, две пачки в день высмаливал. У самой двери, загородив мне выход, остановился и схватив меня за руку, крепко пожав ее, большой крупный человек — Всеволод Санаев, народный артист СССР. «Какой же вы молодец, однако!». Это была самая первая рецензия. И вдруг, как будто что-то случилось со всеми — ко мне стали подходить, по одному и группами, пожимать руки, обнимать за плечи, говорить добрые, очень добрые слова. Особенно ярко говорили и очень хвалили картину Ромм, Донской, Калатозов, Столпер, Кармен и Храбровицкий.
Марк Донской сказал: «Это первый советский художественный документальный фильм». А вот слова Ромма, которые я очень запомнил, хотя и не удосужился вечером записать все услышанное на этой незабываемой встрече: «Каждый режиссер живет для того, чтобы сделать хоть один, но по-настоящему свой фильм. Я такого фильма еще не сделал. А вы, ребята, сделали. Я вас поздравляю!». И это сказал человек уже создавший свой фильм «Обыкновенный фашизм»!
Потом еще один просмотр был, в Доме кино отдельно для С. Юткевича, который сказал: «Я так и знал, что фильм будет, и он состоялся. Выдающаяся работа!». А до этого он, когда приезжал во Фрунзе и посмотрел наш фильм «Рассказы о Михаиле Фрунзе», назвал его шедевром. Мне даже неловко это повторять.
Перед этим был еще один просмотр — фильм по просьбе Сергея Герасимова показали и ему. Он был с Макаровой, но Макарова, может быть спала, а он смотрел довольно напряженно и после просмотра, положив свою тяжелую руку мне на колено, как-то нараспев произнес: «Петушки-петушки… Какие вы все петушки!». Но письмо, которое все эти выдающиеся кинематографисты решили написать на имя Брежнева в защиту фильма от нашего киргизского ЦК, Герасимов вместе со всеми подписал!
Был еще один показ — в творческом объединении Ромма на «Мосфильме». Михаил Ильич, сидя рядом со мной, снова — во второй раз — посмотрел фильм от начала до оконца. И снова наступила та самая мертвая тишина, которая иногда просто пугает, а иногда приносит огромную радость. Но через минуту зал взорвался аплодисментами. Ромм встал, повернулся ко мне и немного демонстративно стал аплодировать — гром рукоплесканий, естественно, усилился. Это был апофеоз…
И предпоследний просмотр состоялся на Экспериментальной студии у Григория Чухрая — тоже по его личной просьбе. В худсовет этой студии входили очень яркие, талантливые писатели, поэты, режиссеры, сценаристы — Борис Слуцкий, Борис Васильев, Семен Лунгин, Илья Нусинов, Лев Гинзбург. Пожалуй, из всех просмотров, на этом была самая чувствительная публика — мечта любого художника. Говорить начали после огромной паузы. Ярче и лучше всех отозвались поэт Борис Слуцкий и сценарист Семен Лунгин. Оба сказали главное: мол, кто-то же должен был, наконец, сделать это, и вот киргизам в лице Герштейна удалось создать сильное, честное и высокохудожественное произведение в таком трудном жанре и такими скудными средствами. Фильм смотрится на одном дыхании, волнует, хочется повторять и повторять то, что говорят его герои — у них это исходит из глубин души и сердца…
Следующий и последний просмотр был в Госкино СССР, в Гнездниковском переулке, в присутствии инструкторов ЦК КПСС и прочих начальников от культуры. Все присутствовавшие, включая начальство, встретили наш фильм вроде бы на редкость хорошо, доброжелательно. Но обсуждение все же свели к тому, что, учитывая достоинства картины и ее вклад в советскую документалистику, её надо срочно спасать, а для спасения необходимо пойти навстречу ЦК компартии Киргизии и внести небольшие поправки. И я понял, что дело — швах! Даже при том, что и я не готов был ни на какие поправки и купюры, киргизы, как мне доверительно уже вечером сказал кинодраматург Михаил Блейман, референт председателя Госкино, заупрямились и сказали, что фильм даже переделанный, им не нужен. Ничего не помогло! Ни письмо Брежневу, ни обращения корифеев советского кино, ни восторженные отзывы широкой киношной общественности! Киргизский божок Усубалиев был непреклонен, и судьба нашего фильма была решена. Больше его никто, никогда и нигде не увидел!
Да и фильма самого не существует в природе — исчез, растворился, изъят, уничтожен. Только и остались от него несколько бумажных листочков — «Монтажная запись экспериментального, полиэкранного, полнометражного документального фильма «Оглянись, товарищ!». Как я жалею, что не удосужился, не допер, не сообразил сделать копию фильма, когда это было еще возможно, хотя и невероятно трудно. Надо было как-то изловчиться, пойти на риск, сброситься или занять денег, но заказать копию, когда картина была со мной в Москве. Потом эти два «яуфа» с фильмом пришлось отвезти во Фрунзе, сдать на студию — ведь он был ее собственностью, и все — фильм исчез. Не сохранилась и «магнитка» — звуковая пленка, несущая в себе огромную часть смысловой нагрузки фильма. У нас на картине был потрясающий автор музыки и звука, к тому же и человек прекрасный — Людгард Гедравичус. Темой фильма стала мелодия песни «Наш паровоз, вперед лети…». Я ему напел ее тихонько, он не знал ее раньше. Но что он сделал из нее, как обработал! Мелодия эта варьировалась, превращаясь то в танцевальную, то в драматическую, то в частушку, то в реквием. Людгард же придумал и счетчик времени, своего рода метроном событий…
Все остальное было потом…
Потом, когда мне пришлось покинуть Киргизию и переехать в Ленинград, я с Гедравичюсом делал свою первую картину там, на Ленинградской студии научно-популярных фильмов. Полнометражная и цветная эта лента называется «Возрождение» и рассказывает о восстановлении всего, что было разрушено в Ленинграде и вокруг него немцами во время войны. Мы работали целый год — с увлечением и удовольствием. Для меня это была удивительная встреча с ленинградскими реставраторами, людьми удивительной и гуманнейшей профессии. Перед нами стояла трудная задача — в течение 55 минут рассказать не только о мастерстве реставраторов, но и о самой проблеме воссоздания памятников архитектуры, рассказать о неисчислимом ущербе, нанесенном гитлеровцами дворцам Ленинграда и, наконец, показать то прекрасное, что снова зажило второй жизнью. Картина была очень хорошо принята — впервые в истории студии ее смотрел почти весь коллектив «Леннаучфильма», а не только члены худсовета, зал едва вместил всех желающих. Фильм получил множество призов — и Союза художников, и Союза композиторов, и Союза архитекторов, Ломоносовскую премию и даже премию Всесоюзного кинофестиваля 1968 года! Фильм получился очень музыкальным. Моцарт! Все было пронизано Моцартом. Такие звуки лились, что люди замирали. И хорошо сняли картину. Виды Ленинграда потрясающие с самолета, Петергоф, Павловск. Два оператора очень толковых работали со мной на фильме — ленинградцы Борис Лебедев и Женя Шлюглейт. Мы с ними очень потом подружились и сняли еще несколько неплохих фильмов… Помню, после просмотра «Возрождения» в студии ко мне подошел знакомый режиссер Миллер и с удивление произнёс: «Не понимаю, как это вы — не ленинградец сумели сделать такую великолепную картину о нашем городе?». Для меня это звучало как высшая похвала и как, пусть очень слабая, но компенсация за погубленный фильм «Оглянись, товарищ!»…
А что до его вопроса, то я мог бы ему ответить так: «Делая фильм о Ленинграде, надо стать ленинградцем, о женщине — женщиной, а если об усталости металла — стать на время металлом». Да, был у меня в Ленинграде и фильм о женщинах, зарубленный бдительными партийными дамами из Комитета советских женщин вопреки мнению Валентины Терешковой, был фильм и про сопротивление материалов, была еще дюжина фильмов — и научно-популярных, и учебных и просто нормальных лент — и про гитару, про ленинградский ТЮЗ, и даже научно-популярный мюзикл про фиониты…
… У меня все первое. Я здесь, в Израиле фильм первый сделал — «Дрип- дроп» («Кап-кап») — о капельном орошении. Он до сих пор ходит. Он переведен на многие языки. И получил несколько призов на нескольких фестивалях…
Дело в том, что когда я приехал в 1976 году в Израиль, встал вопрос, что делать? Языка я не знаю. Но что-то снимать надо. Здесь, кстати, я впервые увидел камеру, которая одновременно и звук могла записывать. Сейчас этим никого не удивишь. А тогда я подумал, эх, если б мне такую камеру во Фрунзе! Нашим как бы продюсером был Боря Мафцир, он уже знал язык, знал местные реалии. И он нам помогал. А условие было такое: надо было найти заказ, заказчика, и министерство культуры согласно было на паритетных началах с заказчиком оплачивать фильм. И вот мы нашли один кибуц, который выпускал эти системы капельного орошения, и мы сняли довольно приличный фильм.
Потом я еще один фильм сделал — заказной — об очень известной фабрике красок в Герцлии. Довольно забавный фильм получился.
Следующий фильм, который я снял здесь — «Иш а-шекет» — «Человек тишины» — о борьбе с шумом, с этим безобразием городским. О ночных криках, воплях, дикой музыке, о выставленных динамиках. Фильм симпатичный. Очень хороший текст. Я и сценарист, и режиссер этого фильма. Снял в нем и свою внучку. И всех своих родных. Когда у нас вышел этот фильм, минкультуры разошлось, и всех нас, репатриантов-киношников поставило на зарплату — Чаплину, Григория Винницкого, меня, еще несколько человек. Первые два года помогли стать на ноги, помогли расплатиться с долгами, потому что у нас ничего не было, тогда ведь денег не давали, правда, кормили и учили. И Зина пошла на курсы. В ее возрасте! Но окончила, сдала, получила ришайон. И я почти в один день оформил три долговые ямы — на квартиру, машину и кабинет стоматологический для Зины. Три машканты. И мы за восемь лет полностью расплатились за них. Первая квартира была в Тель-Авиве, меньше этой, но очень удобная, рядом с почтамтом. И машина была у нас. Я здесь пять машин сменил. Предпоследняя — изумительная — «Тойоота-каролла» — это было что-то необыкновенное, из ряда вон выходящее, она где-то и сейчас ходит. Я на ней лет десять ездил. На ней еще сын учился водить, а потом и внук…
Мне на жизнь жаловаться грех. Я такую жизнь прожил…
Всю сознательную жизнь Юз Абрамович старался вести дневники, фиксировать события своей, как оказалось, весьма богатой жизненной истории на бумаге — в стихах и прозе. А позже, значительно позже, когда он добрался до компьютера, он попробовал рассказать о себе, посмотреть на себя глазами летописца — кто, откуда, как и зачем? «Мне, — говорит он, — даже самому интересно — как сказал Альфред Мюссе: «Чтоб написать историю своей жизни, надо сначала прожить эту жизнь», (что я почти уже сделал…). Пишу, как говорится, для себя. Когда Феликс Кандель узнал о моём намерении, он сказал: «Вы знаете, как это здорово, — прожить заново, во второй раз жизнь». И он прав… Проживаю…».
Юз Герштейн написал потрясающую книгу воспоминаний и размышлений — «Осколок империи», книгу, которая читается как увлекательнейший роман, в котором есть все — запахи и вкус еды, любовь и эротика, высокая трагедия и простые ужасы обыденной жизни, детективный триллер и мелодрама. Книга, которая могла быть названа «Исповедь сына века» или «Оглянись, товарищ!», как Юз и хотел назвать ее сначала. Напомним, что много лет назад выдающийся кинорежиссер Марк Донской назвал фильм Ю.Герштейна «Оглянись, товарищ!» первым советским художественным документальным фильмом. Вот и «Осколок империи» смело можно назвать высокохудожественной документальной книгой. Она заканчивается так:
«Конец фильма, но не истории — все, что говорили эти люди о прошлом и настоящем, было правдой, и будущее, которое сегодня уже тоже прошлое, оказалось злым, суровым и беспощадным — все повторилось и с не меньшими жертвами, чем когда-то, а уж о морали и говорить не приходится…
… Сегодня, 11 марта 2014 года.
Прошло несколько лет со дня, когда были написаны предыдущие сотни страниц текста этой дорогой мне книги. Всего несколько лет, а как все изменилось — не стало моей дорогой подруги, мамы моих, правда, незаурядных детей, не стало брата Изи, умер известный кинодокументалист Герц Франк, скончались Слава Чаплин, Лёва Сыркин. В России за это время один за другим ушли в мир иной все всемирно известные деятели советского кинематографа. Все до одного, принимавших участие в просмотре нашего фильма в 1966 году. Никого. Нет и СССР. Нет и самого фильма — по приказу бесновавшегося секретаря компартии Киргизии Турдакуна Усубалиева была уничтожена вся «магнитка», хранившая голоса и музыку фильма. Еще одна невозместимая смерть.
Ушла правда интонаций, необыкновенная выразительность музыки, заменившей собой диктора… Нет свидетеле, нет фильма — значит, ничего и не было.
Но живы, я надеюсь, Игорь Моргачёв, Надя Крупп-Мнацаканова и, может, еще кто…
Я недаром начал с даты — 11 марта. Сегодня, 11 марта 2014 года, мне стукнуло 95 лет, и я помню всё. Я бы никогда не писал бы книги о себе, если бы не фильм «Оглянись, товарищ!», светлая ему память! Вижу плохо и редактировать не могу, за что прошу прощения, стараясь искупить вину искренностью изложения.
За 25 лет до развала Советского Союза наша съёмочная группа почуяла запах «жареного» и попыталась сообщить об этом другим…
Помимо этого, нам удалось создать, по признанию одного из зрителей, первый советский художественный документальный фильм.
Ради этого, стоило родиться».
На снимках: Юз Герштейн в разные годы жизни
Юз с женой Зиной
Книга Ю.Герштейна «Осколок империи»
Книга Ю.Герштейна «Осколок империи»
Фото автора и из личного архива Ю.Герштейна
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer10-barshaj/
