Нижняя полка*0

Есть у меня обыкновенный книжный шкаф. Пять полок тесно забиты книгами — все за стеклом. Шестая полка, НИЖНЯЯ, плотно, непроницаемо, закрыта деревянными дверцами. Никто никогда, кроме меня, не открывал ее. Ей много десятилетий. Тайная полка. Почему — «ТАЙНАЯ»? Об этом скажу позже. Но сначала позвольте уйти в сторону, коснуться проблемы современной, острой, для меня — «больной»… Не так давно, не помню точно, на «ЭХО Москвы» или по ТВ на «Культуре» от уважаемого ученого-филолога услышала весьма уверенное утверждение, что через пару десятилетий вырастет поколение, которое… «НИКОГДА НЕ ДЕРЖАЛО В РУКАХ БУМАЖНУЮ КНИГУ»… А другой ученый, профессор-математик, зав. кафедрой МГУ, тоже недавно, на вопрос журналиста о нынешних абитуриентах, с грустью ответил, что заметно снизился и продолжает снижаться «МАТЕМАТИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ» поступающих к ним ребят.  На последовавший вопрос, почему это, по его мнению, происходит, задумался, а потом сказал нечто очень удивившее меня: — Потому что у них никудышная ГУМАНИТАРНАЯ (!!!) подготовка. Вы знаете, сколько часов в неделю отводится теперь в школе литературе? Всего ОДИН–ДВА! Но главное — не читают они! Совсем не читают! В Интернете сидят…» Напоминаю: это сказал МАТЕМАТИК! А вот собственное мое, поразившее, впечатление. Уже и писала о нем. Заходит ко мне иногда девушка-соседка: очень милая, неглупая, студентка технического вуза (учится на бюджетном отделении — школу окончила без «ТРОЕК»). Как-то, не помню по какому поводу, упомянула я нашего великого поэта, который прославился смолоду сразу после гибели другого нашего великого поэта. По лицу увидела, что не понимает она, о ком говорю. Подкинула: «На СМЕРТЬ ПОЭТА». Снова вижу — не знает, о ком речь. Усаживаю ее на диван, становлюсь напротив — начинаю: «Погиб поэт! — невольник чести — Пал, оклеветанный молвой…» Слушает с интересом. Удивлена, что наизусть. Читаю дальше. И снова по глазам вижу: ВПЕРВЫЕ СЛЫШИТ! А ведь это испокон века программное… Поговорили. Еще больше удивила: название «Герой нашего времени» ничего ей не говорит; имена Наташи Ростовой, князя Андрея, Пьера Безухова для нее — звук пустой; ни одного чеховского рассказа не помнит; имени Куприна не слышала… А ведь всего несколько лет как окончила школу — по литературе ЧЕТЫРЕ было. Как же их учат??? Очень печально…

Кстати, печально не всем. Александр Невзоров в своих «невзоровских средах» на «ЭХЕ Москвы из СПб» как-то сказал — на полном серьезе! — что радуется тому, что «наконец-то выросло поколение, никогда не державшее в руках «Войну и мир». Твердо он убежден: безвозвратно умерла великая русская литература — не нужна она людям 21-го века; только точным наукам он поклоняется. Пусть радуется Александр Глебович — я огорчаюсь и не хочу верить ему. (Сам-то ведь — не сомневаюсь я — «ПЕРЕНАЧИТАННЫЙ» — широко образованный человек!)

Но… Куда деваться?.. И ведь не с них, нынешних юных, начинается. Все гораздо глубже, серьезнее — НЕЧИТАЮЩИМ выросло уже среднее поколение. Заходит ко мне иногда мама милой девушки-студентки. 40 лет ей. Тоже славная. Образование среднее специальное — медсестра. Помогает справиться с моим компьютерным невежеством. Как-то сказала: «Гуляли мы вчера по набережной. Очень нравится мне Петр на коне. А почему его все «Медным всадником » называют? Разве из меди он?» И поняла я, что «Медного всадника» она НИКОГДА не читала… Спросила. Так и оказалось. Что тут сказать? Большая беда. Ведь огромный мир закрыт для них. И примитивней ум. И кругозор узок. И безмерно бедней душа… Может быть, паникую я зря — преувеличиваю? Попросила свою бывшую начальницу — заведующую Детской и Юношеской библиотеки на Васильевском острове Галину Андреевну Пушко — много лет, после разгрома на телевидении нашего «Турнира СК» я там работала, а Галина работает и сейчас — дать мне телефонное интервью. (Теперь она уже не заведующая, одна из сотрудниц.) Только один вопрос ей предложила: Я: — Есть ли разница между читателями сегодняшними и теми, прежними, моих «библиотечных лет» (1975–2001)?.. Наш разговор записала…

Галина:  — Вы помните, как часто приходилось нам бегать в фонд за книгами — не хватало тех, что на абонементе, имею в виду, прежде всего, классику, то что у ребят по программе?.. «Войну и мир», например, или Тургенева, или Чехова как спрашивали! Приходилось иногда из Центральной библиотеки района привозить. А теперь все эти книги на полках стоят, в открытом доступе, на выставках — никто почти не берет, а если берут — чаще взрослые-пенсионеры, наше с Вами поколение. Ребята в Интернете живут, на планшетах, электронные книги читают. ЕСЛИ ЧИТАЮТ…

— Почему пенсионеры, — удивилась я? — Ведь библиотека у вас «ДЕТСКАЯ — ЮНОШЕСКАЯ»?.. — Теперь только «Юношеская», — ответила Галина (она много моложе меня, называю ее — Галя, Галочка). Но их совсем мало приходит, «юношей», а нам посещаемость нужна, каждый день за нее отчитываемся — вот и записываем всех, кто приходит, поэтому — пенсионеры. Им радуемся. Они читают…

— Знаете, как обидно, — продолжала Галя. — Книги, за которыми очереди стояли, единицы теперь берут. Вот получили новое издание: «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург — на выставку поставили, говорим о ней, показываем. Кто ее взял? Пока — никто! …Или о Петре I-ом — недавно юбилей был. Класс к нам пришел — целое событие! Помните, как к Вам когда-то чуть ли не каждый день классы с учителями приходили? Какие обсуждения, диспуты проводили! Вот и я готовилась. Старалась. Столько о Петре прочитала и перечитала заново. Рассказывала им. Но видела — плохо слушали, равнодушные лица — неинтересно. И книги, которые приготовили, не взяли. Очень обидно было… Да что Петр! Не знают они, кто такая Таня Савичева, а ведь наша, ленинградская, с Васильевского — школа, где она училась, рядом. Раньше о ней каждый знал… Помню, как Вы, Тамара Львовна, подкинули мне (я тогда недавно из глубинки своей приехала) Дудинцева «Не хлебом единым» — как жадно я его читала! А теперь, думаете, берут? Даже фэнтези, приключенческие, новые бестселлеры востребованы в последние годы все меньше и меньше…

Так и закончился наш не очень веселый разговор…

Теперь, после Галины Андреевны, мы — с трудом! — откроем «тайную», НИЖНЮЮ ПОЛКУ моего книжного шкафа. На примерах, конкретно, — включите воображение, уважаемые читатели: представьте, что в руках держите то, о чем буду рассказывать — вспомните (старшие), узнайте (младшие), что читала наша интеллигенция — ее широкие круги — в давно прошедшие десятилетия… Полка эта тоже битком набита, но… не книгами, а стопками, сверху-донизу: слева — папками, справа — журналами… Но спрошу еще раз, почему — «ТАЙНАЯ»? Почему — «ПЛОТНО ЗАКРЫТАЯ»? Из-за одной — единственной папки. На ней написано: «САМИЗДАТ — ТАМИЗДАТ». Посмотрим, что в ней… Ах, какая обида… Совсем забыла ведь. Тончайшая папиросная бумага. Бледный выцветший от времени машинописный шрифт. Не прочитать толком. Но попробую…

                                                ***

Вначале хотела представить вам так, как в папке все годы лежали — строго по хронологии. Но передумала. Лучше, как помнится мне, по… «шуму бесшумному», «тихой скандальности»: в самом узком кругу, под величайшим секретом, передавали друг другу, кому первый экземпляр доставался, кому — четвертый: хоть с лупой читай… Помню, как муж мой, бесстрашный Женя, всю войну, с первого до последнего ее дня провоевавший, чуть ли не вырывал у меня из рук папиросные машинописные листочки: «Увидят в доме напротив у нас свет по ночам, догадаются, что запретное читаем — ДОНЕСУТ»! Но я читала…

№1

Понятия не имею, напрочь забыла, как и когда оно оказалось у меня. Моей рукой на 1-ой странице написано: «Великое письмо!» Да, ВЕЛИКОЕ… «ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО СТАЛИНУ»

Опубликовано в 1939-го году (!!!) в Париже в эмигрантском издании «Новая Россия», №71, 1-го октября. Автор — советский государственный деятель, «верный боец ленинской гвардии», «невозвращенец», Федор Раскольников. Эпиграф:

Я правду о тебе порасскажу такую,

Что хуже всякой лжи.
Александр Грибоедов

Федор Раскольников

Привожу несколько фрагментов из четырех густо напечатанных страниц.

«Ваш «социализм», при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решеткой, так же далек от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата……Что сделали вы с конституцией, Сталин? Испугавшись свободы выбора, как «прыжка в неизвестность», угрожающего вашей личной власти, вы растоптали конституцию, как клочок бумаги, выборы превратили в жалкий фарс голосования за одну единственную кандидатуру, а сессии Верховного Совета наполнили акафистами и овациями в честь самого себя…

(Хорошо помню свои первые выборы — только исполнилось мне 18… На избирательный участок, в Челябинске мы тогда жили, с подружкой Эллой, мы пришли чуть свет, чтобы быть… ПЕРВЫМИ! Проголосовать за любимого Сталина. Конечно, единственный был кандидат — в голову не приходило, что кто-то еще рядом с ним может быть! Не напоминает ли это, уважаемые читатели, что-то наше, сегодняшнее? — Т.Л.)

…Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста. Никому нет пощады… Герой Октября и враг революции, старый большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и полпред Союза, народный комиссар и рабочий, интеллигент и маршал Союза — все в равной степени подвержены ударам меча, все кружатся в дьявольской кровавой карусели… Целые пласты советского общества срываются и падают в пропасть… Вы непогрешимы, как папа. Вы никогда не ошибаетесь…С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие вздорностью обвинений знакомые вам по семинарским учебникам процессы ведьм. Вы сами знаете, что Пятаков не летал в Осло, что Горький умер естественной смертью и Троцкий не сбрасывал поезда под откос. Зная, что все это ложь, вы поощряете своих клевретов — клевещите, клевещите… С жесткостью садиста вы избиваете кадры, полезные и нужные стране: они кажутся вам опасными с точки зрения вашей личной диктатуры… Накануне войны вы разрушаете Красную армию, любовь и гордость страны, оплот ее мощи. Вы обезглавили Красную армию, Красный флот. Вы убили самых талантливых полководцев, воспитанных на опыте мировой и гражданской войн, во главе с талантливым маршалом Тухачевским… Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров? Вы арестовали их, Сталин!.. Под видом борьбы с текучестью рабочей силы, вы отменили свободу труда, закабалили советских рабочих и прикрепили их к фабрикам и заводам… Вы отняли у колхозных крестьян всякий стимул к работе. Под видом борьбы «с разбазариванием колхозной земли» вы разоряете приусадебные участки, чтобы заставить крестьян работать на колхозных полях… Лицемерно провозглашая интеллигенцию «солью земли», вы лишили минимума внутренней свободы труд писателя, ученого, живописца. Неистовство напуганной вами цензуры и понятная робость редакторов, за все отвечающих головой, привели к окостенению и параличу советской литературы… Вы беспощадно истребляете талантливых, но лично вам неугодных писателей. Где Борис Пильняк? Где Тарасов-Родионов? Где Михаил Кольцов? Где Галина Серебрякова…? Вы арестовали их, Сталин! Вслед за Гитлером вы восстановили средневековое сжигание книг. Я видел своими глазами рассылаемые советским библиотекам огромные списки книг, подлежащих немедленному и безусловному уничтожению…»

Ремарка — Т.Л. И я своими глазами видела и… была даже — не один раз! — причастна к «немедленному и безусловному уничтожению книг»… … Работала тогда в библиотеке — не в 30-ые, сталинские, а вегетарианские брежневские — 70–80-ые годы. Тогда и получали мы списки книг, обреченных на сжигание. По строжайшему приказу, снимали их с полок на абонементе и в фонде и… со слезами! — несли по лестнице вниз, в подкативший за ними грузовик; объехав все библиотеки района, он и отвозил их… НА СЖИГАНИЕ. Две книги (с тайного согласия заведующей Галины Пушко!) мне удалось спасти — они и сегодня стоят у меня на стеллаже. Обе — известных писателей: лауреата Сталинской премии Виктора Некрасова — может быть, лучшая книга о войне, «В окопах Сталинграда», Л.1951-го года, и Анатолия Гладилина «Сны Шлиссельбургской крепости», М. 1974-ый. А «ВИНА» обоих, правда в разные годы, была одна: эмигрировали — покинули свою страну… Но продолжим «путешествие» по страницам письма Ф. Раскольникова…

Вы лишили советских ученых, особенно в области гуманитарных наук, минимума свободной мысли, без которой творческая работа исследователя становится невозможной… Лучшие ученые бегут из вашего рая, оставляя вам ваши «благодеяния»: квартиру, автомобиль, карточку на обеды в совнаркомовской столовой. Где лучший конструктор советских аэропланов Туполев? Вы не пощадили даже и его. Вы арестовали Туполева, Сталин!.. В грозный час военной опасности, когда острие фашизма направлено против Советского Союза,… когда единственная возможность предотвращения войны — открытое вступление Советского Союза в международный блок демократических государств, скорейшего заключения военного и политического союза с Англией и Францией, вы колеблетесь, выжидаете и качаетесь, как маятник между двумя осями. Во всех расчетах вашей внешней и внутренней политики вы исходите не из любви к родине, которая вам чужда, а из животного страха потерять личную власть…»(Не знаю, как вам, а мне страшно это читать — что-то очень сегодняшнее напоминает…-Т.Л.)

Хочу успокоить читателей. Далее постараюсь более кратко открывать вам «тайны» моей нижней полки. Письмо — ПОДВИГ Федора Раскольникова, кажется мне, заслуживает особого внимания, да и давнее оно очень — ЗАБЫТОЕ нами. А напрасно. Цитирую самый последний абзац.

«Ваша безумная вакханалия не может продолжаться вечно. Бесконечен список ваших преступлений! Бесконечен список ваших жертв. Нет возможности перечислить их. Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов».   

 Увы, не посадили и … до сего дня, НЕ СУДИЛИ, а некоторые называют даже … «ЭФФЕКТИВНЫМ МЕНЕДЖЕРОМ» и в разных городах ставят ему памятники. А совсем недавно в аудитории уважаемого вуза — ЮРИДИЧЕСКОЙ АКАДЕМИИ! — памятную доску ему повесили… Федор Раскольников скончался безвременно в Ницце, по официальной версии — от пневмонии; по другой, наиболее распространенной — убит агентами НКВД 12 сентября 39-го года. Письмо опубликовано вскоре после его смерти…  

                                               ***

№ 2

Письмо Ф. Раскольникова я будто прочитала впервые. А вот другое ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО… «МИХАИЛУ ШОЛОХОВУ, АВТОРУ «ТИХОГО ДОНА»… Лидии Чуковской — еще как помню! После финального «Турнира СК», в мае 66-го года, на наши праздничные посиделки принес его, не помню точно, кто-то из наших замечательных Ведущих, то ли «литературная» — А. А. Пурцеладзе, то ли «музыкальный» В.А. Фрумкин. Читали вслух. Обсуждали бурно. Восторгались. Возмущались… Да, время, конечно, было другое, не сталинское — но уже на излете ОТТЕПЕЛИ. Немалым мужеством надо было обладать, чтобы отправить ТАКОЕ, поистине ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО по 7-ми адресам: в правления Союза Писателей СССР и РСФСР, в редакции газет «Правда», «Известия», «Литературную газету», «Литературную Россию»… Жесткие, бьющие наотмашь, обвинения бросить в лицо не кому-нибудь, а поистине знаменитому, обласканному властью, Лауреату Нобелевской премии, Михаилу Александровичу Шолохову, выступившему на ХХIII Съезде Партии с позорной речью. Напомню. Только что закончился громкий судебный процесс над писателями Синявским и Даниэлем, получившими реальные лагерные сроки.

Наверное многие, по молодости лет, не знают о «ВЕЛИКОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ» обоих подсудимых: свои произведения, которые не печатали у нас, они посмели публиковать за рубежом… Приведу несколько фрагментов из письма Лидии Корнеевны Чуковской (из-за которого пришлось ей претерпеть немало бед: из Союза Писателей исключили — сознательно шла она на риск).

«Речь Вашу на съезде воистину можно назвать исторической. За все многовековое существование русской культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы свое сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок… Вот Ваши подлинные слова: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили , не опираясь на разграниченные статьи уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости приговора»…… Традиция эта — традиция заступничества — существует в России не со вчерашнего дня и наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов Александр Пушкин … «милость к падшим призывал»…Чехов ( в письме к Суворину — Т.Л.) объяснял ему: «Дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться… Обвинителей.., прокуроров… и без них много…» Вот чему учит нас великая русская литература в лице лучших своих представителей. Вот какую традицию нарушили Вы, громко сожалея о том, будто приговор суда был недостаточно суров…»

Я почти наизусть, с тех давних пор, помню заключительные слова этого столь значимого документа эпохи. Вдумайтесь в них:

…»Но Вы держали речь, как отступник. Ваша позорная речь не будет забыта историей. А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, — к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы».

И ведь «ПРИГОВОРИЛА»!.. Что написал М. Шолохов после 66-го года??? Я не припомню…

 № 3. ДЕЛО БРОДСКОГО

16 страниц, через один интервал, на папиросной бумаге — читать трудно, ох, как трудно… Буквально слепну. Но как интересно! Вы скажете мне: «Кто же не знает?» Не сомневаюсь, что знаете, особенно те, кто… «не первой молодости». «Дело Бродского!» Но у меня в руках первоисточник, написанный в те дни, когда все это происходило, с подробнейшей «ПРЕДИСТОРИЕЙ», о которой я не знала, и вы, наверное, тоже: с самого начала «ДЕЛА», с анализом — «КТО И ЗАЧЕМ ОРГАНИЗОВАЛ ЕГО?.. Не случайно, думаю, нет фамилии автора этого поистине исторического документа — как бы чего не вышло! — а ведь «оттепельные » еще были годы…

Суд над Бродским

29-го ноября 1963-го года в газете «Вечерний Ленинград» появился фельетон под названием «ОКОЛОЛИТЕРАТУРНЫЙ ТРУТЕНЬ», подписанный тремя именами. Одно из них — Лернер. Далее цитирую:

«Главным застрельщиком дела Бродского был дружинник Лернер, по его рассказам, в прошлом, капитан госбезопасности, уволен из органов КГБ в 1953-ем году… Работая в дружине, он вымогает политические доносы у людей, задержанных дружинниками по случайным, не имеющим никакого отношения к политике поводам, он обыскивает их, отнимает у них документы, запугивает, шантажирует, вербует в осведомители, создает фальшивые «вещественные доказательства» и пр…» 

Ох, трудно излечимой оказалась прививка предшествующих десятилетий.

Пособником Лернера был секретарь (не разобрала точно!) комиссии по работе с молодыми писателями Е. Воеводин. Он сам — ОДИН! — от имени всей комиссии, составил справку (никто из ее членов не знал-не ведал о ней!), в которой «осыпает Бродского грубой бранью, утверждает, что он НЕ ИМЕЕТ НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ К ЛИТЕРАТУРЕ, пишет АНТИСОВЕТСКИЕ ПОРНОГРАФИЧЕСКИЕ СТИШКИ и т. п.»… (Выделено мной, здесь и не только здесь — Т.Л.)

13-го февраля 1964-го года Иосиф Бродский… » был арестован на улице, как тунеядец, уклоняющийся от суда, хотя до этого не получал ни одного вызова в суд». Их было два, заседания суда Дзержинского района г. Ленинграда. Первое — 18-го февраля на ул. Восстания 3б. Подсудимый направлен был, по его постановлению, «на судебно-психиатрическую экспертизу, перед которой поставлен вопрос, страдает ли Бродский каким-нибудь психиатрическим заболеванием и препятствует ли это заболевание направлению Бродского в отдаленные места для принудительного труда». (Не кажется ли вам, что не нужно было второго заседания — ВСЕ УЖЕ РЕШЕНО? Но зато — безупречно, по закону.) 2-ое заседание состоялось на Фонтанке 22, в зале Клуба Строителей, 13 марта… Судья — Савельева….

Вот мы и подошли (только на стр. 4) к главному — на авансцене маленькая, отважная женщина — писательница и журналистка Фрида Абрамовна Вигдорова: стараясь затеряться в переполненном очень разной публикой зале, она на обоих заседаниях, слово в слово, записывала… И слышала в свой адрес, все чаще: «Сейчас же прекратите записывать!.. Запрещено!» Она отвечала: «Я журналистка, член Союза Писателей. Я пишу о воспитании молодежи. Хочу и об этом написать… Прошу разрешить мне записывать.» Но в ответ все грубее: «Прекратите записывать»… «Запрещаю!».. «Выведу из зала!».. Меняя место, она продолжала и продолжала. Разные попадались соседи. Одни — заслоняли ее собой: «Пишите! Пишите! Все должны знать!» Другие: «А что об этом писать?» «Все вы заодно». «Вот бы отнять все ваши записки!» Она вновь меняла место и писала, писала… Только в самом конце, когда силой хотели вывести из зала, подчинилась — положила ручку в сумочку; записывала уже дома, ночью, по памяти. Память была хорошая… Дорого дался Фриде этот судебный процесс…

На стр. 16 самая последняя фраза автора документа:

«Ф. Вигдорова, в результате перенесенного инфаркта, скончалась».

Прошел всего год после процесса, она умерла в 65-ом. Было ей лишь 50… Вспомним же Фриду Вигдорову с благодарностью, помянем ее добрым словом…

Передо мной трудная задача… Переписать подряд оба заседания? Не годится: в моей самиздатской папке немало еще интересного. Да и зачем? Многие из нас (скажу снова: особенно те, которые «не первой молодости») помнят, ставшие почти нарицательными, анекдотичные вопросы судьи Савельевой, ее диалоги с совсем молодым тогда Бродским. Вот несколько…

С. — А кто признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Б. — Никто. (без вызова) А кто причислил меня к роду человеческому?

С. — А что вы сделали полезного для Родины?

Б. — Я писал стихи. Это моя работа… Я убежден…

С. — Значит, вы думаете, что ваши, так называемые стихи, приносят людям пользу?

Б. — А почему вы говорите, что стихи «так называемые»?

С. — Мы называем ваши стихи «так называемые», потому что иного понятия у нас о них нет…

С. — Лучше, Бродский, объясните суду, почему вы в перерывах между работами не трудились?

Б. — Я работал. Я писал стихи.

С. — Но это же не мешало вам трудиться.

Б. — А я трудился. Я писал стихи…

С судьей Савельевой, надеюсь, все ясно. Но, как ни странно, только сейчас открылось мне, как тщательно процесс был подготовлен — проходил он по строгим правилам (не сталинские «тройки»!): прокурор, адвокат, свидетели обеих сторон. Я помнила нескольких «защитников» — какие люди! (Телеграммы прислали К. И. Чуковский, С.Я. Маршак, композитор Д. Д. Шостакович.) Но не могла вспомнить ни одного «обвинителя». И неслучайно. Прошу обратить внимание, когда будете читать: при всем старании, никого другого найти не смогли…

Представляю краткие фрагменты выступлений. Сначала — свидетелей защиты.

Свидетельница Наталья Иосифовна Грудинина (поэт, переводчица, участница ВОВ — Т.Л.):

«Я руковожу работой начинающих поэтов более 11 лет… Как профессиональный поэт и литературовед по образованию, я утверждаю, что переводы Бродского сделаны на высоком профессиональном уровне. Бродский обладает специфическим, не часто встречающимся талантом перевода стихов… Мое мнение, что как поэт он очень талантлив и на голову выше многих, кто считается профессиональным поэтом.

Свидетель Ефим Григорьевич Эткинд — член СП., преподаватель института им. Герцена. (Я думаю, это имя знакомо вам; для нас он — я заглянула в «поиск»: «Советский и французский филолог, историк литературы, переводчик европейской поэзии, создатель школы поэтического перевода, доктор филологических наук, профессор многих университетов»… — Т.Л.):

— Я много беседовал с Бродским и удивился его познаниям в области американской, английской и польской литературы. На меня произвели сильное впечатление ясность поэтических оборотов, музыкальность, страстность и энергия стиха. Перевод стихов — труднейшая работа, требующая усердия знаний, таланта. На этом пути литератора могут ждать бесчисленные неудачи, а материальный доход — дело далекого будущего. Можно несколько лет переводить стихи и не заработать ни рубля. Такой труд требует самоотверженной любви к поэзии и к самому труду. Изучение языков, истории, культуры другого народа — все это дается далеко не сразу. Все что я знаю о работе Бродского, убеждает меня, что перед ним, как поэтом-переводчиком, большое будущее. Мне доподлинно известно, что такого же мнения придерживаются такие крупнейшие авторитеты в области поэтического перевода, как Маршак и Чуковский, которые…

С. — Говорите только о себе!..

(Ефим Григорьевич прекрасно понимал, какой готовится приговор и пытался, надеялся воспрепятствовать ему! —Т.Л.)

Э. — Бродскому нужно предоставить возможность работать как поэту-переводчику. Вдали от большого города, где нет ни нужных книг, ни литературной среды, это очень трудно, почти невозможно. Повторю, на этом пути — это мое глубочайшее убеждение — его ждет большое будущее… Должен сказать, что я очень удивился, увидев объявление — «Суд над тунеядцем Бродским» (его повесили при входе — Т.Л.).

С. — Почему вы не говорите про нашу, отечественную литературу?

Э. — Я говорил с ним как с переводчиком и поэтому интересовался его познаниями в области американской, английской, польской литературы. Они велики, разнообразны и неповерхностны…

Свидетель Адмони (профессор института им. Герцена, лингвист-переводчик):

— Это переводы талантливые, яркие. И на основании этих переводов из Галчинского, Фернандеса и др., я могу со всей ответственностью сказать, что они требовали чрезвычайно большой работы от автора, они свидетельствуют о большом мастерстве и культуре переводчика. Для этого нужна постоянная и упорная работа. Даже если переводчик работает по подстрочнику, он должен, чтобы перевод был полноценным, составить представление о том языке, с которого он переводит, почувствовать строй этого языка, должен узнать жизнь и культуру этого народа и т.д.

Иосиф Бродский, кроме того, изучал эти самые языки. Поэтому для меня было ясно, что он трудится — трудится напряженно и упорно. А когда я сегодня (только сегодня) узнал, что он вообще кончил 7 классов, то для меня стало ясно, что он должен был вести поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую культуру, которыми он обладает…

Тунеядцы же это те, кто мало работает. Поэтому обвинение Бродского является нелепостью…

А сейчас, уважаемые читатели, тоже по нескольким фрагментам, вы с головой окунетесь… в море КОНТРАСТА с тем, что только что прочитали — Фрида Вигдорова представляет нам СВИДЕТЕЛЕЙ ОБВИНЕНИЯ. Замечу только, что все они, буквально без исключения, словно заведенные, начинали свое выступление так: «Я Бродского не знаю, стихов его не читал, но… (Вспомним, «знаменитое»: «Я Пастернака не читал, но…»)

Одно исключение. Помните? «Прямым пособником Лернера стал секретарь комиссии по работе с молодыми писателями Е. Воеводин» (конечно, и сам писатель). С него и начнем…

Свидетель Воеводин:

… — В Союз Писателей была передана папка стихов Бродского. В них три темы: первая тема — отрешенности от мира, вторая — порнографическая, третья тема — нелюбви к Родине, к народу… Погодите, я сейчас вспомню…»однообразна русская толпа». Пусть эти безобразные стихи останутся на его совести. Поэта Бродского не существует, переводчик может и есть, а поэта не существует. Бродский отрывал молодежь от труда, от мира и жизни. В этом большая антиобщественная роль Бродского…

Сорокин (Общественный обвинитель; кто он —ТАКОЙ! — не знаю, Фрида В. не написала —Т.Л.):

— Наш великий народ строит коммунизм. В советском человеке развивается замечательное качество — наслаждение общественнополезным трудом… А Бродский на протяжении многих лет ведет жизнь тунеядца. Статья в «Вечернем Ленинграде» вызвала большой отклик. Особенно много писем поступило от молодежи. Она резко осуждает поведение Бродского (читает письма). Молодежь считает, что ему не место в Ленинграде. Что он должен быть сурово наказан. У него полностью отсутствует понятие о совести и долге… Говорят об одаренности Бродского. Но кто это говорит? Люди подобные Бродскому…

Реплика Ф. Вигдоровой:

«Мой сосед с места (покраснев от гнева, криком): Кто, Чуковский и Маршак, лауреаты Ленинских премий…?»

Ремарка Т.Л.: Сам Бродский, чуть ранее, на вопрос адвоката: «Оценивали ли Ваши стихи специалисты, ответил: «Да, Чуковский и Маршак очень хорошо говорили о моих переводах, лучше, чем я заслуживаю»…

Сорокин:

— Бродского защищают прощалыги, тунеядцы, мокрицы и жучки… Надо выслать его из города-героя — он тунеядец, он хам, прощалыга, идейно-грязный человек… Надо проверить моральный облик тех, кто его защищал…

Смирнов (начальник Дома обороны):

— Я лично с Бродским не знаком, но хочу сказать, что если бы все граждане относились к накоплению материальных ценностей, как Бродский, нам бы коммунизма долго не построить… Все говорили, что он умный, чуть ли не гениальный, что он талантливый переводчик, а почему никто не говорит, что у него много путаницы в голове? И антисоветские строчки!… Его надо лечить принудительным трудом, и никто ему не поможет, никакие сиятельные друзья…

Логунов, зам директора Эрмитажа… (Обратите внимание, не директор, не научный сотрудник — «ЗАМ. ПО ХОЗЯЙСТВЕННОЙ ЧАСТИ ! — Т.Л.):

— Так жить, как Бродский, больше нельзя. Я не позавидовал бы родителям, у которых такой сын… Бродский должен начать жить по-новому…

Денисов — трубоукладчик УНР-80. (Тоже, конечно, свидетель обвинения — Т.Л.):

— Я лично Бродского не знаю. Я знаком с ним по выступлениям в печати. Я выступаю как гражданин и представитель общественности. Я после выступления газеты возмущен работой Бродского… Он не согласен с диалектическим материализмом? Ведь Энгельс считает, что труд создает человека. А Бродского эта формулировка не удовлетворяет. Он считает иначе… Я хочу высказать мнение, что меня его трудовая деятельность как рабочего не удовлетворяет…

Николаев (пенсионер):

— Я лично с Бродским не знаком. Я хочу сказать, что знаю о нем по тому тлетворному влиянию, которое он оказывает на своих сверстников. Я отец… У моего сына я не однажды видел стихи Бродского… По форме стиха видно, что Бродский может сочинять стихи. Но, кроме вреда, эти стихи ничего не принесли. Бродский не просто тунеядец. Он воинствующий тунеядец. У Бродского стихи позорные, антисоветские. С людьми, подобными Бродскому, надо действовать без пощады… (Аплодисменты).

Ремарка — Т.Л.

Я думаю, достаточно. Но… можно ли на таком процессе обойтись без мудрого слова ПАРТИИ? В заключение процитирую несколько строк из выступления преподавателя марксизма-ленинизма училища им. Мухиной товарищ Ромашевой…

Ромашева (свидетель обвинения):

— Я лично Бродского не знаю. Но его так называемая деятельность мне известна. Пушкин говорил, что талант это прежде всего труд. А Бродский? Разве он трудился?.. Я как секретарь парт. организации училища, могу сказать, что он плохо влияет на молодежь…

Адвокат:

— А Вы сами знакомы со стихами Бродского?

Ромашева:

— Знакома. Это ужас! Не считаю возможным их повторять. Они ужасны…

Когда суд удалился на совещание, в зале возникла бурная дискуссия. Теперь Фрида Вигдорова снова могла записывать. Приведу несколько реплик одной стороны, меня здорово напугавших; возражения второй — попробуйте придумать сами: представьте, что они брошены ВАМ… СЕГОДНЯ:

— Писатели! Вывести бы их всех… Интеллигенты!.. Навязались на нашу шею… Чужим трудом пользуются!… Выселить бы вас всех из Ленинграда, узнали бы почем фунт лиха… Тунеядцы!…

Остается напомнить вам приговор:

«СОСЛАТЬ В ОТДАЛЕННЫЕ МЕСТНОСТИ СРОКОМ НА ПЯТЬ ЛЕТ С ПРИМЕНЕНИЕМ ОБЯЗАТЕЛЬНОГО ТРУДА».

На этом… скажем еще раз спасибо Фриде Вигдоровой и поставим точку.

НЕОЖИДАННОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ

Очень сомневалась, будет ли кому-то интересен мой «САМИЗДАТ» — ушел, исчез, растворился безвозвратно в далекие 60–70-ые. И вот вчера, 21-го июня, когда поставила точку — удивительное совпадение! — в «Новой газете», № 65 на стр. 16–17, прочитала: «Самиздат на рынке и в истории культуры». Автор — Марина Токарева…

Вот только самое начало:

«Ольга Хрусталева, искусствовед, журналистка, недавно создала некий феномен: «Самиздат как антикварная ценность». При ее участии акционерный дом «Антиквариум» занялся поиском артефактов новейшей культуры, чей возраст всего несколько десятилетий, но значимость — неоспорима»…

Не буду цитировать дальше: очень советую — прочитайте! Меня, конечно, обрадовало: ЗНАЧИТ, НУЖНО и ИНТЕРЕСНО. А что скажет мой «первый читатель и советчик», заокеанский друг, Владимир Фрумкин? Ответ получила в тот же день:

«Прогулка по САМИЗДАТУ, нашей тайной подкормке? Интересно задумано! Это ведь были «наши университеты» — ПРОДОЛЖАЙ!..»

Сомнения исчезли. Продолжу…

№ 4. ГОВОРИТ МИХАИЛ РОММ

Моя папка с самиздатом заметно «похудела». Но до конца еще далеко. Постараюсь быть краткой…

Передо мной три странички (снова на папиросной бумаге, через один интервал) — знаменитая речь М.И. Ромма на совещании работников кинематографии в ноябре 1962-го года. Тема: «Традиции и новаторство». Один из главных аспектов его выступления — новая волна антисемитизма в искусстве. М. Ромм вспоминает то время, лет 15 назад, когда «волна» была первая,

…«когда были выдуманы слова «безродный космополит», которыми заменили слово «жид», а в некоторых случаях и это слово было напечатано. На обложке «Крокодила» в те годы был изображен «безродный космополит» с ярко выраженной еврейской внешностью, который держал книгу, а на книге было крупно написано: «жид». Не АНДРЕ ЖИД, а просто — жид. Ни художник, который нарисовал эту карикатуру, никто из тех, кто позволил себе эту хулиганскую выходку, нами не осужден. Мы предпочли молчать об этом, как будто можно забыть, что десятки крупнейших деятелей театра и кино были объявлены «безродными космополитами»… Они восстановлены, кто — в партии, кто — в своем Союзе. Восстановлены на работе, в правах. Но разве можно вылечить, разве можно забыть то, что в течение ряда лет чувствовал человек, когда его топтали ногами, втаптывали в землю? А люди, которые с наслаждением, с вдохновением руководили этой кампанией, изобретали, что бы еще выдумать и кого бы еще подвести под петлю, — разве они что-нибудь потерпели? Их даже попрекнуть не решились — сочли неделикатным…»

Коснусь еще одной темы этой поистине великой речи Михаила Ромма: уничтожающей критике, гневу, возмущению в адрес мракобесного журнала «Октябрь», возглавляемого тогда Кочетовым…

«В последнее время «Октябрь» занялся кинематографом. В четырех номерах, начиная с января по ноябрь, обливается помоями все передовое, что создает советская кинематография, берутся под политическое подозрение крупные художники советского кино старшего и более молодого поколения. Эти статьи вдохновляются теми же самыми людьми, которые руководили кампанией по разоблачению «безродных космополитов». Мне кажется, нам не следует (непонятно, очевидно, «забывать» — Т.Л.)того, что было».

М. Ромм говорит о фильмах, которые подвергаются нападкам, издевательствам, причем, это лучшие наши, замечательные фильмы. (Я их все помню, любимые фильмы моей молодости!): «Мир входящему» В. Наумова и А. Алова (61г.), «Неотправленное письмо» Михаила Калатозова (59г.), «Летят журавли» тоже М. Калатозова (57г.), «А если это любовь?» Юлия Райзмана (61г.), «Девять дней одного года» М. Ромма (61г.). Их обвиняют в «упадническом пессимизме», их героев — в аморальности, ущербности, безнравственности. Статьи журнала «Октябрь», газеты «Литература и жизнь» — М. Ромм называет «нашим позором, написанным «в совершенно беспардонных тонах политического доноса». Он отмечает, что… «Только слово «космополиты» не было пущено в ход, а в остальном удивительное сходство со статьями 15-летней давности».

Михаил Ромм

Как видите, уважаемые читатели, не очень удается мне обещанная краткость: хочется цитировать М. Ромма еще и еще. И о том, как «три года назад позволил себе заступаться за итальянский неореализм». И о поездке его в Италию и Америку, где пришлось отвечать на один и тот же вопрос: «Как вы относитесь к новой волне антисемитизма в СССР?» И разве не остро современно звучат его слова: «Разоблачать Сталина и сталинизм очень важно. Но не менее важно разоблачать и то, что осталось нам в наследие от сталинизма, если оглянуться вокруг себя…»

Но я говорю себе: «СТОП!» Приведу в заключение еще лишь один абзац…

«И сегодня, когда компания, когда-то предававшая публичной казни «безродных космополитов» — Кочетов, Сафронов и им подобные — совершают открытую диверсию, нападают на все передовое, на все новое, что появляется в советской кинематографии, мне кажется, что придерживаться в это время академического спокойствия и ждать, что будет, не следует!»

(Продолжительные аплодисменты)

Так вспомним же Михаила Ромма и его поистине мужественную речь…

                                                       ***

№ 5. О «ЛЖЕНАУКЕ — ГЕНЕТИКЕ»

Много лет тому, в мои «внештатные» семь лет, когда только Союз литераторов спас меня от грозящего приговора в «тунеядстве», когда с утра до ночи металась между Радио — ТВ — Леннаучфильмом, получила задание написать сценарий фильма о только что «помилованной» ГЕНЕТИКЕ для студентов медвузов (они и слова не слышали об этой «буржуазной, реакционной, враждебной нам лженауке»)… Тогда я и прочитала поразившую меня книгу В.П. Эфроимсона «Гениальность и генетика» (он изучил — исследовал жизнь и творчество гениев всех известных истории времен и народов и нашел свойственные им общие черты, кажется, всего —10, три, любые из них — непременно в каждом, несколько — чаще всего; так мне помнится).

Перелистываю шуршащие страницы моего САМИЗДАТА (напечатано довольно ясно, через два интервала) — «ВСТРЕЧА С ГЕНЕТИКАМИ В ПОЛИТЕХНИЧЕСКОМ МУЗЕЕ» 16-го декабря 1964-го года. На следующий день была встреча генетиков с писателями. Имени подарившего нам эти драгоценные страницы нет — страхи еще так свежи были в памяти… С волнением ищу знакомое имя… Нашла! Вот коротко о нем: «Даже на фоне трагической судьбы генетики и генетиков в СССР, выпавшие на долю Эфроимсона испытания поражают… Он сидел дважды: в 39-ом году, потом «кровью смывал — смыл» (был на фронте — Т.Л.), потом вновь посажен, в 48, после дискуссии…»

Приведу несколько фрагментов (не о научных тонкостях, а понятном нам, отнюдь не генетикам). Почувствуйте атмосферу обеих встреч! Начну с первого вечера.

«Народа было очень много. Мы с трудом достали билеты, по огромному блату и с трудом нашли откидные места в большом зале. Процентов 60 было молодежи, остальные разных возрастов. Стояли в проходах, сидели на лестницах, в переходах».

Академик Энгельгардт (открывает встречу):

«Впервые о нас написали в афише большими буквами. Я дожил до этого, какое счастье! Наконец-то пойдет в ход настоящая наука вместо шарлатанства. Мы не будем говорить здесь о причинах отставания генетики, но будем говорить о самой генетике, даже не о всей, а лишь небольшой ее отрасли —наследственность и изменчивость у человека…»

«Кнунянц (тоже академик — Т.Л.) — единственный не выдержал строго делового тона и все время срывался на полемический задор: «Великие законы Менделя», «гениальный Морган», — выкрикивал он, и зал с устарелой привычностью вздрагивал».

(Я хорошо помню эти два имени — воплощение чего-то ужасного, бесчеловечного, словом — ругательство; их произносили всегда неразрывно вместе, с брезгливостью: «Мендель и Морган» — Т.Л.)…

«Он долго был не у дел, Кнунянц: со скуки он прославился на всю Москву как лучший реставратор мебели, безделушек, превратив свою квартиру в настоящую столярную мастерскую и мастерил, академик, столики и стулики, отодвинутый от хромосом, но тем спасшийся. И он говорил, говорил больше всех, обо всем понемногу, перескакивая, стараясь скорей-скорей высказать сидящей тысяче людей — какая великая вещь генетика и как она нужна, полезна и несчастна, последнее — в осторожном подтексте…»

Данин (по-моему, ведущий — Т.Л.):

«Мы будем говорить о генетике. Мы будем говорить о величайшей научной и общественной трагедии. Из всех преступлений Сталина и его последователей я назвал бы удивительнейшим по полной его бессмысленности, невыгодности. На наши встречи с учеными приходит обычно мало народа, сейчас — полный зал, ибо все мы понимаем, что тут дело не только в науке, тут — глубоко трагическая драма, коренящаяся в таких глубинах нашего бытия, что она не может не затрагивать всех нас…»

Академик А.Р. Жебрак (известный генетик, селекционер):

«Мне трудно говорить, я волнуюсь. Нас осталось мало, мне горько вспоминать случившееся. Погибли такие люди, такие светлые умы, перед которыми я сам пигмей. Им бы говорить о генетике — не мне».

 «Жебрак говорит об истории возвышения Лысенко, истории военных и довоенных дискуссий, об уничтожении Вавилова и его учеников. Видимо, ему поручили рассказать об основах генетики, он начинал было, прерывался, вспоминал очередную трагедию, очередное убийство и издевательство, показывал книги, читал отрывки рукописей, едва не плакал…»

Алиханян (доктор биологических наук):

«Спрашивают — как так могло быть, почему чудовищная нелепица, посмешище всего мира была провозглашена государственной системой хозяйства!? Понятно: мы всегда торопимся, нам обязательно надо догнать и перегнать в два-три года… Но за два-три года нельзя вывести новые культуры, это дело 10-15 лет. (Интереснейше, подробно объясняет! — Т.Л.) … Перед войной наша генетика считалась на втором месте после американской. Сейчас мы ни на каком месте…»

Вот и дошла очередь до знакомого имени — Владимир Павлович Эфроимсон, доктор биологических наук. Фрагментом его выступления и закончу…

Владимир Павлович Эфроимсон

Эфроимсон (на второй встрече):

«Говорят, не надо теребить прошлое, кончим дискуссии, пусть расцветают все цветы и т. д. Ни в коем случае! Цветы культа не должны расцветать! Мало того, что чисто нравственные интересы требуют восстановления истины. Материальные интересы страны не выносят больше «цветов». Мы разорены до предела, а это еще именно «цветочки», если ничего не изменится…

Я взываю к вашим гражданским и нравственным началам. Нам очень помогли математики и физики, просто самоотверженно помогли. Благодаря им кое-кто из нас выжил. И вы, писатели, помогите нам! От вас зависит общественное мнение. Предположим, вам что-то не дадут напечатать, но вы хотя бы можете чего-то не печатать… Не воспевайте демагогов и убийц.

Говорят, мы хотим свести счеты — нет. Пусть им, лысенковцам, оставят дачи, ставки, машины, пенсии, а нам ничего не дадут, но пусть лишь они не вмешиваются… Нормальный ученый не способен равнодушно видеть, как темные жестокие типы губят науку и культуру…»

Неизвестный мне «записыватель» — спасибо ему, великая благодарность! — заканчивает свои заметки так:

«Остальных я не записывал, да они и повторяли все это во множестве вариаций, самая главная из которых, что Лысенко, Вильямс — люди психически больные, и вообще от всей этой истории попахивает сумасшедшинкой. Они приводили много примеров безумия: ученого, политического и просто личностного…»

Я бережно закрываю и прячу в папку шуршащие тоненькие листочки. Не знаю, как вам — мне интересно и больно было их читать…

Что у нас дальше?

                                                             ***

№6. Еще одно «ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО»

Не знаю, знакомо ли вам имя Анатолия Александровича Якобсона? Как ни странно, мне оно незнакомо. А ведь называют его…

…«одним из самых ярких представителей плеяды «шестидесятников». Поэт, переводчик, историк русской литературы, правозащитник. Жизнь была яркой и обжигающей!» (Увы, отпущено ему было всего 43 года. Не знаю, верить ли — нашла в Интернете: в 73 году его «выдавили из страны» — уехал в Израиль, в 78-ом покончил с собой в Иерусалиме. Очередная ли депрессия — он и дома страдал ими — или… «тоска по Родине» — кто знает?)

В моем «самиздате» — это единственный документ, не на машинке и папиросной бумаге — ручкой, чернилами написанный, на восьми страницах, с обеих сторон обычных листов: четко, старательно крупными буквами. Кто и откуда переписал? Не узнать нам этого…

Вы помните ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО Лидии Чуковской: «Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона» (в нашем «самиздате» — № 2) от 25-го мая 1966-го года? Оно написано и отправлено по восьми адресам уже после вынесения позорного приговора Синявскому и Даниэлю. Другое ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО, по этому же делу, направлено лишь одному адресату — «В ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ СССР» 12 февраля 66г., когда процесс еще только начался. Ни защитником быть, ни свидетелем Анатолию Якобсону не разрешили. Тогда он и написал это письмо. Прочитаем несколько его фрагментов.

А. Якобсон:

«…Считаю своим долгом предать широкой гласности то, что готовился заявить на суде в качестве свидетеля защиты.

Я знаю Даниэля 10 лет. Знаю хорошо, близко — он мой друг. Знаю и с профессиональной стороны — мы состоим в одном литературном объединении. Юлий Даниэль — человек честный, искренний, свободно мыслящий, душевно щедрый. Он бескорыстен, принципиален, достоин того звания, которое носил во время войны — солдата победившей фашизм страны…

Он всегда считал, что любить свою страну — это значит, прежде всего, не закрывать глаза на творящееся в ней зло, а наоборот — активно бороться с этим злом. Борьба писателя — это свободное печатное слово… Даниэль — не профессиональный политик, а литератор, но его суждения в области гражданской всегда соответствовали духу решений ХХ и ХХII съездов КПСС».

(Обратите внимание, сколь осторожным приходится ему быть — совсем недалеко ушло чудовищное прошлое — Т.Л.)

«Я до последнего времени не читал опубликованных за границей произведений Даниэля… (Уверена я — ЧИТАЛ!— Т.Л.) Но ввиду предстоящего суда нашел способ прочесть их. И я убедился, что они не являются антисоветскими… Но эти произведения имеют гражданскую тенденцию, направленную против сталинизма, против его пережитков и рецидивов в нашем обществе. Эта тенденция связана с сатирическими приемами повествования — с гротеском, с гиперболой, с фантастическим претворением жизненного материала… И это не вина Даниэля, а закон избранного им сатирического жанра (Гоголь, Щедрин; в наше время — Ильф и Петров, Зощенко и др.)…»

Автор далее подробно останавливается на каждой из опубликованных за рубежом «антисоветских» повестей Даниэля. Мы коснемся лишь одной, пожалуй, самой «скандальной» — «Говорит Москва»…

«Чей-то злой произвол планирует в стране проведение «Дня открытых убийств» (вспомним террор 37–38-го годов и «открытые процессы» тех лет; вспомним беззакония послевоенного времени, «дело врачей» и прочее). Как должен относиться сознательный советский человек к такого рода мероприятиям? Точно так, как герой повести, который идет на улицу, в толпу и примером личного бесстрашия, личной свободы побуждает людей оставаться людьми вопреки безумному указанию. Таково настроение и большинства, таков, в конечном счете, дух всего народа и потому, как показано в повести, чудовищное дело срывается…»

«Разумеется, было б лучше, если б Даниэль имел возможность опубликовать свои произведения в нашей стране, но, к сожалению, это было невозможно ввиду не до конца изжившего себя страха — нашего страха перед открытым, резким изобличением наших же недостатков. Эта невозможность сама толкнула писателя на то, чтобы распространять свои произведения «любыми средствами»…

Перелистаем несколько страниц. И вот — последняя: страстный призыв к справедливости! Увы, «глас вопиющего в пустыне» — не был услышан…

«Разве не следует из всего мной написанного, что автор этих произведений — патриот своей родины? И я хочу напомнить слова другого патриота — П. Я. Чаадаева: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло. Я полагаю, что мы пришли…, чтобы не впасть в их ошибки, в их заблуждения и суеверия».

Я призываю суд прислушаться к голосу совести, к голосу справедливости, к голосам зарубежных друзей Советского Союза, выступающих сейчас в защиту Синявского и Даниэля.

Я призываю суд подумать о международном престиже нашей страны. Я призываю суд оправдать Синявского и Даниэля.

 9.02.66г.

 А. Якобсон.

 Суд отвел меня как свидетеля. Ни один из свидетелей, запрошенных защитой Ю.М. Даниэля, не был вызван в суд.

12.02. 66г.

 А. Якобсон»

Меня испугало, обворожило, порадовало это письмо. Испугало, потому что дохнуло оно днем сегодняшним. Обворожило — светлой личностью его автора. Порадовало, ибо подумалось: не только были, но и сейчас есть у нас честные, мужественные люди… Значит, и надежда на будущее не умерла…

ПРИЛОЖЕНИЕ

Отправила эту главку, как и предыдущие, в Вашингтон, «первому читателю своему и советчику» Владимиру Фрумкину. В тот же день получила ответ. Вот он:

«Ты его не помнишь?.. А я забыть не могу: его лекция для школьников «О романтической идеологии» (попавшая в самиздат), надоумила меня заняться советской массовой песней. (Напомню: Ведущий-импровизатор музыкальных конкурсов нашего «Турнира СК», В. Фрумкин — первый в стране теоретик бардовской песни — Т.Л.)… Потом прочел я блестящую работу о «12-ти Блока». Потом — книгу: сборник статей. Его стихи и общение с ним ценила Ахматова»…

Спасибо, Володя! Еще дороже стали для меня эти несколько страниц в папке моего самиздата…

                                                                  ***

№ 7

Попробую быть краткой! Да и выхода другого нет: остались в моей папке громкие имена и многостраничные их творения…

ЗАПИСАЛА ОЛЬГА КАРЛАЙЛ. Переделкино, январь 1960г.

(Три встречи с Б. Л. Пастернаком. Интервью в форме рассказа).

Ничего я о ней не знаю. Американская журналистка. В Москву прилетела специально для встречи с Б. Пастернаком. Как всегда, спросила В. Фрумкина — он «ВСЕХ знает»! И угадала…

«Об Ольге Карлайл не только слышал… Познакомился с ней в начале 80-х — она была на моей лекции-концерте в университете штата Айова. Провели несколько часов в разговорах…» И краткую справку о ней из Интернета прислал…

Но пусть о своих встречах с Борисом Пастернаком рассказывает она сама (замечу: разговорным русским владеет свободно, но пишет по-английски; к сожалению, имени переводчика — его же и предисловие — на моих папиросных страничках не нашла; только инициалы: А.П.).

(В этом тексте — три голоса. Чтобы читатель не запутался, обращаю внимание: мой текст — шрифт ОБЫЧНЫЙ, отделен от главных героев звездочками, Ольги Карлайл — КУРСИВ, Б. Пастернака — ОБЫЧНЫЙ, в КАВЫЧКАХ, начинается с тире.)

…Я отрекомендовалась как Ольга Андреева, дочь Вадима Леонидовича Андреева. Я воспользовалась … фамилией моего отца, как более понятной ему: ведь моим дедом был писатель-новеллист Леонид Андреев, автор таких произведений как «Рассказ о семи повешенных», «Тот, кто получает пощечины»…

                                                          ***

С интересом, детально описывает она и окрестности живописного деревянного писательского городка («выглядит очень гостеприимным»), с его старинной церковью и деревенским кладбищем («по ту сторону речки, напротив дома Пастернака»), и дачи живших там тогда К.И. Чуковского («в большом гостеприимном доме, скромном, но комфортабельном»), и Константина Федина («живет в небольшом доме, на участке, смежном с садом Б. Пастернака»), и дом, который «до самой своей смерти в 1956-ом году (самоубийства! —Т.Л.) занимал А.Фадеев», и, конечно, дачу самого Б.Л., тут уж и ее внешний вид, и внутреннее обустройство…

                                                              ***

…А позже, во время нашей прогулки по поселку, Б. Пастернак показал мне дачи И. Бабеля и Б. Пильняка, где их арестовали — одного в 30-ом, другого в 37-ом году…

                                                            ***

Тут Ольга ошиблась — возможно и опечатка… Да, обоих арестовали в Переделкине. Бориса Пильняка — «по подозрению в измене родине», 28-го октября 37-го года — в день рождения сына! — и расстреляли 31-го апреля 38-го, в день вынесения приговора, было ему 43 года. Но Исаака Бабеля арестовали не в 30-ом, а в 39-ом году, 15-го мая, «за шпионаж в пользу Франции и антисоветчину». И тоже расстреляли, и тоже — молодым, 46-ти лет; в разных источниках — по-разному: в 40-ом или 41 году…

Интересен каждый абзац воспоминаний об этих трех встречах — молодой американки, дочери эмигрантов, впервые оказавшейся в загадочной России, с поэтом Борисом Пастернаком — с малых лет, с подачи родных, была она влюблена в его стихи… Но коснусь лишь нескольких сюжетов ее заметок, особенно меня «зацепивших».

Напомню. Встречи состоялись в январе 60-го года. Уже после «Доктора Живаго» (закончен роман в 55-ом), после трагедии с Нобелевской премией (присуждена 23-го октября 58-го) и… «добровольного» отказа от нее. Не сомневаюсь — согласна со многими медицинскими светилами — смертельная болезнь Пастернака (скончался он 30 мая 60-го года) спровоцирована дикой травлей его «по всем фронтам»: был исключен из Союза писателей, грозили ему высылкой из страны, обрушилась на него грязная газетная кампания (помните ставшее афоризмом: «Я Пастернака не читал, но…»?)… Всего лишь четыре строки его стихотворения «Нобелевская премия» (59-ый г.) приоткрывают нам ужас происшедшего с ним:

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет.

И посему-поэтому, взяв в руки «пастернаковские страницы» моего самиздата, я не сомневалась: Ольга Карлайл увидела его старым, поникшим, сломленным… НИЧЕГО ПОДОБНОГО!!! Вот и хочу, чтобы и вы, уважаемые читатели, узнали об этом и удивились вместе со мной. Пробежимся по всему тексту…

…После минутного колебания… я, набравшись храбрости, тихо и резко постучалась, и что же! — тотчас дверь открылась и — самим им!

Б. Пастернак был одет явно для прогулки. Он был поразительно красив: темными глазами, выступающими скулами, своей меховой шапкой — он был похож на персонажа древних русских сказок…

Очень часто я не могла поверить и признать, что разговариваю с человеком накануне его семидесятилетия. Чаще Пастернак представлялся человеком молодым и очень здоровым. И даже что-то пугающее было в этом мерцании юности, как будто что-то — уж не искусство ли его? — сверкало, било, перемешивалось с подлинной сущностью его, как бы его сохраняющей… Его движения изумительно молоды. Его жестикуляция, его манера держать голову высоко поднятой, его внезапность изменения поз — разве это человек 70 лет?

                                                             

Борис Пастернак

***

Но не только внешность поэта пленяет Ольгу. Незабываемой стала для нее его манера говорить. Ей жгуче интересно было следить за ходом его мыслей. И каждый раз — заново! — удивляла неожиданность ответов на ее вопросы…

С первой же минуты я была очарована им и оказалась во власти прямого сходства его разговорной речи — с поэтическим языком его стихотворений. Его речь полна необычайно образности, динамичности и аллитераций. Он подбирает слова, так показалось мне, по их музыкальному друг к другу соотношению, ни разу, однако, не пожертвовав точностью мысли. Для человека, хорошо знакомого с его стихами, разговор с ним остается запомнившимся переживанием. Его чувство столь индивидуально, что его разговор со мной казался (а может быть и был) скорее монологом, а этот монолог был как бы развитием какой-то поэмы. Его речь стремительна. Это поток слов, взаимно нагоняющих друг друга образов и оборотов, бегущих в нарастающем темпе.

Позже, при других встречах, я это отметила, указав ему на музыкальность его речи.

— «В записи, как и в разговоре, — ответил Пастернак, — музыка слов не совпадает с предметом звука и точности. Это не есть результат гармонии гласных и согласных, скорее, это результат отношений между словом и его значением. А значение, т.е. содержание, всегда должно вести за собою, а не быть ведомым…»

…В Москве от многих писателей слыхала я, что Пастернак якобы влюблен в свой собственный образ, правда, не все, говорившие так, лично знали писателя… На мой взгляд, после моих встреч с Пастернаком, обвинять его в эгоцентризме — сущая несправедливость… Я очень скоро убедилась, как трудно его заставить говорить о самом себе, что собственно и было целью моего визита к нему — это-то эгоцентризм! Я-то надеялась, что мне легко будет убедить его пойти на это…

                                                           ***

Очень порадовало меня, что Борис Леонидович услышал — УСПЕЛ УСЛЫШАТЬ! — добрые слова о своем растоптанном, заклейменном на Родине, столь дорогом ему романе. Ими щедро делилась с ним американская журналистка…

                                                           ***

…Уже в начале нашей прогулки я стала ему рассказывать, какой интерес и восхищение вызвал его роман «Доктор Живаго» среди читающей публики на Западе, особенно в Америке. И это — несмотря на то, что перевели его на английский язык не точно и не хорошо.

— «Да, — сказал он, — я знаю это, мне писали об этом интересе, и я бесконечно счастлив и горд этим. Я получаю громадное количество писем из-за границы о моем романе. Иной раз это очень тяжелое бремя, отвечать на все вопросы, которые мне задают, но ведь совершенно необходимо поддерживать общение с заграницей…

— Что Вы скажете о Юрии Живаго? Кажется ли Вам еще и теперь,… что это наиболее значительная (значимая) фигура романа?

— Видите ли, когда я писал роман, у меня было чувство безмерного долга перед моими современниками. Роман был попыткой выплатить его. Чувство долга было непреодолимым: я медленно продвигался вперед. После стольких лет работы над лирической поэзией или над стихотворными переводами, мне думалось, что моей обязанностью стало документальное изображение нашей эпохи, тех лет, которые хотя и отдалены уже, но все еще мерещатся как близкие нам. Сроки давили меня. Я хотел увековечить прошлое и прославить красоту и духовный смысл России тех лет… Я не знаю чем, как роман «Доктор Живаго» заслужил такой успех, но я чувствую, что несмотря на все его ошибки и недостатки, его значение гораздо выше всех стихов моей молодости…

                                                             ***

Меня смущает высказывание Б. Пастернака о его «молодых» стихах — не могу согласиться с ним. Но и восхищает его мужество: иностранной журналистке (!) — ведь совсем на днях она отправится обратно за океан, в свою «заграницу», только-только после всего мерзкого, что на него обрушилось, прямым текстом говорит он ей о высоком смысле «Доктора Живаго». И ни слова «раскаяния», ни намека на его «клеветничество» и «антисоветскость»…

Вот и последнее, чем непременно хотела с вами поделиться. Признаюсь, для меня это — ОТКРЫТИЕ! Именно тогда, в 60-ом, когда были «три встречи», Пастернак увлеченно работал над НОВЫМ, совсем в ином жанре, произведением: драматической трилогией (начал — в 59-ом, и… до самой смерти писал: уже в постели, ослабевшей рукой). Большие надежды на нее возлагал. Считал не менее значимой, чем роман «Доктор Живаго». Пьеса эта… «о свободе нации, свободе личности, свободе художника», а название ее, «СЛЕПАЯ КРАСАВИЦА», — символическое: РОССИЯ! Да, КРАСАВИЦА, да, СЛЕПАЯ… Увы, трилогия осталась незавершенной. Марк Розовский (нашла в Интернете) поставил ее в двух частях в своем театре «У Никитских ворот», но я — такая, в те, 80-ые годы, театралка — у нас в Ленинграде о ней не слышала… Может быть, она ждет еще своего часа?..

Американской гостье — наверное, понравилась она ему — Борис Пастернак подробнейше, увлеченно рассказал о новой пьесе в ее начальном варианте (потом он не раз вносил в нее изменения), а она старательно, слово в слово, записала — цены нет этому рассказу!… Как жаль, что не могу предложить его вам целиком…

***

Пастернак начал говорить о своей новой пьесе. Поступил он так, казалось, под влиянием настроения. Совершенно зачарованная, почти недвижимая, я внимала его словам, лишь один или два раза, точно не помню, я прервала его, чтобы попросить разъяснить мне исторические или литературные моменты, мне малопонятные.

 — « Я работаю над трилогией. Я написал уже почти треть всей пьесы. Хочу воскресить целую историческую эпоху, 19 век в России с его главным событием — отменой крепостного права. Конечно, мы имеем много книг, написанных на эту тему, но трактовка ее в большей части не современна. Я хочу написать нечто панорамное, большое, в характере « Мертвых душ». Я надеюсь, что моя пьеса будет настолько же реалистична, настолько она вберет в себя каждодневную реальную жизнь, как в «Мертвых душах»… Моя трилогия с ее тремя значительными событиями касается действительного процесса освобождения крепостных крестьян…

Первая часть трилогии относится к 1840 году, т.е. ко времени, когда беспорядки, вызванные тяжестью крепостничества, впервые стали ощутимы по всей стране. Старый феодальный режим становится пережитком, а надежды, пока еще несбыточные, уже рождаются.

Вторая часть переносит нас в 1860 год. Появляются свободомыслящие помещики; лучшие из русской аристократии набираются постепенно западно-европейских идей века…

Третья часть — в отличие от первых двух, которые развертываются в большом поместье, где-то в отдаленных местах страны — показывает жизнь столицы, т.е. Санкт-Петербурга в 1880 году. Эта часть еще только задумана, в то время как первые написаны — почти все набело. Если хотите, я расскажу Вам их более подробно?..»

                                                                ***

И он — РАССКАЗАЛ!

                                                                ***

— «Представьте себе громадное поместье, затерянное где-то в недрах деревенской России… Оно находится в состоянии полного упадка, запустения, несостоятельности, почти банкротства. Оно уже заложено и находится под надзором. Владельцы этого имения — граф и его жена — в отъезде. Они путешествуют, чтобы уберечь себя от тягостного зрелища сдачи в солдаты — по жеребьевке, почти что по лотерее — того из крестьян, кому выпала эта печальная доля.

Надо знать, что в те времена солдатчина — служба сама по себе тяжелая — продолжалась ровно двадцать пять лет жизни человека. Это (к началу спектакля — Т.Л.) уже произошло, и хозяева вот-вот вернутся домой, поэтому в доме должно быть все готово к встрече господ.»

                                                       ***

Никогда я не думала, что Борис Пастернак может написать ТАКОЕ! Почти детектив: с любовью — ревностью — кражей драгоценностей — погоней — стрельбой — убийством… С молодым слугой, который стреляет в графа, защищая графиню, свою любовницу. С разбитым на сто кусочков гипсовым слепком с бюста какого-то молодого красавца: бюст этот таит в себе колдовскую силу, его судьба связана с благополучием поместья; стоит он на шкафу и берегут его пуще глаза. Но разбился он, тут и начало всех бедствий! — внезапно ослепла крепостная красавица-горничная (вспомните название — «Слепая красавица»!); она была «большая артистка, изумительная певица в труппе крепостного театра графа»… (Потом, во второй части, ее сын, уже свободный, в столице, становится великим артистом)…

Но теперь часть первая — на сцене суетятся слуги: убирают, чистят, моют — готовятся к встрече господ. Из их разговоров, веселых, грустных, напуганных, мы узнаем много чего интересного и таинственного. Вот что рассказал об этом Ольге Борис Леонидович:

— «В соседнем лесу скрываются какие-то разбойники — их все боятся, а в самом поместье живет легенда о привидении, о «Домне-убойнице», которая оказывается старой владелицей имения, графиней Домной, времени еще Екатерины Великой. Графиня Домна, садистка — личность историческая — находила удовольствие и развлечение в крайне жестоком обращении — с пытками, истязаниями и даже убийством — со своими крепостными. Ее любимым делом было запугивать детей и беременных баб. Ее преступления, когда казалось, что владельцам крепостных все дозволено, в конце концов достигли таких крайних пределов, что ее подвергли наказанию плетьми и ссылкой, лишив графского звания. Это случилось после того как она лично замуровала живым своего повара…»

                                                          ***

И много, много еще чего узнала я об этом имении и его обитателях. Что более всего удивляет меня в «Слепой красавице»? Несовместимое, кажется, в одном произведении: почти детективный, приключенческий сюжет и, по словам самого Пастернака, «каждодневная реальная жизнь, которую пьеса в себя вобрала»… Как горько, что трилогия осталась незавершенной. Что пьеса, «нечто панорамное, большое, в характере «Мертвых душ», не идет на наших и мировых сценах.

Вы, мои читатели, наверное удивлены, как и я, что Борис Пастернак написал столь на себя непохожее, что мы увидели ДРУГОГО Пастернака?… Вот как он объясняет это Ольге Карлайл:

— «Как вы замечаете, все это мелодраматично, но я полагаю, что театр должен быть и эмоциональным, и полным ярких красок… Я считаю, что каждый зритель устает от постановки, где ничего не случается. Театр — это искусство реальности существования. Нынешнее направление должно снова переоценить мелодраму Виктора Гюго, Шиллера…»

                                                            ***

… Словно что-то кольнуло Ольгу, когда они прощались — видятся в последний раз. А он был весел, надеялся на новую встречу…

                                                           ***

Пастернак взял мою руку в свои обе и долго держал их так, убеждая меня поскорее снова приехать в Москву. Он просил передать его друзьям за границей, что он здоров, бодр, работает и не забывает их, даже если и не имеет времени им всем отвечать на их письма.

Я сошла с крыльца и по тропинке пошла к воротам. Вдруг он снова окликнул меня. Я была счастлива, что могу, не извиняясь, остановиться и оглянуться. Так, мельком и в последний раз, я видела Пастернака, стоящего еще на крыльце, без шапки, в светлоголубой спортивной куртке, освещенного боковым лучом яркого света из кухни, через настежь раскрытую входную дверь.

— «Будьте добры, — прокричал он, сложив рупором руки, — …Вы должны писать мне — и на любом языке, какой Вы предпочитаете. Вам, конечно, я буду отвечать».

Это были его последние слова…

Записала Ольга Карлайл.

Переделкино, январь 1960г.

(Перевод с английского 1962-1963. А.П.)

                                                                ***

№ 8. «АВТОБИОГРАФИЯ»

«Автобиография» Евгения Евтушенко была опубликована во французском еженедельнике «Экспресс» в феврале–марте 63-го года, ее фрагменты (если я правильно поняла — трудно разобраться в его «биографиях» — их несколько), «Преждевременная автобиография», — чуть раньше, в 62-ом, в западногерманском журнале «Штерн»; ее перевели на множество иностранных языков. В Лондоне, отдельной книгой, 144 стр., на русском вышла в 64-ом. Почему же у меня она бережно хранится в папке «САМИЗДАТА», на 19-ти, густо напечатанных, с блеклым шрифтом, страницах, с немалым количеством элементарных орфографических, я уж не говорю синтаксических, ошибок (кто и откуда ее перепечатывал?)? Ответ простой: «Автобиография» Евгения Евтушенко у нас, на его Родине, по существу ни разу не издавалась!.. Мне странно это: и в 60-ые, «оттепельные» годы, и потом, в «годы надежд», 90-ые, когда хлынул к нам поток «русского зарубежья», когда увидел свет и «Архипелаг ГУЛаг» А. Солженицына, и «Колымские рассказы» В. Шаламова, и много такого, еще вчера немыслимого, «Автобиография» прославленного, многократно награжденного властью Евтушенко впервые опубликована в… газете «Неделя» в 1989-ом году, а много позднее, «Преждевременная биография (Фрагменты)» увидела свет на русском только в мемуарной книге поэта «ВОЛЧИЙ ПАСПОРТ» в 1998 и 2015-ом гг. и в первом томе его собрания сочинений в 2014-ом. Ответа у меня нет. Но факт остается фактом — НЕ ОПУБЛИКОВАНА вовремя «Автобиография». Так и осталась она непрочитанной. Во всяком случае — без купюр, целиком… И потому рассказать о ней, в ее нетронутом оригинале, очень даже стоит…

Евгений Евтушенко

Есть у меня еще один довод в пользу «Автобиографии». Узнала о нем только что, читая «Волчий паспорт»… (К сведению моих читателей… Эта книга открыла мне до сих пор неведомое: Евгений Евтушенко не только большой поэт, но и великолепный прозаик — ПРОЧИТАЙТЕ!)

…Позвонил Евгению домой, совершенно неожиданно — попросил разрешения приехать — его кумир, «ВЕЛИКИЙ ЛАГЕРНИК», «ВЕЛИКИЙ БОРЕЦ ПРОТИВ КОММУНИЗМА» (имени автор не называет — конечно, мы сразу узнали его). Как волновались они с женой (второй), которая была дочерью репрессированных родителей, по словам поэта, «диссидентней всех диссидентов», ожидая почетного гостя. Пришел А.И. Солженицын… К изумлению супругов…

«Гость вытащил из своего облупленного портфеля мою самиздатскую, тогда запрещенную автобиографию, к моему удивлению, тщательно законспектированную им…»

                                                      ***

Вот и мы с вами… «тщательно законспектируем ее» — читается «Автобиография» с неослабевающим интересом. Начинается с раннего детства на станции Зима Иркутской области. Вот одно из незабываемых воспоминаний: маленький Женя увидел двух косуль, замерзающих на 40-градусной сибирской стуже…

«… Я встал на колени, стал растирать их, потом дышать на них… Их огромные глаза смотрели на меня совсем по-человечьи, как будто хотели спросить о чем-то. Вдруг, взглянув на одну из них, я увидел следы крови на лбу, почти детском, и тогда я громко заплакал, продолжая сжимать в объятиях мертвых косуль…»

                                                            ***

А потом, в 44-м, 11-летний Женя с мамой переехали в Москву. И было у него настоящее «дворовое детство» (отец — далеко, у него другая семья, где-то в Казахстане; мать, по профессии геолог, обладавшая хорошим голосом, ездила с фронтовой бригадой: «Мама пела им в дождь и в метель, и ее голос, такой красивый и сильный, стал слабеть…»).

«Улица научила меня ругаться, курить, красиво плевать сквозь зубы и держать кулаки всегда сжатыми. Эта привычка осталась у меня на всю жизнь… То я попадал в компанию самых настоящих воров, то в компанию спекулянтов книгами. И отовсюду меня выволакивала мама… Улица научила меня также не бояться никого и ничего. Она научила меня, что главное в жизни — это побеждать в себе страх перед сильными. Я верен этому уроку. На нашей улице главарем был 16-летний парень, очень широкоплечий для своего возраста, которого звали «Рыжий». Он прогуливался по тротуару с видом патрона, обозревающего свои владения. Он ходил вразвалку на своих коротких ногах, как матрос на палубе корабля. Его зеленые кошачьи глаза сверлили всякого, кто попадал на его пути. Несколько позади за ним следовало два-три помощника, повторяя его жесты, всегда готовые вмешаться. «Рыжий» мог окликнуть любого мальчишку и уверенно потребовать: «ДЕНЬГИ!» Его адъютанты тотчас же начинали обыскивать карманы этого парня и, если встречали сопротивление, безжалостно избивали его. «Рыжего» ВСЕ БОЯЛИСЬ. И я тоже. Я знал, что в его кармане был тяжелый американский кастет…»

                                                              ***

Читаем далее… Вот «Рыжий» избивает Женю за сочиненное им про него насмешливое стихотворение («Это было мое первое лирическое произведение»), а он, рыдая, позорно от него бежит… И Женя, поклявшись самому себе отомстить, «готовится к битве»: изучает по учебнику — достал в обмен на десятидневный паек — и три недели неустанно тренируется — приемы японской борьбы джиу-джитсу. И на глазах всего «двора» — ПОБЕДИЛ Женя непобедимого!

…«Подойдя к игрокам, я ударом ноги раскидал их карты. «Рыжий» посмотрел на меня пораженный. Он медленно поднялся. «Тебе добавить?» — спросил он угрожающе. Рука его как обычно исчезла в кармане. Но на этот раз я ответил быстрым и резким ударом. «Рыжий» упал, закричав от боли; ничего не соображая, он встал и бросился на меня… В моем учебнике все было предусмотрено. Я снова ударил. «Рыжий» тотчас выпустил свой кастет и оказался на коленях передо мной. Настал его черед проливать слезы бессилия… С этого дня он перестал быть королем улицы. С этого дня я узнал, что не нужно бояться сильных. Нужно быть просто сильнее их. На каждое проявление силы найти соответствующую защиту — своего рода Джиу-джитсу…»

                                               ***

Я увлеклась. Ведь совсем не об этом хотела рассказать. И, конечно, не воспоминания о трудном «дворовом» детстве стали причиной того, что «Автобиографию» известного поэта только очень немногим удалось в те годы тайком прочитать на блеклых страничках самиздата…

Мы с Евгением Евтушенко — одного поколения. Наверное поэтому все, о чем он пишет, особо близко мне: УЗНАВАЯ СВОЕ! — следила я за его долгим, мучительным ПРОБУЖДЕНИЕМ ОТ СОВЕТСКО-СТАЛИНСКОГО ГИПНОЗА. Еще неполным тогда, в начале 60-ых… Когда мы с В. Фрумкиным, уже в 21-ом веке, писали нашу повесть-перекличку «Через океан», нас тоже волновало прошлое, но было оно уже давно позади, осознано, пережито. А молодой Евтушенко мечется, сомневается: то снова — шаг назад, то сразу пять — вперед. На глазах у нас совершается… ПЕРЕВОРОТ СОЗНАНИЯ. Я бы главке этой дала второе название: «ПРОБУЖДЕНИЕ»…

Первое, что смутило Женю Евтушенко — отнюдь неравнодушное отношение многих высокопоставленных партийцев к… деньгам, что, по убеждению юного романтика, абсолютно несовместимо с великой коммунистической идеей, в которую он свято верил. (Цитировать Е.Е. позволю себе не только фрагментами, но и отдельными фразами).

Мой народ дорог мне, потому что я русский революционер. Он дорог мне потому, что он не впал в цинизм, не потерял веру в чистоту революционной идеи… А деньги для меня остаются проклятым орудием рабства… Я видел в 1947-ом году во время денежной реформы, какое несчастье деньги… Я видел обезумевшего мужчину, который грузил на машину 4 кабинетных подзорных трубы, потому что это было единственное, что он нашел в магазине. Я видел запыхавшуюся и вспотевшую женщину, которая тащила на себе бюст Венеры. В день реформы я видел старика, бегущего по улицам, истерически вопившего и швыряющего на бульвар обесцененные деньги, которые он яростно топтал ногами. А отец моего товарища (занимал высокий партийный пост — Т.Л.) пустил себе пулю в лоб, и его нашли около раскрытых чемоданов, набитых обесцененными бумажками…

Засунув руки в карманы пальто, которое было заплатано во многих местах, я бросал на них презрительные взгляды революционера. Когда на экранах показывали рабочих и крестьян с повязкой на рукаве и с оружием в руках, у меня к горлу подступали слезы. Я хотел походить на них, быть твердым и бескорыстным. Мне казалось странным и непонятным, что многие люди с партийными билетами в кармане так любят деньги… Так постепенно я понял, что некоторые называющие себя коммунистами и цитирующие запросто Ленина и Сталина, в действительности вовсе не коммунисты… Люди жадные и корыстные всегда были в моих глазах предателями революции. А мне всегда были дороги романтические идеи тех рабочих и крестьян, которые в 1917 году штурмовали Зимний… Россия выстрадала марксизм не только благодаря прошлому… Но и в эпоху строительства социализма Россия продолжала расплачиваться горестями и ошибками…

                                                ***

Видел, видел умный подросток Женя «горести и ошибки», но — ПОКА — он ищет и находит им оправдание … Какие? В чем?..

Русский народ на протяжении своей истории страдал больше любого другого народа, его тяжелое прошлое, если верить некоторым, должно было убить веру во все, унизить его душу… Но я считаю, что коммунизм стал самой сущностью русского народа… Жизнь человека без идеала печальна. Он может скрывать это от себя и от других, но лишь усиливает тоску. Хлеб не мог бы заменить идеалы тем, у кого их нет. Но идеал может заменить хлеб. И я убежден, что великие страдания порождают великие идеалы… Мать больше любит ребенка, которого она зачала в скорби. Так и народ, заплативший за свои идеалы скорбью и слезами, еще больше дорожит ими…

                                                  ***

Как же он мучился, взрослея, мудрея, бедный Женя, в поисках оправданий тому чудовищному, что видел вокруг себя! Одна из главок «Автобиографии» называется: «МНЕ СТЫДНО ЗА СТАЛИНА».

А если этот идеал — идеал коммунизма — лживый? — спрашивали меня на Западе. Я отвечал, что как несправедливо судить о христианстве только по инквизиторам, лживым жрецам, фарисеям, точно так же невозможно великую идею коммунизма связывать с поведением нескольких карьеристов и неоинквизиторов, которые пытаются спекулировать ею…

Мне стыдно за Сталина. И не только за него одного. Как мог он не доверять народу, который так верил в коммунизм и так верил в него и его окружение? Я не хочу вновь говорить о 1937 годе, но после того, как народ, забывший о несправедливости, отстоял свою страну, разве не заслуживает он благодарности и доверия? Война кончилась, но многие недавние победители снова подвергались постыдному полицейскому надзору, а часто репрессиям. Конечно, я тогда не мог знать, в каком масштабе это происходило, но все-таки уже видел многое…

                                                   ***

Как видите — «ПРОЦЕСС ПОШЕЛ» — ПРОЗРЕНИЕ НАЧАЛОСЬ. Но было нечто, очень ему мешавшее: «Повсюду царил искусственный оптимизм», — через годы напишет Евгений. Он вспоминает фильм — апофеоз этого оптимизма: «вся последняя часть его была посвящена грандиозному празднику колхозников, которые плясали и пели на фоне электростанции» (Думаю, он имел в виду — «Кубанские казаки» И. Пырьева; премьера — в 50 г.; даже Н.С. Хрущев, разоблачая «культ личности», сказал, что этот фильм — «лакировка действительности» — Т.Л.).

Недавно я разговаривал с автором фильма, человеком умным и не лишенным таланта. (Его имя не названо — не правда ли, в пользу Е. это говорит? — Т.Л.): «Как Вы могли сделать подобный фильм? — прямо спросил его. — Я сам писал такие стихи, но я был тогда мальчишкой, а Вы — зрелым человеком. Он грустно улыбнулся: «Видите ли, самое ужасное состоит в том, что я был искренним. Я верил, что моя работа необходима для построения коммунизма. А потом… Я ВЕРИЛ В СТАЛИНА» (Выделено мной. И я ведь верила! — Т.Л.)

                                                 ***

А далее в «Автобиографии» — целая глава: «ОН УМЕЛ ОЧАРОВЫВАТЬ». Евтушенко вспоминает как СТАЛИН сумел «очаровать» — покорить Максима Горького и Анри Барбюса.

Даже в 1937 году, когда были самые жестокие репрессии, он сумел очаровать такого опытного и так мало склонного на похвалы человека как Фейхтвангер… Сталин знал о необыкновенной популярности Ленина. Он знал о любви советского народа к вождю нашей революции. Он сделал все, чтобы фальсифицировать историю, чтобы в сознании советских людей его имя ассоциировалось с именем Ленинa. В этой фальсификации он зашел так далеко, что вполне возможно сам в конце концов поверил в существовании каких-то особых связей — придуманных от начала до конца — между ним и Лениным…

                                                   ***

«ПРОЗРЕНИЕ» только начинается! В Сталина гаснет вера, но Ленина наш герой еще боготворит. Погаснуть окончательно этой вере помог, как ни странно… АНТИСЕМИТИЗМ.

Глупо и даже абсурдно предполагать, что антисемитизм в крови русского народа. Антисемитизм чужд ему, как любому другому народу. Он всегда и всюду насаждается искусственно, чтобы служить низменным инстинктам… Сталин воскресил эту позорную практику. Антисемитизм всегда был ненавистен мне. Сначала потому, что я больше всего на свете верил в учение Ленина, потом потому, что я НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ…

                                                        ***

И рассказывает Евгений грустную историю о своем друге, молодом поэте К., который… перестал быть ему другом и даже просто знакомым. Их взгляды резко расходились только по одному вопросу — «еврейскому». Спорили до хрипоты. К. обвинял Женю в политической близорукости (начинал с Бунда, кончал — Троцким), Женя его — в антисемитизме. После одной из таких дискуссий друг остался у него ночевать…

…Утром я проснулся от его криков. Еще не совсем проснувшись, он отплясывал нечто вроде африканского танца радости, размахивая свежей газетой: «ОНИ ВСЕ ЕВРЕИ!» На первой странице было помещено сообщение о раскрытии заговора «белых халатов» и об аресте врачей, обвиненных в попытке отравить Сталина. — «Ну, кто был прав! Они все евреи!» — с торжеством кричал К.

                                                    ***

Но что должно удивить молодых (и даже «средних») читателей, а меня не удивило вовсе, ибо то же испытывала и я, к тому же еврейка! — Женя тоже… ПОВЕРИЛ (!): невозможно было себе представить, что все это, с первого до последнего слова — гнусная клевета. Но не обрадовался, как его друг К., с которым навсегда порвал отношения, а огорчился очень: возмутили врачи, которые «использовали науку, чтобы не исцелять, а убивать». А национальности, был он твердо убежден, такие изверги могут быть всякой. Как же он был счастлив, когда выяснилось, что все это вранье!..

Ох, как все это мне близко и знакомо! Возмущается Евгений (он взрослеет — будем теперь называть его так) тем, что видит вокруг… Чиновники, и без того имеющие много преимуществ, получают сверх зарплаты «голубые конверты» — денежные подарки, часто больше самой зарплаты, «под носом у низкооплачиваемых рабочих». С ужасом смотрит как они строят здания в центре Москвы и «пышно устраиваются в них рядом с домами, где живут в квартире несколько семей» (и я много лет жила в коммуналке.) Горько ему было видеть как делят советское общество на тех, кто ВВЕРХУ — это они сами, и тех, кто ВНИЗУ — все остальные…

Я бдительно наблюдал, как эта бюрократическая элита с наслаждением глотала фельетоны антисемитского тона, довольно многочисленные в наших газетах. Короче, эти люди постоянно дискредитировали великую Ленинскую идею, а коммунизм они считали своей монополией.

                                                 ***

Думаю, вы согласитесь со мной: нелегко давалось Евгению ПРОЗРЕНИЕ. Метался, терзался, но… ВСЕ ЕЩЕ ВЕРИЛ!!! И вот что спасало: надеялся — «СТАЛИН НЕ ЗНАЕТ!» А Ленину долго еще верил безоговорочно.

…Я продолжал верить, что Сталин не виновен во всем этом. Я любил этого человека и не мог представить, что он способен на низость или должен отвечать за низость других. Но… Разве Ленин разрешил бы такой культ личности? Может, Сталин не так идеален, как ты себе представляешь? Может, он ответственен за те мерзости, которые тебе отвратительны? Посмотри вокруг: он заставляет всех развешивать свои портреты, делать пьесы и фильмы в свою честь, буквально во всех журналах его имя представляется ежедневно, его статуи в бронзе и камне имеются даже в самых маленьких городах… Но я не хотел прислушаться к этим деморализующим нашептываниям. Было слишком страшно не верить в Сталина. И все-таки эти мысли преследовали меня. Я не мог писать стихи в стиле эпохи. Я писал только интимные стихи, рассматривал их как протест против официальной поэзии и всегда приносил их Слуцкому…

«— Это очень хорошо, — говорил он, прочитав серию моих стихов, — о любви, но в наше время, чтобы быть поэтом, недостаточно быть только поэтом. «Что он хотел этим сказать?..»

(Мне вспомнилось через годы написанное: «Поэт в России — больше, чем поэт…» — Т.Л.)

                                                  ***

Немало есть воспоминаний современников о мартовских событиях 53-года; есть они и у меня, в нашей повести с В. Фрумкиным «Через океан» (глава — «Смерть бессмертного»). У Е.Евтушенко, из всего что довелось мне прочитать, воспоминания эти, пожалуй, самые яркие. И, продолжая нить нашей главной темы — «ПРОЗРЕНИЕ поэта», обращаю ваше внимание, уважаемые читатели, на то, что именно в эти дни был последний взлет его ЛЮБВИ к «ОТЦУ всех народов» и — уже не покидающей более — НЕНАВИСТИ к нему. Замечу, у меня окончательно открылись глаза на «ДЬЯВОЛА во плоти» чуть позже, в 56-ом, после ХХ съезда…

…И вдруг новость потрясла всю Россию. 5-го марта 1953 года умер Сталин. Я не мог представить его мертвым. Он был частью меня самого… Какое-то оцепенение охватило всех… Люди привыкли к мысли, что Сталин думает за них, без него они чувствовали себя потерянными. Вся Россия плакала. Это были искренние слезы… Я плакал, как и другие.

(И я плакала — Т.Л.)…

Помню волнующее собрание писателей. Некоторые не могли читать стихи в его честь, т.к. их душили слезы. Я сам видел, как дрожал голос большого и сильного человека — Твардовского. Я никогда не забуду, как мы шли к гробу Сталина. Со всех улиц человеческое море сходилось к Трубной площади, а затем текло к Дому Советов, где стоял гроб…

                                                  ***

Особенно запомнившиеся мне страницы «Автобиографии» — более всех запавшие в душу — рассказ об этом незабываемым дне: 9-го марта 53-го года — похоронах Сталина… Мы с вами, уважаемые читатели, вполне могли бы не узнать — потерять тогда! — большого, любимого нами поэта Евгения Евтушенко — он чудом остался жив: так бы и ушел от нас в тот день, безвестным, 20-тилетним… И еще одна черта мне открылась в нем — МУЖЕСТВО. И еще один талант — ОРГАНИЗАТОРА.

Нас было уже десятки тысяч, прижатых друг к другу. Эта толпа была настолько плотной, что дыхание образовывало настоящее белое облако. Люди продолжали приходить отовсюду, напирая на идущих впереди — они спешили посмотреть труп мертвого идола. Под их нажимом толпа, медленно спускавшаяся к Дому Советов, превратилась вдруг в бурный человеческий поток. Я почувствовал, как этот слепой вал подхватил меня, как щепку. Он нес меня прямо к фонарю. У меня было впечатление, что эта металлическая штука безжалостно надвигается на меня…

                                               ***

Внимание! Сейчас произойдет важнейший шаг к «ПРОЗРЕНИЮ»…

Вдруг маленькая девочка, прижатая к фонарю, ужасно закричала… Я видел на ее лице незабываемое выражение (оно преследовало потом поэта долгие годы — Т.Л.). Я почувствовал, как у меня трещат кости, и я закрыл глаза, чтобы не видеть более взгляда этого агонизирующего ребенка. Когда открыл их, был уже далеко от фонаря. Маленькой девочки больше не было. Она исчезла под ногами толпы. На ее месте отбивался другой человек, раскинув руки, как распятие, и тщетно умоляя освободить его… А поток нес меня. Под ногами я почувствовал что-то мягкое. Через секунду я понял, что ступаю по человеческому телу. Я в ужасе приподнялся и остался висеть в толпе, которая все текла вниз… Чудом человеческая толпа пощадила меня. Спас мой высокий рост. Более низкие задыхались — мы были в самой настоящей мышеловке…

                                                  ***

Но вот и еще важнейший шаг к полной «ПЕРЕСТРОЙКЕ СОЗНАНИЯ» («похитила» я этот в самую точку бьющий оборот у друга своего заокеанского В. Фрумкина).

…Военные грузовики, стоявшие вплотную друг к другу, суживали проход и преграждали нам путь. Человеческий поток ударил по ним, как лавина. «Уберите грузовики! Уберите грузовики!» — вопила обезумевшая толпа. Молоденький белокурый милиционер смотрел на это зрелище со слезами на глазах — борта его машины были уже окровавлены. «Я ничего не могу сделать. У меня нет приказа!» — кричал он в свою очередь. Мужчины и женщины продолжали проходить перед его глазами, чтобы быть перемолотыми в человеческой мясорубке, чтобы услышать перед смертью: «У меня нет приказа!..»

(Точное число погибших так до сих пор и неизвестно нам — «великая тайна сие есть» — Т.Л.)

И я почувствовал, как во мне взорвалась дикая ненависть против невероятной глупости, человеческой покорности… Первый раз в жизни эта ненависть обратилась против человека, которого мы хороним. В этот момент я понял, наконец: ЭТО ОН ВИНОВАТ, это он породил этот кровавый хаос, это он внушил людям механическую покорность, это слепое повиновение приказу «сверху»…

                                              ***

Я написала чуть выше о таланте организатора и мужестве юного поэта. Нет! Мало! Назову это иначе — ПОДВИГОМ! Поставьте себя на его место — обращаюсь к мужчинам: «МОГЛИ БЫ?»…

Я не знаю, откуда у меня взялись силы. Отчаяние порождает сверхчеловеческую энергию. Я начал орать во все горло: «Образуйте цепи!» — как будто хотел один навести порядок в толпе. Никто меня не слышал и не понимал, чего я хочу. Тогда я схватил за руки моих соседей и насильно соединил их. Я ругался самыми изощренным словами, какие только существуют в русском языке… И произошло чудо. Откуда-то появились несколько высоких парней, которые, как и я, заставляли соседей браться за руки и образовать кордоны, сдерживающие поток. Толпа, которая увидела, наконец, что кто-то командует, перестала паниковать. Она перестала быть толпою животных.

— «Женщины и дети — на грузовики!» — приказал плотный парень моего возраста. И, не дожидаясь разрешения милиции, мужчины начали поднимать женщин и детей на грузовики.

                                              ***

Евгений не дошел в тот страшный день до Дома Советов. С одним из тех, кто с ним «работал спасателем», они выбрались из толпы и пошли к нему домой, купив по дороге бутылку водки и кое-что закусить. Едва перешагнули порог, мама спросила: «Ну как, Женя, ты видел Сталина?»

— «Да, я видел его», — быстро ответил я, чокаясь с моим новым приятелем. Я не солгал матери.

В ЭТОТ ДЕНЬ Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВИДЕЛ СТАЛИНА: КРОВАВЫЙ ХАОС ПОХОРОН — ЭТО БЫЛ ОН…

                                                  ***

«ПРОЗРЕНИЕ» свершилось… Но не закончилась «Автобиография». Осталось еще несколько весьма значимых страниц. Мы перелистаем их… Но прежде хочу спросить: не возник ли у внимательных читателей (надеюсь, такие найдутся) вопрос: «Полным ли было оно — «ПРОЗРЕНИЕ»? А неувядающая любовь к Ленину? А святая вера в светлую коммунистическую идею?» Вот как кончает Е. Евтушенко свою «Автобиографию»:

Мы совершили много ошибок, но мы первые претворили в жизнь идею социализма и, может быть, мы совершили их для того, чтобы те, кто следует за нами, не повторили их…

                                                ***

Чтоб не возвращаться к этой теме, отвечу на вопрос «внимательного читателя». Да, последний шаг был сделан много позднее. Уже после «Автобиографии»…

Год 1998. «Волчий паспорт»…

…Напомню молодым читателям, что многие исторические факты о нетерпимости Ленина, порой переходившие в кровавую жестокость, тогда усиленно скрывались за семью печатями…

Я был последним советским поэтом. Но советская власть сделала все сама, чтобы выбить из меня эту советскость…

                                                ***

Я назвала бы эти строки — ИСПОВЕДЬЮ моего поколения. Трудно, медленно мы прощались с советским прошлым… Но вернемся к последним страницам самиздатской «Автобиографии» молодого, но уже взрослого, зрелого поэта Евгения Евтушенко — к началу 60-ых годов…

Тепло, даже нежно, о каждом находит добрые слова, пишет он о юности своих друзей — поэтов послесталинского, «оттепельного» поколения…

Молодой врач В. Аксенов, дежуря в больнице, писал свои первые рассказы в новом, «сверхсовременном стиле»… Белла Ахмадулина, из Литературного института, крупным детским почерком писала стихи, держа перо тоненькими пальчиками. Ее стихи были мужественны и в то же время полны колдовской силы, которую им может дать только женщина… Рядом с ними Роберт Рождественский; этот бывший игрок в волейбол, сильными руками писал страстные стихи, которым суждена была известность и слава… А Булат Окуджава (старший из них — фронтовик — Т.Л.) целыми днями сидел в издательстве над скучными рукописями, но по вечерам за рюмкой водки он играл на гитаре и пел для двух-трех друзей ни с чем несравнимые стихи-песни… Андрей Вознесенский, худой парень, с большими проницательными глазами, еще студент Архитектурного института, приберегал свои стихи для Бориса Пастернака — никто, кроме этого единственного наставника молодой русской поэзии, не предполагал еще необычного таланта этого «атомного» поэта…

                                                 ***

И Евгений Евтушенко поет дифирамбы Борису Пастернаку, а главку о нем называет — «ТРАГЕДИЯ ГЕНИЯ». Помните, что писала о «молодости» Пастернака накануне его 70-летия американская журналистка Ольга Карлайл? Удивительно похоже! Да и примерно в те же годы…

Множество других молодых поэтов совершают паломничество к Пастернаку и звали меня с собой. Но я всегда считал, что лучшая встреча — это случайная встреча. Наконец, в 1957 году, этот случай представился… Борису Пастернаку нельзя было дать его возраста. Самое большое ему можно было дать 47-48 лет. От него исходила удивительная свежесть, как от букета сирени, только что сорванной, которая на листочках еще хранит утреннюю росу. Его лицо было удивительно подвижным, а улыбка, которая открывала очень белые зубы, казалась удивительно беспечной. Нужно быть необыкновенной личностью, чтобы сохранить эту беспечную улыбку в наш неулыбчивый век… Пастернак смотрел на многие события нашей Советской жизни, как бы находясь на другом берегу времени…

                                                  ***

А дальше следует — спорное, где я более на стороне Пастернака, чем Евтушенко. Но не будем об этом. Перелистнем… Увлекательно рассказывает Евгений о новом, неожиданно открывшемся ему мире — современном изобразительном искусстве; ввели его туда художник Васильев и скульптор Эрнст Неизвестный — стали они близкими друзьями… (Имени Васильева нет, думаю — Константин; прочитала о нем: «Фанатик модернизма… Замечательный талантливейший самобытный художник. Картины его удивительны, они способны заворожить любого». Из жизни ушел в 34 года… Об Эрнсте Неизвестном, уверена, вы знаете: признан величайшим скульптором современности… Зачем я о них пишу? Вспомним: «Чтобы узнать, кто ты, узнай, кто твои друзья». А эти два человека сыграли большую роль в жизни Евгения Евтушенко…

Я знал из прессы, что в искусстве существуют модернистские течения, но я думал, что их глашатаи были людьми развращенными, которые разбогатели на спекуляции художественными произведениями и которые все — «лакеи буржуазии», заклятые враги коммунизма. И вот я познакомился с двумя модернистами, приверженцами абстрактного искусства… И я понял, что существуют расхождения между понятиями, которые мне внушили, и действительностью. (Не правда ли, «ПРОЗРЕНИЕ» и на этой, совсем иной ниве, продолжается! — Т.Л.). Мои друзья чувствовали глину и краску. Они работали без передышки. Их вера и вдохновение заражали всех, кто часто общался с ними…

Живопись стала моей страстью. Я тратил все гонорары на картины, и на стенах моей квартиры висели работы всех школ: реалисты и импрессионисты, сюрреалисты и абстракционисты…

                                              ***

Евтушенко объездил всю страну: «Я не хотел оставаться узником Москвы», — писал он. Только один забавный эпизод. Как раз тогда вовсю ополчились на него в прессе, как сам он их называет, его «хулители»…

Однажды после долгих скитаний по сибирской равнине я вошел в Горком комсомола Комсомольска на Амуре. Я весь был искусан до крови комарами. Моя одежда была в довольно плачевном состоянии, а в кармане не было ни копейки. Секретарь не скрыл своего удивления, когда я назвал свое имя. На его столе лежала одна из московских газет, в которой меня изобразили как пижона из этой нигилистически настроенной молодежи. Он улыбнулся: «Я не знаю, действительно ли Вы идол этих молодых девиц, но я уверен, что комары Вас обожают»…

                                                 ***

Почти в самом конце «Автобиографии» Евгений вновь обращается к особо больной для него, «НАСТОЯЩЕГО РУССКОГО», острой теме — АНТИСЕМИТИЗМУ… Подробнейше рассказывает об истории создания и публикации самого, пожалуй, нашумевшего его стихотворения — «БАБИЙ ЯР» (только «Наследники Сталина» могут соперничать с ним), о ВСЕСОЮЗНОЙ СЛАВЕ, которую оно ему подарило и скандале вокруг него. Попробую несколькими мазками воссоздать картину.

Проблема антисемитизма давно мучила меня, и мне всегда хотелось написать об этом. Но мое намерение осуществилось только после поездки в Киев и в это страшное место, где эсэсовцы расстреляли тысячи ни в чем не повинных евреев — мужчин, женщин и детей… В день моего возвращения в Москву я написал «Бабий Яр». В этот же вечер в Политехническом институте я должен был рассказать о Кубе. Именно там впервые я прочитал «Бабий Яр». Обычно я читаю стихи на память. На этот раз я был слишком взволнован, возбужден и держал перед глазами листочки бумаги.

Когда я кончил, в зале наступила мертвая тишина. Я продолжал смотреть на свои бумажки, боясь поднять глаза, я был совершенно растерян. Наконец, я посмотрел в зал, весь зал стоял, и после этой минуты раздался гром аплодисментов, которые продолжались несколько минут…

                                             ***

Много еще для поэта незабываемого произошло в тот вечер в Политехническом институте. Мне, из того что он рассказал, более всего запомнилось, как, опираясь на трость, поднялся к нему на сцену седовласый человек:

— «Я член партии с 1905-го года, — сказал он, — если хотите, я рекомендую Вас в партию. Я провел 15 лет в концлагерях, и я счастлив видеть сегодня, что несмотря на все предательства, наше дело — старых большевиков — живет и будет жить всегда. Революция, которую начали мы, вы продолжаете сегодня…» Евтушенко вспоминает: «Впервые я плакал публично»…

Ох, и зомбированные все мы тогда еще были, как и поэт, написавший великое стихотворение… «ПРОЗРЕНИЕ» все еще продолжалось…

А потом была прелюбопытная история. Евгений принес «Бабий Яр» приятелю в «Литературную газету». Прочитал ему, тот собрал всю редакцию — читал им. Один за другим — ВСЕ! — стали просить: «Будь добр, дай один экземпляр!» Журналисты были ошеломлены, никому и в голову не пришло, что Евтушенко принес свое стихотворение для публикации в их газете… Кто-то воскликнул вдруг: «Будь проклят этот Сталин! Он до сих пор сидит в наших душах». И подписал: «В печать…» Но на этом не кончилось — до ночи ожидал поэт окончательного решения. Редактор ездил на дачу советоваться с женой: поддержит ли она его, ведь ему грозит увольнение? Жена поддержала и даже в редакцию с мужем приехала. Публикация состоялась!..

Под утро старый печатник вручил Евгению — он ожидал в типографии — свежий номер: «Берегите ее, потому что завтра эта газета будет на вес золота».

Он был прав — «Литературную газету» раскупили с быстротой молнии.

В тот вечер я получил огромное количество поздравительных телеграмм, которые прислали в основном незнакомые люди… Я получал письма со всех концов страны.

(30 тысяч писем он получил! — Т.Л.)

Но опубликование «Бабьего Яра» понравилось не всем. Через два дня газета «Литература и жизнь» напечатала стихотворение Алексея Маркова в ответ на «Бабий Яр», в котором он назвал меня «ПИГМЕЕМ», клевещущим на свой народ»… Еще через несколько дней та же газета доказывала в длинной статье, что я сею вражду между людьми и предаю ленинскую политику интернационализма. Эти абсурдные обвинения прикрывали очень плохо шовинистическую злобу авторов…

                                                      ***

Заканчивается «эпопея» с «Бабьим Яром» чуть комично. К Евгению домой пришли два высоких широкоплечих парня. Смущаясь, объяснили: «Товарищ Евтушенко, узнав, что Вам угрожают за Ваш «Бабий Яр», общее собрание нашего института поручило нам охранять Вас». Как оказалось, парни эти не были знатоками поэзии, в чем честно признались, но… один был чемпион по боксу, другой — в национальной сборной по вольной борьбе, поэтому и выбрали их…

Несколько дней они следовали за мной, как тени, но их защита была совершенно бесполезна. У меня было впечатление, что личную охрану надо было приставлять к Маркову, который отказывался появляться в обществе, боясь, что с ним грубо обойдутся…

                                                  ***

Я упоминала уже, что только одно еще из всего написанного Евтушенко могло, по шуму вокруг него, «конкурировать» с «Бабьим Яром» — «Наследники Сталина». Написано стихотворение по горячим следам выноса тела Сталина из мавзолея Ленина. Обсуждалось на секретариате ЦК КПСС, публиковать ли. Н.С. Хрущев сказал: «Если это антисоветчина, то я — антисоветчик». В «Правде», с его благословения, напечатали! Но… очень скоро, после Хрущева, оно снова стало «полуподпольным»… Слово самому Евгению…

В прошлом году еще одно мое стихотворение встретило большие трудности — «Наследники Сталина». Некоторые мои критики сами были ими. Меня обвиняли в антисоветской клевете. В течение двенадцати месяцев редакции отказывались печатать его. Но никто не мог запретить мне читать его на вечерах поэзии. (Другое уже все-таки было время — не сталинское! — Т.Л.) И когда я забывал прочитать его, сами слушатели требовали этого…

                                             ***

Мне грустно было читать последний абзац «Автобиографии»: Евгений Евтушенко, как и многие из нас тогда, в начале 60-ых, не сомневаясь, горячо верил в то, что все страшное позади, что теперь мы пойдем только вперед, «не совершая прежних ошибок»…

Нужно быть слепым, чтобы не видеть изменений, которые произошли в нашей стране после смерти Сталина. В 1956 году мы пережили настоящую духовную революцию, сложную и требующую много терпения и энергии. Ничтожное меньшинство догматиков — старых и новых, не может ничего с этим поделать, потому что большинство советских людей, особенно молодежь, верит идеям прогресса и уверены в их торжестве…

                                                 ***

Вот мы и подошли к финалу… Очень хотелось бы узнать: удалось ли мне убедить вас в том, что «Автобиография» Евгения Евтушенко — повествование о «ПРОЗРЕНИИ» всего нашего поколения?.. А может быть шире — нашей интеллигенции?..

Ответ на второй вопрос: ПОЧЕМУ все-таки она не была опубликована у нас в годы «ОТТЕПЕЛИ» и попала ко мне в САМИЗДАТ, у вас, наверное, уже есть. Но, чтобы стал он совсем убедительным, кое-что, в заключение, добавлю…

Как раз в те годы были написаны оба скандальных стихотворения: «Наследники Сталина» и «Бабий Яр». «Руганный переруганный» ходил тогда Евтушенко. Не могли простить ему «наследники» этих строк: «Мы вынесли из мавзолея его,/Но как из наследников Сталина/ Сталина вынести?»… В одной из газет вот как о нем писали: «ПОЗОРНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ Евтушенко (Гангнуса) — (Вспомнили! — это фамилия его отца, явный намек на «безродных» — Т.Л.) — «Наследники Сталина», полно ненависти к вождю и его идейным последователям».

Много еще чего не могли простить поэту «наследники». Ну хотя бы того, что позорным провалом для них закончилась встреча на Лубянке — пригласили Евгения для «дружеской беседы», чем только ни соблазняли («выездным стать»!) — хотели сделать из него ОСВЕДОМИТЕЛЯ — доносчика! А он — не бесталанный ведь был актер! — блестяще сыграл глуповатого, корыстного, на все согласного, и немало весьма любопытного об этой «конторе» узнал…

«В то время у писателя выбор был небольшой, — писал Евтушенко, — либо уехать и печатать все, что хочешь, на Западе, став непечатаемым на родине, либо остаться и пробиваться сквозь цензуру, как сквозь колючую проволоку, оставляя на ней клочья собственной кожи. Любой выбор был трагичен…»

«Автобиография» Евгения Евтушенко не пробилась сквозь «колючую проволоку» цензуры. Вот почему мы прочитали ее в САМИЗДАТЕ. «ОТТЕПЕЛЬ» — не ВЕСНА…

(продолжение следует)

* Моя глубокая, искренняя благодарность заокеанскому другу моему, первому читателю и советчику Владимиру Фрумкину, за помощь и поддержку… (Т.Л.)

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer10-lvova/